Парус плаваний и воспоминаний

Женщина с зеленой веткой

— Через полчаса будем в океане, — строго сказал капитан.

И вот через полчаса Курильским проливом мы вышли из Охотского моря в Тихий, или Великий, океан и снова перевели часы на час вперед. Теперь разница во времени с Москвою девять часов. Не странно ли? В Москве только сейчас заканчивается уже пережитый нами, вчерашний день, зажигаются вечерние огни — перед нами сейчас взойдет солнце.

В который раз за время этого плавания приятно-тревожное ожидание новых впечатлений охватывает меня. Который день шумят машины, и за бортом беззвучно отваливается рассекаемая кораблем волна.

Выйдя из Владивостока в двадцатидневное плавание с туристами на борту, нарядно-белый быстрый «Урицкий» успел побывать после Сахалина в бухте Нагаево, в Магадане и теперь, обогнув южную конечность Камчатки, мыс Лопатка, взял курс на Петропавловск.

При повороте — я вышел на крыло мостика — снова, через много лет меня обдул холодноватый ветер Великого океана. О, первый океанский ветер! Необозримое поле волн, только что миролюбиво набегавших на скулу корабля, теперь чувствительно качнуло нас с борта на борт. Чувствительней стала вибрация.

Вот-вот взойдет солнце.

Только бы рассеялся туман при подходе к Авачинской губе! Еще бы, как об этом не беспокоиться! Что сказали бы вы, если бы с трудом добывши билет на желанное представление в театре, вдруг оказались бы перед опущенным занавесом: «Извините, пожалуйста, некоторые сцены спектакля сегодня будут пропущены, посидите так»…

Уже на борту теплохода в кипении первых знакомств понял я, сколько людей по всей стране — от Минска до Еревана, от Еревана до Архангельска и Хабаровска — остались без желанных путевок. Круиз по нашим дальневосточным морям из семьи Великого океана успел стать одним из самых заманчивых для самых заядлых туристов. (Круиз — модное словечко, образовавшееся просто-напросто от искаженного английского cruise — крейсировать.) На его маршруте бархатные бухты и оленьи совхозы Приморья; еще недавно устрашавший и угрюмый Сахалин; призрачно далекий Магадан — рука, протянутая к золотому блюду Колымы и Чукотки; старейший русский порт на Тихом океане Петропавловск на огненной Камчатке; якорные стоянки в виду рыбацких городишек и пешие прогулки к кратерам вулканов, в бамбуковые заросли Курильских островов.

В Приморье щедрое лето дышало на самые щеки, здесь говорят: макушка лета. Кое-кто уверяет, что ему даже посчастливилось видеть в тайге под краснокорыми стволами кедров, под листьями роскошных папоротников, стебли женьшеня. Не знаю, как насчет женьшеня, но в оленеводческом совхозе-заповеднике в бухте Сидими многие видели незабываемую сцену снятия пантов молодых оленей. Зрелище, редкое по своей трагической красоте. Стада пятнистых оленей ходят вольно по заповеднику. Но наступает срок, и партию животных загоняют в панторезки.

Вот олень, зажатый в деревянном станке, взвыл, закричал, еще одно быстрое движение пилы — и плюшевые рожки в руках мастера — добавок ко многим тоннам пантов, снятых прежде. Грациозное животное освобождено. Олень — уже без рогов, — торопливо стуча копытцами, выкарабкивается из станка, в глазах его боль и удивление, и вдруг с неожиданной мощью, с грацией совершенной он прыгает, перелетает к открытым воротам — и нет его…

В спокойном волнении широкого моря утихают чувства бурных впечатлений, приходит размышление. Все приходит в назначенное время.

И все-таки кое-кто жадничает, просит капитана так рассчитать курс дальше, чтобы нас хотя бы слегка обмахнуло крыло тайфуна, шутят: «Ведь вот зажал Каролину, зажмет еще, не выдаст ни тайфунчика, ни шторма». Каролина — это имя тайфуна. По японскому обычаю, всякий тайфун получает свое имя.

Напрасно ропщут. Все, что обещано, выполняется строго. И капитан, и директор круиза, молодой хлопотливый Алекумов, с глазами, покрасневшими от бессонницы, недавний моряк, которого все мы успели полюбить, — оба они очень хотят, чтобы все остались довольны. И только пронзительно холодные, летучие туманы Охотского моря или тепловатые, липкие, пожирающие лак и сахар, изгоняющие пчелу туманы от берегов Японии — безжалостные туманы этих широт — то и дело норовят скрасть закаты и восходы, суровые и лучезарные дали, просторные и уютные бухты, города, вулканы…

Черноглазый, волосы бобриком, радушный капитан Михаил Зингерман лишен тяжеловесной импозантности старых седых капитанов, к которым, кстати сказать, он и меня учил относиться с великим почтением. Может быть, и на самом деле говорить об этом не остроумно, но все-таки его не увидишь с трубкой во рту, не услышишь хрипловатый капитанский окрик. В его манере разговаривать с пассажирами иногда проскальзывает даже нотка застенчивости, но он неизменно располагает к себе простотой и прямодушием, доброй озабоченностью. А сколько у него других забот, кроме как о самочувствии пассажиров! На корабле все сводится к капитану — с трубкой он или без трубки, — и как-то я высказался на этот счет.

— Моряк идет по морю, как по местности, — ответил мне капитан. — Под ногами течения, мели и глубины, но сторонам ветры, камни, берега. Иногда я чувствую ход корабля, как свою походку. Поворот — и он ощущается всем телом. Вот вы, — говорил мне капитан. — смущены. Без трубки — как будто и не капитан… Ну, ну, я шучу, не подозреваю вас в такой банальности. А всегда ли справедливо стыдиться того, что кажется банальностью?

Этот интересный разговор мне хочется передать, потому что он имеет прямое отношение к делу. Капитан говорил мне:

— Вот вы, пишущие люди, время от времени отправляетесь на «поиски героя». Это разве не банально? Но и за этой банальностью все-таки стоит потребность жизни. Вы говорите: выражение «поиски героя» не совсем точно, ищут обновленное чувство жизни. Верно! И нам хочется, чтобы так чувствовали пассажиры. Все читают книги, а сами говорите, что не всегда умеют читать. Вы хотите видеть книгу до самой глубины, так надо и путешествовать и с удовольствием, и с пользой, с мыслью. Вон сколько молодежи! Пусть научатся не только что-то чиркать в путеводителях, вот бы еще размышлять им, вот это бы хорошо!

Вот каков наш капитан! Так что ему, думаю, позволительно и отшучиваться на банальную просьбу иной дамы пройтись об руку с тайфунчиком Каролина.

В море часто думал я о тех людях, что первыми выходили в океан под парусом на крепких поморских баркасах. Кое-где на пустынных берегах, обнажающихся в час отлива, среди скал, удивительно похожих здесь на мокрых морских животных, еще можно видеть груды камней — незамысловатый памятник безымянному матросу. Не только о капитанах — подумаем и о матросах, о многих русских людях, по силе духа равных несокрушимому Аввакуму, Дмитрию Донскому, казаку Дежневу или Лаптеву, чьими именами названы здесь моря и земли. Ведь первыми стойкими жилищами ка одиноких редких постах, в скалах, погруженных в пену прибоя, оживленных скопищами птиц, были здесь русские жилища, первыми грамотами были грамоты на русском языке — от царя Петра, от Елизаветы. И первые карты были на русском языке, и первые флаги были русские флаги.

Каждому морю присущ свой образ. Облака над морями Беринга или Лаптева иные, не такие, как облака над нашим домашним курортным Черным морем, не те запахи, даже гул наката не тот. Вот только неустанный и неуклонный бег волны — и первые сутки, и вторые, и в день седьмой, и в день десятый — пенистые гребни драконов, срываемые ветром, всегда — ив Японском море и на Черном — напоминают мне одно и то же: неустанный бесконечный ход и труд человеческих поколений.

«Путешествие наполнит тебя знаниями и укажет цель, — говорит старинное арабское изречение. — Путешествие поможет тебе понять самого себя: кто ты есть, на что способен».

Океан! Все тут широко, просторно, мощно, и, присматриваясь и прислушиваясь, ясно понял я: именно это щедрое сочетание могучей природы с могучим неуклонным воздействием на человека как раз и манит его сюда с такой силой. Не может человек оставаться тут заурядным, безучастным. Каждый претерпевает здесь не только встречу с большим океаном, но и в самом деле заново встречается с самим собой, многие начинают важный диалог с самим собой в масштабах жизни и природы.

Здесь человек приобретает все основания сделаться человеком незаурядным, о ком в наши дни принято говорить: крупный деятель. Потому что тут нельзя не думать, не чувствовать, не делать больше, чем где бы то ни было. И — что, вероятно, особенно важно — почти незамедлительно видишь тут результат своих усилий.

Убежденность в этом приходилось слышать много раз при встречах с дальневосточниками-сахалинцами, магаданцами, на Камчатке и па Курильских островах.

Очень интересной была у нас встреча с «отцами» рыбацкого городка Холмска на Сахалине. Я бы сказал, что нам посчастливилось видеть в городке, пропахшем рыбой, не только его «отцов», но и «матерей» — учительниц, врачей, плановиков, приехавших сюда в свое время по распределению из московских и ленинградских институтов и университетов. Все слушали рассказы о жизни в Холмске или в Южно-Сахалинске с не меньшим интересом, чем рассказы наших же товарищей по круизу об их путешествиях в Индию, Йемен, на Мадагаскар или Кубу. По-своему это было даже интересней, потому что дети или младшие братья и сестры многих бывалых людей тоже кончили институты и университеты, а в иных семьях, вероятно, случались уже и те слезы, и те опасения, о чем вспоминали — теперь со свойственной улыбкой — нынешние директоры, партийные работники Холмска, Магадана. Теперь на улицах Южно-Сахалинска я чувствовал себя как в Москве: те же зеркальные витрины магазинов, те же колпачки и те же жесты продавщиц, те же миниюбочки, книжные и радиомагазины, бульвары, сады. В ту пору, когда все только начиналось, страхи и обиды были одинаковые и на Сахалине, и на Камчатке, и на Чукотке. Не забываю я, например, признания Софьи Ивановны Набоко, отважного вулканолога с мировым именем. Не сразу пришла в себя и она, когда — совсем девчонкой — впервые осталась на склонах Ключевской сопки с глазу на глаз с дымящимися демонами-вулканами. Но постепенно Ленинград был забыт, девушка превратилась, как шутит сама Софья Ивановна, в одну из дочерей мифологического Вулкана, а теперь новое превращение: она тоже мать — она Мать вулканов. Так теперь ее именуют в этом фантастическом краю всевозможных превращений и реальных деяний.

О делах и успехах своих городов, колхозов, вулканологических и геологических партий всегда рассказывалось с такой горячностью, с такой страстью, что нельзя было не восхититься, а то и позавидовать этой полноте чувств.

Не очень молодая, но очень энергичная дама, возглавляющая местное планирование, с той же страстностью рассказала и о том, как испугали ее сначала дощатые фанзы с железными жаровнями, оставшиеся от японцев, грязь, безлюдие, ни одного автобуса, ни парикмахерской, ни сада. Сажа и рыбья чешуя.

Ее привлекло сюда прекрасное описание в каком-то литературном журнале изобилующих рыбой дальневосточных морей, и это же чувство романтических надежд помогло ей преодолеть слабость, увлечься делом — и сколько интересного она стала находить на каждом шагу! Сколько дружных усилий людей, казалось бы, чужих друг другу! Вот например, кооперирование сахалинцев с приморскими научно-исследовательскими институтами, которые помогают — и с большим успехом — выращивать здесь картошку, прививать плодовые деревья, не считаясь со временем, с условиями договора — бескорыстно.

— И вы ведь понимаете, — горячо говорила она, — как человеку нужно дерево, как он любит его. Разве может человек жить без дерева?

При этом женщина держала в руках зеленую ветку, не цветок, а ветку. Когда она говорила особенно пылко, ветку осторожно клала на столик. После ее рассказа я осмелился спросить: почему ветка?

— Ветку кто-то обломал. Попробую, нельзя ли ее привить у меня в палисаднике. Приходите, кстати, посмотрите, какие у нас домашние сады.

— Ну, уж и сады, — добродушно усмехнулась другая. — Покажи ветку. Да, пожалуй, привьется, у меня уже был такой случай. А вы, — обратилась она ко мне, продолжая усмехаться, — не беспокойтесь: у нас любую веточку, как ребенка, скорее положат с собою в постель, чем отбросят.

Я вспомнил милого магаданского человека, прослывшего чудаком, Горозеева, разводящего в Магадане розы, мечтающего о ботаническом саде. Эти люди обладают дивным даром — видеть будущую красоту, этому посвящают свою жизнь. Вот какие еще бывают чудаки, вот с какими людьми, да каких характеров, можно встретиться!

Сейчас на десять тысяч населения в районном Холмскесемь больниц, двадцать четыре врача, много школ, достаточно столовых. А ведь приезжали сюда не с веточкой, а со своей ложкой, не все верили тогда, что почти в каждой холмской рыбацкой семье дети будут учиться музыке.

Очень сожалел я, что на сей раз мне не удалось встретиться с сахалинской рыбачкой Сашей Хан. Женщина эта — давняя рыбацкая слава и постоянная рыбацкая совесть — сразу же с редким умом отнеслась к появлению на Сахалине толпы туристов. Старая рыбачка хорошо понимает: неспроста люди идут к рыбакам. Идут за ухой и тишиной, но идут и за истиной. Немолодая веселая женщина с темным от загара лицом, с живыми глазами, ведь она, Александра Степановна Хан, тоже Женщина с зеленой веткой.

Биография рыбака в наши дни — это не глухая, уединенная дремучая жизнь в трудах, бореньях и тишине… Помните: «Жил старик со старухой у самого синего моря… Старик ловил неводом рыбу, старуха пряла свою пряжу». Нет, теперь не так! И бессмертная сказка о золотой рыбке, и трогательный образ беседующего с ней рыбака, и труженики моря Гюго и Куприна, и, наконец, библейски величавый в своем одиночестве, в трудном упорстве старик рыбак Хемингуэя — образы эти не соответствуют тому, что каждый видит теперь и на Сахалине, и на Камчатке, и на Курилах. Теперь золотая рыбка иная, не та, что так честно и щедро хотела заплатить человеку за его великодушие. Дальрыба, Азчеррыба, Запрыба, Облрыбакколхозсоюз — вон какие слова знает сегодня рыбка! Но истинный рыбак по-прежнему любит именно тот час, когда он может беседовать со своей золотой рыбкой с глазу на глаз. И в правлении Облрыбакколхозсоюза невозможно ему жить без моря и без рыбы. Я знавал и таких рыбаков, которым казалось, что и рыба без них скучает, не может быть без него порядка на океанских изобатах, глубинах, по которым идут рыбьи косяки. «Упустишь день — ускользнет вся путина». А океан — кормилец. «Это только па первый взгляд, — считает Саша Хан, Александра Степановна, — океан чужой, не человеческий».

Закон общего дела Саша Хан поняла сразу, еще тогда, когда она только приехала на Сахалин страховым агентом.

Дело в том, что в туманах Охотского моря я уже бывал, бывал на этих серых берегах.

Очень давно, в тридцатых годах, осваивая акватории наших восточных морей из большой океанской семьи, ходили в эти воды первые корабли нарождающегося Тихоокеанского флота. С первыми моряками-тихоокеанцами ходил и я, в то время бравый корреспондент военной газеты. Было очень интересно: новые курсы, новые карты, новые, часто рискованные испытания. Нынешних портов не было, хорошо если был готовый причал, два-три домика на берегу. Деревянный Охотск, деревянный Холмск. Вот уж где были дремучие рыбаки, из поколения в поколение передающие первобытные латаные сети!

Сушь. Голь. Камень. Галька и галька, лишь кое-где цветет картошка. Дует ветер, набегают и убегают приливы и отливы… Но какая была краса, когда тучи рыбы шли на нерест в устье рек. В брачном безумии самцы и самки ничего не чуют, не хотят слышать. Стадо входит в устье — вода в реке подымается. Сверкает. Плещет. Самцы, прикрывая самок, идут поверху, их ждут медведи и запросто вылавливают, отъедают голову, тушку — долой; и мертвая рыба лежит на берегу грудами — мертвая, полумертвая, еле живая — кета или лосось. Если поблизости жилье, ее день за днем лопатами сваливают, сгребают эти «дары» обратно в море. Там же, где успел появиться рыбный завод, громоздятся бочки кетовой икры, горы рыбных паштетов и колбас. В ту пору и иваси, обойдя японские берега, шли к нашим. И трепанг и «всякая моллюска», казалось, предпочитает иметь дело с нами. Пробуя отвести «руку Москвы», японские кавасаки то и дело шныряли и тут и там, обворовывали наших рыбаков, торопясь выбрать чужие сети.

Интересное было время! Русские рыбаки, потомки первых морепроходцев-казаков Дежнева и Лаптева, годами не видели соотечественника с материка, годами не видели нового человека гиляки и нивхи.

И вот однажды в море из сообщения ТАСС мы узнали о полете Чкалова и о том, что его самолет садился на острове Удд. Это был знаменитый первый прямой перелет с запада к берегам Тихого океана. Остров Удд, на который садился Чкалов, был у нас на курсе; Чкалов летел к острову с севера, мы приближались к нему с юга. Как нарочно, особенно донимали туманы — то долгие, то вдруг наплывет и тут же нет его: рубка еще в тумане, а нос уже освещен солнцем. При каждом удобном случае ловили солнышко на сектант, нынешних локаторов и радиокомпасов еще не было, еще, как в древности, моряк полагался на свой глаз, на ухо. Но шли мы весело, были уверены в нашем комбриге, и он не обманул нас.

Перед нами была отмель, омытая со стороны материка. Песок. Гравий. Несколько кривых березок, называемых каменными, — потому и каменные, что никакая самая каменистая почва не в состоянии остановить рост этих болезненно извивающихся березок, похожих на кусты. Серый дощатый поселок, вдоль по берегу чернеют просмоленные шаланды.

— Это и есть Удд?

— Удд, — жизнерадостно отвечает комбриг. — А вы думали Венеция?

Я очень любил и запомнил жизнерадостность комбрига, его веселую уверенность во всем, что задумано нашей страной, его любовь к морскому делу и преданность морякам.

— Приедете сюда через десять лет — не узнаете: все будет сделано, — обычно говорил он. — И для этого не так уж много нужно, а только не ломать ветки.

Его иносказательность была понятна.

Красок мало — голь, но любопытно до чрезвычайности. Наше появление внесло немножко торжественности. Лодки стали на рейде поодаль от мелких берегов, просигналили, но догадливые рыбаки и без того уже гребли к нам. На шаландах женщины и дети. Еще бы! Десятилетия тут никто не появлялся, и вдруг сначала прилетает громадный самолет, теперь — подводные лодки, — это ли не событие!.. И вот тут-то начинается событие и для меня, событие душевное.

Право, со мной ли все это было? Но мое тело вдруг вспоминает те ощущения: сыро, холодно. Розовая мгла. Мокрый песок со следами человеческих шагов: вот тут ходил Чкалов, а вот тут — взрытые в песке колеи: тут сел самолет. Голоса вперебой. Интересно и нам, и рыбакам. А кто посолидней, тот молча ухмыляется в бороду. Детишки, женщины. И вот тут же, по какому-то наитию, сразу, моряки начинают складывать из камней пирамидку.

И вдруг — одна из женщин быстро идет к импровизированному памятнику, голова ее закинута, глаза блестят — это я хорошо помню — в руках у нее зеленая ветка. Рыбачка ловко, легко взобралась на горку камней и на самой вершине закрепила ветку. При этом она сказала несколько слов, и я хорошо помню их смысл: «Жили, никого не было, — громко сказала женщина. — А вот ныне идут к нам русские люди — и по воздуху и по воде. Рыбаки обещают: и мы не посрамим их».

Позже мы узнали, что ветка была с взращенного женщиной деревца. Комбриг поцеловал ее.

Не напрасно мудрость, плодородие и правосудие являлось древним в женском обличье. Женщина и женственность родят и берегут все живое. Это в крови, в душе у женщины. Мудрость, справедливость и жизнелюбие должны помочь и рыбакам на океане.

И самым интересным, конечно, всегда было сопоставление особенности жизни здесь и «на Западе», как обозначают здесь области страны, лежащие на запад от Дальнего Востока.

У нас на Дальнем Востоке, говорили мне, надуманных ложных проблем нет. Есть проблемы социального значения: сточные воды, снежный покров — как управлять тем и другим? Какие типы городов и домов, из каких материалов более пригодны к местным условиям? И с этой важной проблемой соединяется, пожалуй, первейшая из проблем: как сократить все еще большую миграцию населения? Что лучше остановит миграцию — повышенные заработки или рост уровня благоустройства? Откуда лучше привлекать новых людей — из среды городского населения или сельского? Действительность показывает, говорили мне, что привлеченные из больших городов — Казани, Новосибирска, не говоря уже о Москве или Ленинграде, — хуже приживаются здесь, чем приезжие из районных и сельских местностей. Какой планировать город — большой, многолюдный или небольшой, но с расчетом на безусловное трудоустройство всего населения.

А вот, казалось бы, вполне частный вопрос: какой вид транспорта предпочтительней для поездки на Север — аэро или — по старинке — железная дорога? Оказывается, железная дорога лучше: важна постепенность, психологическая подготовленность к крутым переменам.

В Магадане, городе, зародившемся на берегах бухты волшебной красоты и недавно отпраздновавшем четверть века своего существования, посетили мы, соответственно программе наших поездок и экскурсий, одну из орбитальных станций радио- и телесвязи Дальнего Востока с Москвой. Тогда еще не знали, что авторы приемных телевизионных систем «Орбита» будут награждены Государственной премией 1968 года. Но легко понять, что и тогда мы ехали к «Орбите», как к одной из самых редких примечательностей Дальнего Востока. Ехали сопками, поросшими низкой коряцкой тайгой, изобилующей каменной березой. Кое-где уже краснели гроздья рябины. Нас обольщали еще и тем, что якобы может появиться медведь. Медведя мы не увидели, но вдруг увидели над тайгой огромные металлические веерообразные уши. Техническое чудо было перед нами. Его уши-раковины (каждая из конструкций антенны весит 60 тонн) чутко следили за ходом невидимого где-то в небесах спутника, от которого принимали световые и звуковые волны.

Небольшое белое и опрятное конструктивно-расчетливое здание станции в тайге — не означало ли оно волшебство непостижимое, как в сказке? Медведей не было, а было перед нами современное создание человека. Вошли — таинственно, замысловато, тихо и все так же опрятно и точно. Этой аппаратуре подчинены тайны света и цвета, звука и расстояния. Благодаря сложному устройству, в котором участвуют все точные науки, далекий Магадан, город, который мне давно только снился, теперь ежечасно слушает и видит Москву. А нужно сказать, что, как с огорчением признался нам старший специалист «Орбиты», эта — магаданская — конструкция не из самых совершенных, есть лучше. Станции, подобные этой, есть и во Владивостоке, и в Хабаровске, и в Южно-Сахалинске, и в Петропавловске.

Подумать только, как вздыхал Гончаров о том, что прекрасные эти места не радуют видом городов, не оживлены промышленностью и торговлей. В «Фрегате «Паллада» он писал: «Все задернуто тайной, недоступной постороннему мореплавателю», «Дом заперт наглухо и ключ потерян». Так ли это?

Знакомил нас со станцией молодой инженер. Разумеется, не все было мне понятно.

Среди нас, туристов, немало было опытнейших инженеров, математиков, физиков. Самые разнообразные и сложные вопросы интересовали людей, и не было ни одного вопроса, на который хозяин «Орбиты», молодой инженер, не ответил бы с такою же игривой легкостью и удовольствием, с каким молодая хозяйка дома показывает милым гостям оборудование кухни в новой квартире.

Старший специалист — хозяин — коснулся и истории станции, а постепенно и своей истории, как сделала это женщина в Холмске, и это было также интересно. Молодой инженер Литвинов сравнительно недавно окончил институт связи в Ташкенте. Заметьте, в Ташкенте! Он сразу принял предложение ехать на Чукотку, за Полярный круг, где в году так мало солнечных дней, там, на белых безлюдных просторах тундры с ним произошло то же самое, что случилось бы с врачом, оказавшимся единственным целителем на сотни верст вокруг, произошло то, о чем я говорил: если человек там остается, он обязательно должен победить. Этого хочет человек. И в нем все шло навстречу опыту, и опыт лился широкой струей. И вот результат: молодой человек — ведущий инженер одного из интереснейших технических устройств наших дней. Человек — только посмотри на него — наполнен радостью знания, счастлив пониманием своей задачи, он тоже путешествует и его путешествие интересно.

Путешествуют все — геологи, гидрологи, золотоискатели и скотоводы. Одним нужно стадо оленей в 645 000 голов довести до миллиона. Это тоже проблема Магаданской области. Другим — вывести розы. Все это — путешествия, волнения души, романтика. Учитесь путешествовать!..

«Урицкий» уже приближался к Авачинской губе.

Уплывал туман. Но справа по борту, вдали над горизонтом, он скопился и держался низкими тучами облаков. Солнце еще не прорезалось в них, еще не прорвало, но чувствовалось: вот-вот прорвет. Его сияние уже ликовало то тут, то там, выливаясь и выбрызгивая из фантастического хаоса облаков. Все шире, все ровнее заливалось небо светом. И вдруг, не заметил я, как это случилось, по левому борту во всей наглядности отчетливо открылись берега: Камчатка! Камчатка! Сопки, сопки, сопки — те выше, а эти ниже, остроконечные, гребневидные, далекие, близкие, зримые, заснеженные!

И так же внезапно раздался голос Алекумова:

— Доброе утро, дорогие друзья! Пора вставать. Поздравляем вас: теплоход «Урицкий» вошел в Тихий океан, и мы приближаемся к Петропавловску. Температура воздуха…

И вдруг свое обычное утреннее приветствие Валентин Миронович прерывает возгласом:

— Справа по борту видны киты… Видны киты…

Слева по борту Камчатка, справа — киты!

Вдоль бортов, по всему лайнеру, и на баке, и на шкафуте, и по ботдеку уже щелкают фотоаппараты и стрекочут любительские кинокамеры.

Истинный турист, заметил я, скорее откажется в дождь от куртки или дождевика, но не расстанется с фотоаппаратом пи в каком походе, ни в какую погоду. Муза дальних странствий не останавливается ни перед чем.

Доброе утро, дорогие друзья!

Еще в полете на Владивосток, над великими реками Сибири, я разговорился с соседом. Оказалось, немолодой, кроткий человек, седоволосый профессор географии из Еревана, тоже спешит на «Урицкий» к его отходу. Но, представьте себе, оп еще не имел путевки. Второй год ему вежливо отвечают: «Все путевки уже распроданы, просим не забывать нас и приехать на будущий год». А профессор решил не ждать, а поехал наудалую и в свое оправдание говорит:

— Прилетим, там будет видно. Неужели откажут?

Ему во что бы то ни стало нужно видеть вулканы и гейзеры Камчатки. И особенно любопытно было мне услышать, что в Петропавловске он надеется встретиться именно с Софьей Ивановной Набоко, известным вулканологом, — знакомо ли мне это имя? А зачем? Географ — он увлечен сейчас не только экономическими перспективами окраинных районов Советского Союза, но в подтверждение своих взглядов на преобладание добра над злом он развивает мысль о том, что и вулканическая деятельность в конечном счете не зло, а добро: так созданы почвы, огромные массивы для жизни; вулканический пепел создает самые плодородные районы. Не напрасно долина реки Камчатки прозывается Новой Украиной. Даже тигры в Уссурийском крае способствовали созданию вокруг себя сильных видов животных…

С таким попутчиком было не скучно. Можно представить себе, как радостно было встретить воздушного спутника уже на борту теплохода: если и не удастся ему побывать в Долине гейзеров, что, кажется, отпадает по нашей программе, то уж во всяком случае электростанцию, работающую на фреоне, на горячих источниках, на речке со смешным названием Паратунка близ Петропавловска профессор экономической географии увидит непременно, убедится на месте, что в умении овладеть могучей энергией неистощимых горячих вод — вся будущность Камчатки…

Капитан не отводил пристального взгляда от курса, на который вышло судно. Теперь он казался человеком неприступным, и я не приставал к нему с вопросами — тем более что передо мной было отличное развлечение — экран радиолокатора. Я любовался одним из чудес мореходства, всматриваясь в волшебное изображение искрящегося океана и его берегов, и вспоминал сказку о наливном яблочке и серебряном блюдечке: «Катись, катись, яблочко, по серебряному блюдечку, показывай мне города и моря, и гор высоту, и небес красоту».

Но вот капитан убедился, что все благополучно: «Урицкий» на курсе, незаметно никаких помех. И лицо капитана опять стало добрым.

Уже не на экране — в ясном воздухе за прибрежными сопками сверкала на солнце снегами гряда Авачинских вулканов.

Капитан радовался тому, что туристы увидят Камчатку, Петропавловск, Авачинскую губу во всей их красе. Он готовился все это показать заодно с Алекумовым как свое достояние.

— Вот вам общеизвестная, банальная Авачинская губа. Авач, — оживленно говорил он. — И все-таки вам очень повезло, радуйтесь. Ясно и ясно. Бывали случаи, когда за двадцать дней рейса солнце и не выглянет.

— Если бы еще так же было на Курилах, — не удержался я.

— Ну, что там загадывать, любуйтесь пока Авачом, запоминайте… Повезут на Паратунку — непременно купайтесь: молодит. А старички тоже поедут?

— Думаю, не отстанут.

Зингерман имел в виду милых пассажиров, двух старичков. Они имели билеты третьего класса, но из уважения к их возрасту им предложили стол в ресторане первого класса. Старушка так слаба глазами, что не сразу видит предложенное ей блюдо. Ей во всем помогает высокий сутуловатый старик с бритым лицом, в очках. Его седая стриженая борода также низко склоняется над тарелкой. Нужно, однако, видеть, как преображается он, когда пересаживает свою спутницу со шлюпки на плашкоут или сводит по трапу к прыгающей на волне шлюпке. «Девочка моя, не робей» — то и дело слышен его добрый неунывающий Голос. И мне стало очень любопытно: что видит эта старушка в наших походах? Я познакомился со стариками.

— Неужели вашей супруге не трудно? — не совсем скромно спросил я.

— Вы ошибаетесь, — добродушно ответил старик. — Мы не супруги, мы плавающие и путешествующие — я и моя сестричка! Девочка моя, познакомься! А что она видит и слышит? Она чувствует воздух, запахи, слышит птиц. Разве это мало?

Оба наши попутчика — москвичи, он — в прошлом геолог, немало поработавший в Приамурье и на Приморье, его сестра — педагог.

Согласитесь: не только «Орбита» и вулканы, рыбаки и оленьи совхозы были интересны в нашем круизе. Много интересного было и на борту, и капитан нашего великолепного «Урицкого» был тысячу раз прав.

И, конечно же, я надолго запомнил Авач, вход в губу, простор приоткрывающихся бухт, утренние синие воды, зеленые холмистые берега. Запомнил могучих «Братьев» — скалы у входа в губу, вокруг которых бешено пенился прибой, а в глубине бухты — домики старого Петропавловска и бетонные блоки новых кварталов, дым порта, мачты рыбацких сейнеров. Никогда не забуду снеговые вершины Авачинских вулканов, подступающих к океану, заглядывающих в него со снежной высоты своих дымящихся вершин.

И думалось мне: где-то там, между гор, наверно, тоже есть Женщина с зеленой веткой. Есть! Это не поддается никакой статистике, но как это нужно, как хорошо, что это есть!