Пастырь Вселенной

Глава 32 РОЗОВАЯ КУЛЯМБА

Прошла неделя с того дня, когда кулямба во дворе Леи зацвела розовыми цветами. Розовая кулямба не приносит плодов — цветы на ней мужские. Прошедшая неделя была для Владимира самой страшной в его жизни. Как во сне бродил он по развороченным обыском утробам комнат, сухими глазами мечтая о слезах или еще о чем-нибудь подобном, что могло бы хоть как-то растормошить его сжатое, будто тисками, сердце. Владимир раньше и не подозревал, какой ужасающий запас прочности и терпения дарован ему Господом для пущего страдания, застрявшего в Володиной груди, будто огромной рыбьей костью, плотно, больно и намертво. На следующий после возвращения день Владимир включил коврик стереовидения — при обыске, к слову, не пропало ничего, даже синий обучающий обруч управления космолетом, даже таблетки, которыми Лея сперва опоила своего мужа, а затем предлагала их Володе для безболезненного ухода из жизни, — все это валялось теперь чудовищной смесью под ногами Владимира, а он не имел ни малейших сил или желания привести эту страшную послеобысковую кучу хоть в какой-то порядок.

Когда же Володя на другой день включил стереовидение, то там показывали как раз то, как в их с Леей доме проводился обыск. На несколько секунд в комнате, где работал стереовизор, было сгенерировано изображение самой этой комнаты, когда ее осматривали ворвавшиеся агенты. И лишь из репортажа Владимир и узнал, что имперские контрразведчики кое-что все же забрали с собой. Они изъяли привезенные Леей с Земли платья, когда-то принадлежавшие Володиной маме. Как доказательство плотных связей Леи с земным Сопротивлением. «Что же, — решил Владимир с неожиданной злостью, — это даже и правильно. Не будут тут мне глаза мозолить». Ночной обыск проводился при полной блокаде Леиного особняка плотным кольцом анданорских, облаченных в белые комбинезоны спецназовцев, при свете мощных прожекторов, установленных на бэтээры. При операции, как он догадался, присутствовали журналисты — стереовидение фиксировало ее во всех подробностях. И уж конечно, не было забыто и дерево счастья, розовая кулямба, возвышавшаяся исполинским куполом над таким миниатюрным, под ее головокружительной сенью, домиком Тидлы. И про Тидлу было в репортаже — передача, на которую наткнулся Владимир, освещала ситуацию подробно и вдумчиво, в деталях. Программа была подготовлена министерством пропаганды Анданора и потому отражала в полной мере позицию правящей верхушки Империи. Вообще-то, она должна была быть посвященной борьбе со страшной эпидемией, но здесь, увы, зрителей порадовать было нечем — видимо, для смягчения начавшейся таки паники среди населения решено было более не транслировать страдания умиравших от стингровой лихорадки — они были столь чудовищны, что стоило в пригороде появиться заболевшему, как испуганные жители разбегались кто куда, порой в самые отдаленные края планеты, и некоторые из них, разумеется, везли в себе затаившуюся до поры смертельную болезнь. Так что за минувшую неделю остановить эпидемию не то что не удалось — это еще очень мягко сказано, что не удалось. Однако и сухие цифры потерь, даже заниженные официальным Анданором, действовали на обывателей страшнее трансляции страданий умирающих. К концу недели они были следующими.

Погибших — 3500.

Болело — 500.

Официально зарегистрирована инфицированность 400 человек, все они изолированы. И это значило — для всякого, кто умел считать, — что через пять часов все заболевшие умрут и число погибших составит 4000. А еще через двое суток умрут все инфицированные — ведь и наука, и религия Анданора по сей день оказались бессильны что-либо противопоставить лавине заражений, заболеваний и смертей, обрушившейся на Империю. Поэтому все было как в примитивной задачке для третьего класса школы, но не про набившие оскомину трубы в бассейне — это было что-то новенькое.

«От земной лихорадки на Анданоре погибло 3,5 тысячи человек, 500 болеет, 400 заражено. Сколько будет погибших через двое суток, если инкубационный период составляет около полутора суток, а продолжительность активной фазы болезни пять часов, при условии, что за следующие двое суток никто из заболевших не выздоровеет и никто из здоровых не будет заражен?»

Ответ был прост: 4400 погибших. И если первая часть условия — что никто не выздоровеет — была трагической очевидностью даже для оптимистов, то вторая часть задачи — что никто не заразится — казалась чересчур радужной. Медицинский департамент не справлялся с эпидемией, зараженные обыватели утекали сквозь пальцы медиков, как вода, которую нельзя зачерпнуть ладонью, не уронив ни капли. Люди, близко контактировавшие с больным, играли в беспроигрышную на вид лотерею, спешно покидая зараженный поселок. Ведь если они уедут в другой город, будучи здоровыми, то они спасутся; если же зараза уже проникла в их тела, то что им тогда до того, что они сделаются разносчиками? Мертвые сраму не имут — муки лихорадки более чем искупят их поведение. И вот уже на секретных теперь картах, которые более не транслировали на всю Империю, появлялись все новые и новые очаги. А власти принялись искать виновных и, конечно, нашли их — кроме Леи, ставшей просто-таки символом страшной напасти, под горячую руку под следствие попали и министр медицины Анданора, и три его ближайших помощника. Владимир узнавал новости в течение недели, включая стереовидение, и с опустошенным сердцем внимал репортажам, транслируемым различными каналами.

А вот когда на четвертый день с момента, как Лея сдалась властям, было объявлено, что бывший министр и три его помощника из отдела по борьбе с заразными заболеваниями, «как способствовавшие своей некомпетентностью и преступной халатностью» распространению земного мора, приговорены к умерщвлению сладким газом, — Владимир вдруг понял, почувствовал, что ли, что для его Леи припасли нечто еще более страшное и наглядное. Со смещением министра медицины тон репортажей резко изменился — теперь главной темой стал поиск и наказание виновных, собственно медицины на экраны пробивалось очень мало. Ну, разве что говорили о пользе фильтрующих колпаков для профилактики инфекции. Володя наткнулся в россыпях вывороченных обыском вещей на один такой — он надевался на голову, фиксировался на шее и усиленно фильтровал воздух сквозь свои мембраны. Но это все было так, мертвому припарки. Более пятисот каждые сутки — Зубцов мог быть доволен. Такого кошмара Анданор не помнил за всю свою историю.

Володя не удивился, когда стереовидение передало, что Император, после личной беседы с предательницей, добровольно сдавшейся властям, восстановил специально для нее древний ритуал особенно кровавой казни. Лея была приговорена к растерзанию стинграми. Володя с тоской отметил, что при этих словах диктор испытал не ужас, не страх за Лею, но даже какое-то мстительное злорадство в адрес своей жены. «Что, доигралась!» — подумалось Володе, который до такой боли сжал челюсти, услышав о решении Императора, что чуть не обломил передний зуб. Володя осмыслил лишь теперь, что относится к своей Лее как к уже умершей — ведь какая живым разница, по существу, что душа умершего где-то там жива, что она куда-то там летит, где-то там его ждет? Когда любимого нельзя будет обнять руками, прижать к себе, смешать с ним дыхания уже НИКОГДА, то это называется, что он умер. Вот и Лея, подумалось Владимиру, воспринималась им как уже умершая. Ведь это не Силлур с неохраняемой почти Лайной — спасти ту, что томилась в самом сердце внутренних тюрем Анданора, было вовсе невозможным. Во всяком случае, не более реальным, чем оживить мертвеца. А еще Володя вдруг с пронзительной отчетливостью осознал, что ему будет даже проще, когда она, наконец, будет казнена — ведь тогда он сможет молиться об упокоении ее души, будет возможным мечтать об их встрече где-нибудь на таких безжалостных теперь небесах, в лучшей жизни… А так она словно застряла между миром живых и мертвых, дразня, бередя сердечную рану Володи тем, что еще жива, и парализуя волю осознанием его полнейшего бессилия. Владимира посещала, конечно, мысль самому сдаться властям — однако его останавливал страх. Перед пытками, которые, он не сомневался, ему будут предложены в избытке. Перед тем, что он мог перед смертью выдать Зубцова, к которому по-человечески испытывал лишь глухую ненависть, но безусловно являвшегося, с другой стороны, одной из ключевых фигур третьего круга Сопротивления и способного, когда его самого арестуют и подвергнут пыткам, действительно нанести своими показаниями сокрушительный удар делу освобождения Земли. А еще Володе думалось порой, что второй этот страх он придумал для того, чтобы как-то оправдать себя в первом, леденящем ужасе перед нескончаемыми пытками, — ведь если его возьмут, то он окажется в перекрестье ненависти всей этой отмороженной планеты, способной и по меньшим поводам на крайнюю степень жестокости. Хоксированный раб в каком-нибудь зверинце через несколько лет бесконечной пытки — такой исход казался Владимиру весьма реальным, попадись он живым в лапы анданорцев.

Володя возвращался порой к мысли изучить правила пользования стридором и бежать с планеты, но этот путь он оставлял для себя открытым лишь после казни Леи. Напрасно оставлял, к слову. Стоявший в ангаре звездолет был теперь ловушкой — во время обыска его якобы не тронули лишь для того, чтобы он стал капканом для землянина — стоило сейчас кому-либо просто сесть в кресло пилота, как купол задвинулся бы, а стридор заполнился бы парализующим сознание газом. И мастера выпытывать показания самыми изощренными методами забрали бы беспомощного Володю уже через 10 минут. На Анданоре, надо сказать, даже наука такая имелась, не переводимая на большинство земных языков, — «искусство вызывать наибольшие физические и моральные страдания с возможно более долгим сохранением тела и сознания преступника», и множество специалистов на полном серьезе изучали эту дисциплину в военных университетах десять лет кряду перед получением диплома контрразведчика. Володя же даже не знал, что о его персоне в контрразведке вообще догадываются — он как-то поверил Лее, когда та сказала, что его не выдаст.

Да Лея сама и не предполагала, что секретной службе известно и о ее преступном сожительстве с землянином, и даже о том, что имя этого бойца Сопротивления начиналось на букву В. Лею не пытали — ведь в случае пыток она могла бы постараться специальной дыхательной методикой, которой ее обучали в разведшколе, стереть свою память без возможности восстановления. А потому на высочайшем уровне было принято решение поверить ее версии случившегося, тому, что ее, захватив на Земле, подвергли гипнозу и она пришла в себя лишь на Анданоре, уже выложив на холме предмет, который Сопротивление против воли заставило ее взять с собой, — по ночам же с Леей на самом деле работали лучшие гипнотизеры и экстрасенсы Империи и делали это столь чисто, что девушка даже не находила никаких зацепок, по которым могла бы судить о произведенном очередной ночью изнасиловании ее спящего сознания. Поэтому Император, лично следивший за процессом дознания, отлично видел, что Лея лжет, запутывая следствие, и оттого вовсе не заслуживает какого-либо снисхождения к своей персоне. Также Император понимал, что в состоянии шока, в который большинство жителей его Империи были загнаны земной эпидемией, возможны две крайности поведения — панический ужас, способствовавший дальнейшему шествию мора, или ослепляющая ярость, выраженная в самых жестоких формах. Император надеялся, что землянин, безусловно, попытается бежать с планеты — все маленькие космолеты, даже получившие разрешение на вылет, теперь обязательное для любого полета, блокировались в околоанданорском пространстве якобы исключительно с целью карантина и недопущения занесения болезни на далекие колонии; вернее всего было предположить, что землянин постарается бежать на стридоре Леи, поджидавшем его изощренным капканом на прежнем месте.

И вот теперь, через неделю, когда становилось очевидным, что этот В. из Сопротивления затаился где-то на Анданоре, а из Леи более не удалось извлечь какой-либо новой информации, кроме того, что этот самый В. силой захватил Лею на Земле, а потом хитростью сделал ее своей сожительницей, теперь выходило, что землянина надо было захватить любой ценой и ради этого следовало пойти на беспроигрышную провокацию. Тогда-то Император и решил, что публичная казнь в почти не защищенном на вид Зрелищном Центре удовлетворяет всем аспектам сложившейся ситуации — столь вредная паника среди населения сменится лютым гневом, а землянин, как дикарь, наверняка прибудет в Зрелищный Центр, чтобы или спасти, или убить свою любовницу, подарить ей скорую смерть. Такая эмоциональная реакция была вполне в духе дикарей, населявших Землю, и Император верил в успех своего замысла. Тем более что экстрасенсы уверили правителя Анданора, что изменница и землянин испытывают друг к другу влечение в столь высокой степени, что оно уже должно негативно влиять на логическое осмысление ситуации. Надо сказать, на Анданоре не было точного перевода земного слова «любовь», которое для землян не приобретает негативного оттенка даже при самой сильной степени выраженности. Для анданорцев же крайняя, запредельная любовь являлась страстью негативной и приобретала новое название. Как, например, прохлада — хорошо, холод — плохо, тепло — хорошо, жара — плохо, так же и у анданорцев симпатия (МИРЛИ) — хорошо, любовь (АЛОРЭ) — уже плохо. Император, кстати, уже изучил с десяток самых красивых земных языков, включая русский. И во всех них, как и в других дикарских языках, любовь, счастье, блаженство не обретали негативного оттенка даже при своей явной гипертрофии, вредной для рассудка охваченного ими человека. Кроме самого Императора, реальные цифры смертей на планете были известны лишь нескольким, особо доверенным лицам. Они были куда как хуже обнародованных. Погибших было уже более двенадцати тысяч. Медики честно сказали правителю, что они до сих пор ни на йоту не приблизились к созданию лекарства или хотя бы эффективной вакцины.

Они сообщили Императору, что возбудитель представляет собой обыкновенный вирус анданорского гриппа, эпидемии которого ежегодно прокатываются по Анданору, заражая до половины двухмиллиардного населения имперской планеты и унося около десятка человеческих жизней за эпидемию. Медики утверждали, что этот вирус претерпел искусное генетическое изменение и в обычный анданорский вирус было внесено столько изощренных земных генов, ответственных за выработку разжижающих кровь и разрушающих плоть токсинов, что никто из заболевших, даже при самом лучшем лечении и крепком прежде здоровье, не мог продержаться по эту сторону бытия более семи часов. Император просил медиков спасти хотя бы одного в целях пропаганды, но это было действительно выше их сил. Верховный жрец Ктор предложил заразить Лею стингровой лихорадкой и дать зрителям насладиться зрелищем медленной смерти предательницы. Но Ктор, как всегда, был не прав. Император рад был бы заразить болезнью самого Ктора, так тот надоел Императору своими навязчивыми глупыми советами. Потому как подобное зрелище могло привести лишь к нарастанию паники — люди вновь увидят симптомы болезни и начнут метаться по планете в поисках «безопасного» места, разнося заразу даже туда, куда она по сей день не смогла просочиться.

Казненный министр медицины под пыткой признался, что трансляция заболевшей девушки по стереовидению была идеей Ктора. Хотя уже одно то, что министр обратился за советом не к Императору, а к жрецу, а тот посмел этот совет ему дать, было недобрым знаком грядущей конфронтации. А ведь Анданору сейчас так не нужна была гражданская война между теми, кто останется верен роду Императора, и теми, кто останется верен роду Верховного жреца. Ведь в случае победы Император получит лишь возможность назначить кого-нибудь посговорчивее из родственников Ктора, а сторонники Ктора смогут лишь сторговаться с каким-нибудь изменником из семьи Императора. А когда поколение сменится, наследник ставленника победившей стороны вновь проявит своеволие, и напряжение между властными родами возникнет сызнова. Так что Император хорошо понимал, что сейчас, когда и медицина Анданора, и жертвы, курения и моления, проводимые жрецами по всей планете, не приводили к результатам, нельзя было дать Анданору испить еще и горечь очередной гражданской войны. Война — всегда общение между людьми, пусть на языке оружия. И если она, не приведи небо и Священное Древо, все же началась бы, то эпидемия угрожала бы Империи полным вымиранием. Поэтому сейчас, как никогда, Империи требовалось нечто, способное сплотить всю нацию воедино.

А ничто так не сплачивает людей, как совместно пролитая кровь. Так что Император поддержал идею Ктора о мучительной гибели Леи перед всем народом, но не от лихорадки, бывшей все-таки оружием врага, которое не следовало рекламировать, а от старых добрых стингров, замечательно обгладывающих предателей до костей, не лишая при этом жизни несколько часов кряду. К тому же, подумалось Императору, не поставившему Ктора в известность о самом факте наличия у Леи сообщника с Земли, если она будет умирать от лихорадки, дикарь будет знать, что она обречена, и вернее всего не придет к ней на помощь. А так Император был уверен, что он залезет в ловушку и придет в Зрелищный Центр. Правитель отдал распоряжение личной гвардии, чтобы те тщательно следили за каждым из посетителей Центра, делая это по принципу «всех впускать и никого не выпускать», особенно лиц, одетых не по погоде тепло. Чтобы не спугнуть дикаря, агентам не следовало проверять документы даже у самых подозрительных личностей. Зато внутри Зрелищного Центра засада готовилась по первому классу — и снайперов, и вооруженных до зубов гвардейцев, и, на крайний случай, баллонов с парализующим газом хватило бы на сотню вооруженных противников, а не то что на одного дикаря, который — Император не сомневался — будет просто не в состоянии пропустить такое упоительное зрелище. А вот на выходе из Центра, под предлогом карантина, проверят уже всех, и досконально, если у землянина хватит выдержки никак себя не проявить.

Правитель распорядился тогда же заклеить все города и веси Анданора голографическими плакатами — стингры повалили обнаженную предательницу наземь и впились зубами ей в бедро и ладонь. Он лично отбирал сюжет для голограммы, объявив конкурс среди придворных художников. Императору хотелось, чтобы плакат вышел изощренно эротичным, словно стингры собираются не только сожрать, но и изнасиловать Лею. И чтобы искаженное лицо девушки несло в себе черты сладострастия боли. Ну, словом, чтобы этот загадочный В. из Сопротивления просто не смог не посетить Зрелищный Центр лично, привлеченный картинкой, как юный скримлик прожектором. Этот же образ решено было в движении транслировать по всем каналам стереовидения в качестве рекламы грядущего зрелища. Для нее даже снялась одна из лучших танцовщиц Империи, и у нее великолепно получились крупные планы — и изогнутая поясница, и упоительное сочленение бедер (вид сзади), мелькнувшее из-под будто ненароком задравшейся, от падения, белой юбочки, — все это было бесподобно. В рекламе казни решено было использовать лицо самой Леи, отснятое в момент, когда предательнице было сообщено, что ее растерзают стингры, — в такую минуту чьи угодно глаза просто светились бы запредельным, животным страхом перед смертью, стоящей месяца непрерывной пытки, — и рекламный стереоролик был готов. Умельцы из министерства пропаганды за считанные часы совместили бьющееся тело танцовщицы с исполненным ужаса лицом Леи со свирепыми стинграми, добавили к этому фоновый запах разогретого женского тела и сделали так, чтобы под конец действие органично выливалось в написанную придворным художником статичную сцену со впившимися в тело хищниками (в этот миг из генератора запаха пойдут яркие кровавые тона), и работа была завершена. Император раз десять кряду просмотрел рекламу и, щедро вознаградив коллектив ее создателей, дал «добро» на выход клипа в эфир.

За остававшуюся до казни неделю надо было сделать так много — и снарядить экспедицию для отлова молодых стингров, и подготовить Зрелищный Центр… В общем, работы хватало всем.