Паутина

27

Я плакала, прижимаясь к маме, обнимала её нежно, осторожно, всё ещё не веря своим глазам и ушам. Её тепло было таким знакомым и таким неожиданным одновременно. Я вдыхала этот родной запах, ощущала её хрупкость, её лёгкую дрожь, но больше всего — её присутствие.

А мама гладила меня по голове, её пальцы медленно пробегали по моим волосам, и она тихо шептала моё имя.

Сама шептала, понимая, кто перед ней. Ее глаза, все еще полные боли и растерянности, уже утратили столь пугающее меня состояние безразличия. Ее жесты и движения еще были неуверенными, робкими, но главное — осознанными.

— Прости, Лиана, прости… — растеряно говорила она.

Я говорить не могла. Дыхание перехватывало от счастья и тоски одновременно. Одно было неоспоримо — мама возвращалась к жизни. Она возвращалась ко мне.

Я пробыла с ней до ночи, оставив ее лишь на пол часа, когда за мной пришла одна из работниц Центра, позвав на ужин. Я подчинилась распорядку без возражений, подумав мимоходом, увижу ли сегодня Максимилиана. Но его в столовой не было — там вообще были только гости и пациенты Центра. Никто не смотрел на меня вопросительно, но все были приветливы и улыбчивы.

После ужина, просидев с мамой до отбоя, я вернулась в крошечную комнату, которую Наталья выделила мне для сна. Комната действительно была маленькой, но уютной. Тёплый свет настольной лампы, мягкий плед на кровати, на тумбочке — стакан с чаем, который, видимо, кто-то заботливо оставил для меня. Отпив терпкий, но уже знакомый напиток, я обнаружила под блюдцем маленькую записку, написанную твердым, уверенным почерком: «Рад, что ты здесь!».

И не смогла сдержать тяжелой, но искренней улыбки.

Утром за завтраком ко мне присоединилась Марина. Она робко улыбнулась, словно спрашивая разрешения присесть рядом со мной за столик. Я лишь устало кивнула.

Прошлой ночью спала беспокойно, но снов не видела, поэтому чувствовала себя хоть немного отдохнувшей.

— Натальи сегодня не будет, — тихо заметила Марина, — меня приставили к тебе в качестве консультанта. Не против?

— Нет, мотнула я головой. — Совсем не против.

Это было правдой. Марина, хоть и вызывала живые ассоциации с университетом, вела себя настолько спокойно и ненавязчиво, что прогонять ее или возмущаться не было никакого желания.

— Давно ты здесь? — спросила я, чтобы нарушить повисшую между нами тишину.

— Почти год, — призналась она, опуская глаза.

Несколько секунд она молчала, а я вопросы не задавала.

— Меня мама привела, — вздохнув призналась она, — она верит Максимилиану Эдуардовичу. Он спас меня, Лиана. И ее спас.

Видно было, что в глазах Марины при словах о Максе загорелся огонек невероятного уважения и восхищения.

— Что… что с тобой было? — едва слышно спросила я, всё ещё переваривая её неожиданную откровенность.

Марина глубоко вдохнула, на секунду отвела взгляд, словно решаясь, а затем заговорила:

— Я в шестнадцать загуляла… Бросила учебу, ушла из дома… У нас в семье постоянные скандалы были. Мама — бизнесвумен, всегда в делах, всегда на нервах. Отец — журналист, вечно в командировках. Маму это бесило, она хотела, чтобы он был рядом, а он не мог сидеть на месте…

Она пожала плечами, но по тому, как дрогнули её губы, я поняла, что тогда это было для неё куда больнее, чем она хотела показать.

— Потом… я забеременела, — продолжила она, криво усмехнувшись, но в этой усмешке не было радости. — А поскольку вела не самый здоровый образ жизни… случился выкидыш.

Я затаила дыхание, сердце пропустило удар.

— Родители, конечно, были в ужасе. Меня по знакомству устроили на платное в университет, мама и отец вместе занимались этим вопросом…. Хоть в этом… — в ее словах я почувствовала и затаенную боль и обиду, но и любовь тоже.

Я смотрела на неё, вспоминая её на первом и втором курсах — полная, шумная, вызывающая, всегда в центре внимания, с ярким макияжем и громким смехом.

— Помнишь, какой я тогда была? — спросила она, и я кивнула.

Конечно, помнила.

— Это всё гормоны… — тихо сказала она. — И злость. На родителей, которые к тому времени ругались все чаще. Отец… он, знаешь, увлекающийся, ему не до нас с мамой. Мама… она просто руки опустила, порвала с папой. А потом… она познакомилась с Максимилианом Эдуардовичем.

В её голосе прозвучало что-то особенное, что-то, чего я не могла сразу определить.

— Он помог ей пережить развод. А потом… взялся за меня.

Она улыбнулась, но в этой улыбке было так много эмоций, что мне стало неловко за свои прежние суждения о ней.

— Диеты, психотерапия, тренинги… Лиана, мне стало легче не сразу, но сейчас… я совсем другая. Я цель в жизни вижу. Я хочу помогать другим.

Она вдруг с жаром схватила меня за руку, её глаза горели искренностью.

— А Максимилиан Эдуардович, Лиана, он просто гений! Он людей к жизни возвращает, понимаешь?

Я сидела, ошеломлённая, сбитая с толку.

Марина… Та самая Марина, которую я всегда считала не очень умной сплетницей, нахалкой, вечно несущейся на гребне чужих секретов…

Но и за её бравадой, за её громким смехом, за всем этим напускным весельем скрывались свои трагедии.

— Вот уже с середины сентября мне разрешили волонтерить в Центре. И знаешь, — она посмотрела мне прямо в глаза, — мне это нравится. Я вижу сейчас, что нужна, что могу делать что-то хорошее…. Понимаешь? Я словно отдаю долг самой себе, другим людям и… — она судорожно сглотнула, — своему ребенку…

— Ты много времени проводишь здесь, — разговор о ребенке вызвал непрошенное, тяжёлое ощущение.

— Да, — кивнула она. — И надеюсь, что буду еще больше. Работы здесь много, дополнительные руки всегда нужны. И я теперь живу не как потребитель, Лиана. Даже не знаю…. я подумываю забрать документы из университета, если честно. Ну какой из меня биолог? — усмехнулась она. — Да и мама не против. Тем более, — она поморщилась, — с этим новым деканом.

Я вздрогнула всем телом и крепче сжала кружку с чаем.

— Что с ним? — дернула головой, отгоняя липкий страх.

— Ты не знаешь? — посмотрела она на меня.

— Я не… нет, не знаю. Знаю только, что он — сын папиного, — сердце болезненно сжалось, — друга, известного биолога Андрея Роменского. Больше ничего…. Да и знать…. Особо не хочу.

— Понимаешь, с предыдущим деканом мама была хорошо знакома, — Марина вздохнула, отпивая чай. — И когда вдруг летом его снимают, а вместо него назначают молодого парня из Москвы, у мамы возникли вопросы. Она его по своим каналам пробить решила, понимаешь? На всякий случай…. Через министерство образования зашла — у нее там знакомые. Бах! А никто особо ей ничего говорить не хотел. Глаза отводили, даже при личных разговорах. Мама тогда отцу позвонила в Москву, чтобы тот узнал, что за чудо к нам прислали и почему. Отец уже по своим связям узнавал.

— И? — волей неволей мое любопытство было подогрето.

— В МГУ многие отвечали тоже уклончиво, все-таки фамилия Роменский — как лакмусовая бумажка. Но кое-кто все-таки рассказали. Он, хоть и ученый хороший и преподаватель великолепный, а ни один столичный университет не захотели его на работу брать, а все из-за того, что он…. Домогался студенток.

Я едва не выронила чашку.

Марина поспешно продолжила, видя мою реакцию:

— Нет, внешне всё было чинно-мирно, никакого открытого харассмента. Просто… намёки, придирки, странные комментарии, слишком личные разговоры. Он всегда знал, к кому подойти, кого можно "прощупать". Всегда выбирал тех, кто зависел от него, кто уязвим — студенток с непростыми ситуациями, тех, кому нужна была поддержка, кому было важно не потерять место в ВУЗе.

Она задумчиво покрутила чашку в руках, потом добавила:

— Вроде бы ничего криминального, понимаешь? Но слухи ходили. Некоторые девочки отчислялись, уходили в академ, кто-то просто замыкался в себе. Никто не жаловался открыто, но слишком много разговоров шло за его спиной. В итоге ни один московский ВУЗ не захотел связываться с этим. Всё обставили так, будто он сам решил уйти, но на самом деле ему просто вежливо показали на дверь.

Я закрыла лицо руками.

— Боже, Лиана… — прошептала Марина.

— Нет, — отрезала я, сама не зная, кому кричу это слово.

Она побледнела, но больше не стала ничего говорить. Молча проводила меня до кабинета Ирины, но в ее глазах я видела и поддержку, и понимание, и даже искорки заботы.

Ирина ждала меня в кабинете, приветливо улыбаясь.

— Ну что…. давай посмотрим на вас, — она мягко указала мне на кушетку. В отличие от большинства больничных, эта кушетка была покрыта хлопковой простыней — теплой и приятной на ощупь. Я легла, оголяя живот и отворачиваясь к стене. Прикрыла глаза, стараясь побороть даже банальное любопытство.

Чуть вздрогнула, когда кожи коснулся прохладный гель, но Ирина размазала его так осторожно и бережно, что максимально минимизировала даже легкий дискомфорт.

Тихая, едва слышимая музыка, легкое щелканье пальцев по клавишам, тихое дыхание Ирины, ее глубокий вдох.

— Что там? — не удержалась я, поворачивая голову.

— Все в полном порядке, дорогая, — мягко улыбнулась Ирина. — Все…. — она глубоко вздохнула, — все на самом деле хорошо.

Экран был едва повернут ко мне, но на нем что-то двигалось. Интуитивно я пыталась увидеть то, что происходит на экране.

Ирина с тоской посмотрела на меня, снова вздохнула и повернула экран.

В тот же миг я почувствовала, как внутри всё болезненно сжалось, будто кто-то сдавил мой желудок, вытеснив из него весь воздух, оставив меня беспомощной перед тем, что я теперь видела. Я не хотела смотреть, я обещала себе, что не позволю эмоциям взять верх, что буду держаться холодно, отстранённо, как будто это происходило не со мной, но взгляд сам собой сфокусировался на тускло светящемся фоне, среди размытых силуэтов и оттенков серого, где едва заметно, но всё же неоспоримо двигалось что-то крошечное, почти призрачное, и в то же время живое.

Попыталась вдохнуть, но воздух застрял в горле, не позволяя мне сказать ни слова, не давая ни опомниться, ни отстраниться, ни хотя бы заставить себя отвернуться, сделать вид, что ничего этого не происходит, что не вижу этого крошечного пятнышка, которое с каждой секундой становилось всё реальнее, всё отчётливее.

— Это… — попыталась я сказать, но голос дрогнул, сорвался на хриплый, неровный выдох

— Сердцебиение, — мягко сказала Ирина. — Хочешь услышать?

Я знала, что должна сказатьнет, попросить её выключить, объяснить, что это лишнее, что это не имеет значения, что это не должно ничего менять, но, к своему ужасу, не смогла произнести ни слова, потому что внутри меня уже начало подниматься что-то новое, пугающее, тягучее, непрошеное.

Глухие, быстрые, настойчивые удары, будто крошечный барабанный бой, но не внешний, а происходящий прямо внутри меня, ставший частью меня ещё до того, как я осознала, что это вообще возможно.

Я пыталась убедить себя, что это просто звук, просто биологическая функция, просто работающий орган, не имеющий никакого отношения ко мне, но что-то внутри дёрнулось, затрепетало, сжалось от осознания того, что этот ритм не просто существует, а связан со мной, зависит от меня, подчиняется мне, принадлежит мне.

— Всё идёт хорошо, — сказала Ирина, её голос был спокойным, но грустным. — Размер соответствует сроку, никаких отклонений, всё развивается так, как должно.

Я хотела ответить, хотела сказать хоть что-то, но не смогла, потому что осознание того, что я слышу внутри себя, вдруг стало таким тяжёлым, таким неотвратимым, что на мгновение показалось, будто стены кабинета сдвигаются, сужаясь вокруг меня, оставляя слишком мало пространства для воздуха, слишком мало пространства для мыслей.

Еще несколько минут, и Ирина отключила аппарат, протянув мне мягкое вафельное полотенце, чтобы я смогла вытереться.

— Лиана, — она еще раз вздохнула. — Завтра утром я получу последние результаты обследования. А днем… днем мы можем провести… процедуру.

Я молча кивнула, стараясь подавить эмоции внутри меня. Только сейчас в полной мере ко мне пришло осознание, что это нечто в моем животе — оно моя часть, оно — растет, оно — живое. Оно — мой ребенок.