Павел Дыбенко. Невероятные приключения уголовника и революционера

Глава пятая Вошествие во власть

Итак, Дыбенко, согласно его воспоминаний, возвращается в Гельсингфорс. Казалось бы, Дыбенко не повезло, ведь во время самых «интересных» событий на «Павле» он там отсутствовал. Тут бы посочувствовать вернувшемуся дезертиру. Но вот чудо, «блудный сын» мгновенно оказывается, кем-то востребован во власть, и самым невероятным образом становится членом городского Совета. Кто же его туда выбрал? Может матросы «Павла Первого» или всей бригады линкоров или матросы с транспортов, на которых он числился в последнее время? А может Дыбенко выбрали вообще от всего Балтийского флота, стоящего в Гельсингфорсе, так сказать, кого первым на улице поймали, того и избрали? Если вы думаете, что сам Павел Ефимовича прояснил в своих мемуарах свое невероятное мгновенное вознесение во власть из небытия, то вы глубоко ошибаетесь. Наш герой пишет совсем об иных вещах.

Из воспоминаний Дыбенко: «Сегодня, собравшись в городском театре, они (матросы — В.Ш.) решают свою судьбу… Театр переполнен. Оживление царит во всех уголках. Спорят о многом, только не о партийных группировках. Этот «соблазн» еще не проник в толщу матросских и солдатских масс. Ярко и отчетливо бросается в глаза картина: в сторонке, плотно сомкнувшись, небольшие группы офицеров втихомолку что-то обсуждают; рядом — группа матросов, солдат и рабочих с радостными, задорными лицами доказывают друг другу, кто больше сделал для переворота и кто теперь должен стать у власти. В группу офицеров влезает матрос и сразу же переходит в наступление. Видно, как офицеры, слабо, уклончиво парируя матросу, постепенно отступают, расходятся. Продолжительный, громкий звонок. Взвивается занавес. Ярко освещенная сцена, убранная красными флагами, привлекает всеобщее внимание. Оркестр играет революционный гимн. Из глубины сцены несется приятный, звучный и властный голос председателя Совета.

— Товарищи, объявляю третье заседание Гельсингфорского Совета рабочих, матросских и солдатских депутатов открытым.

В театре — гробовая тишина. Ее прерывают громкие крики «ура», несмолкаемые аплодисменты. Все встают. Взоры всех обращены в одну сторону. По театру идет мощный человек с поседевшими волосами и радостной улыбкой на лице. Это — любимец матросов, вновь избранный ими командующий Балтийским флотом — адмирал Максимов. Он смущенно раскланивается, но твердой, уверенной походкой приближается к сцене. Его появление на сцене вызывает новый взрыв аплодисментов и криков «ура». Наконец все смолкает. Председатель громко произносит: «Товарищи из президиума, прошу занять места».

Матросы, солдаты и рабочие с просветленными, радостными лицами, чисто одетые, мягкими шагами подходят к большому столу, покрытому красным сукном. Председатель оглашает число жертв, погибших во время переворота в Гельсингфорсе. Все встают и стройно, с проникающей в душу скорбью, поют: «Вы жертвою пали». Оркестр играет похоронный марш. В ушах еще долго звучит последний аккорд. Председатель оглашает ряд телеграмм и сообщений о ходе революции. Опять аплодисменты и радостные крики «ура». Затем оглашается повестка дня. Повестка принята… Заседание продолжается. Обсуждается резолюция. Бурные дебаты и споры по различным вопросам и предложениям. Резолюции со всевозможными поправками и дополнениями, наконец, приняты. Заседание закрывается. Поют «Марсельезу». Театр медленно пустеет.»

Сколько патетики в воспоминаниях Дыбенко! Здесь и ярко освещенная сцена и взвивающийся занавес, и председатель с приятным голосом, и члены президиума, идущие «мягкими шагами» А чего стоит оркестр! Он, то революционный гимн играет, то похоронный марш, то «Марсельезу». Не собрание, а концерт. Офицеров, чтобы группами не шушукались, разгоняют «влезающие» матросы. Обо всем написал Дыбенко, только не о том, как именно он попал в члены Гельсингфорского Совета. Может именно поэтому он начинает описывать работу Совета не с первого его заседания, что было бы логичным, а только с третьего. Но почему именно с третьего, а, например, ни с пятого, или с десятого?

Дело в том, что писать о причинах своей стремительной карьеры Дыбенко явно не желал, для этого у него имелись веские основания. Так как же Дыбенко попал в Гельсингфорский совет? Об этом никакой информации нет. Возможно, что вместо беготни с таинственными пакетами по улицам Петрограда, он на самом деле занимался делами несколько иными. Каким-то образом наш герой вышел на представителей новой власти и предложил им свои услуги, как «вожака матросов Гельсингфорса». При этом Дыбенко оказался первым, кто такие услуги предложил. У лидеров государственного переворота в тот момент была масса других, куда более важных проблем, чем разбираться в том, кем в реальности является наглый визитер (действительно ли он любимец матросских масс, как утверждает) и предложение Дыбенко было принято. Возможно, что кто-то просто подписал подсунутую ему Дыбенкой соответствующую бумагу. Поэтому в Гельсингфорс Павел Ефимович возвращался, уже имея на руках соответствующий документ от новой власти. Далее все логично. С подписанной в столице бумагой Дыбенко сразу же оказался на голову значимее всех местных матросских авторитетов. Кто из них мог еще предъявить персональный мандат от новой власти? Именно поэтому Дыбенко и пробрался в члены городского совета, лихо обойдя таких признанных авторитетов, как Ховрин и Марусев.

Коллонтай сидит справа от Ленина. За её спиной слева стоит Сталин, справа Дыбенко

То, что в своих воспоминаниях Дыбенко не упомянул о мандате от капиталистов, вполне объяснимо. Если ты заявляешь, что являешься членом партии большевиков ни много ни мало, а с 1912 года, то о каком сотрудничестве с классовыми врагами может идти речь! То, что впоследствии о сотрудничестве Дыбенко с министрами-капиталистами напрямую не написал и Ховрин, тоже объяснимо. Вначале, как мы уже говорили, Дыбенко был большим начальником, а потом и сам Ховрин загремел на нары. Когда же он вышел из тюрьмы, вокруг Дыбенко был уже мученическо-героический ореол. Но и это не все! Еще во время своего недолгого пребывания на фронте, Дыбенко сколотил ватагу лично преданных ему матросов, с которыми он и пил, и гулял. Теперь эта анархиствующая братия стала его своеобразной гвардией, способной не только драть голос за своего вожака, но в случае необходимости и лязгнуть затворами. Чего, например, стоил лишь один кочегар Руденок с его окровавленной кувалдой! В этом не было ничего удивительного. К власти на флоте пришли полубандитские элементы, которые привнесли с собой законы блатного мира. Своя “бригада” была у Дыбенко. Свои “бригады” были и у Ховрина, и у Марусева. Такие же ватаги имели тогда все сколько-нибудь авторитетные вожаки на Балтийском флоте. Между тем в Гельсингфорском совете началась отчаянная борьба сторонников различных партий. Состав Гельсингфорского совета был весьма пестрым: левые и правые эсеры, большевики и меньшевики, а кроме того анархисты и просто бунтари, не признающие никого. Борьба обострялась с каждым днем и враждующие стороны в средствах не стеснялись.

Из воспоминаний П. Дыбенко: «В апреле группировки в Совете резко обозначились; стали отчетливо проявляться разница во взглядах на революцию и интересы отдельных групп. К меньшевикам примыкали, записывались в их партию почти исключительно офицеры, писаря, баталеры. До поры до времени они в Совете являлись сильнейшей группой, но нас это не огорчало. Свою работу мы направили непосредственно на корабли, в матросскую гущу… Там мы постепенно отвоевывали себе первое место. Уже к концу апреля многие корабли, как-то: «Республика», «Петропавловск», «Севастополь», «Андрей Первозванный», «Аврора», «Россия», а также Свеаборгская рота связи, почти целиком стояли на нашей платформе. На этих кораблях начали выносить резолюции недоверия своим представителям в Совете и требовали переизбрания последнего. Параллельно с нами усиленно боролось за свои взгляды и нарождавшееся левое крыло эсеров; однако левые еще не порывали связи с правым течением своей партии. Меньшевики же, ослепленные своим пребыванием у власти, не замечали, что вокруг них постепенно увеличивалась пустота. Они теряли массу. По существу же, среди меньшевиков было мало таких, кто хорошо знал бы психологию матроса, тонко понимал бы его чувства, умел бы считаться с ним, учесть его настойчивость и упорство в требованиях. Между тем именно знание этих свойств матросов, а не формальная численность членов той или иной партии имело решающее значение. Матрос — это вечно бунтарская душа, рвавшаяся к свободе; он не мог через неделю после революции примириться с «тихой пристанью». Его мятежная душа рвалась вперед, она чего-то искала, она толкала его к действию, к активности. Между тем матрос видел несоответствие между делами и словами меньшевиков и эсеров и терял доверие к этим «вождям» февральской революции. Это прекрасно знала и учитывала наша маленькая группа, вышедшая из тех же матросов, и потому-то матросам удалось постепенно захватить власть в свои руки. Считается, что Временное правительство потеряло свое влияние и свою власть над Балтийским флотом только в конце сентября 1917 года; это неверно. Власть Временного правительства над Балтфлотом фактически была потеряна еще в апреле.”

Матросам безусловно импонировала показанная бравада псевдовожака, его громогласный рык и отборная матерщина, показная бесшабашность и пудовые кулаки. С этой точки зрения Дыбенко был просто идеальной кандидатурой. Что касается автора, то я не уверен, в том, что Павел Ефимович с первых дней пребывания в Совете занимал там твердую большевистскую позицию. Если даже после взятия власти большевиками в октябре 1917 года, он будет выкидывать самые невероятные фортели, то весной 1917 года он вообще имел смутное представление о социал-демократии, не говоря уже о таких тонкостях, как большевизм и меньшевизм. А поэтому, я думаю, что действовал Дыбенко несколько иначе. Он чутко улавливал настроение матросских масс и всегда старался ей угодить, чтобы остаться на плаву. Как известно, в первые месяцы после февраля 1917 года, наибольшей популярностью пользовались эсеры, а потому Павел Ефимович, скорее всего, в данное время больше симпатизировал эсерам, чем социалистом. При этом, до поры до времени, своего членства он ни в какой партии официально не декларировал.

Любая революция — это время наглых и беспринципных людей, могущих постоять за себя и готовых идти по головам других к пьянящей власти авантюристов. Именно таким и был наш герой, обладавший всеми необходимыми для этого качествами — силой, статью, крепкими кулаками, цинизмом, склонностью к дракам и пьяным дебошам. Кроме этого Дыбенко считался страдальцем, так как сидел на гауптвахте (кто там знал, что сидел он вовсе не за политику, а за военное преступление — дезертирство!), так что в глазах большинства матросов он был безусловным героем-бунтарем. Теперь Дыбенко пребывал в своей стихии. Он почти каждый день выступал на митингах, перекрикивая и матеря своих оппонентов, а порой и просто сшибая их с трибун кулаком. Он демонстрировал свою преданность всем революционерам без разбора, и социалистам, и эсерам, и анархистам. Тогда ему было абсолютно все равно за кого драть горло. Если кого и понимал Дыбенко лучше всех, то это анархистов. У тех все было просто — ни государства, ни армии, и каждый живет, как ему вздумается. Но записываться и в анархисты Дыбенко тоже не торопился. Главное сейчас было не ошибиться и поставить именно на ту партию, которая может вскоре оказаться во власти. А пока Дыбенко набирал очки. Зная матросскую психологию, он задабривает «братву» всяческими посулами, не забывая при этом крутиться возле представителей Временного правительства, быстро учась новой жизни и приспосабливаясь к новым обстоятельствам.