Перед тобой земля

Вера Лукницкая

Перед тобой земля

Вера Константиновна Лукницкая - автор книг "Исполнение мечты", "Пусть будет Земля", "Цвет Земли", "Из двух тысяч встреч", сценариев документальных и художественных фильмов "Истории неумолимый ход", "Наш земляк Лукницкий", "Юности первое утро", автор многочисленных очерков, рассказов. В последние годы много работает над материалами из истории русской литературы.

Данную книгу писательница и журналистка создала на биографии мужа Павла Николаевича Лукницкого-поэта, воина, путешественника. Тысячи километров преодолел этот неутомимый исследователь Памира. В годы Великой Отечественной войны он был корреспондентом ТАСС по Ленинградскому и Волховскому фронтам, а затем 2-го и 3-го Украинских фронтов. Архив П.Н. Лукницкого также содержит уникальный материал о многолетней дружбе с А. А. Ахматовой; о встречах с нею и с ее окружением; о жизни и творчестве Н. С. Гумилева.

Книга иллюстрирована фотографиями, сделанными преимущественно самим П. Н. Лукницким, многие из которых публикуются впервые.

Человек

сохраняет свое достоинство тогда,

когда душа его напряжена и взволнована.

Человеку

надо быть беспокойным

и требовательным к себе самому

и к окружающим.

А. Блок

Павел Николаевич Лукницкий. О нем помнят люди разных поколений, профессий, национальностей. Геологи, землепроходцы знают его как путешественника, исследователя, члена Географического общества СССР. Фронтовики помнят его как храброго воина, блокадники - как летописца беспримерной ленинградской эпопеи. Югославы чтят Лукницкого как партизана-освободителя славной земли сербско-хорватской от фашистов. Таджики - как русского брата, посланца Советской власти на Памире, замечательного знатока их республики. Литературоведам известен Лукницкий - собиратель литературных документов начала века. Пограничникам он дорог как участник борьбы с басмачеством и первый автор повестей и рассказов об их героическом труде. Читатели нескольких поколений знают писателя Павла Лукницкого автора трех десятков книг, в частности романа "Ниссо", ставшего классическим произведением о советском Востоке, переведенного на десятки языков мира.

Не много встречается людей с такой индивидуальностью, широтой жизненного спектра, такой многогранностью интересов. Уже это дает основание для появления книги о Лукницком.

Но есть еще одна область, в которой он вне конкуренции. Будучи горячим патриотом, человеком, превыше всего ставящим чувство гражданского долга, он выражал свою любовь к Родине не только тем, что защищал ее и честно трудился в ее славу, но и тем, что не поленился записывать изо дня в день все, что происходило с ним и вокруг него. Он записывал безыскусно, не строя никаких концепций, не выпячивая себя, испытывая лишь неистребимую потребность, обязательность фиксировать время на страницах своих дневников и записных книжек.

Александр Блок говорил, что романтизм есть жадное стремление жить удесятеренной жизнью. Это как бы шестое чувство... То, чем владел Павел Лукницкий. Он был великим романтиком.

И тем не менее книга о нем - не романтизированная история, а документ времени. И объективный, и субъективный одновременно, поскольку отношение к событиям самого Павла Лукницкого читатель всегда почувствует.

Люди, привыкшие записывать, как правило, стремятся осветить важные события и моменты, опуская мелочи, детали, нюансы, полагая, что для истории необходимо сохранить только главное. Как ни странно, такие записи дублируют друг друга. Для Лукницкого не существовало м е л о ч е й. Он скрупулезно записывал в с е! Если кто-то, скажем, протоколирует температуру и влажность погоды день за днем в течение всей жизни, то потом оказывается, что даже такие записи имеют огромную ценность для науки. А Лукницкий оставил целый срез своей эпохи - бесценный материал. Лукницкий - в своем роде Нестор нашего времени.

Это вынуждает строить книгу двумя пластами.

Главный пласт - большие цитаты из самого Лукницкого. Его невозможно лишить авторства. Никакая Биография, никакой творческий портрет не в состоянии воссоздать движения души человека, его раздумья, метания, поиски. Судьба была необычайно щедра к нему, наверное потому, что он с а м выбирал ее и с а м был щедр к ней. В Лукницком жила такая неиссякаемая любовь к жизни, что сделанного им, у виденного и пережитого хватило бы на десяток биографий.

Когда-нибудь хроника Лукницкого станет доступной читателю том за томом - все триста книжек. Читатель получит возможность погрузиться в то время. А пока, чтобы ощутить хотя бы запах времени в единственном небольшом томе, чтобы отрывки воспринимались современным читателем адекватно, приходится иногда объединять записи Лукницкого с документами и кратким рассказом о нем самом.

Это - второй пласт книги. И это очень непросто сделать. Как рассказать о летописце (нельзя забывать, что он был литератором, а не просто "записывателем"), чья жизнь прошла через яркие сломы нашей истории, связанные с Октябрьской революцией, с гражданской войной и Отечественной, с событиями послевоенных лет? Как рассказать, используя лишь часть его архива, в котором не менее десяти тысяч писем, более девяноста тысяч страниц дневников и около ста тысяч фотокадров? Что выбирать? Как рассказать, чтобы читатель рассмотрел героя книги в кульминационные и будничные моменты его жизни и еще раз через призму записок этого необычного, талантливого человека ощутил связь времен, отраженную в судьбе страны и великой ее культуре?

Павел Николаевич Лукницкий - носитель советской культуры, носитель русской культуры. Это - от предков. Было время, когда Пролеткульт предлагал отречься от всего старого. Лукницкий не отрекся, он изучал, постигал русскую культуру. Он любил ее.

Тщательно собирал и хранил документы писателей и о писателях двадцатых годов. Уже тогда интуиция говорила ему, что они обретут высокую оценку в истории советской литературы.

По тропам дикого Памира и Сибири, по дорогам Великой Отечественной он нес в себе неугасающий эстафетный факел культуры. Наверное, потому в дневниках и даже в семейных письмах Павел Николаевич откровенно и для того времени бесстрашно записывал свои размышления в надежде, что по семейным традициям и дневники, и письма будут храниться и наступит час - эстафета будет подхвачена...

В Памирской гряде гор Лукницкий открыл несколько пиков. Самый высокий он назвал пиком поэта, пиком Маяковского - символа революции, глашатая нового времени. Сейчас не только географы и альпинисты знают его. Пик нанесен на все географические карты мира.

Но вряд ли многим известно, что в том же 1932 году, недалеко от пика Маяковского, появились еще названия, данные тогда Лукницким: пик Ак-мо и массив Шатер. "Ак-мо" - это "Acumiana" Лукницкого, его Ахматова. "Шатер" название сборника африканских стихов Гумилева.

В этих названиях он как бы сохранял для себя живыми любимых русских поэтов, которые, он верил, войдут в историю советской культуры, и важно то, что в суровое время Лукницкий еще раз бесстрашно подчеркнул целостность нашей национальной культуры, значимость всех ее разновеликих достижений, важность подлинного уважения к прошлому.

Мы прожили вместе двадцать пять счастливых лет из его семидесяти, теперь у меня его гигантский архив - и прочла я еще не все, а если честно, то далеко не все, и потому, наверное, не имею права судить о нем как о писателе. И главным образом потому, что мне посчастливилось дожить до сегодняшнего дня. Павел Николаевич часто говорил, особенно в последнее время, после вспышки "свободы шестидесятых": "Как первопроходец я состоялся, как защитник Родины состоялся, а как писатель - не реализовался". Да и в 1973 году записал, что страдает от ненаписанных книг, а не от приблизившейся смерти. Но, может быть, правильнее не досадовать на то, чему не суждено было случиться, а радоваться тому, как много доброго сделал, написал и оставил людям Лукницкий? В этом, наверное, состоит мой долг и моя благодарность ему...

Люблю в соленой плескаться волне

Прислушиваться к крикам ястребиным

Люблю на необъезженном коне

Нестись по лугу, пахнущему тмином

И женщину люблю, когда глаза

Ее потупленные я целую,

Я пьянею, будто близится гроза,

Иль будто пью я воду ключевую

Н. Гумилев

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

14.03.1943,

обращение к телу

Ты!.. Два года подряд я от тебя требовал много больше, чем от тебя потребовал бы кто-либо другой. Ты повиновалось мне, как могло, как бы трудно тебе ни приходилось...

Сегодня утром еще не греющее весеннее солнце, сквозь стекло окна, положило на тебя сноп своих ярких лучей. Ты, тело, лежало в постели сначала, по привычке к тьме, закуталось с головой в одеяло. Потом я вспомнил, что ты любило солнечный свет, любило нежиться в нем, лежать без движения, принимая в себя живительную теплоту солнца. Я велел тебе сбросить одеяло, подставить солнцу лицо, - ты зажмурило глаза, и хотя теплота этого раннего солнца еще только скорее угадывалась, чем ощущалась тобою, - ты наслаждалось. Впервые за эти два года. Яркий солнечный свет сквозь зажмуренные веки напомнил тебе о счастливом прошлом, о радости слияния с природой, о мире. Можно было никуда не спешить - тоже впервые за войну. Я ничего не требовал от тебя, кроме того, чтоб под этими радостными лучами ты задремало... Но ты не задремало, не заснуло, - я не мог дать тебе спокойствия бездумья. Я думал, и это - мешало тебе...

Я требовал от тебя много больше, чем от тебя потребовал бы кто-либо другой. Когда ты тайно сжималось от приближения смертельной опасности, я не позволял тебе повернуться вспять, склониться или упасть. "Вперед!" - говорил я тебе, и, повинуясь мне, ты шло вперед спокойным, прогулочным шагом... Когда ноги твои от усталости подгибались и ты просило меня об отдыхе, я не позволял тебе отдыхать. Ты перебарывало усталость и не останавливалось.

Тебе хотелось есть, - вначале еще было много еды, и я мог бы позволить тебе насытиться. Но мне слишком часто бывало некогда, и, глотая слюну, ты проходило мимо тех, кто плотно и сытно обедал.

Ты хотело спать, но у меня было слишком много мыслей, которые мне надо было запечатлеть. Я не допускал к себе сон и заставлял тебя напрягать зрение в лунном полумраке, и рука твоя, по моей воле, исписывала карандашом за страницей страницу. Бывало так до утра, - утром ты завидовало всем другим, чья отравленная за день работы кровь бывала очищена к утру живительным сном. Но я приказывал тебе забыть эту зависть и быть бодрым и сильным, как если бы поспало не меньше других... Ты не спорило, ты отдавало мне запасы сил, предназначенные совсем для другого...

Этим другим могла быть женщина, с которой тебе хотелось бы понежиться, погордиться собой. Я сказал тебе: "обойдемся без женщины, я не хочу отвлекаться, не хочу иметь повода упрекнуть себя в том, что отдал войне не всего себя целиком". Было перед войной мирное время, - помнишь, - мы с тобой отдавали себя полностью, безраздельно - женщине, и ты, и я, и порой ничего иного в мире для нас не существовало. Об этом времени я заставил себя забыть, я потребовал от тебя, чтоб и ты, тело, также забыло. Ты подчинилось моему требованию.

Потом пришел голод. Тебе полагались такие же крохи, какие полагались и очень многим другим. Ты было приучено мною к нетребовательности, и тебе бы хватило их. Но я повелел тебе делиться положенными тебе крохами с теми, кто получал их меньше или был слабей нас с тобой. Ты выполнило и это мое повеление. Я знал, что ты постепенно слабеешь, но я верил в твою выносливость. Я не уменьшил круга твоих обязанностей - по-прежнему заставлял тебя много ходить и писать по ночам, когда спят другие; щурить глаза, напрягая зрение под горошинной каплей коптилочного света; не сжиматься при свисте летящих бомб - ты делало все, как я тебе приказывал... Тебе было холодно, ты замерзало, но я не мог найти способов согреть тебя. Когда света не стало вовсе, я научил тебя повадкам слепцов, ты действовало наугад, по моим указующим воспоминаниям, которыми я заменял тебе отсутствующий свет...

Твои ребра выступили наружу. Твои ноги сделались ватными. Твои руки поднимались только после долгой твоей борьбы с цепенящим тебя бессилием... Уже многие другие не выдержали, умерли. Ты - признаюсь тебе - выдерживало это испытание с честью, ты не взывало ни к жалости, ни к состраданию, не молило о помощи. Ты уменьшалось в объеме и в весе, но по-прежнему было мне покорным .

Я потребовал от тебя, чтобы ты спасало других, - ты собрало все свои последние силы, ты совершило чудовищные по своему напряжению переходы, ты не подвело меня ни в одном моем начинании, - и те, о ком заботился я, твоими и моими усилиями были спасены, покинули город смерти. Я знал, что сделать это было выше твоих опустошенных сил, - не верил уже, что смогу тебя довести до дома, до постели. Но ты все-таки добрело. И тут ты впервые призналось мне, что ни в чем повиноваться мне больше не можешь.

Я это предвидел давно. Я не мог с тобой спорить, - мне нечем было помочь тебе. В холоде, во мраке, в страшной тишине, в пустоте, подобной пустоте склепа, ты лежало недвижимо. Я понял, что ты умираешь, но я не поверил, что где-либо в твоих никаких еще не извлеченных тобою сил. Ты не могло их собрать несколько суток, - я спорил тайниках нет с тобой, доказывая тебе, что ты еще не всего лишилось. Ты не хотело даже слушать меня. Тут впервые я почувствовал себя в твоей власти, потому что твоя смерть была бы моей смертью, ты хотело умереть, потому что для тебя это был бы единственный путь к покою. А я не хотел умирать, потому что моя жизненная задача еще не была выполнена.

Я спорил с тобой четверо суток - это был хитроумный, отчаянный, дьявольский спор, происходивший у нас с тобою наедине, без свидетелей, в мрачном, беззвучном, холодном "склепе".

Помнишь, как трудно мне было победить тебя в этом споре? Но кому ты скажешь спасибо за эту победу мою теперь? А я говорю спасибо тебе за то, что и в тот раз ты нашло в себе мужество выполнить мое приказание - встать и пойти, действовать, отогнать от нас цепкие руки смерти.

Помнишь, тело мое, как это было? За это я никогда не перестану тебя уважать и любить.

Счастье, которое приходит только к сильным, пришло к нам тогда потому, что мы оба оказались сильными. Мы с тобой оказались там, где не было голода, где было тепло и светло. За эту услугу я тебя ублажал семь дней - ты ело и пило вволю, страх разбирал меня, когда со стороны я наблюдал за твоей неукротимой ненасытностью. От нее одной ты могло погибнуть тогда, но ты выдержало и это испытание - испытание излишеством... Медленно, очень медленно, ты восстанавливалось, но я и тут не давал тебе передышки - я гнал тебя моими приказами в опасности и труды, я только давал тебе спать, я только стал более внимательным к твоим минимальным потребностям.

И наконец, все пошло, как прежде, - ты снова стало слушаться меня во всем и всегда, а я не изменился ни в чем, только стал еще суровее и уже не требовал от тебя ни беспечного смеха, ни лишней улыбки.

Так прошел еще год... И только когда я забывал, что ты уже не то, каким было до этой войны, и требовал от тебя больше, чем было в твоих возможностях, ты изрядно начинало упрямиться, раза два вновь объявляло мне забастовку. Я, в конце концов, понимал тебя, но дав тебе короткую передышку, все-таки ничуть не снижал моих требований к тебе.

Теперь ты все чаще вступало в пререкания со мною. Я злился на тебя, от этих споров с тобою я постепенно ожесточился. Ты стало меня подводить, из-за тебя я уже не всегда мог выполнить все то, что задумал, чего хотел.

И вот настал день, когда я вынужден был признать, что от такого, каким стало ты, я не могу уже требовать всего, чего требовал прежде. Ты, я видел это, хотело по-прежнему быть мне верным и покорным слугой, но тебя не хватало. Ты стало мне жаловаться на свою судьбу, и я понял, что ты у меня одно, что никто мне тебя не заменит, когда ты потеряешь работоспособность.

Что ж, признаю: мне пришлось быть к тебе снисходительнее, и - видишь я наконец согласился дать тебе полный отпуск. Он длится уже три недели. В первый раз за время войны не ты мне, а я подчинился тебе. Все мои желания я припрятал на это время "в шкатулку". Я сам стал твои покорным слугой, все, чего ты ни желаешь, я стараюсь предоставить тебе. Ты требуешь пищи - я даю ее тебе, столько, сколько тебе захочется. Ты хочешь быть дома, не хочешь никуда идти - я тебя не гоню - лежи, отдыхай. Ты не хочешь записывать мои мысли - я молчу, делаю вид, что у меня и нет никаких мыслей, которые я хотел бы занести на бумагу. Тебе хочется нежиться в ванне?.. Я не жалею денег, только б ты могло дважды в сутки лежать в теплой воде. Мне смешно, когда в ванне ты делаешь плавательные движения, но я к тебе снисходителен, я понимаю: тебе хочется вспомнить то золотое время, когда ты сильным плечом, могучим ударом руки рассекало морскую волну.

Еще недавно у тебя было отвращение к каждому шагу, который по моему приказанию ты должно было сделать. Я разрешил тебе не двигаться, не ходить, и пренебрег всеми своими делами. Тебе хотелось после ночного сна поспать еще днем - я позволил тебе и это, как бы ни ценил время.

Твой отпуск близится к концу. Я вижу - отвращение твое к движению постепенно проходит. Ты уже с удовольствием иной раз, просто прогуливаешься по улице, - хорошо, скоро я тебя вновь погоню выполнять мои поручения. Медленно и постепенно я вновь забираю власть над тобой, потому что, видя, как прибавляются в тебе силы, я не могу позволить тебе - сильному - быть надо мною хозяином. Я уважил тебя, но ты должно всегда уважать меня. Мне нечего от тебя таиться, - пока длится твой отпуск, я не могу позволить тебе многое, чего ты могло б захотеть и чего я не позволял тебе в продолжение всей войны. Например, если бы ты захотело женщину... Я знаю, уже сейчас ты хочешь ее, но пока еще для тебя это не обязательно. И если б я не знал, что ты и я не умеем делиться, - я бы, пожалуй, сказал тебе: "Действуй как знаешь!" Но я все-таки не позволю тебе иметь женщину! Потому что я никогда не разрешал тебе иметь ту женщину, в которой не заинтересован я сам. Все, все во мне должно сконцентрироваться на ней прежде, чем я разрешил бы тебе коснуться ее. Потому что я твой хозяин, потому что сначала я ее буду любить, а потом можешь ее полюбить и ты... Ты же знаешь меня: в женщине мне драгоценна сначала сущность моя, а уж потом - твоя... А я - не хочу женщины. Потому что сейчас война, которой я отдал себя целиком.

Пока длится война - я отдал себя войне. Обо всем ином мы поговорим с тобою потом, когда война кончится. Я хочу уважать себя не только теперь, но всегда...

Пора!.. Заканчивается твой отпуск. Собирайся в дорогу. Снова будь мне покорным слугой. Может быть, я - Дон-Кихот. Но ты в этом случае - Санчо.

Мы едины с тобой, и сущность у нас одна:

Ты - мое тело. Я - твой хозяин, - душа!

Меня можно назвать и иначе, - есть много слов для обозначения меня. Самое точное и правильное из них - слово "Я!"...

Эта книга документальна. Записи делались Лукницким далеко не всегда в спокойной домашней обстановке. Гораздо чаще он писал прямо на ходу, в дороге, в вагоне поезда, в тяжелейших условиях передовой. Писал всегда, когда удавалось. Поэтому его манера записывать часто тороплива. Например, числительные он всего записывал цифрами, имена сокращал, ставя лишь инициалы. В какой-то степени эту манеру я сочла возможным сохранить, чтобы передать точность и стремительность его записей. По этой же причине во многих случаях сохранены стиль, орфография и пунктуация документов, приводимых в тексте, - тогда так писали.

Часть первая

ПОИСКИ СЕБЯ

И нету праздного досуга...

ИЗ ДНЕВНИКА ОДИННАДЦАТИЛЕТНЕГО ПАВЛИКА

16 (29) июня 1914

Мы поехали осмотреть Эйфелеву башню. Она поразила меня своими громадными размерами: саженей 50 (квадратных). В ней есть лифт, который поднимается на предпоследнюю площадку башни. На самом верху телеграфная станция, маяк для аэропланов и что-то вроде каютки...

17 (30) июня 1914

Катались на подземной железной дороге. Метрополитен заменяет в Париже трамваи; уличное движение в 3 раза больше, чем петербургское...

18 июня (1 июля) 1914

Музей "Grevin" - это музей восковых фигур. Все эти фигуры замечательно сделаны. Например, сидит в салоне на диване солдат и курит папиросу. Мы проходим мимо, думая, что он настоящий. А два других солдата, сидящих напротив него, смотрят на нас, на него и смеются. Тогда мы подходим к первому, хорошенько вглядываемся и видим, что он из воска. После этого случая мы уже внимательнее. Когда разглядываем кого-нибудь, то думаем: "А вдруг он живой! Что тогда?"

Там были сцены из французской революции, жизни Наполеона на острове Св. Елены и, кроме того, из жизни христианских мучеников.

1914 год и июнь месяц - даты не произвольные: именно с этого времени, с этой "французской" тетрадки он решил вести дневник.

Тоже в июне, но не 1914 года, а через шестьдесят лет, и не в Париже, а в кунцевской больнице, тот же человек, уже не Павлик, а Павел Николаевич, умирал от инфаркта.

Он попросил привезти газеты, журнал "Знамя" - тот, в котором печаталась "Блокада" А. Чаковского, и свою последнюю записную книжку. В ней он написал:

Лежу, отдыхаю от дел на земле,

Хоть дел остается немало...

А сердце швырками выносит во мгле

Частицы змеиного жала.

................................................

Осколочки жала грызут, как металл,

Траншеи сосудов кровавя,

Но тот, кто и в этом бою не устал,

Кто каждой секунде дыханье давал,

Тот жить победителем вправе!

Заполнив странички адресами, телефонами, словами благодарности, мнением о "Блокаде" и многим другим, о чем думал он в час своей смерти, 22 июня 1973 года, он положил книжку на тумбочку и тихо скончался.

Последнее, записанное им:

"... Температура 35,5, пульс 40 ударов, два медленных, очень сильных, за ними мелкие, едва уловимые, такие, что кажется, вот замрут совсем... давление продолжает падать... дышать трудно. Жизнь, кажется, висит на волоске. А если так, то вот и конец моим неосуществленным мечтам. Книга об отце и его пути; Гумилев, который нужен русской, советской культуре; Ахматова, о которой только я могу написать правду благородной женщины-патриотки и прекрасного поэта; роман о русской интеллигенции, - все как есть. А сколько можно почерпнуть для этого в моих дневниках! Ведь целый шкаф стоит. Правду! Только правду! Боже мой! Передать сокровища политиканам, которые не понимают всего вклада в нашу культуру, который я должен был бы внести, - преступление. Все мои друзья перемерли или мне изменили, дойдя до постов и полного равнодушия... Не сомневаюсь: объявится немало друзей среди читателей, с которыми я незнаком. Верю в бывших фронтовиков, блокадников Ленинграда. Они-то знают, что настоящий коммунист - я, а не те, примазавшиеся к партии, которые только прикрываются партийными билетами. Да что они могут, блокадники мои...

...Меня мутит, тошнит, боли резкие, я весь в поту. Ощущение, что смерть близка. Я ее не боюсь. Обидно, что не написал лучших своих книг.

...Прочел газеты - все о визите Брежнева в США и речи его и Никсона.

Ну что ж, попробуем,

Огромный, неуклюжий.

Скрипучий поворот руля!

Земля плывет...

Мужайтесь, мужи!

Эти слова, пожалуй, годятся для поворота в отношениях между США и СССР, от которого во многом зависит судьба нашего шарика, именуемого планетой Земля".

Много было патриотов на русской земле во все века, патриотов, которые проявляли себя в различных ситуациях. Но нечасто в невоенной, мирной, больничной обстановке человек, умирая, болеет не за себя, а за судьбу Родины, Земли. Размышляет о мире, о культуре, надеется на человеческий разум...

ИЗ ПРЕДСМЕРТНОГО ДНЕВНИКА

...За окном туман, белое молоко, не понимаю, где я, кажется - там ворочается океан, а я на огромном корабле все плыву в фантастическом мире, какого описать не могу, потому что этот и тот одновременно в сознании существовать не могут. И, войдя в этот, я немедленно теряю другой, оставив себе в воспоминание только призрачно-расплывчатые и тающие образы его, неизъяснимые и не имеющие названий и соответствий в этом. А как этот? Как хочется, чтобы он тоже был прекрасным... "Окружающая среда" так безнадежно испорчена, что прекрасное в нем за семью замками, недоступно для малых теперь сил моих...

Читателю может показаться невероятным тот факт, что умирающий записывает процесс своего умирания, свое состояние, даже свое настроение. Он ведь не медик. Но тем не менее - факт действительный, и трудно понять, если не знать этого человека, что и этим фактом он давал людям возможность еще хоть немного пополнить Знание...Таким вот именно он и был, Павел Николаевич Лукницкий...

Но все же главное значение приведенных записей, двух "точек", заключается в том, что было между ними. А между ними пролегла прямая через главную точку - "точку отсчета" - Октябрьскую революцию. Прямая в 60 лет, то есть в 22 000 дней. И ни один из них не остался не зафиксированным писателем - либо дневниковой записью, либо фотографией, письмом, документом.

Лукницкий был воспитан в той интеллигентной среде, где умели ценить труд и были преданы всей душой своей Родине, а потому революцию приняли как волю народа, которая для них была высшим законом. Патриотизм представителей нескольких поколений семьи проявлялся не только в бескорыстном служении делу, но и глубоком понимании ценности истории как коллективной памяти, помогающей им осознать себя единым целым с народом. Эти традиции были усвоены или, лучше сказать, впитаны Лукницким. Им он следовал, следовал убежденно всю свою жизнь.

Летописец своего времени.

Д. Гранин в своей повести о Любищеве говорит, что он не встречал в жизни, чтобы кто-нибудь так же, как его герой, распоряжался своим временем, чтобы отчитывался на бумаге перед самим собой за каждый прожитый день, за каждый час, чтобы расчерчивал схемы и фиксировал даже израсходованные минуты.

А я не встречала в жизни подобного тому, что делал в этом плане Лукницкий.

Не могу не привести наглядного примера. Две разные выписки из дневника Лукницкого, который он вел по-разному, в зависимости от обстоятельств. Первая запись сделана точно по времени и действию, сжато, для быстроты, чтобы только не забыть, потом дома расшифровать и записать в другую книжку подробнее и яснее. В данном отрывке много сокращений, имен, скрытых ситуаций, которые требуют пояснения.

АА - так помечал Лукницкий в своих записях имя Анны Ахматовой; Н. Г. Николая Гумилева. Но чаще называл его Николаем Степановичем.

Остальные нужные комментарии по этому материалу я позволю себе привести в третьей части книги, целиком посвященной А. Ахматовой, ее жизни и окружению.

ПРИМЕР ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 1970 г.

Перепечатал из листка "Записи времени с 10 по 23 июня 1928 г." - записи "клеточки", которые я вел три года без перерыва в годы 1925 - 1928.

Выписываю относящееся к А. А. Ахматовой.

10 июня 1928. 11.20. - 15.40. Дома. Работа по Н. Г. (редактировал стихи и пр.), переписывал на машинке и делал биографическую канву "1917 - 1918".

19.20 - 21.30. У Н. Тихонова. У них С. Колбасьев, О.Н. Олаф, В. Эрлих и др. Я делаю работу по Н. Г. - выписки из "Аполлона" за 1914 - 1917 годы.

22.30 - 1.15. В Шер. Доме. АА нет (она у Рыковых). Ждем ее, пьем чай. Здесь Пунины и Ник. Конст. В 11.30 АА пришла. Сидим в столовой, говорим о недостатках продуктов (нет хлеба). Говорим о Нобиле и пр. У АА днем была А. И. Ходасевич (и принесла ей книжку Г. Чулкова о Тютчеве).

11 июня. Понедельник. 15.45 - 16.45. У АА. В Шер. Доме. Обед. Говорим на разные темы. (Позже был у Б. Лавренева, с 10 веч. До 3 ночи у меня была Ольга Берггольц, читал ей "Гондлу", потом пережидала грозу - все записано подробней.) Между 17 и 18 часами заходил на двадцать минут к Анне Ник. Энгельгардт, а потом звонил по этому поводу АА. Она сказала, что Пунин получил письмо от Нат. Гончаровой, которая обещает прислать фотографию триптиха Н. Г.

12 июня. Вторник. 9.20 - 10.45. У меня Н. Тихонов, рассматривал сделанную мною "канву" (биографии Гумилева. - В. Л.), а в 10. 25 ко мне пришел В. Каверин. С ними вышел (по предотъездным "кавказским" делам). Вечером я был у АА.

13 июня. Среда. 12.40 - до 15.40 гулял с АА и детьми (Мариной и Ирой). Встретили Вал. Срезневскую с люлькой. Были в Летнем саду и на Марсовом поле. Разговоры на общие темы. В 15. 40 на полчаса зашел с АА к ней, в Шер. Дом. Вечером - дома, работа по Н. Г.

14 июня. Четверг. С часа дня несколько часов гулял с АА - до 7.20 вечера. Потом зашли на полчаса в ШД и вышли вдвоем опять, - пешком, вдоль канала, по Миллионной (ныне Халтурина) - на Дворцовую площадь, тут сели в автобус No 7 и поехали через Царскосельский (ныне Витебский) вокзал на Николаевский (ныне Московский) вокзал. Отсюда в трамвае к Садовой. Зашли в магазин Елисеева, купили к чаю икры, шоколада, вина и пришли ко мне в квартиру на углу Садовой и Инженерной. С 10 вечера до 12. 30 АА была у меня. Много и хорошо говорили - об Н. Г., обо мне, обо всем, что меня волнует. Я прочел стихотворение "26 мая 1928". Говорили на многие темы. Пили чай. АА звонила Пунину. К часу ночи проводил АА в Шереметьевский Дом. Говорили о Пунине. Дружественный разговор, искренний и теплый...В час ночи отправился к Н. Рыковой, - здесь Тотя Шейдт и вся компания, пьют вино, Тотя ведет со мной длинные психологические разговоры об ее интимных делах. Домой вернулся в пятом часу утра.

15 июня. От 7 до 10 вечера дома, работа по Н. Г. - корректирую переписанное на машинке (отрывок "Дракона", "Карты" - др.). С 10 веч. Я у АА в ШД. Дома Пунины и Н. К. (который принес вино). Пунин злится на меня за то, что я говорил вчера АА о Тоте Шейдт. В 11.40 я сходил в магазин, потом пьем вино - я, Пунины и Н. К. (АА не пьет и ушла к себе в комнату в половине второго ночи, но не спала. Я пою "Валиньку" и др.). Придя домой в половине четвертого, взял велосипед и до 6 утра катался: смотрел, как разводят мосты, поехал на Острова, на Стрелку. Обратно ехал - от Новой Деревни, прицепившись к автомобилю, - к Литейному мосту, по Бассейной (ныне Некрасова) и домой.

16 июня 1928. Суббота. Днем у меня Ирина Стуккей, рассказывала о своих неладах с Всеволодом Рождественским. Позже я был у Тихоновых. В 8. 20 зашел к АА в ШД и через полчаса пошел проводить ее к Рыковым. С 11. 30 веч. я - в ШД, вернулась АА, усталая. Говорили о Рыковых, до часа ночи пили чай. Сегодня днем у Пунина в ШД в гостях была Елизавета Петровна Невгина.

17 июня. Воскресенье. В половине шестого зашел к АА, но она спала, пошел к М. А. Кузмину, - здесь О. Арбенина и Юркун. Болтали. К 7 часам опять в Шер. Дом, до 10. 20 у АА. У нее - на полчаса - Л. Н. Замятина (дал ей 3 рубля), а позже, с разговором о Лермонтове, зашел на час В. Мануйлов ("ветрогон"), заранее договорившийся быть принятым и заговоривший о Волошине... От АА около 11 веч. пришел к Нине Шишкиной на квартиру ее подруги (Кирочная, ныне Салтыкова-Щедрина, 32). Здесь с нею и ее подруга болтал.

18 июня. Понедельник. Утром с Н. Тихоновым потратил два часа на покупку железнодорожных билетов до ст. Баталпашинск, в центр. ж. д. кассе. С 4-х до 6-ти - я у АА, в Шер. Доме, - встретил ее на Фонтанке - возвращалась домой с Иркой. Обедал. Пунин отдал мне половину долга - 20 рублей. (АА звонила мне около 9 утра)... Вечером дома, корректировал "канву", позже у Н. Рыковой, вся компания, пили чай. Ночью, как и 11 июня, перейдя двор своего дома, - у А. С. Величко... Был - с час.

19 июня. Вторник. С утра - работа по Н. Г. Вечером от 10. 30 до начала второго ночи - у АА, в Шереметьевском Доме. Ночью - дома работа корректировал переписанную биограф. канву.

20 июня. Среда. Папа вчера в 9. 30 веч. уехал на день в Москву. С 12 дня до двух - с АА, сначала у нее - она одна, затем с нею и Иркой гуляли, ходили на Литейный на почту, АА отправила В. К. Шилейко переводом 69 рублей. Потом проводил АА к Кузьминым-Караваевым. Потом катался на велосипеде (хотел видеть отъезд Тверяка, Панфилова и Крайского в Астрахань на моторной лодке). Вечером, с начала одиннадцатого до начала второго ночи, - у АА, вдвоем в кабинете. Она читала мне письма от Горнунга, от В. К. Шилейко, говорила о стихах Осипа Мандельштама (потом, в шутку, гадала по ним). Я принес вино, АА не пила его, и выпили его мы с Пуниным, которого я в третьем часу ночи вызвонил от Радловых. А. Е. Пунина тоже не пьет вина, - пили до трех ночи чай.

Я надписал АА подаренную мною книгу "Стихотворений" О. Мандельштама, так: "Анне Андреевне Ахматовой. Я забыл мое прежнее "я"". АА надписала мне "Белую Стаю": "Павлу Николаевичу Лукницкому от разрушительницы Ахматовой. 20 июня 1928".

Сегодня или вчера АА получила письмо В. К. Шилейко с ответом на сообщение о смерти Нат. Викт. Рыковой. Сегодня АА получила письмо от Горнунга.

21 июня 1928. Четверг. Укладка вещей с утра. Потом в "Звезде", здесь Н. Тихонов, В. Каверин, В. Эрлих, Антон Шварц, Б. Соловьев и др. В два часа дня я пришел к АА в Шереметьевский Дом, принес ей розу, папку автографов Н. Г. и известие о том, что нобиле обнаружен. Рассматривали географическую карту, в кабинете, на диване. Потом пришла - А. Е. Пунина, потом - Н. Н. Пунин, вместе обедали. Потом - без четверти шесть я с АА вдвоем пошли погулять, дошли до Симеоновского моста, вернулись, сидели в саду Шереметьевского Дома у парадной. Хотелось побыть вдвоем.

Вторая запись - тоже из дневника, но она подробно изложена в записной книжке от начала до конца; мне остается только переписать ее

29. 05.1942

10.30. Внезапно налетело двадцать два бомбардировщика. Лежу в кустах, под ожесточенной бомбежкой, станционная деревня горит, я нахожусь между аэродромом и деревней - шел туда. Записываю в момент бомбежки. Немецкие самолеты делают заходы и бросают бомбы. Пикируют на аэродроме, летают над головой и, делая круги, заходят опять...

11.15. Встал было, пошел к аэродрому, но - они зашли опять и бомбят; огромные взрывы взвиваются над деревней - тучами дыма, пламенем... Вот еще два взрыва... Ревет сирена, сигнал тревоги, - значит, идут сюда еще новые.

Доносится треск горящих вагонов за деревней. Тень летит! Тяжелое гудение приближающихся бомбовозов, идет их много. Загудел мотор нашего самолета - завели. Идет в воздух, - над деревней новые взрывы.

Пикирует... Свист. Взрыв И ряд - взрывов. Свист и новые взрывы беспрестанны. Это рвутся снаряды. Затарахтел пулемет на аэродроме.

11.30. Я встал и пошел по полю. Наши три взлетели. И опять гул, опять зенитки. Строчит пулемет. Я лег опять на лужайку в кустах, потому что близко взрывы.

Появился четвертый самолет впереди. И один - сзади.

11.45. Опять бой передо мною. Наши заходят, атакуют... Немцы ушли... Заходят на посадку три, за ними - четвертый. Сели... И опять гул...

Взрывы на станции продолжаются. Пламя, дым, пыль...

12.15. Я на аэродроме. Опять налет - сюда. Зенитки бьют, пылает состав с боеприпасами на станции... Сижу с летчиками.

- Вот вам материал! Сначала с двадцатью двумя, потом - с девятью, потом - с тремя!

Бой продолжался до вечера и описан со всеми подробностями, поминутно.

19.07.1957.

Необычное лето

в своем ярко-зеленом убранстве

Провожало меня

в мой далекий, неверный,

Но, как счастье, заманчивый путь!

Голубая ракета летит

в межпланетном пространстве,

Метеорная пыль ударяется мерно,

шелестя и звеня,

в ее неуклонную грудь!

И, качаясь тревожно

в сфере спорящих сил тяготенья,

Управляю ракетой,

Ах, не думай,

гляди да гляди!

Но я все вспоминаю глаза.

В них любовь и сомненья,

С ними так невозможно

было мне оставаться в то лето!

Шар земной далеко позади.

Там, наверно, сегодня гроза!

1961год, 12 апреля: по радио еще и еще передают невероятное: "Человек в космосе!" Советский человек Юрий Гагарин.

Павел Николаевич очень близко, очень остро воспринимал все космические новости и всю информацию собирал, хранил.

Утром ездил по делам, вернулся домой. Дверь открывает Сереженька, кидается к нему на шею: "Папа... этот человек летал в космосе!.. Смотри!.." - на экране телевизора портрет Гагарина. Портфель Павла летит на пол, он - в пальто - к телевизору, и дальше - телевизор включен весь день...

Гагарин в космосе! Русский человек, советский!

Великолепный подвиг, чудесный праздник в душах людей, всего народа нашего! Праздник в каждом доме. И в нашем. Конечно, нас объемлют гордость и радость. Павел Николаевич прыгает, кувыркается. Мы не можем остановиться, говорим, говорим что-то друг другу, возбуждение не проходит, я все никак не соберусь с обедом, мечусь в разные стороны, снова и снова мы переживаем эту новость, это событие века, кажется, что пережить его просто невозможно, так захлестывает нас изнутри грандиозность свершившегося. И хотя Сереже семь лет, он понимает, что произошло неслыханное событие, что мы не в силах сладить с собой, и он также одержим радостью, и мы радуемся втроем, а к вечеру поедем на Красную площадь радоваться со всей Москвой, всей страной. Пока бегу в булочную, она рядом во дворе, возвращаюсь и застаю Павла Николаевича... да, да, я не ошиблась - плачущим, текут слезы по щекам. Первый раз я видела его таким. Испугалась. Выскочил Сереженька. Сразу отлегло, стала спрашивать. Отвечает: "Не плачу я, это другое, это от того, что я не смогу уже туда - не возьмут. Я мог бы еще принести настоящую пользу людям. Пусть бы я погиб за еще одну крупицу Знания для людей! Я всегда рисковал. Я тренирован Памиром, высотами, лишениями, войной. Пусть бы меня взяли в этот аппарат, как лайку, я был бы безмерно счастлив, не задумываясь, дать открытие людям. Что бы я сейчас ни написал - даже об ЭТОМ - это условно. Абсолютно - это полет в космос".

Он не рисовался. Он вообще не умел рисоваться. Наоборот, всегда о себе с насмешечкой, с иронией, как-то даже принижал себя всегда...

Все это я вспомнила только что. Потом вытащила из плотного ряда дневников, стоящих в заветном шкафу, томик, на корешке которого даты: "12.02 - 17.04.1961". Значит, о Гагарине в нем. Да, вот вижу - на обложке внизу овалом обведены два слова: "Полет Гагарина". Этот томик под номером 215, впрочем, как и многие другие, я его еще ни разу не открывала. А их ведь около трехсот. И каждый - страниц по триста, а то и больше.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

12.04.1961

...Этот подвиг Гагарина и создателей корабля зачаровал все человечество. Какой гигантский путь от конки, на которой ездила моя бабушка, боясь сесть в трамвай, когда он появился в Петербурге (дескать, "насыщен электричеством, вредно для сердца"), до полета в космос русского человека. И все на протяжении одной моей жизни. Как жаль, что я уже стар и становлюсь все немощней! Как без рассуждения готов был бы с радостью, вдохновением, энтузиазмом двинуться в любую минуту в космический полет, если б мне предложили его! Да, мне теперь не надеяться на это - стар!..

При любых обстоятельствах, даже при разрывах бомб, под обстрелом врага, в плену у басмачей, стоя, сидя или лежа, под дождями или в мороз, днем и ночью, в седле верблюда или лошади Лукницкий не расставался с записной книжкой. Здесь остановленные мгновения, увековеченная "одиссея" поразительного плавания по жизни.

Почему еще подростком он стал внимательно относиться к каждому дню и не отступал от укоренившейся привычки заносить в дневник все, словно делясь с незримым, но хорошо ведомым ему собеседником, которому интересна новая запись? Вероятно, потому, что необыкновенность происходящего в стране привлекала его. Каждый день, прошедший после выстрела "Авроры", нес в себе залп по старому миру и питал сознание мальчика новыми свершениями. Он не сомневался, что документы, письма, дневники, фотографии смогут помочь восстановить, каким был "тот" день, что именно внес он в движение революционного бытия, в какой амплитуде колебаний и переживаний жили и трудились люди. Не дано ему было при жизни отделить ценное от неценного, но он был убежден, что исследователям, людям, которые захотят знать о нашей эпохе, все - точно, как было, - любая запись может оказаться нужной.

Мало того, он хранил все: газету, пригласительный билет в клуб, письмо от неведомого ему корреспондента, черновик протокола собрания, продкарточку эпохи гражданской войны, хранил камень, положенный в полевую сумку во время путешествий с геологами, осколки снаряда, разорвавшегося в его блокадной квартире, засушенный цветок, проросший через тридцать лет сквозь заржавленную гильзу, найденную в 1972 году у могилы воина на Невском "пятачке"...

Истоки

ИЗ "КНИГИ ВОСПОМИНАНИЙ" ОТЦА (I том)

...Меня всегда интересовало мое происхождение. Фамилия моя Лукницкий не русская, а скорее польская, а между тем дед и прадед были русские, православные, уроженцы Петербурга...

ИЗ ЭНЦИКЛОПЕДИИ БРОКГАУЗА И ЕФРОНА (т. 35, с. 94)

Лукницкий (Аристарх Владимирович) - писатель. В 1809-10 гг. издавал и редактировал журнал "Северный Меркурий" (см. энцикл. Б. и Е., т. 23, с. 65). Перевел с французского драму "Велисарий" и несколько опер.

ИЗ "КНИГИ ВОСПОМИНАНИЙ" ОТЦА (I том)

...Мой прадед А. В. Лукницкий (1778 - 1811) являлся незаконным сыном Владимира Лукина, жившего при Екатерине, давшего своему сыну фамилию Лукницкий и позаботившегося об его образовании. О нем упоминается в "Словаре русских писателей...". Ему принадлежат многочисленные переводы с французского различных опер, комедий, пьес. В их числе модные в то время пьесы "Денщик-виртуоз" (1806); комедия "Военная тюрьма, или Три арестанта" (СП, 1807); комическая опера "Выдуманный клад, или Опасность подслушивать у дверей" (СП, 1807); опера "Все дело в окошках" (М., 1808); опера "Лодоиска" (СП, 1811); оперы "Велисарий", "Римский полководец" и другие.

Мой дед - инженер-генерал-майор Николай Всеволодович Лукницкий (1842 1889) был военным строителем. Заканчивал в свое время Николаевскую инженерную академию. Был начальником инженеров и строительств русских, украинских, белорусских, крымских, кавказских крепостей. Долгое время командовал инженерами Бобруйской крепости. Он был хороший инженер, очень распорядительный, хозяйственный, высокообразованный человек, приятный собеседник. Оставаясь общительным, веселым, жизнерадостным "...Недвижимого родового или благоприобретенного имущества ни он, ни его жена не имели"1.

Дед Лукницкого по матери, П. О. Бобровский (1832 - 1905), был очень интересным человеком. Он окончил Николаевскую академию Генерального штаба и быстро выдвинулся как способный, толковый офицер. Военным министром Милютиным был назначен организатором и начальником Военно-юридической академии. Он не только организовал академию и пригласил лучших в то время профессоров для преподавания, но сам сел на учебную скамью вместе с первым приемом и прослушал все лекции, то есть, иначе говоря, кончил эту академию. Около двадцати пяти лет он возглавлял ее, а затем, будучи полным генералом, был назначен в сенат. Все время писал, особенно много по истории. Первую очень обширную "Историю Эриванского Его Величества гренадерского полка" написал в четырех огромных томах и стал настолько известен как военный историк, что по желанию Его Величества и с его материальной поддержкой была написана "История Преображенского полка" в 2-х томах, а затем с такою же просьбой обратился Лейб-гвардии Уланский полк Ея величества. Выполняя разные поручения как сенатор, он все время был занят литературной работой и розыском материалов в архивах.

...Сохранилась переписка П. О. Бобровского с графом Дм. Ал. Милютиным. После ухода генерала в отставку он продолжал дружить с графом. Генерал был очень интересным рассказчиком, особенно по части истории России. Его перу принадлежат: "Стратегическое описание Гродненской губернии" в двух томах (1863), "Военное право в России при Петре Великом" в двух томах (1881), "Постоянные войска и состояние военного права в России в XVII столетии" (1882), "Петр Великий в устье Невы" (1903) и другие.

ИЗ ГАЗЕТЫ "НОВОЕ ВРЕМЯ" (18. 03. 1903)

Сорок лет назад П. О. Бобровский, маститый ныне сенатор и полный генерал, тогда молодой офицер, вступил на литературное поприще с очерком "Колония Супрасль".

... Вот уже на исходе пятый десяток лет службы генерала, а он, как в молодые годы, продолжает, не покладая рук, неустанно работать по 8 часов в день, продолжает отдавать свой опыт и знания на разработку отечественной истории... По праву занимает место в самом почетном ряду военных историографов.

В свободное от службы время Павел Осипович занимался селекцией и славился как хороший садовник; ослепленный И. В. Мичуриным, он тоже путем прививок разводил оригинальные сорта яблок, груш, слив. В саду, в имении Мокули, можно было часто видеть сенатора, генерала от инфантерии с секатором в руках, в русской косоворотке, подпоясанного ремешком, за которым висели нож и мочалки для обмотки веточек при прививке.

П. О. Бобровский крепко дружил и с А. Ф. Кони, одним из прогрессивных юристов и видных деятелей культуры России, который в свою очередь любил Павла Осиповича, его сказочный экспериментальный сад и часто наезжал к нему погостить в Мокули.

Отец Павла Лукницкого - член-корреспондент Академии архитектуры, доктор технических наук, инженер-генерал-майор Николай Николаевич Лукницкий (1876 1951), не владея поместьями ни до ни после революции, всегда жил только на жалованье, служа в чинах от подпоручика до полковника. С первых же дней революции полностью отдал жизнь и знания службе в Красной Армии. По призыву Ленина, как военспец, был руководителем оборонительных сооружений и военных объектов в Петроградском районе. С 1922 года - преподаватель Военно-инженерной академии РККА; с 1923 года он один из главных руководителей строительства Волховской ГЭС, затем Свирьстроя, консультант и эксперт Днепростроя и почти всех крупнейших гидроэнергетических строительств в СССР, организатор и научный руководитель Ленинградского института механизации строительства. Был консультантом Московского, а затем и Ленинградского метрополитенов. Начальник кафедры Высшего инженерно-технического училища, автор многочисленных изобретений, десятка книг, многих десятков трудов, монографий, работал до последнего дня своей жизни. Скончался в день своего 75-летия.

Естественно, мечтал видеть в сыне свое продолжение, потому отдал его в 3-ю Санкт-Петербургскую гимназию, которая со времени Александра III стала называться Александровским кадетским корпусом. Но кадетско-александровская муштра вызывала у мальчишки протест, тем паче что он был абсолютно чужд инженерии. Проучившись три года, он забастовал окончательно и тогда был отдан в Пажеский корпус. Но и Пажеский корпус уже давно был на положении не только общеобразовательного, но и военного учебного заведения. Что делать было? До весны 1917-го Павлик тянул

Мать Павла Лукницкого, Евгения Павловна, урожденная Бобровская, после окончания Гродненской женской гимназии училась у видных художников Петербурга, была неплохой рисовальщицей по фарфору, иногда для дома сама и обжигала его. Она посвятила себя дому, семье, при этом всегда оставаясь очень общительной, дружила с инженерами-конструкторами, первыми авиаторами и первыми автомобилистами России. Летала на аэроплане с Уточкиным. (В то время в России было четыре аэроплана: "Илья Муромец", "Алеша Попович", "Добрыня Никитич", "Русский витязь".) За такой полет полагался знак "Воздушный флот сила России". Сейчас знак - домашняя реликвия. Одна из первых трех женщин-автомобилисток Петербурга, она любила путешествовать, и благодаря этому Павлик побывал в детстве в Германии и Франции, Бельгии, Дании, Швейцарии и Австрии, в Италии, Греции, на Мальте, в Турции. Каждое лето предпринимала Евгения Павловна новые поездки. Одна такая - во Францию в 1914 году - чуть было не окончилась катастрофой. Пока она с детьми отдыхала на Ла-Манше, прогремел выстрел Гаврилы Принципа1.

ИЗ "КНИГИ ВОСПОМИНАНИЙ" ОТЦА (I том)

20 мая Женя уехала с детьми во Францию на побережье Ла-Манша. В Ульгате их застала война. Я никак не мог с ними связаться и послать им денег.

Она была принуждена оставить хозяйке отеля свои вещи и драгоценности в уплату за проживание и поехала в Париж к нашему другу, военному атташе графу Ал. Ал. Игнатьеву2 и от него получила заимообразно 1000 франков. На эти деньги она купила билеты на последний пароход, шедший из Марселя в Одессу.

Месяц пути на пароходе был небезопасным: в Дарданеллах проходили сквозь минные заграждения. Только в конце сентября смогли вернуться в Петербург.

С раннего детства Павлик любил море и горы. Он был отличным пловцом и прекрасно держался в седле. В юности ему тоже много пришлось поездить. Вкусив радость видения нового, он остро воспринимал все особенности природы: и всклокоченные речные потоки, и чистые озера, и устрашающей крутизны скалистые горы, и сине-лиловый купол рериховского неба, и сочные травы высотой в метр, и непахнущие, особенные альпийские цветы.

И каждый поворот пути, каждая новая прожитая минута дарили ему разнообразные вариации одного и того же чувства - чувства опьянения от проникновения в тайны мира. Позже, когда от туристских прогулок и плаваний, от альпинистских походов он перейдет к научным исследованиям и путешествиям, увлечется нехожеными путями, его, как первопроходца, будут пленять сочетания слов "впервые вступил", "впервые проник", "впервые исследовал". Он будет гордиться каждым открытым ледником и пиком, которые еще никем не видены и никак не названы; будет удивляться людям, которых он также будет открывать и постигать. И позже опишет все это в книгах. И никогда у него не будет необходимости . мечтать бесплодно...

Переезды с одного места на другое, вынужденные путешествия последних двух поколений военных инженеров, а также разъезды матери с детьми выработали потребность в эпистолярном стиле общения. Эта потребность стала традицией. Письма подшивались и тщательно хранились. В семейном архиве есть письма и прошлого и даже позапрошлого веков, много описаний различных путешествий.

Тринадцатилетний Павлик следовал примеру предков.

ИЗ ПИСЬМА ОТЦУ

17.07.1916

...Вчера, возвращаясь с купанья, я увидел в нашем саду автомобиль. Я удивился: откуда и чей он. Мама мне ответила, что приехали дядя Костя и Софья Николаевна. Оба они в это время купались. Я пошел за ними, чтобы показать им дорогу на нашу дачу.

В 4 часа дня мы поехали кататься, причем правила всю дорогу мама. Ездили мы в Алупку. На обратном пути около Сар вдруг раздался страшный треск, и автомобиль сразу застопорил... Рулевая тяга соскочила с правого переднего колеса.

Ехали мы тихим ходом, так что ничего не случилось. Мама и Софья Николаевна поехали домой на извозчике, дядя Костя - за мастером, а я остался в автомобиле - сторожить его. Автомобиль застрял посереди дороги. Парный экипаж свободно проезжал мимо, тройка с трудом. Вдруг появилась четверка. 3 лошади с экипажем проехали, а четвертая, порвав постромки, сорвалась в обрыв. К счастью, обрыв был неглубокий - футов 5 - 6, так что с лошадью ничего не случилось. Кучер, конечно, принялся ругать на чем свет стоит автомобиль, дорогу и т. д. Кончил тем, что помянул "доброе старое время, когда не было таких дурацких машин". Через 15 - 20 минут показалась телега с пианино. Извозчик ругался, но в конце концов попросил меня как-нибудь сдвинуть автомобиль в сторону. Я ему ответил, пусть он сам попробует это сделать. Он взялся за передние рессоры, сказав: "Что ж тут трудного-то?", принатужился... и ни с места. Наконец, я ему посоветовал попытаться проехать шагом, он попробовал... и пианино прошло. Много было таких происшествий, но все их рассказать не хватит места

Детали, детали, детали...Без них не бывает летописцев. А добросовестность этого юного уже бросается в глаза.

Но какой же летописец мог пройти равнодушно мимо становившейся тогда популярной фотографии?

Четырнадцатилетнему сыну отец подарил детский фотоаппарат "Кодак", и будущий писатель сделал им первые кадры. Это были картины революции и голода в Петрограде.

Ровесник века

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

5-8.11.1967, Ленинград

Помню, как здесь ходила конка ; как смотрел я из окна 6 этажа дома на углу Песочной (ныне проф. Попова) и Каменноостровского (ныне Кировского) проспекта на полеты первых русских аэропланов, поднимавшихся с Коломяжского аэродрома.

Помню, как 28/II 1917 года, на второй день революции, народ сжигал на костре бумаги полицейского участка, находившегося на Песочной. Мне было тогда от роду 14 лет, мальчишкой я бегал по улицам, фотографируя детским "кодаком" волновавшие всех события. Думал ли я тогда о том, что через 50 лет они окажутся исторической реликвией? Наверное, что-то чувствовал, потому что снимал жадно, записывая даты, нумеруя снимки...

...Петроградская сторона! Дежурства домкомбедов! Контора (сейчас ее назвали бы конторой Союза Печати!) на улице Скороходова, куда привозили газеты и откуда ватага мальчишек-газетчиков, набрав по 200-300 экземпляров (кто сколько успевал), разбегались по улицам, продавая их... Названия газет менялись изо дня в день. "Речь" превращалась в "Молву", "Молва" - в "Эхо"... "Кузькина мать", которым, помнится, было заменено название рабочей газеты "Копейка". Уж больно хлестко!.. Продавали, еще не разбираясь в расстановке политических сил... За это контора платила гроши, но... заработок!

Я работал и грузчиком на Невке - разгружались баржи с дровами!

Петроградская сторона!

Между прочим, отсюда, со двора этого дома, подав заявление о желании идти добровольно, я уходил на фронт 24/VI 1941 года - здесь находился мой призывной участок. И сюда, в Дом Свирьстроя, проектированный моим отцом, я возвращался в перерывах между боями во все 900 дней блокады.

Так, в феврале 1917-го, мотаясь по улицам родного города, наблюдая его напряженную жизнь, еще не зная и, конечно, не понимая того, что происходит в мире, а только волнуясь, предощущая что-то грандиозное, он, еще почти ребенок, принимает первое в жизни самостоятельное решение - оставить гимназию.

Надо отдать должное отцу - он понял сына, не помешал и даже напутствовал вполне сердечно: "Николашку сбросили, теперь Россией будет править народ. Трудись ему на славу, Павлушок, добросовестно".

Павел Николаевич рассказывал, как 3 (16) апреля 1917 года вечером он понес ненужные ему уже учебники дружку своему Васе Шульге, тоже гимназисту Пажеского корпуса, но, не застав того, долго ждал и, так не дождавшись, пошел домой. И тут он увидел толпы людей и на балконе дворца Кшесинской - В. И. Ленина. Он об этом вспоминал часто, как об одном из главных событий, произошедших на Петроградской стороне в то время. И сочинил стихи.

В ТОТ ДЕНЬ

ПЕРЕД ДВОРЦОМ КШЕСИНСКОЙ

Я шел по Каменноостровскому,

И, миновав извозный двор,

Глядел на памятник матросскому

Геройству, где - царю в укор,

Открыв кингстоны морю бьющему,

Приняв на грудь воды гранит,

Матрос бессмертье "Стерегущему"

В час смерти собственной дарит.

А по проспекту - не гранитные,

А во крови и во плоти

Балтийцы шли, ломтями ситными

Делясь с мальчишками в пути.

Мастеровые с гимназистами

Вливались в строгие ряды,

И несколько старушек истово

Крестились: "Не было б беды!"

Навстречу им - от моста Троицого,

От цирка, с берега реки

Другие шли...

"Пора построиться,

Раздался голос, - старики!

Держи порядок! Все по-чинному,

Мальцов и девок не сдави!.."

...Тех толп с историей причинную

Связь я тогда не уловил.

Тут над перилами балконьими

Усталый человек возник,

И жестом ласковым - ладонями

Весь гул народный снял он вмиг.

Заговорил, весь мир расковывая,

Чуть-чуть картавым языком,

О том, что н е и з б е ж н о новое

Для всех, кто стал большевиком!..

...Минуту-две и я, как прочие,

Молчал (хотел мечту сберечь!).

Пред моряками и рабочими

Тот человек закончил речь.

С учебником тригонометрии

Под мышкой, сдавленный толпой,

Проникся я в тиши безветрия

Предвестьем бури мировой,

И так качнулось мироздание,

С планеты сбрасывая тьму,

Что вдруг, сквозь все мое незнание,

Я сердцем вверился е м у.

" Кто он ? " Матрос ответил вспененно :

" Малец, ты что ? С луны упал ?

То наш Ильич!.. "

Так имя Ленина

Впервые в жизни я узнал !..

Паренек пошел на Охтинский завод, нанялся рабочим по разгрузке пороха, проработал несколько месяцев. А тут - началась гражданская война. Вся страна превратилась в военный лагерь. Был создан высший государственный орган власти - Совет рабочей и крестьянской обороны. Он руководил всем : ресурсами, промышленностью, транспортом.

И тогда, прибавив себе два года (благо, в круговороте событий это было нетрудно), Лукницкий отправился рабочим на строительство железнодорожного моста через реку Волхов. Потому он всегда считался ровесником века, хотя на самом деле родился 29 сентября, по новому стилю - 12 октября 1902 года.

Местные провокаторы разными способами делали свое черное дело против Советской власти. Они сумели организовать восстание в Грузине. Многие тогда погибли. Лукницкому повезло - он остался жив.

Некоторые документы, фотографии и записи того времени все же сохранились после разорвавшегося в ленинградской квартире писателя фашистского снаряда - " посланца " уже второй мировой войны. И из того, что я сумела разобрать и прочесть, - описания обстановки на стройке, боевого настроения духа, трудностей жизни, вплоть до цен на продукты и хлебного пайка рабочим, спешно строящим железнодорожную линию, - поняла, что Павла Николаевича интересовала в то время еще и история России. А фотографии Грузина хранятся в домашнем архиве.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

1918, Грузино

От Чудова до Грузина идет прямое, как бы вытянутое по нитке (впрочем, так на самом деле и есть), шоссе. Кончается шоссе, подходя к реке Волхова, на другой стороне реки находится село Грузино. Казалось бы, переправа паром - должна служить естественным продолжением шоссе. На самом деле шоссе, дойдя до реки, не кончается, а круто поворачивает и саженей 150 тянется вдоль берега. Я пробовал себе объяснить, какими соображениями руководствовался Аракчеев, когда построил этот поворот. Никаких подходящих объяснений не нашел, но священник вывел меня из этого затруднения, дав мне его... Оказывается, Аракчеев обычно следил в подзорную трубу с высокой колокольни собора1 за теми, кто подъезжал к вотчине. Ну как можно было увидеть пассажира за спиной кучера, если бы шоссе было прямое до конца ? Вот для того, чтобы можно было рассмотреть пассажиров, и устроен этот маленький кусочек шоссе, идущий вдоль берега. В самом деле, когда экипаж поворачивался боком к Аракчееву, тот уже видел, важная ли это персона. Если нет, то он иногда продерживал на другом берегу путешественников по нескольку суток. Если же важная, Аракчеев имел возможность подготовить все к приезду этой персоны и ускорить переправу через Волхов...

Когда Аракчеев впал в немилость, он ждал, что его приедут обыскивать. Все ценные бумаги он спрятал в одну из чугунных колонн собора, где, по преданию, они лежат и по сей час...

Когда умерла Минкина, Аракчеев похоронил ее в соборе Андрея Первозванного. После, разбираясь в ее вещах, он нашел письмо, из которого увидел, что Минкина ему изменяла и что сын ее был не от него. Он был до того рассержен, что приказал гроб ее выкопать из гробницы собора и унести. Он считал, что Анастасия Минкина недостойна того, чтобы ее выносили через двери. Гроб был вынесен через окно. На кладбище гроб был внесен не в ворота, а через ограду, которая для этого была разломана в одном месте. Он не разрешил ставить ей какой бы то ни было памятник. На кладбище я ходил, между прочим, с известным архитектором Щуко...

В то трудное время и военное и продовольственное снабжение революционного Петрограда целиком зависело от железных дорог. В Весьегонске началось спешное строительство железнодорожной линии Овинище-Суда. Осенью 1918-го здесь работал десятником подручным слесаря депо, кочегаром, а затем помощником машиниста паровоза еще совсем молоденький Павел Лукницкий. Он прибыл на место работ по реке Мологе на барже.

ИЗ БСЭ

Особенно важную роль для снабжения фронта играл железнодорожный транспорт. Партия обратила самое серьезное внимание на положение железных дорог и призвала рабочих оказать транспорту всемерную помощь. ...ЦК РКП (б) признал, безусловно, необходимым объединение всего дела снабжения Красной Армии под руководством Совета обороны и объединение всего ж. д. транспорта под управлением Народного комиссариата путей сообщения.

Железные дороги времен гражданской войны... Шпалы качались, вдавливались в насыпь. Под поездом вспучивались и проседали на каждом километре рельсы. Слабенькие, кряхтящие паровозы - " трехпарный " и " четырехпарный " Т-151 и Т-152 - переваливались с боку на бок, как тощие, голодные утки, и воду и тендер, случалось набирали из болота. Вагоны так часто сходили с рельс, что к этому все привыкли. Бородачи в изодранных солдатских шинелях, бабы в ватных стеганках, заправив подолы юбок за пояс, кидались в лес, рубили деревья и, подцепив колеса здоровенными вагами, наваливались с возгласами "Эх ! Дубинушка-а !" или еще другими какими покрепче, ставили вагоны, а то и паровозы на рельсы и как ни в чем не бывало ехали дальше, закладывая в самокрутки набранный в лесу сухой мох.

К весне 1919-го открылось движение рабочих поездов по всей линии, а к концу года, несмотря на невероятные трудности, строительство моста и железной дороги Овинище-Суда было полностью закончено петроградцами и местным населением.

Здесь-то и занялся уже серьезнее стихописательством молодой человек, правда, пока только для себя, советуясь с поэтом-стариком Михаилом Андреевым, работавшим там же на стройке.

... С тендера в топку, полено к полену...

"Надо ровнее их шуровать !"

Кровью на лбу наливаются вены,

Пальцы дичают : ни сжать, ни разжать.

...................................................

Искрами дышит круглая дверца,

Огненный пчельник лицо изгрыз,

Тяжко играть паровозному сердцу

С черною бездной: то вверх, то вниз...

Андреев оказался прекрасным воспитателем. Поощряя вдохновение юного кочегара, он понимал, что дело пока даже не в качестве стихов, а в желании выразить время, стать гражданином новой жизни. Это было гораздо важнее тогда.

В 1918-1919 годах Советская страна испытывала жесточайший нефтяной голод. Баку и Грозный находились под интервентами. Существовало еще одно известное тогда месторождение нефти - на Эмбе. Но не было железнодорожных путей. Нефть возили по стране гужевым транспортом - в бочках (!). И вот тогда-то, в конце 1919-го, и началось гигантское по тем временам строительство железной дороги Красный Кут - Александров-Гай - Эмба. В Заволжье и уральские степи были брошены кадры лучших строителей. В распоряжение управления строительства была полностью передана IV армия. Все работники стройки считались мобилизованными, состоящими на действительной службе в Красной Армии.

В феврале 1920 года с первым же эшелоном добровольцев на Алгембу отправился и Павел Николаевич. Оставляя Овинище-Суду, он записал:

Наш труд по созданью Овинище-Суды

Как будто бы миг пролетевший.

Не скажешь ли ты: "Я постройку забуду,

Я, душу в работе согревший"?

.....................................................

Овинище-Суда исчезло в былое

Теперь мы России владыки,

Мы мчимся с безумной по ней быстротою

К Алгембе с надеждой великой...

Автору этих строчек не дано было еще художественно выразить свою причастность к великому делу, настроение трудового человека, хозяина страны. И в 1973 году, 13 апреля, он сделал приписку в маленькой тетрадке стихов тех далеких годов:

"Во всей этой "праистории" могут быть для уточнения биографии нужны только даты, места действия и кое-какие фактические данные о том времени и тех людях, какие могут характеризовать эпоху.

Что же касается беспомощного лепета, никакого, конечно, отношения не имеющего ни к поэзии, ни даже к самому примитивному стихосложению, то... говорить тут не о чем".

ИЗ "КОМСОМОЛЬСКОЙ ПРАВДЫ"(30 июня 1967)

... Далеко за горизонт уходит нитка трубопровода. Там, за горизонтом, другие строители через реку Урал идут к Александрову-Гаю. Идут той самой дорогой, где 47 лет назад шли строители Алгембы.

Сегодня немногие помнят трубопровод с таким названием. А был он словно прообразом теперешнего. 47 лет назад, когда страна задыхалась без топлива, Совет рабочей и крестьянской обороны постановил: соорудить нефтепровод от нефтяных месторождений возле Каспия до Саратова. Александров-Гай - Эмба (сокращенно Алгемба). Следил за этой стройкой Ленин. Он писал, что постройка железной дороги и нефтепровода к Эмбе имеет важнейшее значение. Предлагал помочь всеми силами и ускорить всячески. Организовать агитацию, устроить постоянную комиссию помощи, применить трудовую повинность... Исполнение телеграфировать регулярно.

Шли на Алгембу вчерашние батраки и пролетарии. Шли вооруженные лопатами, кирками да страстным желанием строить...

"НЕДЕЛЯ" ( No 9, 01 марта 1971)

О такой дороге, по которой можно было бы кратчайшим путем вывозить эмбинскую нефть, мечтал В. И. Ленин; об этом свидетельствуют пометки на атласе "Железные дороги России", сделанные Владимиром Ильичем, и протоколы заседаний Совета Народных Комиссаров. Именно тогда родилось географическое понятие Алгемба...

В числе реликвий того героического времени в архиве - редчайший экземпляр однодневной газеты "На Эмбу".

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

14. 02. 1920

Погрузились 12 февраля в 12 часов в товарный поезд... Вчера в Весьегонске прощался со всеми и делал кое-какие дела. Сходил к Н. А. Рябову. Он простейший, милый человек, очень симпатичный. Любит вспоминать прошлое и увлекается своими рассказами. Он мне полезен, т. к. я собираюсь быть машинистом паровоза (пока я кочегар), а он уже больше года ездит на паровозе.

ИЗ ПИСЬМА

Февраль 1920

Поезд Петроград - Александров-Гай

...Ветер режет лицо, замораживает руки. Сигнальный огонь прыгает далеко-далеко сзади. Искры залетают в будку, бешено кружатся, жалят лицо.

Что, если сейчас что-нибудь попадется навстречу? Ух, не хочу и думать! Меня охватило какое-то сладкое, мучительное, щемящее чувство. Я испытываю наслаждение. Ах, как хорошо!

Вдруг залился свисток, жалобно и протяжно. И соединил собой все звуки в один сплошной вопль - водоворот звуков, чувство неудержимой быстроты до бессилия. Впился руками в поручни. Слезы показались на глазах и замерзли, хочется петь и смеяться. Красота! А поезд так же метеором промчался мимо мелькнувшего моста и тогда стал немного замедлять свой бешеный бег... Тише... Тише... Проходит станцию, начинает снова взбираться на подъем. Топка запыхала чаще, отрывистей. Я, как завороженный волшебными чарами, замер в своем положении. Руки окоченели. Я их не чувствую. Открываю регулятор на полный ход, и он, надрываясь, плавно преодолевает подъем и побеждает. Я создал красоту одним движением руки, одной мыслью!

... Я в Красном Холме. В душной теплушке. Добрались сюда только вчера, часов в 6 вечера. Проедем десять верст, день стоим. Не правда ли, весело? То я на паровозе, то, переодевшийся, в "гостях" в других теплушках. То лежу под потолком и вспоминаю Весьегонск... Как близки мне многие живущие в нем! Ваш друг эмбинец П. Лукницкий.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

2.03.1920

Проснулся, повернулся на своей наре и выглянул в маленькое окошко оборудованного вагона-теплушки. Ехали мы очень мало по сравнению с тем временем, которое стояли на месте. Всем едущим в эшелоне запрещено выходить на станциях из вагонов, несмотря на длительные, часами, а иногда сутками, стоянки...

3.03.1920

Сегодня наш эшелон переправляют на другую сторону Волги по уложенному на льду реки пути, по одному вагону - лошадьми...

5.03.1920

Днем приехали в Красный Кут. Вокзал наполнен лежащими вповалку больными, вероятно, сыпным тифом. Здесь придется просидеть несколько дней. Сюда приехало начальство - Будасси и другие. Из их слов выяснилось, что жить будем в Новоузенске в бараках. Это мне больше улыбается - веселее, хотя и говорят - они такие, что сыпным тифом там болеют поголовно. Что ж, придется переболеть, как всем. В теплушке у нас тоже только и разговоров, что о вшах и заразе. От одних этих разговоров у меня чешется тело...

8.03.1920

... Не знаю, где я буду служить. В конторе мне не усидеть. Моя натура для конторы не создана, я слишком подвижен и спортивен, а не квакающая в конторском болоте лягушка. Изучить автомобильное дело? Принять приглашение в качестве артиста на сцене и фотографа и жить легкомысленной жизнью? Сейчас? Или все-таки машинистом паровоза, вести исключительно деловой образ жизни и очень тяжелый, но зато быть занятым настоящим делом? Плохо в этом только то, что мое светское образование будет забываться.

...Сильнейший ветер. Кругом степь, покрытая снегом, ослепительным в своей белизне под яркими лучами согревающего солнца. Попадается очень много верблюдов, частью запряженных в сани, а частью гуляющих по городу без присмотра. Город - землянки, мазанки и реже - деревянные дома. Впрочем, есть хорошие, каменные. Возможность заболеть тифом стопроцентная, что не помешало мне, однако, походить по городу из любопытства.

12. 03. 1920

В Новоузенск приехали часа в 4 пополудни. Ехали месяц...

...Только что вернулся из города. Город - обычный представитель провинциальной глуши, вроде Весьегонска. Посередине широкая улица Московская, с деревянными и каменными домами, страшно грязная. Город почти пустой: масса необитаемых домов с открытыми настежь дверьми и окнами, разобранными амбарами и сараями - произвел впечатление почти вымершего. Следы борьбы Красной Армии с белобандитами. Разрушенные бомбардировкой и пожарами дома.

Жить будем в бараках, теплушках и палатках...

20. 03. 1920

Эшелон за эшелоном прибывают в Новоузенск.

Управление во главе с главным инженером Будасси выселило Совнархоз, ЧК, милицию, все местные учреждения в панике. Служащие переселяются из вагонов в город, занимают и уплотняют квартиры, часть - общежитие. Пшеница здесь стоит около 60 р. пуд - все накидываются. За старые тряпки меняют коров, кур, свиней и т. д. Караваны верблюдов перевозят ежедневно со станции в город громадное количество стройматериалов. Весь Упрамот работает на Алгембу. Командиры воинских частей предлагают свои услуги для охраны Алгембы. Масса местных жителей толкует о всесильной Алгембе, и толпы народа жаждут записаться в Алгембу, чтобы получать пайки. Совнархоз охотно дает любые материалы из имеющихся у него. Все лица, препятствующие в чем-либо Алгембе, высылаются из города, арестовываются и предаются суду. Будасси - владыка. Жители бегают со всех концов города посмотреть на него. У всех на устах мандат Будасси, который подписан самим Лениным.

В управлении еще нет ни столов, ни скамей, но работа кипит...

Невероятные трудности с транспортом... После бегства крупных конезаводчиков и разбежавшихся белобандитов я вместе с другими парнями составил группу и ловлю бродячих и одичавших в степях лошадей, и дикие строптивые "мустанги" становятся мирными рабочими лошадьми. Приручаем их! Так создается "транспорт".

Вот два документа, характеризующие время и работу семнадцатилетнего Лукницкого на стройке.

Штамп

РСФСР

Удостоверение No 3219 от 14 марта 1920 г.

Российский Совет Народного Хозяйства

Главное управление государственных сооружений

Постройка военно-срочной железной дороги

Александров-Гай - Эмба

г. Новоузенск

УДОСТОВЕРЕНИЕ

Предъявитель сего т. ЛУКНИЦКИЙ Павел Николаевич состоит служащим по постройке военно-оперативной железнодорожной линии Красный Кут Александров-Гай - Эмба в должности помощника зав. транспортом.

Линия эта признана Советом Рабоче-Крестьянской Обороны от 24 декабря 1919 года военно-оперативной и имеющей исключительное значение для Республики.

Все советские, гражданские и военные области обязаны оказывать тов. Лукницкому полное и всемерное содействие во всех его законных требованиях.

Тов. Лукницкий считается мобилизованным и состоящим на военной службе в районе военных действий.

Его квартира и имущество находятся под охраной рабоче-крестьянской власти.

Справка: телеграмма Предсовнаркома тов. Ленина от 12 января сего 1920 года... и мандат Главному инженеру от 17 января сего 1920 года за No 793/95... ск. за подписью Предсовнаркома, Пред. В. С. Н. Х. Чуснабарм и Предкомгосоор.

Подпись владельца удостоверения

Круглая печать

Главный инженер

Комиссар

Правитель дел

Штамп

Р. С. Ф. С. Р.

В. С. Н. Х.

К. Г. С.

Представл. Военно-оператив. постройку

ж.-д. Александров-Гай - Эмба

переустройство на широкую колею

КРАСНЫЙ КУТ

АЛЕКСАНДРОВ-ГАЙ

14 марта 1920 г.

No 3220

Новоузенск

МАНДАТ

На основании мандата

главному инженеру постройки

А.В. Будасси и телеграммы т. Ленина от

12/I 1920г. предъявителю сего тов.

ЛУКНИЦКОМУ Павлу Николевичу

настоящим мандатом предоставляется

1. Приобретать наиболее удобным и целесообразным порядком, от разных лиц и всяких учреждений материалы, инвентарь и др. предметы, необходимые для указанных выше работ.

2. Принимать и отправлять указанные материалы к местам работ всеми видами транспорта.

3. Требовать от железных дорог, не исключая военных, предоставления ему подвижного состава для указанных перевозок.

4. Требовать от военных и гражданских учреждений предоставления в его распоряжение воинской вооруженной охраны для сопровождения грузов и всякого имущества постройки.

5. Подавать по правительственным и железнодорожным проводам Республики всякого рода депеши с пометкой "Лит. Б".

6. Проезжать беспрепятственно во всякого рода поездах и отдельных паровозах, военных, штабных, экстренных, курьерских и пассажирских.

7. Нанимать служащих и рабочих, а также подводы для перевозок.

8. Хранить при себе денежные суммы.

9. Выдавать всякого рода удостоверения, авансы, приглашения, командировочные предписания и проч. официальные бумаги в пределах предоставленных ему полномочий.

Принимая во внимание исключительное значение для Республики скорейшего окончания сооружения вышеназванных линий, все должностные лица и учреждения Республики предупреждаются, что всякий тормоз и волокита в исполнении законных требований тов. Лукницкого будут рассматриваться Совнаркомом и Реввоенсоветом как измена Республике.

Главный инженер

Комиссар

Круглая печать

Правитель дел

Высший Совет Народного Хозяйства

Комитет Госуд. Сооружен.

Управление по сооружен. ж. д.

Александров-Гай - Эмба

ИЗ ПИСЬМА

25.08.1920, Алгемба

"...У нас тут происходили и происходят крупные государственные события. Придется рассказать все сначала.

Жил-был здесь... некий бывший полицейский поручик Сапожков. Ко времени получения приказа об его удалении со службы у него была сформирована кавалерийская дивизия, которая вместе с ним и восстала. Это было весной. Стал он бродить по степи, очищать города и села от продовольствия, денег и был неуловим. В августе получили мы весть, что придется чашу сию испить и бедному Новоузенску. Нагнали сюда войска тьму-тьмущую. Ждали, ждали его - он не приходил. А когда перестали ждать, он вдруг откуда ни возьмись и явился. Да и так неожиданно явился, как туча, гонимая ветром. Дело было так: спал я у себя сном праведника на дворе, как и все мы, из-за невыносимой усталости и жары, видел сладкие сны... Вдруг сквозь сон ощущаю удар по плечу и в этот же самый момент слышу громкий треск и "б-у-у-м-м", как будто бы об мою голову разбили бутылку самогонки. Просыпаюсь и вижу огонь взрыва и разлетающуюся крышу сарая, около которого, шагах в двадцати, я и спал. Представляете?.. В плечо мне попал обломок крыши - но так слегка, шутки ради. А тут, черт знает откуда куда, жарят пулеметы, "приветливым" свистом пролетают трехдюймовые гостьи. Я долго не раздумывал, пробрался дворами к своим "мустангам". А через полтора часа Сапожков был выбит из уже частью взятого им города. Через недельку (его ждали и сейчас ждут каждую ночь, приготовлены пулеметы на мобилизованных у Алгембы автомобилях) он опять обстреливал станцию, но также безрезультатно. Теперь же наши молодецкие войска уже скоро поймают его и повесят, несмотря на то, что каждый день он сражается в тех местах, где его меньше всего ждут. Работы на линии Алгембы почти стоят из-за мобилизованного для ликвидации сапожковщины транспорта..."

Вскоре его мечта о победных боях сбылась. Он принимал участие, по его выражению, "что называется, без страха" в вооруженной борьбе частей IV армии. На Новоузенск и его окрестности не один раз нападали бандиты. Приходилось бросать основную работу на строительстве и становиться бойцом. Однажды, выполняя оперативное задание ревкома Соломахина на реке Урал, Лукницкий, возвращаясь верхом, попал в расположение бандитов. Прорвался, едва не попав к ним в руки... Отделался сравнительно счастливо: под ним пала раненая лошадь, и он свалился, получив сотрясение мозга. Правда, сразу же получил еще и брюшной тиф и воспаление легких. Вылечился.

...И молодость вновь,

Оружьем звеня,

Стучит в мою кровь,

Кличет меня,

Чтоб, конницу снова

Кругами сужая,

Давить Сапожкова

От Кута до Гая.

...........................

От Кута до Гая

Медвяный туман...

Шуршит, вырастая,

Высокий курган.

В нем кони, и люди,

И сам Сапожков,

В нем розовый студень

Разбойных голов.

Без шуток, без глума

На солнышке греются.

Думают думу

Красноармейцы...

В ней кони и люди,

Победы, походы,

Легенда в ней судит

Две разных свободы.

Совершал Павел Николаевич иногда один, иногда с небольшой группой и длительные поездки по киргизским степям и эмбинским пустыням, по которым в то время кочевали остатки киргизских "зеленых" банд. Так, выполняя оперативное задание по розыску застрявших без бензина и боеприпасов красноармейцев, Лукницкий с двумя товарищами принял еще один бой.

Эпизод из жизни Лукницкого в Алгембе вошел в документальную историческую кинокартину Р. Григорьева "Люди в пути", рассказывающую о прокладке нефтепровода Средняя Азия - Центр. Фильм в свое время демонстрировался не только в прокате, но и по телевидению.

Люди были измотаны борьбой, им недоставало еды, тепла, отдыха, покоя, и все же они оставались людьми: жили, трудились, встречались, любили, думали, мечтали, верили...

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

20.11.1920, Алгемба

Разговаривал с профессором Г. И. о благих последствиях для народа изданного сегодня постановления Чрезвычайной Комиссии по борьбе с неграмотностью. Всем неграмотным от 14 до 25 лет в порядке мобилизации явиться в школы неграмотности, в которые отопление и освещение должны доставляться в боевом порядке. Явившимся - освобождение от трудовой повинности и прочие льготы. Не явившимся - лишение семян для посева, усиленная трудовая повинность, отдание под суд и прочие наказания.

Г. И. рассказывал о перемене в России системы преподавания в университетах в 1905 - 1906 годах и говорил, как трудно в России было вообще кончать высшее учебное заведение, потому что оно требовало больших средств. Поэтому большевики сделали большой скачок вперед, заставивши учиться. "Получай деньги, ешь, пей - но учись"...

Рассуждениям этим можно верить, т. к. профессор за бытность свою в Институте путей сообщения перевидал тысячи студентов всякого рода и наблюдения его поэтому очень ценны.

Общая неграмотность волновала Павла Николаевича. Чтобы помочь товарищам, он поступил вместе с ними и закончил в Новоузенске трудовую школу второй ступени. А между работой на стройке, школой и продолжавшейся борьбой с бандитами был секретарем секции ЛИТО Новоузенского унароба, фотографом-инструктором и одновременно сотрудником ученой комиссии по изучению края. Он составил план, согласно которому проводил занятия с местным населением и рабочими стройки.

Задачи и план работ с 15/II no 15/IV 1921г

литературной секции Новоузенского управления

народного образования

Главная цель литературной секции - это объединить все молодые силы города и уезда, стремящиеся и чувствующие искреннее влечение к литературе, посредством лекций, собеседований, специальных литературных вечеров и рефератов. А также поднятие народных масс посредством лекций и собеседований до настоящего понимания художественной литературы; развитие эстетических наклонностей.

1. В первую очередь литературная секция производит учет всех читателей в городской и уездных библиотеках, выясняет процентное соотношение интересующихся художественной литературой.

2. Избирает председателя, секретаря и постоянного члена, которые представляют из себя президиум.

3. Литературная секция собирает материалы местных писателей, народные сказания, былины, сказки, песни, поговорки, характерные бытовые очерки данной местности и т. п.

4. Устраивает не менее одного раза в неделю лекции, специальные литературные вечера с диспутами, собеседованием и рефератами на заданную тему.

5. Устраивает по мере надобности вечера поэзии как классической, так и современной, со вступительными рефератами и заключительными словами.

6. Устраивает специальные вечера "начинающих", где читаются членами секции рассказы, стихи. После каждого выступления - общий разбор прочитанного и заключительное слово председателя секции.

7. Специальные вечера новых течений: модернизм, импрессионизм, декадентство, футуризм, имажинизм и т. д., их заслуги и отрицательные стороны в литературе.

8. Наиболее ценный материал печатается на правах рукописи в отдельных сборниках, в коллективных альманахах на средства уотнароба и райупцекульта.

А также издается журнал молодых писателей под редакцией заведующего литературной секцией - рукописный или печатный, с рисунками.

П. Лукницкий.

Работая от зари до зари, Лукницкий находил время для размышлений не только о своем будущем. Он наблюдал жизнь местного населения и приезжих и видел, как люди нуждаются в знании. Он мечтал о непременном эстетическом воспитании советской молодежи, об образовании и культурном развитии ее, о сохранении обычаев, традиций и этнографических ценностей края, думал о способах и возможностях развития талантов и дарований в людях. Как он поверил в нового человека!

За полтора года на Алгембе у него было немало встреч. Им было сделано множество записей и фотографий, на целую отельную книгу - "Летопись 20-х".

И на Алгембе, и во время выездов по спецзаданиям, и позже, в командировках из Ташкента, он познакомился с трудовой жизнью казахского населения. А в 1935 году в составе ленинградской литературной шефской бригады вместе с Л. Соболевым, Вс. Рождественским, Н.? Чуковским, А. Гитовичем Лукницкий приехал в знакомый уже и дорогой ему Казахстан. Приехал - и не узнал этот преображенный край. Он изъездил весь восток его, Кокпектинские степи, Алтай, рудники, комбинат Лениногорска, Зайсан, границу, Семипалатинск, рождающуюся УльбаГЭС. Он подружился с М. Ауэзовым, С. Сейфулиным, С. Мукановым, Г. Мусреповым и другими в ту пору молодыми казахскими писателями. Изменения были настолько разительны, произвели такое впечатление на писателя, что он в 1936 году повторил путешествие по Казахстану, на этот раз самостоятельно. Побывал в новых районах республики. Приобрел новых друзей, собрал материалы.

Его казахстанские дневники и фотографии тридцатых годов тоже ждут своей очереди...

Время летело быстро. И гражданская заканчивалась.

В сентябре 1921 года основные строительные кадры Алгембы были направлены по новому назначению в Ташкент.

И снова путь, долгий, двухмесячный...

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

17.10.1921, Ст. Саксаульская

Слава богу, я один. Все ушли в горы за 4 версты от станции. Как часто за последние дни мне хочется одиночества...

... Приступая к этому дневнику, я задался целью писать искренно, хотя и сознаю, что не в первый раз уже задаваясь этой целью, я редко ее достигал. Причина проста: часто, когда пишу, начинает вовсю работать моя фантазия, и, сознавая, что то, что я пишу под влиянием этой фантазии, не соответствует действительности, я все же продолжаю писать, потому что это, ну, что ли, красиво и показывает меня с лучшей стороны, чем я есть на самом деле. Является какая-то подсознательная мысль, что мой дневник будут читать другие, несмотря на то что я твердо решил его никогда не показывать.

Однако на этот раз я думаю, что достигну цели - писать вполне искренно и, если это мне удастся, я не брошу писать...

Из Новоузенска мы выехали 28 августа эшелоном No 1 Алгембы. Эшелон состоит из груза: автомобили, цистерны с бензином, керосином, газолином... Кроме того, едут шоферы, рабочие и мелкие служащие. Когда мы выезжали, мы рассчитывали, что до Ташкента доедем за 3 недели. Однако едем мы 7 недель и еще недели 2 проедем.

Я бы не сказал, чтоб было неудобно, скучно и нудно ехать. Во-первых, мы стоим на всех станциях по несколько дней (в Саратове - 2, в Ртищеве - 3, в Пензе - 8, в Сызрани и Батраках дня 4, в Самаре - 2, в Оренбурге - 3 и т. д.). Только в Челкаре, где мы простояли 8 дней, было очень нудно. Челкар это маленький плевок на необъятном пространстве степи. Во-вторых, каждый день могу видеть всех наших спутников, которых порядочное количество.

Так путешествовать интересно, знакомишься с людьми, живущими здесь постоянно, и со всей местностью, по которой проезжаешь, довольно основательно. Одно только действует на меня удручающе: это зрелища умирающих от голода и холода на всех станциях, полные ужаса...

За последнее время у меня все больше и больше является желание интенсивно работать по литературе. Чтение все больше увлекает меня, так что я не буду, как раньше, менять его на бесполезную болтовню... Изредка пишу стихи.

Сейчас читаю полн. собр. стих. Надсона. Чтение его дневника отчасти заставило меня писать мой собственный.

Я понимаю стихотворения Надсона, зная его безрадостную жизнь. Многие мне нравятся, но, признаться, меня утомляют его неизменно минорные строки. Так что иногда я бываю согласен с теми, кто называет его вечным нытиком... Я понимаю идеалистов, но не люблю их...

19.10.1921

...Я хочу продолжить свое образование, хочу поступить в университет на филологическое отделение. Но что я буду делать, если у меня не окажется ни "кусочка" таланта? Математика для меня "terra incognita". Я совершенно не способен к математике...

20.10.1921

...Все эти дни я ставил в своем дневнике неверные числа. Вот до чего доводит путешествие в 1921 г. по такой громадной России! Придется зачеркнуть старые и написать правильные...

Утром проглянуло солнце, но ветер еще усилился. В теплушке холодно, и я сижу в пальто. Выходить мне врач не разрешил, что-то в легких еще осталось...

Ко мне пришли гости. Пока они сидели, поезд двинулся. И они остались сидеть до следующей станции. Время шло незаметно. Когда мы приехали на следующую станцию, они ушли к себе. И тут случилось забавное происшествие.

Минут через 10 вбегает страшно взволнованная М. и говорит, что их вагон и еще 9-й с хвоста поезда исчезли. Вагоны каким-то образом остались в Саксаульской. Наш паровоз отцепился и ушел обратно за ними, захватив отсюда поезд No 61, который тут маринуется уже 4 дня, и пассажиры страшно обрадовались случайности, для нас неприятной, но благодаря которой они наконец двигаются дальше: через 4 ч. мы уехали.

21.10.1921, Ст. Бик Баули

... Утки, утки, утки...

Тысячи тысяч уток в озерах и разливах Сыр-Дарьи! Здесь бы постоять неделю, вместо Саксаульской...

24.10.1921, Перовск

... Перовск - весь в зелени. Напоминает и Симферополь, и Бахчисарай, и пожалуй, Ялту. Чистенький и опрятный. Сильно потеплело.

Сижу в одной летней рубашке - и тепло. Небо ясное, чистое, без единой крапинки, без облачка, светлое, голубое, радостное. Тишина разлита кругом. Все насыщено этой мирной тишиной - тишиной покоя.

Высокие, стройные тополя дают такую гармонию красок на фоне неба, какую ни один художник не смог бы передать на полотне.

И не верится, что жизнь так ужасна. Вчера пришел поезд из Оренбурга. По дороге сюда на станциях выбросили 400 трупов - четыреста умерших от голода, холода и болезней! На каждой станции выбрасывали человек двадцать - двадцать пять.

Одну заболевшую или ослабевшую от голода женщину раздели донага и тоже выбросили из поезда...

28.10.1921, Ташкент

...Вчера в 3 часа дня мы приехали на разъезд в 3 верстах от Ташкентской товарной станции. Стояли. Ждали все. Я, однако, решил идти в город (до трамвая 10 минут ходьбы)...

Ташкент нас встретил жарой, зеленью, фруктами. Сплошной сад. Тополя уходят высоко к небесам, гордо врезаются в их голубой свод. Жарко даже в апашке. На горизонте бледные, снежные горы. Улицы в европейской части города (в туземной я еще не был) ровные, прямые, окаймленные арыками и тополями. Воскресный базар настолько обилен, красив и живописен, что не хочется уходить оттуда. В особенности фруктовые ряды. Горы фруктов уходят под самые крыши. Белые, красные, желтые чалмы, сартовские халаты, персидские ковры, маленькие, черные юркие сартенята, азиатские шелка, чудные гроздья винограда, дыни, груши, яблоки, восточные сладости, мебель, колбасы, бараны, овцы, ишаки - все, решительно все, чего только не захочешь, все перемешалось, все двигается, шумит в оживлении. Разноязычный говор смешивается в один сплошной гул, похожий на шум прибоя. Красота восточная, необычная для меня. И все это на фоне разнообразнейших деревьев, палящего, белого солнца, голубого-голубого неба и струящейся, журчащей ободряющей воды, хрустально чистой, в арыках. Иногда только облако пыли зашумит, закрутит, высушит губы и засорит глаза. Но свежий порыв прохладного ветра прогонит непрошеного гостя и опять открывает все это море жизни, суетящейся и волнующей. И не хочется уходить с базара, и ходишь долго, ничего не спрашивая, ничего не покупая.

Прочитал это восторженное описание...

Это было бы так, если б не было грязи, если б не было голодных, оборванных, полуживых людей. (Черт как бы с одной крайности не переехать на другую!)

Вкратце следующее: квартир в Ташкенте нет. Живут в лавках, живут под навесами, живут под открытым небом, живут в ямах - где только не живут! Тысячи, миллионы людей...

Продовольствие сравнительно дешево, но нет денег. Ни одно казенное учреждение не выплачивает месяцами жалованья. Жить буквально нечем, т. к. вещей на базаре никто не покупает, ибо их хотят продать все.

В вагонах жить нельзя, через три, четыре дня всем предлагают в 24-часовой срок освободить вагоны.

Свирепствует брюшной тиф, малярия и пр. Против нашего вагона лежат на земле овшивевшие больные. Запах испражнений настолько силен, что нельзя открывать окна.

Не хочется употреблять таких суровых слов, как "ужас", "критическое положение" и т.п., которые слишком избиты для того, чтобы дать понятие о жизни в Ташкенте.

Но надо искать слова, надо их искать, потому что опять-таки все обычные слишком избиты и потому, что я еще не научился выражать свои мысли именно так, как хочу. Слишком они неясны, слишком мгновенны и в то же время бесконечны. Ну, я не знаю, как это определить. Да, впрочем, определять и не нужно. Сам я всегда пойму свое состояние, когда буду перечитывать дневник, а чужой глаз, я думаю, в него не заглянет, а если случайно, против моего желания, и заглянет, так я буду очень рад, что он не все поймет...

По приезде в Ташкент, буквально на следующий день, еще даже не представляя, где он будет жить, Лукницкий подал заявление на факультет общественных наук Ташкентского университета1 и пошел сдавать экзамены на общих основаниях, хотя по рабочей путевке он имел право на льготы. Поступил.

Здесь фактически начались пробы литературной деятельности будущего писателя. Он познакомился и сразу на всю жизнь подружился с Б. Лавреневым, который тоже учился в университете, но на старшем курсе. Борис Андреевич сотрудничал в журнале "Искусство и театр" и, видя тягу к творческой работе, привлек к сотрудничеству в журнале своего нового юного друга - Павла Лукницкого. Так Лукницкий стал членом первой в Средней Азии советской литературной организации "Арахус", в создании которой он принимал участие вместе с Б. Лавреневым и С. Кашеваровым, в будущем - спецкором по борьбе с басмачеством.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

8.11.1921

...Поместился, наконец, в коридоре. Коридор смежный с квартирой. В конце большое окно. Я отделил часть коридора двумя старыми шкафами и образовал комнату. Одно плохо. Если жилец, который еще не приехал, будет протестовать - придется вышибаться...

12.11.1921

...Вечером был в университете. Читались лекции о Достоевском, читались 4 часа. Лекторы говорили хорошо. Недалеко от меня сидела одна слушательница - красивая брюнетка с тонкими чертами лица. Решил познакомиться. Очень вежливо спросил, не знает ли она о существовании здесь литературных кружков. Мне повезло. Оказалось, что она организовала один и очень обрадовалась, что я интересуюсь литературой. После небольшого разговора и посоветовавшись с остальными членами, предложила мне вступить в этот кружок. Я, конечно, с радостью согласился...

18.11.1921

...15 минут моей сегодняшней жизни были хороши. Я носился в облаках, в буквальном смысле этих слов. Я поднимался на аэроплане, и мало того потерпел аварию и едва не сломал себе черепа.

Дело в том, что сегодня Авиаштаб устраивал публичные полеты. 10 минут стоят 150 000 рублей. У меня в кармане был аванс, и, попав на аэродром без желанья летать, я все же полетел, когда организатор спросил публику, кто же летит, и ответом ему было молчание. Я решил показать пример. Напялил на себя шлем. Подъем "Моран-Парадолья" был плавным, но сегодня очень сильный ветер, и вверху нас трепало очень и очень изрядно. Да, на вопрос авиатора: "Как вы желаете летать - над горами или делать всякие трюки?" - я ответил, что желаю делать трюки. Первый момент я не мог дышать от сильного ветра. Потом свыкся и дышал без особенных затруднений. Странно, что волнения у меня не было ни капли. Наоборот, я был так безмятежно спокоен, как редко бываю на земле. Эти не 10, а фактически 15 минут мне казались очень долгими, но сладко приятными. Когда мы опускались на землю, с большим креном из-за порыва ветра, машина от сильного удара встала на пропеллер, хвостом к небесам. Я лбом разбил стекло, которое служило защитой от ветра, и еле-еле, только благодаря ремню, удержался в сиденье. Но повис почти вниз головой. Без больших затруднений вылез оттуда и спрыгнул на землю. Аэроплан удержался в этом положении только потому, что пропеллер случайно встал поперек крыльев. Если б он стал вдоль крыльев, то ничто бы не удержало аппарат, он перевернулся бы вверх колесами. Тогда мне было бы плохо, т. к. единственная выдающаяся часть вверху - моя голова - была бы неминуемо раздавлена. Я сохранил полное присутствие духа и некоторое возбуждение проявилось только минут через 20, когда я уже был на местах для зрителей. Впрочем, оно было совершенно незаметно.

Итак, со мной были крушения на паровозе, верхом, на велосипеде, на автомобиле и на аэроплане. За чем следующая очередь?..

29.12.1921

Служба. Механически я попал к Сомову - старой калоше, которого терпеть не могу. Жалованья получаю 700 000 рублей. У меня решительно нет свободного времени, кружусь, как черт в котле. С раннего утра до трех, до половины четвертого - бегаю по делам стройартели "Инженер", где я служу. С 4.45 минут - лекции в университете. Затягиваются иногда до 12 ночи... Сумбур в университете неописуемый. Никто ничего не знает. Лекции сменяются, переменяются, переходят из зала в зал совершенно независимо от расписания. Профессора не являются. Вчера и сегодня положенных по расписанию лекций вовсе не было - были пробные лекции, сходки и т. п. Университет посещаю не слишком аккуратно, запаздываю на первые лекции. Меня выбрали в издательскую комиссию при обфаке (факультет общественных наук. - В. Л.), выбрали в предметную комиссию, что за штука, еще не знаю, сейчас иду на первое собрание. Вообще собрания морят меня изрядно. Кроме того, со студентом Кашеваровым с педфака организовываю "общество поэтов". Желающих в университете человек 10. 1-е организационное собрание уже было.

ЕЖЕНЕДЕЛЬНИК "ИСКУССТВО И ТЕАТР" (13.07.1922)

Из литературных организаций, существующих сейчас в Ташкенте, нам известна только одна - "Чугунное кольцо", преемственно образовавшаяся из "Арахуса" Ассоциация работников художественного слова.

"Чугунное кольцо" объединяет 6 поэтов: Б. Лавренев, Нат. Тихомирова, С. Кашеваров, П. Лукницкий, В. Вольпин, Н. Рост-Левинская.

По роду службы Лукницкий часто выезжал из Ташкента. Однажды он поехал в Аулле-Ату принимать отчет о перестройке железнодорожного моста через Таласс (позднее Турксиб) от инженера Шлома. Проездил три недели. Приехал и узнал, что собрания литобъединения "Чугунное кольцо" стали реже. Он был в отчаянии, потому что стихи, как ему казалось, стал писать лучше, а читать их было практически некому. Чтобы не терять времени, занялся самообразованием. И тут ему повезло - он вернулся в Петроград.

Страна набирала сил, жизнь постепенно налаживалась. Ташкент был перегружен приезжими людьми, и официальные учреждения направляли людей по местам их постоянного жительства. То же самое произошло и с Туркестанским народным университетом. Таким образом, Лукницкий, как коренной петроградец, осенью 1922 года был переведен в петроградский государственный университет, также на факультет общественных наук. Он выбрал литературно-художественное отделение, а когда это отделение ликвидировали, перешел на этнолого-лингвистическое.

Так начинают жить стихом

И вот он вновь, после пятилетнего отсутствия, в родном городе. Как изменился Петроград! Следы войны повсюду. Голод, холод, мрак, разруха, разруха не только во внешнем облике города. Внутри его, в людях, ощущалась. Кто-то из знакомых его семьи погиб, кто-то эмигрировал. Некоторые из тех, что остались, затаились, потерялись в трудностях быта, в кажущейся безысходности.

...Фонари во тьме зарыты.

Двери наглухо закрыты,

Окна досками забиты,

Нету ни души...

Псов голодных бродит стая,

Хвост под брюхо поджимая,

Заунывно гулко лая

В мертвенной тиши...

Однако Павел Николаевич разглядеть занявшуюся в родном городе новую жизнь, в том числе и литературную.

Тщательно конспектируя ненавистные порой лекции некоторых университетских профессоров, Лукницкий, впрочем, старательно учился, но с гораздо большим удовольствием он сочинял стихи и публиковал их в газетах, журналах, альманахах, сборниках - их развелось в ту пору тьма-тьмущая. Советская литература зарождалась, складывалась и развивалась в борьбе с различными буржуазными течениями и "школами". Во множестве возникали неофициальные литературные салоны и салончики с разнообразными уклонами.

Еще неопытный, неспособный объективно оценить или отнестись критически к некоторым литературным авторитетам, Павел Николаевич не сразу разобрался, кто есть кто в многогранном литературном мире Петрограда. Сам он не писал дурных стихов. У него был как раз хорошо развитый, воспитанный вкус. Но молодость плюс чуть тщеславия, а еще удовольствие от литературных вечеров, встреч... Это был тот период, когда стихи ему диктовало только его "я". Ему нравилось читать свои стихотворения коллегам и друзьям, нравилось видеть свое имя напечатанным. И это было естественно.

В 1922-м и в начале 1923-го он принимал самое горячее участие в официальных "Литературных вечерах". Под тем же заглавием выпускались и сборники - авторские издания. В "Вечере первом" выступили Л. Борисов, К. Вагинов, Вс. Рождественский, Л. Попова и некоторые другие литераторы. Павел Лукницкий, глядя на "маститых", не мог устоять...

Но, попав в элитарный литературный мир и тесно общаясь в 1924 - 1929 годах с известными большими поэтами - Ахматовой, Мандельштамом, Лозинским, Тихоновым, Заболоцким, Лукницкий стал пересматривать отношение к различным салонам и к собственному слову. Вышел его первый сборник "Волчец". Похвалили кое-где одно-два стихотворения... Появилась заметка. Нет, его не ругали критики. Стихи грамотные, сборник ординарный, каких в ту пору выходило сотни. Может быть, Лукницкий чуть больше подражал "своему" Гумилеву... Но ведь не обошлось без подражаний Гумилеву и у многих других начинающих поэтов. А Лукницкий занимался им, изучал его, обожал его, был им просто ослеплен! Можно было быть менее самокритичным...

И все же он скупил в магазине собственную книжку и в письме отцу написал, что стыдится своего сборника, потому что он эпигон, что "все это не то, не то", что надо делать свое дело. С в о е!

Пришла весна, с нею - обостренное ощущение жизни: усилилась неудовлетворенность стихами, которые он писал, злость на себя, чувство безысходности, рожденное постоянным пребыванием в среде большого поэта Ахматовой. Там тоже не ругали его за стихи, даже наоборот, но там было абсолютно невозможно обрести себя, свое "я", свое назначение.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

11. 05. 1927

В анкетах можно прочесть про меня, что я знаю французский язык... И напрасно Ленинградским университетом мне свидетельство выдано в том, что очень многому я там научился - и по словесным наукам и по прочему. Ничего я толком не знаю. Ни себя, ни других. Только вот светят мне, сливаясь, такие совсем не в книгах вычитанные, совсем не заученные и - очень хорошие вещи...

Так что, когда Лукницкий в 1930 году поднялся на Памир, можно считать, что он не только пик открыл, но и отметил главную вершину в себе самом внутреннюю.

Второй его сборник стихов - "Переход" - был другим. Тема в нем звучала актуальная, жизненная. Вырабатывалась позиция, и она требовала реализации действием.

В литературном Петрограде тем временем появились новые люди одержимые, устремленные, боевые, каких он встречал на дорогах войны и строек. С одним из таких, старшим товарищем и поэтом Николаем Тихоновым, Лукницкий сразу же сдружился. Поступил в Институт живого слова, где стал членом его литкружка - студии. А может быть, он подружился с Тихоновым, потому что ощущал и в его стихах "гумилевское"... От пайков и пособий студентам, которые выдавались институтом из заработанных от организаций вечеров денег, Лукницкий отказывался. Он предпочитал наняться для приработка в порт - это давало ему возможность закалить себя и морально, и физически, как будто он предчувствовал, что в будущем пригодится - и в длительных путешествиях по необитаемым и суровым местам, и, еще позже, в блокадном Ленинграде.

Вскоре сблизился с Н. Брауном, Вс. Рождественским, позже - с В. Саяновым, Б. Корниловым, В. Шишковым, О. Берггольц и многими другими ленинградскими поэтами и прозаиками.

С 17 декабря 1924 года он - член Всероссийского Союза поэтов.

Рецензия приемной комиссии

Всероссийского Союза поэтов

от 17 декабря 1924 г.

Считаю, что с момента подачи первых стихов изменения в сторону улучшения настолько очевидны, что Лукницкого необходимо принять.

Е. Полонская.

Присоединяюсь к этому - Н. Тихонов.

П. Лукницкий обнаруживает большую и часто самоотверженную любовь к поэзии. Стихи его вполне грамотны и формально дают право на принятие в Союз. Лукницкий способен расти.

Вс. Рождественский.

Правила приема в Ленинградское отделение Всероссийского Союза поэтов были строгими, хотя поэтических союзов и объединений в то время было много чуть ли не в каждом крупном городе России.

В течение всего существования Ленинградского Союза поэтов в члены его принимали по написанным на отдельных листочках стихам, но внимательно следили за периодическими публикациями, за идейным и творческим ростом поэта, за его общественной работой.

Желающий вступить в Союз приносил заявление, анкету и несколько стихотворений, чаще всего написанных от руки. На обратной стороне заявления автора, иногда на обратной стороне листика со стихами члены приемной комиссии делали свои выводы.

Лукницкий в 1925 году стал членом Всероссийского Союза писателей, в 1931 году вступил в ЛОКАФ - Литературное объединение Красной Армии и Флота. Членом Союза советских писателей СССР стал с момента его организации хранящийся в архиве членский билет, подписанный Максимом Горьким, выдан ему 10 июня 1934 года.

Методы работы приемочной комиссии

Ленинградского отдела Всероссийского Союза поэтов

Приемочная комиссия рассматривает предоставляемый в Союз поэтов материал, руководствуясь следующими принципами:

1. Так как Союз поэтов является организацией, занимающей по отношению к формальным группировкам нейтральное положение и преследующей главным образом цели профессионального объединения, приемочная комиссия прежде всего предъявляет к представляемому материалу требования определенной технической грамотности вне зависимости от того, к какому направлению в литературе автор себя причисляет. Минимум этой грамотности слагается из:

а) знания элементарной грамматики современного поэтического языка;

б) знакомства с основными задачами современной поэзии;

в) способности к самостоятельному поэтическому пути.

Вместе с тем комиссия считает одним из главнейших условий приема живую связь автора с вопросами революционной современности.

Лица, удостоверяющие всем трем пунктам условий приема, зачисляются в действительные члены Л/о Всероссийского Союза поэтов.

Лица, удовлетворяющие только по двум пунктам, хотя бы и не в полной мере, зачисляются в члены-соревнователи Л/о Всер. Союза поэтов. Лица, имеющие определенное литературное имя, представившие печатные труды и доказавшие, что литература является их профессиональным занятием, принимаются простым решением общего собрания комиссии.

Порядок работы комиссии

1. Рукописи представляются секретарю Союза, который ведет регистрацию поступающего материала.

2. Рукописи рассматриваются индивидуально членами приемочной комиссии, которые на отдельном листе пишут свое мотивированное мнение.

3. Общее заседание комиссии для сводки отзывов и разрешения могущих возникнуть разногласий собирается не реже одного раза в месяц.

4. Рукописи обратно авторам не выдаются, а вместе со сводками комиссии поступают в архив Союза.

Приемочная комиссия Ленинградского отдела Всероссийского Союза поэтов доводит до сведения всех лиц, желающих вступить в число членов Союза, что им надлежит представлять материал в количестве не менее 10 оригинальных стихотворений, а также печатные труды (если таковые имеются) на имя секретаря правления или его помощника.

Примеры:

В правление Союза поэтов

Алексея Толстого

ЗАЯВЛЕНИЕ

Прошу о зачислении меня в члены Всероссийского Союза поэтов.

Книги: 1) 1-я книга стихов, 1907 г.

2) За синими реками

3) Детская книжка в стихах, 1924 г.

Подпись Алексей Толстой

В число членов Л/о ВСП принят. Протокол No 20 Правления от 7.IV. 25 г.

Круглая печать Секретарь Подпись

Л/о Всероссийского

Союза поэтов

В правление

Ленинградского Отделения

Всероссийского Союза поэтов

Прошу принять меня в число членов Союза.

Подпись О. Э. Мандельштам

24 янв. 1927 г.

В верхнем левом углу заявления помечено:

"Принят в действит. члены Засед. Правления 28/I - 1927

П. Лукницкий

В Союз поэтов

Заболоцкого Николая Алексеевича

ЗАЯВЛЕНИЕ

Прошу принять меня в число членов Союза. Стихи прилагаю.

Подпись Н. Заболоцкий

Адрес: ул. Кр. Зорь, д. 73/75

Мансарда, ком. 5

К этому заявлению приложены анкета, пять листков рукописных стихов и резолюция К. Вагинова и В. Эрлиха на обороте.

Резолюция на заявление Николая Брауна

Н. Браун еще не знает точно пределов своего голоса. Он весь увлечен его порывом. Но в этом порыве он честен до конца. Отношение к слову взыскательное, несомненный вкус, яркая динамика строфы. Все это дает право принять его в Союз поэтов.

Вс. Рождественский

Брауна, конечно, следует принять в Союз. Он еще не овладел собственным стихом, а когда овладеет, будет настоящим поэтом.

Е. Полонская

Принять Н. Тихонов.

Принять А. Крайский.

Резолюция на заявление Марии Комиссаровой

Стихотворение в 8 строф - приложено.

Не знаю, чем она отличается хотя бы от Н. Рославлевой и многих других "девушек с новым сознанием". Но стихи ее печатаются и, видимо, будут печататься. Формальных отводов для поступления в Союз не вижу.

Вс . Рождественский

Не нравится мне это тряпичное одеяло - Тихонов, Мандельштам и космизм второго сорта. Поговорим. Кому это надо?

Е. Полонская

Стихи грамотные. Основания для отказа нет.

А. Крайский

Принять Н. Тихонов

Резолюция на заявление Е. Рысс

(На обратной стороне "мнений" рукопись 6-й, 7-й, 8-й частей поэмы, подписанной 1924 - 25 гг.)

Чрезвычайно слабо. Если бы не билет М. С. П. (Московского Союза поэтов. - В. Л.), полагаю, что даже вопроса не могло бы быть о принятии. При наличии онаго, придется, очевидно, передать на рассмотрение правления.

Вольф Эрлих

Формальные основания для принятия имеются.

Вс. Рождественский

Причин к непринятию не вижу - стихи действительно слабые, но не безнадежны.

К. Вагинов

По-моему, рано в Союз.

Н. Тихонов

Совсем не плохо. Принимали гораздо худших. Если бы он приложил только поэму, вероятно, не возникло бы разногласий. Я за прием.

А. Крайский

Таких документов в архиве Лукницкого более полусотни, но есть два десятка более раннего периода...

На четвертушке листа писчей бумаги рукой Н. Тихонова написано: 23 сентября 1920 г.

Секретарю Петроградского Отделения

Всероссийского Союза поэтов

ЗАЯВЛЕНИЕ

Желая вступить в члены Всероссийского Союза поэтов, посылаю Вам, согласно правилам Союза, 15 своих стихотворений.

Николай Семенович Тихонов

Адрес:Петроград, Гороховая, 11, кв. 20".

На оборотной стороне листка рукой Н. Гумилева черными чернилами, по правилам новой орфографии:

"По-моему, Тихонов готовый поэт с острым виденьем и глубоким дыханьем. Некоторая растянутость его стихов и нечистые рифмы меня не пугают. Определенно высказываюсь за принятье его действительным членом Союза.

Подпись Н. Гумилев

Ниже, рукой М. Л. Лозинского:

"В стихах Тихонова есть недостатки более глубокие, чем отмеченные Н. С. Гумилевым, но и они не мешают признать Тихонова - поэтом. Полагаю тоже, что он может быть принят в действительные члены Союза.

М. Лозинский

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

9. 12. 1925

Вечером у меня были Тихонов с М. К.1. Пришел сначала он, - с какого-то заседания, а через несколько минут и она. Тихонов жаловался, говорил, что эти собрания ему осточертели, жаловался и на свою студию в Институте живого слова - "стихи там пишут ужасные". И он попросил меня прочесть мои стихи, говоря, что давно не слушал и соскучился по культурным стихам. Я прочел несколько, и он не ругал их. Пили чай, говорили много о разных разностях. Я рассказал Тихоновым биографию Гумилева. Ушли они часов в 12, чтобы попасть на трамвай.

...У меня обедал Вс. Рождественский. Он устроился в Госиздате "штатным переводчиком всех стихов, которые будут попадаться в прозаических текстах".

Спрашиваю его, пишет ли. Говорит, только по заказу, и не хочет читать. Значит, последняя халтура, если даже Всеволод не хочет читать!

После обеда поехал к Тихонову и просидел у него до 9-ти - слушал его стихи, он с удовольствием читал свои старые - 13-го, 14-го, 16-го, 20-го годов и показывал свой архив. Архив колоссальный. Среди стихов много юмористических. Рассказывал о себе. Говорит и читает увлекаясь. В тех местах своих стихов, которые ему кажутся хорошими, прерывает чтение восклицаниями: "Здорово?.. А?.."