Передает «Боевой»

Ходили слухи, что его величество царь лично поручил одному из чиновников министерства иностранных дел наблюдать за отношениями между советским послом и послами Великобритании и США, чтобы выведать, о чем у них шел разговор. Известно было, что Дирекция полиции направила двух своих агентов, которые формально состояли на службе в министерстве иностранных дел, с задачей следить, попытаются ли советские дипломаты вести какие-либо беседы агитационного или политического характера с турецким, шведским или румынским послом. Вокруг здания посольства, в Военном клубе и возвышающемся напротив многоэтажном жилом доме расставили агентов, которых обязали следить за болгарами, гостями посольства, и соответственно устанавливать их имена, адреса, политическое мировоззрение.

Прием по случаю Дня Красной Армии, по мнению большинства, должен был стать поводом для того, чтобы попытаться разморозить установившийся в Софии полярный политический климат. В дипломатических кругах предполагали, что именно на приеме и попытаются вести негласный диалог Москва и Берлин, с одной стороны, и Москва и Лондон — с другой. Многие считали, что Россия стоит на пороге чего-то решительного, неожиданного, как совсем неожиданным явилось вступление ее войск на территорию Польши. Да, тогда Гитлер едва удержался от того, чтобы не напасть на СССР. Встречались и другие, более оптимистически настроенные люди, которые допускали, что в данный момент Лондон ближе к Москве, чем к Берлину. Третьи же предполагали, что традиционный праздник Советских Вооруженных Сил является только поводом напомнить всем столицам, что кроме воюющих в Европе сил есть еще одна великая сила и что она еще скажет свое веское слово, которое нельзя заглушить пустой дипломатической шумихой.

Тысяча девятьсот сорок первый год. Двадцать третье февраля. На фронтах — ничего существенного. В Ливии высадились танковые части германской армии, так как стало очевидным, что маршал Грациани, по всей вероятности, не сможет справиться с британскими силами у Эль-Аламейна. Радиостанции Южной Франции и Виши призывали французов сотрудничать с великим рейхом. Япония демонстрировала свою военную мощь — «Ямамото», океанский гигант, который стоял на рейде у Сиу-Киу, а самолеты Микадо уже летали со скоростью пятьсот восемьдесят километров в час. В среднем число потопленных кораблей союзников достигало девяти в день. Продолжались бомбардировки Ковентри, но теперь чаще всего ночью. Утверждали, что фон Папен сумел договориться с турками о том, что в случае возможного конфликта они выступят против России, и обещал им Кавказ, если турки выставят двадцать дивизий. В Румынии маршал Антонеску недвусмысленно заявил, что большевизм — первый и единственный настоящий враг румынского королевства.

Военный атташе Румынии прибыл на прием в полной парадной форме и оказался одним из первых среди гостей. Здороваясь с советским военным атташе — полковником Дергачевым, он, деланно улыбаясь, подчеркнуто вежливо заявил:

— Я рад, коллега, что мы все еще пожимаем друг другу руки. Будем надеяться, что все обойдется…

— Благодарю вас за солдатскую откровенность, полковник, — Дергачев поклонился и резким движением поднял голову, впившись взглядом в глаза румына. — Мое желание неизменно: чтобы мы всегда оставались друзьями.

В посольство, как обычно, на шаг позади своей супруги, мелкими шажками проследовал японский посол. Он прошептал своему первому секретарю:

— Европейцы преподнесут нам еще один коктейль из противоречий и сплетен.

Секретарь поклонился своему шефу, не улыбнувшись и не переменив выражения своего мертвенно-бесстрастного лица:

— Буду счастлив услышать как можно больше, господин барон.

Итальянского военного атташе смущало присутствие двух духовных лиц из святейшего синода. Вернее, его раздражало умение советских людей не скрывать свой атеизм и демонстрировать веротерпимость. Он исполнял временно, по крайней мере так он надеялся, должность рыцаря святой курии в Софии. Его не интересовали болгары — самая многочисленная группа гостей. Часть из них выполняла задания полиции, но были в качестве гостей и те, кто подвергал свою жизнь явной опасности; выйдя отсюда, они могли угодить прямо в полицию. Графа, как военного атташе Италии и личного друга ее величества царицы, раздражало многое, особенно портреты в большом зале и эти тяжелые красные портьеры на высоких окнах, напоминавшие коммунистические знамена. Раздражала графа и та необычная простота, почти панибратство, которые проявлял вошедший в вестибюль Бекерле, и то, как он целовал руку супруги советского посла, во всеуслышание объявив:

— Госпожа, вы пример редкостной расовой чистоты, типично русской! Это превосходно!

Граф закусил губу. Улучив подходящий момент, он взглядом показал на портреты и спросил:

— Господин посол, а они — арийцы?

Бекерле сначала растерялся, потом смерил взглядом дипломата в военной форме с погонами полковника и снисходительно процедил:

— Если фюрер прикажет, я растопчу портрет любого советского руководителя или повешу его в своем кабинете.

Граф оживился. Ему очень захотелось отомстить за эту наглую бесцеремонность немца:

— Рад, что есть кому думать за немцев, господин посол.

Бекерле побледнел и отошел. Граф остался стоять с бокалом в руке. Он не помнил, как взял его со столика, уставленного самыми различным лакомствами. Теперь графа уже интересовали все гости без исключения.

Представитель болгарского военного министерства… какой безликий генерал! Да, царь демонстрирует свое безразличие к Красной Армии и в то же время, если судить по полиции, свой страх перед ней. Вошли деятели культуры Болгарии. Интересное явление — армия и культура. Большевики мастера на каламбуры…

Доктор Александр Пеев получил приглашение на прием в качестве публициста, посетившего Советский Союз и доброжелательно высказавшегося о событиях, происходящих в этой стране, ее людях и политике. Он очень долго колебался, принять приглашение или отказаться. Для него события в мире начали принимать характер кошмара, титанического поединка между старым миром и всем прогрессивным. Доктор убеждался в серьезности событий, а также в том (этому способствовали разговоры, которые в последнее время он вел со своими приятелями из военного училища), что война Германии с Англией, по существу, какой-то ложный ход Гитлера и что фюрер готовит настоящую войну против Советского Союза. Александр Пеев прекрасно понимал, что каждый показной контакт с советскими людьми может только успокаивать совесть трусов и демагогов. Для него же подходило время, когда надо было трезво определить свою точку зрения. Время не могло примириться с позицией «вне игры»: чересчур точно разделило оно мир на две половины, определив, кто и на какой из них останется.

Доктор поделился с женой одной-единственной мыслью, но та тотчас же поняла его и, побледнев, в изнеможении опустилась в кресло:

— Сашо, что ты надумал?

Доктор закрыл глаза и сказал:

— Пойми меня правильно. Я не могу не начать… Фактически я уже оцениваю методы борьбы и прихожу к другим убеждениям. Как поступлю — пока еще не знаю. Важно то, что я должен, раз считаю себя коммунистом, искать какой-то путь, проявить свою готовность к борьбе.

Елизавета успокоилась: уже сколько лет он делал все возможное, чтобы быть впереди всех. Она не могла догадаться, что́ именно он предпримет, но, исходя из своего прежнего опыта, знала, что муж засядет за свою «эрику» — и потекут часы, когда она будет слышать только дробь его машинки и всего лишь одну фразу:

— Елизавета, прошу тебя еще кофе!..

Пеев шел в советское посольство с видом человека беззаботного, веселого. Жена его догадывалась, что это напускное спокойствие, что он всего лишь демонстрирует веселое настроение, а это означало, что муж что-то скрывает. Когда Сашо такой, незачем просить его рассказать о том, что он переживает, — все окажется напрасным. И еще она знала: сейчас он будет подбирать каждое слово, которое произнесет, каждую мысль, которой поделится. Это хорошо: полицейские ищейки едва ли найдут, что доложить о нем, хотя Пеев не ради полицейских стал таким.

— Я считаю себя коммунистом. Я считаю, что мое человеческое достоинство унижено, что моя национальная честь запятнана заговорами дворца с германским фашизмом. Я должен сопротивляться. Быть только безобидным чиновником? Нет! Никогда! Война не минует Советский Союз. Если фашизм победит, человечество будет отброшено на столетия назад… Этого нельзя допустить! У меня есть сын. Как же он будет жить?

Елизавета пристально посмотрела на мужа.

— Ты думаешь, Сашо, что я не знаю, почему ты такой?

— Думаю, что пока еще не знаешь. Когда речь заходит о войне и человеке, у него есть о чем подумать…

Она больше ни о чем не расспрашивала его. Даже когда они случайно столкнулись с итальянским военным атташе и Александр сверхосторожно уклонился от вопросов полковника, она знала, почему он столь осторожен: значит, у него были на то основания. Оставалось только попасть ему в тон, в тон его настроения. Руководствуясь чувством, подсказывавшим ей, чего он хочет в каждый данный момент, она или оставалась возле него, или незаметно растворялась в пестрой толпе дам. Александр был бледнее, чем обычно. Но больше всего Елизавету пугали его глаза. Они выражали твердость. В них горела такая решимость, какую она видела в них, когда ему пришлось столкнуться с полицией в Карлово и Пловдиве.

Доктор Пеев направился к полковнику Ивану Федоровичу Дергачеву — военному атташе Советского Союза — и остановился перед ним. Глядя ему прямо в глаза, серьезный, строгий и, по всей вероятности, сильно взволнованный этой встречей, произнес:

— Доктор Александр Костадинов Пеев, адвокат.

Дергачев протянул ему руку и, улыбнувшись, сказал:

— Иван Федорович.

Сказал громко, чтобы у тех, кто мог наблюдать за ними, создалось впечатление, что они ни о чем особенном не говорят.

— Товарищ Дергачев, у меня есть основания считать, что Гитлер готовит войну против вас…

Дергачев еле заметно улыбнулся. Вместо ответа стал усердно класть на тарелку бутерброды. Потом передал ее доктору, налил вина и произнес:

— Я вас слушаю, товарищ Пеев!

— Все на редкость просто, товарищ Дергачев. Фашизм готовится воевать против вас. Изменники продали Болгарию фашистам…

— Представьте себе, господин Пеев, я не разделяю взглядов профессора Консулова… — воскликнул Дергачев и, как только какой-то господин из министерства иностранных дел Болгарии отошел, прошептал: — Благодарю. Благодарю, дорогой товарищ Пеев!

Дергачев взял доктора под руку и остановился у буфета с таким расчетом, чтобы их разговор слышали соседи. Рядом с Пеевым оказался незаметный, угоднически улыбающийся человек. Полковник Дергачев был уверен, что он из полиции.

— Позвольте вам объяснить, господин Пеев, что вы не правы… Красная Армия — это не добровольческая армия в буквальном смысле этого слова… Нет, нет, в нее набирают по призыву. Так, например…

Подошел итальянский военный атташе. Слегка поклонился.

— Господин полковник, — начал он, — не могли бы вы показать мне несекретные, разумеется, снимки ваших военных… от рядового до маршала?

Советский военный атташе развел руками:

— С удовольствием, господин граф…

В то же самое время турецкий полномочный министр, английский и венгерский военные атташе спорили о том, какие сухие вина лучше, французские или болгарские. Бекерле уже подсел к представителю военного министерства. Среди гостей бесшумно сновали слуги. Оркестранты готовились играть. А доктор Пеев, освободившись от огромного напряжения, не дававшего ему покоя вот уже два месяца, улыбался и готовился вступить в спор философа Тодора Павлова с представителем святейшего синода, чтобы защитить митрополита.

Никто в Дирекции полиции и военной контрразведке не понял, откуда и как Сергей Петрович Светличный прибыл в Софию и устроился жить в четырехэтажном доме номер сто тридцать девять на улице Марии Луизы. Произошло это в конце ноября 1940 года. Дожди вымыли крыши зданий в столице. Тускло поблескивал мокрый асфальт. Промозглая осенняя мгла, смешавшись с дымом фабричных труб, заставляла людей закрывать рты платками и придавала городу грустный вид.

Сергей Петрович точно придерживался указаний Центра. За несколько месяцев он должен был изучить Софию и областные города страны, усовершенствоваться в языке и поближе познакомиться с нравами и бытом людей, установить связь с двумя шоферами, чьи адреса он получил перед тем, как отправиться в Болгарию. Без них он не смог бы успешно решить возложенные на него задачи, тем более за такой короткий срок.

Долголетний опыт разведчика приучил его ко всему. Он знал требования конспирации и строго придерживался их. Когда Дзержинский приметил его и взял к себе на работу, шел 1918 год. Тогда Светличному исполнилось двадцать восемь лет. В царской армии он командовал ротой и имел звание капитана. Дзержинскому Светличный понравился потому, что владел двумя иностранными языками и отличился при взятии Зимнего дворца. За храбрость на фронте получил орден.

Когда двадцать седьмого февраля Сергей Петрович Светличный получил по радио приказ Центра приступить к работе, военная контрразведка еще не засекла позывных его радиостанции. Ее позывные появлялись время от времени в эфире, но оставались незамеченными. Сообщения он передавал всегда краткие, и это затрудняло работу пеленгаторов.

Получив радиограмму, Светличный целый день не выходил из дому. Обдумывал, с чего начать. Он располагал самыми различными сведениями и адресами десятков людей… После долгих размышлений решил, что нужно начинать с доктора Александра Костадинова Пеева. Он знал его хорошо. Они целых два года вместе учились в Брюсселе, в Бельгии. Были членами одной партийной организации и вместе получали звание доктора юридических наук. Расстались в декабре 1914 года и с тех пор ни разу не виделись. Полученные в результате тщательной проверки, проведенной Сергеем Петровичем, сведения о докторе оказались обнадеживающими: он по-прежнему был убежденным коммунистом.

Двадцать восьмое февраля… Уже начали сгущаться сумерки, когда Александр Пеев вышел из здания Национального банка. Ему встретился знакомый… Сообщил что-то… Потом они вдвоем пошли к улице Марии Луизы. Дорогой не разговаривали. Дул сильный ветер. Собирались грозовые тучи. Холодный вечер заставлял людей прятаться в тепле. Окна домов были плотно закрыты.

Они подошли к дому номер сто тридцать девять, вошли в парадное, поднялись лифтом на нужный этаж и через минуту уже были в квартире Светличного. Приятель доктора Пеева закрыл дверь и повернул ключ в замке. Зажегся электрический свет — и стало светло. Из комнаты вышел мужчина средних лет, светлоглазый, с большим лбом и заметно полысевший.

— Сергей Петрович?..

— Сашка?

Через секунду они уже сжимали друг друга в объятиях и целовались…

Первым заговорил Пеев:

— Сергей Петрович, помнишь, когда мы виделись в последний раз? Мы всю ночь провели на прощальном балу в торжественном зале брюссельского университета. Танцевали и, перед тем как разойтись, спели «Интернационал»…

— Да, помню!.. Все помню, Сашенька.

Однажды поздним вечером, на пятый день после встречи в доме номер сто тридцать девять, с площади Святой Недели (ныне площадь Ленина) одновременно отъехали две легковые машины. Первая направилась к улице Шипки, проехав мимо университета, повернула прямо по бульвару Фердинанда, пересекла улицу графа Игнатьева, после чего по улице Витоши выехала к Русскому памятнику, объехала его и направилась по широкому бульвару к Княжево. Вторая машина сразу же после того, как выехала с площади, направилась к улице Раковского, пересекла бульвар Дондукова, а через два перекрестка повернула налево, потом направо, выехала на улицу Кирилла и Мефодия, затем снова свернула налево, а как только выехала на бульвар Марии Луизы, сделала правый поворот и сразу же сбавила скорость. Дверца машины открылась. Сергей Петрович выскочил на тротуар. Шофер дал газ и отъехал так быстро, что если даже какая-нибудь машина преследовала его, то не смогла бы заметить, когда преследуемая легковая остановилась. Потом машина помчалась к Львиному мосту, по направлению к вокзалу. В машине по-прежнему сидели два человека — словно никто и не выходил. За ней следовал неизвестный мерседес…

Сергей Петрович затерялся среди прохожих и закурил сигарету. Дошел до трамвайной остановки на площади Святой Недели, сел в трамвай, идущий в Подуяне. Вышел на остановке у канала. Затем направился вдоль речушки к мосту Орлова. Где-то на середине бульвара остановился, наклонился, чтобы завязать шнурок ботинка, оглянулся и, убедившись, что никто за ним не следит, вошел в подъезд дома номер тридцать три. Поднялся на второй этаж. Позвонил.

И вот Светличный оказался в кабинете доктора Александра Пеева. Гость сел в кресло и закрыл глаза. Представил себе будущую разведывательную организацию во главе с Пеевым. Она будет состоять из большого числа людей из высших военных кругов. По эфиру из Софии в Москву станут передаваться донесения. Сергей Петрович отдавал себе отчет в том, какие огромные трудности придется преодолеть при создании такой организации. Но Пеев как-то сразу вселил в него уверенность.

Доктор снял очки и сел в кресло напротив. Казалось, он был удивлен и даже испуган.

— С чем пришли, Сергей Петрович?

Светличный коротко рассказал, как отделался от машины преследователей и незаметно добрался сюда. Все получилось как-то необычайно просто. Впрочем, слово «необычайно» здесь не подходит, потому что в разведке нет проторенных путей. В тылу противника разведчик каждый раз действует по-разному, непрерывно придумывает новые варианты одного и того же приема, маневрирует, запутывает следы, старается сбить с толку контрразведку противника. Разведчик, работающий в тылу врага, никогда не должен забывать, что его работа — большое и сложное искусство. Расплата за ошибку бывает только одна — провал.

Доктор Пеев чувствовал, что все это имеет к нему прямое отношение. И все-таки, как человек с житейским опытом, познавший все тонкости партийной борьбы, он не спешил делать заключение. Только слушал своего собеседника и размышлял.

— Трудности в работе советской разведки проистекают прежде всего из того, что фашизм в Германии как идея уже впитался в сознание значительной части немецкого народа, уже стал его руководящей идеей. Настроения эти укрепились еще больше после легких успехов в Европе, а теперь и на Балканах. Разумеется, проводить эту завоевательную политику оказалось бы не так просто, если бы германских фашистов не поддержали английские и французские правящие круги. С началом возможной будущей войны между Советским Союзом и Германией болгарское правительство наверняка переметнется на сторону Германии. Тогда наши отношения с Болгарией ухудшатся. Сюда придут германские войска. Потребуются люди, которые будут информировать советскую военную разведку с территории Болгарии о составе и передвижении германских войск, об их планах и намерениях… Мы должны знать об этом все — от самых незначительных данных до самых секретных…

Доктор совсем утонул в кресле. В руках он держал очки и через них рассматривал кожу на ладонях. Собирался с мыслями, оценивал их лихорадочно и в то же время очень осторожно.

Пеев мог предварительно квалифицировать свое решение на основании уголовного кодекса и закона о защите государства. Он давно уже знал, каким именем фашистское правосудие и официальные власти назовут его поступок. Они и не могут мыслить иначе. Это их право. Но ни один человек не может, если он патриот и настоящий болгарин, не воспротивиться бесцеремонной продаже национальной чести, народных интересов, достоинств нации.

— Сергей Петрович, вы должны знать обо мне все. Я сам должен рассказать вам обо всем…

Советский разведчик в знак согласия кивнул. Для него согласие болгарина Пеева сотрудничать означало очень многое. Интеллигент с завидным положением в обществе буквально подставляет свою голову под двойное острие болгарской и гестаповской гильотины. Светличный готов был вскочить, обнять этого честного человека… но только проронил:

— Ничего не нужно говорить, товарищ Пеев. Я благодарю вас от своего имени и от имени советского командования.

— И все-таки выслушайте меня, прошу вас!.. Для меня залогом существования Болгарии является победа коммунизма. Для меня, товарищ Светличный, борьба имеет ценность, становится реальной только сейчас, когда я участвую в ней, когда для меня все уже просто, ясно. — Доктор улыбнулся, посмотрел на гостя и тихо взволнованно добавил: — Когда я могу встать в строй в колонне красноармейцев.

Советский разведчик волновался: никогда еще он не встречал человека под пятьдесят с эрудицией ученого и пафосом комсомольца Конармии; мужчину с деловыми связями, с возможностями быстро сделать блестящую карьеру на родине, но презревшего страх и проявившего гражданскую и партийную доблесть в самой опасной борьбе.

— Прошу вас, товарищ Пеев. — Светличный взял его руку и сжал до боли. — Берегите себя! Хитро, умно, всячески берегите себя… Предоставив себя в распоряжение советской военной разведки, вы избрали самую тяжелую, самую ответственную и одновременно самую достойную миссию в схватке между фашизмом, с одной стороны, и коммунизмом — с другой. Я сделаю все, что в моих силах, и помогу вам.

Они договорились о новой встрече и расстались. В следующий раз Светличный обещал познакомить доктора с тайнами шифра, с составлением кодированных текстов, с их расшифровкой. Во время этой встречи должен был состояться обмен двумя одинаковыми книгами, с помощью которых предстояло превращать числа в слова. При третьей встрече предстояло заняться шифрованием с помощью книги «Бай Ганю» Алеко Константинова, а потом уже другим, самым существенным в замысле доктора. В тот вечер, после того как хозяйка проводила гостя, сердце доктора билось спокойно. Он трезво оценивал события.

При третьей встрече Светличный сообщил ему секретный позывной сигнал и то, что с марта великая советская страна уже зачислила в свой боевой состав Александра Пеева — болгарского воина «Боевого».

Четвертая встреча состоялась также на квартире Пеева. Сергей Петрович проверил, усвоил ли Пеев технику составления текстов радиограмм и их дешифровку.

Советский разведчик убедился, что его ученик очень быстро овладел тайнами шифра, может одинаково хорошо работать на шифровке и дешифровке. Это его радовало, теперь можно было переходить к последней стадии подготовки. И Светличный сообщил, что предстоит встреча с радистом, первым помощником доктора Пеева.

Эмил Николов Попов…

Этот парень, сын старого коммуниста Николы Попова, бывшего учителя гимназии в Тырново и руководителя учительской партийной организации, был, что называется, потомственным коммунистом. Эмил уже получил боевое крещение: выполнил несколько поручений софийской партийной организации. Говорили, что его история и история всей семьи Поповых по существу представляет собой часть истории Болгарской коммунистической партии.

Доктору Пееву сообщение о радисте польстило. Радист, решил он, должен быть человеком с убеждениями, с достоинствами, присущими лучшим болгарам, человеком, сознательно идущим вперед. Он должен быть коммунистом, который все осознает, оценивает. По мнению доктора, человек, посвятивший свою жизнь борьбе за победу партии, солдат разведки, должен обладать двумя качествами: напористостью, сочетающейся с хладнокровием, и предельной самоотверженностью.

Сергей Петрович сообщил время и место встречи. Передал пароль. Сухо, по-деловому снова стал говорить об опасностях, сопутствующих работе разведчиков в тылу врага. Он высказывал самые различные предположения и сразу же пытался следовать по пути возможных полицейских ходов. Доказывал несостоятельность одного утверждения и тут же искал другое. Пытался любой ценой внушить доктору мысль, что в полиции, несмотря на огромные возможности этого сложного и вышколенного аппарата контрразведчиков, работают не волшебники и не гении, что хорошо законспирированная группа может сохранить себя невредимой до победы.

Доктор улыбнулся и сказал:

— Сергей Петрович, я буду беречь себя ради работы, которая мне предстоит. Ради сына — студенту нужен отец, хотя бы до получения диплома. Ради жены — жены любящей, преданной.

Сергей Петрович кивнул, и лицо его озарилось той лучезарной улыбкой, свойственной добросердечным людям, которая говорила о многом. В ней соединились и понимание, и отклик, и согласие.

— Так… так… товарищ Пеев. Именно так! Разведчик, провалившийся по собственной вине, может нанести делу большой вред.

Доктор поднял голову и пристально посмотрел на Светличного. Помолчав немного, спросил:

— Это и есть официальная формулировка?

— Я высказал ее случайно, но, как видите, ничего случайного у нас нет.

Они обнялись. Возможно, это была их последняя встреча. Или одна из последних…

Эмил сидел задумавшись перед тарелкой с пирожными в кондитерской и медленно переводил взгляд от бара, где судомойка звенела бокалами, до посетителей, устроившихся у витрины. Никто из них не привлек его внимания: глаза уже научились распознавать полицейских агентов. Яростно прививаемая им ненависть к людям, а также подозрительность откладывали свой отпечаток на выражении их лиц. Здесь же сидели безобидные людишки. Они пришли сюда, чтобы хоть на время оторваться от своих забот. Изысканно одетый господин в очках остановился у стеклянной двери. По его изучающему взгляду, по спокойным жестам Эмил узнал в нем человека, которого ждал. Склонив голову на левое плечо, посмотрел ему в глаза. Человек в очках подсел к нему и улыбнулся:

— Какая плохая погода!

Эмил кивнул и заметил:

— Да, туман, прямо какой-то пар плывет…

— «Боевой», дорогой Эмил.

— Привет, товарищ.

— Александр Пеев, товарищ…

Официант склонился перед новым посетителем:

— Прошу, господин доктор!

Пеев показал на витрину бара и проговорил:

— Вы же знаете, я целиком и полностью полагаюсь на ваш вкус, особенно когда пирожные свежие… — и, проследив за удаляющимся официантом, тихо добавил: — На всякий случай… вы хотите получить от меня как от юриста сведения о законных возможностях содержать частную мастерскую по ремонту радиоприемников… На тот случай, если будете копировать схемы, запатентованные фирмами… как не платить за патент…

Эмил покраснел.

— Но ведь враги ничего не знают о нас. Это наша первая встреча. К тому же мы еще ничего собой не представляем… Нас только двое, мы едва знакомы.

Доктору понравилось это внезапное проявление чувств, эта решительность. Пытаясь объяснить чувства этого парня, доктор представил себе бедность семьи учителя… Смерть дважды останавливалась у порога их дома. Однако… Нет, невозможно даже допустить мысль о легкомыслии: ведь советский разведчик упомянул, что Эмил уже проделал большую работу в пользу советской военной разведки.

— Послушай, я подсел к тебе не из любви к продажным дворцовым подонкам Болгарии. Мне важно все, дорогой Эмил, поскольку воевать я собираюсь не день и не два.

Эмил огляделся по сторонам.

— Что касается мер предосторожности… я должен…

— Можно ли сказать, что это и есть необходимость номер один? Полагаю, наши не обрадовались бы, если бы мы начали, как герой Бронислава Нушича… с визитной карточки…

Официант поставил перед ними тарелки. Пеев, строго посмотрев на радиста, произнес:

— Простите, ваше имя, господин… — и, услышав в ответ от Эмила первое пришедшее ему на ум имя, обратился к официанту: — Дорогой, для господина Енева кружку бозы, я забыл заказать. За мой счет. Он мой клиент.

Официант удалился.

— Ну, о мерах предосторожности хватит. Теперь поговорим о следующих встречах…

В ожидании, пока принесут бозу, доктор стал рассказывать, сколько берут за обслуживание в кассационном суде, но, как только заметил, что поблизости никого нет, перечислил пароли и места явок.

Они расстались. Эмил, насвистывая, пошел по тенистой стороне улицы. Дорогой думал о состоявшейся встрече, о своем новом товарище.

Неожиданно впереди него шагах в десяти появился знакомый агент полиции, клиент его мастерской. И хотя это было явной случайностью, Эмил насторожился.

Агент по привычке подождал, пока идущий сзади поравнялся с ним, и только тогда посмотрел, кто это. Улыбнувшись во весь рот, проговорил:

— Здравствуй! Вот не ожидал встретить тебя здесь!

— Здравствуйте!

— Чего это ты слоняешься по городу?

— Надули меня. Приятель послал меня к театру «Ренессанс» и сказал, что в магазине «Камертон» появились части для «Филиппса»… Я пошел, а «Камертон» оказался закрыт.

Агент думал о чем-то своем. Потом пристально посмотрел на Эмиля и сказал:

— Послушай, мил человек, знаешь, какие деньги можно заколачивать, имея такие золотые руки? Жаль, плоха у тебя закваска, не за ту работу берешься…

Эмил решил отделаться от него:

— А закон о спекуляции? Нет… благодарю, мне хватает. После войны заработаем больше.

Агент насупился и замолчал. Эмил, ошарашенный этой встречей, кивнул ему на прощание и ускорил шаг.

Александр Пеев прохаживался по улице Витоши, по Клементине. Он хотел пересечь сад перед дворцом, но дорога вывела его по улице Леге на улицу графа Игнатьева. Он петлял безо всякой надобности. «Мы оба должны быть осторожны…» — размышлял Пеев.

Дорогой он вспомнил об Эмиле. Этот парень выдержит любые пытки. Доктор почувствовал, что умиляется при одной мысли о нем и что даже лучше понимает теперь и себя, и свое решение.

В конце марта сорок первого года состоялась еще одна, последняя, встреча советского разведчика с Пеевым. Один товарищ встретил доктора на площади Святой Недели. Они обменялись паролем и пошли по улице Витоши.

Затемненный мрачный город утопал в лужах и слякоти. Незнакомый товарищ шел медленно и почти бесшумно. Доктор, готовый ко всякого рода неожиданностям, следовал за ним. Встречались запоздалые прохожие. Их тени быстро растворялись в ночной мгле. С соседней улицы донесся цокот копыт. Незнакомец же, петляя с улицы на улицу, свернул вдоль кожного отделения Александровской больницы и перевел доктора на противоположный берег реки. Неожиданно остановился и, показав на едва различимый в темноте двухэтажный домик во дворе, заросшем деревьями и кустами, прошептал:

— Здесь.

Доктор успел заметить, что дом имеет два входа — на первый и второй этажи. Незнакомец повел его ко входу первого этажа.

Прихожая с вешалкой. Две двери. Левая открылась. В комнате кровать с поржавевшими спинками, застланная выцветшим покрывалом. Стол, покрытый старой клеенкой. На стене зеркало и снимки вокруг него, прикрепленные кнопками. Старый гардероб. На полу полинявший половик. Двустворчатое окно с тщательно пригнанной светомаскировкой — плотной черной бумагой.

Незнакомец предложил сесть:

— Отдохните, товарищ, и подождите малость.

Доктор знал законы конспирации и поэтому ни о чем не расспрашивал, хотя узнать хотелось многое. Незнакомцу он доверял, но тем не менее допускал возможность провокации.

Пеев быстро посмотрел на свои часы, как только остался один. Услышав в прихожей шаги, снова посмотрел на часы. Он прождал уже десять минут.

Вошел Сергей Петрович. Он улыбался. Вернее, улыбались только его глаза. Настроен он был по-деловому. Сергей Петрович протянул обе руки и по-русски троекратно расцеловал доктора.

— Ну, брат ты мой, тосковал я по тебе!

Пеев вдруг почувствовал страх за этого сердечного, обаятельного человека. Представил себе огромное число полицейских агентов, наводняющих улицы Софии, тысячи ловушек.

— Сергей Петрович, берегите себя! Вы же на нелегальном положении!

— До сих пор полиция меня не засекала, — ответил Сергей Петрович и предложил закурить. — В нашем распоряжении всего час.

Курили сигарету за сигаретой. Говорили шепотом. С улицы время от времени доносились шаги товарища: он охранял их.

Доктор поделился впечатлениями об Эмиле Попове. Потом стал говорить о том, что́ произошло после первой встречи.

Сергей Петрович рассказал вкратце, какие люди понадобятся доктору для его будущей разведывательной работы. Разведчик может добиться значительно больших успехов, если ему удастся проникнуть в штабы, военное министерство, министерство иностранных дел, в придворные круги, правительственные кабинеты, в круг личных секретарей министров и т. д.

Разведчики не освобождаются от обязанностей руководить своими сотрудниками. Напротив, то, как они умеют их активизировать и контролировать, одним словом, руководить, в значительной степени определяет качество получаемой от них информации, ее правдивость и своевременность.

— Дорогой Саша, у капиталистов своя шпионская сеть. Мы презираем шпионаж и агентов умирающего эксплуататорского строя, но не следует недооценивать их. В отличие от них мы — солдаты-разведчики. Мы не покупаем, а отвоевываем нужные нам данные. Для нас разведка не бизнес и не средство обогащения. Это боевая задача в борьбе за построение нового общества, в котором всем хватит хлеба и работы. Избегайте озлобившихся и несознательных людей, клеветников. Боритесь за чистоту — мы спасаем человечество от фашистского ада — и строго соблюдайте правила конспирации! Врага нельзя недооценивать. Враг не только коварен и жесток. Он опытен и обучен. Он располагает большими силами и средствами… Берегите себя, дорогой Саша. Если обстановка ухудшится, я могу уехать куда-нибудь, могу погибнуть или что-нибудь случится. Оставайтесь вместо меня, вместо нас… Продолжайте наше общее дело.

— Благодарю вас, Сергей Петрович, за доверие… Сколько есть у меня сил, все они в распоряжении пролетариата и Советского Союза, моей родины, Болгарской коммунистической партии.

Сергей Петрович поднялся:

— Мне пора, дорогой! — и показал на свои часы. Обнял доктора и прошептал ему на ухо: — А до победы, брат, мы доживем!

Хорошие люди притягивают к себе хороших людей.

Пеев действовал не торопясь, присматривался к своим приятелям, занимавшим ответственные посты в армии и в министерствах. Их было много. Но кто из них может поверить в ту истину, что сейчас война решает судьбу болгарского народа, что будущее в руках коммунистов?

Он радовался, что Елизавета понимала его, что она пыталась даже помогать ему. Пеев торопился домой: хотел спросить Елизавету, что она думает о генерале Никифоре Никифорове, друге их семьи. Согласится ли он сотрудничать? Вообще говоря, должен согласиться. Никифоров выделялся среди коллег, отличался от них ясным умом, патриотичностью. Еще когда они вместе с Никифоровым и Костадином Лукашом были юнкерами, он имел возможность присмотреться к этим молодым людям. И Лукаш, и Никифоров являлись членами руководимого им марксистского кружка. Никифоров мыслил аналитически, пытался вникать в явления и факты, оправдывающие ту или иную теорию, отличался скромностью. Лукаш в отличие от него был очень жаден до денег, служебных постов… Одним словом, мещанин.

В то время ничто особенно не отличало юношей, сыновей борцов за освобождение Болгарии, от сына какого-нибудь Тапчилешова, например, или от внука Ивана Гешева — Паницы, представителей буржуазной элиты. Жили они примерно одинаково. Доктор сощурил глаза. Он пытался докопаться до истины, отбросив все наносное.

В сущности, училище было точной копией Петербургского кадетского корпуса: тот же строгий ритуал, та же напыщенность. Одним словом, все по царскому русскому образцу.

Семь лет! И все эти семь лет — муштра. Карцер и учение. Зубрежка наизусть стихотворения, которое преподаватель французского языка Дончев декламировал с пафосом, вздымая руку к потолку:

Пеев все еще ощущал атмосферу гарнизонной церкви и других церквей, в которые их повзводно водили каждое воскресенье перед обедом. После большой проповеди священник обращался к юношам в форменной одежде:

«…Православное христолюбивое воинство…»

И все же кое-что из выученного там в какой-то степени могло пригодиться. Доктор улыбнулся, вспомнив школьные годы, наставления преподавателей училища.

— Господин юнкер, не отличаете Бетховена от Гайдна. Кадет Пеев, вслушайтесь, характерное тиканье… Это «Часы», господин кадет. Самый умный человек в Болгарии, его величество, сказал, что Вена казалась бы ужасно бедной, если бы Гайдн не написал «Часы»… Юнкер, это Рембрандт, «Урок анатомии»… Разбор не нужен. Запоминайте отдельные выражения, которые характеризуют того или иного автора. Прослывете культурным человеком…

Доктор Пеев радовался, что Елизавета понимает его и помогает по мере сил и возможностей. Уже в первый год их совместной жизни она однажды сказала:

— И как же это вы… в такой обстановке… как вам удавалось… — произнесла Елизавета, выслушав его рассказ о марксистском кружке.

И хотя все опасности, связанные с кружком, уже стали историей, она смотрела на него со страхом. У этих юношей в военных мундирах хватило смелости создать марксистский кружок в самой крепости болгарского самодержавия!

Повседневная жизнь и кричащее противоречие между воспитанием в корпусе и будничной жизнью народа каким-то образом способствовали прозрению будущих офицеров.

Марксистский кружок в военном училище, созданный и руководимый Александром Пеевым, состоял из одиннадцати юнкеров.

Это было, по существу, эхом ученических лет в пловдивской гимназии и в то же время продолжением революционной традиции семьи.

А как много юнкеров читали социалистическую литературу и, уже познакомившись с азбукой учения, спорили — вероятно, сначала сами с собой, а позже с действительностью…

Юнкера Христо Топракчиева выгнали из училища за систематическое выражение недовольства «священной и недосягаемой особой» его величества.

Двадцать дней строгого ареста для Александра Пеева вместе с юнкером Христо Атанасовым Чолчевым были предохранительной мерой режима против стремления будущих офицеров смотреть на мир собственными глазами…

Это была пышная церемония: в большом салоне военного училища выстроили поротно юнкеров, начиная с шестого класса и старше. Перед ними стояли преподаватели и командиры. Тишина. Торжественность. Строгие лица. Безупречный строй. Команда для встречи начальника господина генерала Дикова, человека, который стоит где-то у самых облаков, непостижимо могущественный и страшно сильный, олицетворение государственного порядка, власти, рыцарства, дисциплины…

А какая речь! Доктор помнил ее слово в слово: «…Высокие идеалы отечества, так сказать… его величество, так сказать, господа юнкеры и кадеты, так сказать…» А затем последовали двадцать суток на хлебе и воде.

Манол Сакеларов носил ему в карцер газеты и книги для чтения… В этом карцере военное училище, кажется, само разрушило все, что воспитало в нем. И пока доктор шел вдоль Перловской речки, в послеобеденной тишине этого военизированного города, он поражался недальновидности режима.

— Неужели они считают, что страх может заменить убеждения? Никогда… даже у Никифора Никифорова…

Этот энтузиаст, человек порывов, влюбленный в Шуберта и Поля Верлена, человек утонченный, сумел внести в военное училище свой возрожденческий боевой дух. Никифоров твердил, что другой такой страны, как Россия, на свете нет. В свое время это же говорил учитель Никифор Мурдон, его дед, вернувшийся в город Елен из Одессы. Вместе с воспоминаниями о годах учительствования он привез любовь к России.

«Что бы там ни случилось, будет Россия — будет Болгария» — таков был лозунг дяди Никифора Никифорова, майора Константина Никифорова, первого военного министра Болгарии после Освобождения, министра в кабинете Петко Каравелова до 1885 года…

— Никифоров начал свой путь с блужданий, — поделился Сашо с Елизаветой. Он сидел за письменным столом и задумчиво смотрел в пространство. — Да-да, с блужданий.

Елизавета устроилась в кресле у библиотеки. Огромная тяжесть навалилась на нее, когда она узнала от мужа о его намерениях. Она стала неспокойной. Задумалась. Представила себе, сколько опасностей таит в себе новая деятельность.

Елизавете уже приходилось сталкиваться с полицией. Каждый раз, когда муж уходил из дому, она волновалась. Елизавета знала особенности партийной работы после переворота девятого июня 1923 года. Но военно-разведывательная деятельность…

В ее дом война вошла раньше, чем во все остальные дома.

— Никифор, да, — подтвердила она. Этот человек вдруг представлялся ей хорошим юристом, коллегой и товарищем Сашо. — Никифор, да. Он внутренне убежден…

Доктор в знак согласия кивнул.

У него хранились фотографии, которыми друзья обменялись, когда в 1910 году поступали на юридический факультет. Тогда Никифоров, забыв обо всем на свете, носился по городу, чтобы раздобыть новости для газеты «Камбана» («Колокол»). Заработанных денег с трудом хватало на содержание семьи. Снимки времен войны 1912—1913 годов… после награждения его орденом «За храбрость»…

— По сути дела, Никифор стал убежденным русофилом, еще будучи курсантом военного училища, а позже, в шестнадцатом или семнадцатом году, обиженный до слез, бил кулаком по стенке землянки и кричал: «Не могу терпеть господ союзников! Их высокомерие, господа, меня, как человека, оскорбляет до глубины души! Чтобы я воевал против России?!»

Пеев уже решил, что в любом случае Никифоров должен помочь ему.

Сейчас он начальник военно-судебного отдела, советник генерала Костадина Лукаша, у него родственные связи с Любомиром Лулчевым, первым советником царя… членом Высшего военного совета… Царь и военный министр генерал Михов ценят его эрудицию, честность, терпят его возражения, поскольку знают, что это его личное убеждение, а не эхо чьего-то внушения.

— Елизавета! Попытаюсь… с генералом Никифоровым!

Много месяцев спустя Александр Пеев просил Никифорова быть осторожнее. Участие в подобной борьбе, говорил он, требует прежде всего спокойствия, хладнокровия и точности.

И вот теперь, сидя в обществе адъютанта в приемной у генерала (в здании на углу улиц Аксакова и Шестого сентября), Александр Пеев еще не знал, каким будет разговор со старым другом.

Генерал принял доктора официально, и, хотя и предложил кофе, но неуловимую служебную официальность ему так и не удалось преодолеть.

Потом вдруг генерал предложил прогуляться по парку.

Взяв доктора под руку, Никифоров показал глазами на серый дом:

— Мне захотелось удрать из той атмосферы, в которой я задыхаюсь, Сашо. Ты представить себе не можешь, какие материалы попадают ко мне! Трезвая, революционно настроенная военная молодежь появилась в армии, а я должен отдавать ее под суд за то, что она воюет по совести и с достоинством.

Они гуляли по весеннему парку, среди только что покрывшихся нежной зеленью кустов.

— Я считаю мою работу предательством по отношению к моему народу. — Генерал посмотрел ему в глаза. — Мы, юристы, можем подобрать даже такие статьи, которые будут свидетельствовать о нашем предательстве… Например: «За служение интересам иностранной державы…»

Пеев предложил сигарету и указал на скамейку.

— Не надо, Сашо. Позавчера один капитанишка бахвалился, что гестапо вмонтировало подслушивающие устройства даже в скамейки парков… Это абсурд, но я уже не могу спокойно сидеть на скамейках…

— Никифор, сколько лет в своих обвинительных речах ты просишь дать обвиняемым за «служение советской военной разведке»?

Генерал улыбнулся. Он еще не знал, что ответит и какой станет его жизнь после этой прогулки в Борисовском саду.

— По существу, ныне служить России, независимо от того, большевистская она или нет, — единственное средство спастись от чувства, что ты всаживаешь нож в сердце Болгарии.

Шли медленно, плечом к плечу. Советский разведчик Александр Пеев и его друг, царский генерал Никифоров.

— Борис зашел так далеко… Возможно, я еще предприму кое-что. Сейчас нужно или идти с Россией, или снова идти в чье-то рабство…

— Никифор, я уже начал. Я сам предоставил себя в распоряжение Красной Армии.

Генерал вздрогнул. До сих пор по привычке военных они шагали в ногу, почти маршевым шагом, но потом сбились. Никифоров уловил это и, слегка подпрыгнув, совсем как в строю, снова зашагал в ногу со своим другом.

— Разведка, что ли?

— Да, Никифор. Вряд ли имеет смысл говорить, какое доверие я тебе оказываю.

Молчание.

День клонился к концу. Утихали дневные шумы. В ветвях молодых дубов порхали птицы. Мужчины курили сигарету за сигаретой. Где-то у Горной бани испытывали прожектор. Зеленоватые щупальца луча трепетали в небе. Со стороны Илиенцев доносились разрывы снарядов тридцатисемимиллиметровой зенитной батареи. Шли учения.

— Сашо, мы должны выбирать: или мы пойдем плечом к плечу с фюрером, или будем делать то же, что и ты… Может быть, даже имеет смысл уйти в горы… Но ты прав… У войны много форм и аспектов. Все зависит от того, где придется воевать. По сути же, параграф, под который я тебя подведу, если тебя приведут в суд, наилучшим образом подходит для Лукаша и царя…

Никифоров облокотился о дерево. Прижался щекой к влажной коре.

— Сашо, слово «шпионаж» — пугало для каждого неосведомленного человека. Я хочу уточнить не само понятие, а пользу от возможной моей деятельности…

— Тебе известно, что Высший военный совет знает все, что необходимо знать любому военному командованию.

— Так кем же я буду… для советских людей?

— Они называют своих офицеров товарищами. Я верю, что они станут называть тебя товарищем Никифоровым.

Генералу показалось, что голова у него пошла кругом. Он вдруг ощутил могущество нового, почти незнакомого чувства доверия и уважения, любви и теплоты.

— Сашо, прошу тебя… Скажи честно… как перед лицом смерти… — Никифоров пытался увидеть выражение глаз своего друга в зеленоватом свете прожектора. — А сколько левов мне будут платить в месяц… и каким образом?

Ошеломленный, доктор остановился у соседнего дуба. Такого он не ожидал. Но, собственно говоря, ведь он преуспел в карьере. Вполне естественно, что он превратился в нечто подобное Лукашу. Что можно ответить ему? Ведь Сергей Петрович даже не упоминал слова «деньги». Возможность покупать информаторов не предусматривалась.

— Не знаю, Никифор… это же советская разведка… она едва ли предложит тебе деньги за работу… Я, конечно, спрошу…

Никифоров протянул руку и проговорил:

— Послушай, если бы ты упомянул, что будешь платить мне, я пошел бы в полицию.

Доктор недоуменно пожал плечами:

— А если бы ты и вправду потребовал деньги, я пошел бы к Лукашу и сказал бы ему, что у него великолепный друг. Никифор, на свете появилась Москва! Там все по-новому. А старая Европа мерит новую Москву на свой аршин. Считают, что большевистское государство и его успехи можно измерить мерками буржуазных представлений… В сущности, мы с тобой сейчас маршируем в составе не только русской армии… Мы маршируем в составе мирового отряда, борющегося за свободу человечества. Это новая, единственно правильная формулировка для моей… и, возможно, уже и твоей деятельности. Все зависит от того, устоишь ли ты на своей позиции или отойдешь в сторону, потому что мы едва ли получим что-нибудь большее, чем по одной пуле…

В кондитерской у моста Орлова генерал Никифоров разглядывал кофейную гущу в чашке. Вдруг он поднял глаза и предложил:

— Сашо, давай я тебе погадаю?

Доктор пожал плечами.

— Заранее предупреждаю тебя, что нельзя говорить «благодарю», а то ничего не сбудется…

Сейчас генерала волновала внезапная мысль о Сашо. Юрист и высший военный чиновник, этот человек был одним из немногих, выделявшихся своей высокой нравственностью. Что же сказать Сашо, пока он разглядывает чашку, делая вид, что гадает? О своем уважении к нему? Интересно, сознает ли Сашо, что самое главное в нем — это умение претворять в жизнь любую идею.

— На твоей чашке написано, что ты избрал большой и трудный путь, Сашо. — Генерал улыбался и вертел в руках то, что внезапно потеряло свою условность. — Здесь написано… что, несмотря на бури и бураны… несмотря на песни сирен, капитан корабля приведет его в нужную гавань.

Пеев едва заметно кивнул и заметил:

— Я в этом убежден, но я не верю в хепи энд. Это возможно только в одном случае — если троянцы окажутся лыком шиты.

Генерал поставил чашку на место.

— Откуда у тебя это олимпийское спокойствие, Сашо?

— От самого себя. Я верю в торжество правды.

Радио передавало последние известия из ставки фюрера «о прочесывании районов севернее Нарвика, о подвиге егерской дивизии в боях против остатков английских и норвежских частей». Радиокомментатор восторженно закончил свою речь:

«…Обстановка в Европе подсказывает, что победоносные армии третьего рейха на пути к открытию новой эпохи в истории человечества…»

Генерал пропустил доктора вперед и уже на улице прошептал:

— А я верю, что, если фюрерское бесподобие начнет войну с Россией, Иван покажет, на что он способен. Ведь господин современный «Александр Великий» мечтает о походе к Японскому морю через Сибирь…

Двое мужчин остановились под раскидистым дубом.

Генерал Никифоров посмотрел на аллею, по которой они только что прошли. По обеим сторонам росли чудесные зеленые кусты.

— Послушай, Сашо. Для меня Россия в любом случае — самая притягательная сила в мире. Россия для меня — все.

Пеев медленно развернул какой-то лист бумаги. Перевернул его. На обороте было что-то написано.

— Москва, это совершенно очевидно, верит, что все обстоит именно так, — сказал Пеев. — Ночью получил ответ о тебе. Вот.

Бумажка оказалась у генерала.

Пеев на сей раз записал текст скорописью — он явно спешил:

Никифоров молча вернул листок. Пеев сразу же сжег его. Когда поднял голову, увидел, что генерал смеется, а глаза увлажнились: быстрый ответ Москвы тронул его, а псевдоним «Журин» развеселил.

— Значит, я — «Журин»… — Никифоров смеялся от всего сердца. Ему показалось, что крепостные ворота Кремля широко распахнулись перед ним, часовые вытянулись по стойке «смирно», и он, болгарский генерал-майор Никифоров, входит туда. Потом он вдруг замолк и спросил: — Могу ли я считать, что Москва доверяет мне? И что я…

— Безусловно, — подтвердил доктор Пеев. — Не только доверяет, дорогой, а предоставляет право смотреть миру прямо в глаза… спасает от позора служить кровавому фашизму…

Генерал, взволнованный до глубины души, молчал. Перед ним, как перед офицером Красной Армии, поставили боевую задачу: разведать дислокацию гитлеровской военной машины в Болгарии, численность и состав дивизий, их зашифрованные наименования, стоящие перед штабами задачи…

— Сашо, по сути дела, это входит в круг обязанностей советского начальника штаба!

Доктор Пеев посмотрел ему прямо в глаза:

— Что ты хочешь скрыть за этой фразой? Утешаешь себя, бережешься от брани, боишься, что фашисты крикнут тебе: «Генерал, ты шпион!» Не так ли?

— Нет, Сашо. Гешев шпион на английской, немецкой, итальянской и черт знает чьей еще службе. Борис — шпион Германии и Великобритании. Шпионаж — это нечто другое… и ты знаешь это… и я. Мы не шпионим, но я боюсь, что пока мы с тобой будем задыхаться от волнения, решая, благородно это или нет… второй корпус проследует через Русе по направлению к Яссам…

Генерал с улыбкой проговорил:

— С помощью этой гнилой, кровавой системы они могут лишить человечество даже права называть все своими именами! Знаешь, я все больше понимаю правильность своей оценки мира… Да, они могли бы! Сколько несчастных людей верят этим безумцам! Сашо! Мы победим!..

Мастерская по ремонту радиоприемников «Эльфа». Ремонт радиоаппаратуры всех видов и наглядных пособий по физике. Улица Константина Стоилова, 18. Собственность инженера Ивана Попова. Технический руководитель тридцати рабочих — младший брат хозяина Эмил Попов.

…Именно здесь весной сорокового года Эмил работал над новым типом радиоприемника. Его увлекла проблема антифединговых ступеней и практическое решение этого сложного устройства. Каждый вечер — допоздна. С паяльником в руке… В большом помещении холодно. А где взять время, чтобы затопить печку?

Однажды рано утром, незадолго до семи, в «Эльфу» вошел господин в сером макинтоше. Поздоровался по-русски. Попросил направить техника по указанному адресу и протянул листок. Эмил прочел пароль… техник нужен для устранения повреждения в подпольной радиостанции «Концертный приемник». Эмил еще раз внимательно посмотрел на гостя.

— Вы где живете?

— В квартале Лозенец, в двухстах пятидесяти метрах южнее французского колледжа, — ответил гость. Очевидно, это был пароль… Гость давно знал и осторожность болгар, и их любовь к Советскому Союзу.

Эмил задумался. Начал медленно укладывать инструменты в сумку. Господин в макинтоше внимательно следил за ним. Лицо молодого мужчины выдавало волнение: оно стало бледным, напряженным. Но глаза смотрели тепло и дружелюбно.

— Я буду дома. Буду ждать вас. До предпоследнего перекрестка улицы вас довезет один наш друг на машине 1317. Запомните этот номер. Он догонит вас на улице Константина Стоилова… До скорого свидания.

Эмил понял, что этот человек, видимо, из советской разведки… Наверняка живет подпольно и решает важные задачи. Иначе ему не сообщили бы этот пароль… А что если провал? Если этот человек из полиции?! Нет, не может быть. Эмил схватил сумку с инструментом и вышел. Все произошло, как условились. Машина остановилась, и он сел в нее…

Эмил отремонтировал радиостанцию.

— Снабдите и меня такой…

— Это опасно.

Эмил нахмурился:

— Знаю.

Потом они сели пить чай.

— Товарищ, поймите… я сам стараюсь делать все возможное, чтобы не выдать себя, чтобы никто не понял, что нет для меня ничего дороже Москвы… Для меня — она все. Мой двоюродный брат собрал коротковолновую любительскую рацию, чтобы установить связь с Москвой… Ничего, что она любительская… мы эту связь установили…

Советский разведчик решил рискнуть. По-видимому, ряд очевидных вещей давал ему основания думать, что он не ошибется.

Полицейские агенты, как правило, задают хитроумные вопросы. Этот же парень сам поделился тем, что у него на душе.

Провокаторы ищут возможность доказать свою привязанность, а этот парень искренне выражает свою любовь.

Как можно скрыть выражение глаз, своеобразный тон голоса… Кроме всего прочего, он рекомендован ему из ответственной инстанции, как испытанный коммунист. Сын старого коммуниста и друга Советского Союза деда Николы не может быть провокатором… Нет… Не может!

— Товарищ Попов, я попытаюсь помочь вам… но придется изучить азбуку Морзе… Дам вам возможность установить связь с Москвой.

— Мой двоюродный брат может работать на станции. Он меня обучит за два-три месяца!..

— Товарищ Попов, мы живем в тяжелое время. Фашистская Германия уже развязала войну, войну грабительскую, разбойничью. Она захватила Чехословакию, Польшу, Австрию… и продолжает оккупировать новые государства, порабощать новые народы. Она готовится к войне против Советского Союза. Конечно, не сейчас, но она обязательно начнет войну и против Советского Союза. Сейчас Германия готовится психологически, экономически и дипломатически. Позже, когда все будет готово, она начнет настоящую войну, в ходе которой, по ее мнению, коммунизм исчезнет с лица земли и станет историей. А славянские народы будут обращены в рабство.

В этой войне болгарское правительство и царь Борис пойдут за Германией, а в Болгарии станут хозяйничать немецкие фашисты. Сюда они явятся со своими войсками. И тогда-то потребуются люди, которые будут информировать о движении, дислокации германских войск, их вооружении.

— Я бы чувствовал себя самым счастливым болгарином, если бы вы доверили мне задание такого рода.

— Благодарю вас, товарищ Попов… До глубины души тронут вашим порывом… Чувствуйте себя отныне бойцом Красной Армии… Вы получите радиостанцию.

Иван Джаков взял радиостанцию из дома Эмила Попова. У него была машина. Он считал, что так будет легче избежать наблюдения полиции. Кроме того, это обеспечит ему алиби: поездку можно будет объяснить обкаткой нового двигателя автомобиля.

Теперь рядом с любительской радиостанцией пристроилась новехонькая «Коротковолновая радиоустановка». Джаков и Эмил рассмотрели деталь за деталью всю схему, ее выполнение, части. Эта маленькая радиостанция опровергала дьявольскую ложь о технической беспомощности большевиков.

Они опробовали радиостанцию и пришли в восторг от ее технической простоты, совершенства управления. Радиостанция говорила им больше, чем часовые речи и тонны литературы. Джаков разобрал один блок и заменил его другим. Уселся за письменный стол и критическим глазом специалиста начал проверять изоляционную обмотку.

Блок был сделан так же тщательно, как и пресловутые чудесные блоки «Телефункена», «Ориона», «Филиппса» и «Желозо».

Потом послышался голос Москвы…

Александр Периклиев Георгиев. На эту подпись под кипой статей ни один редактор всерьез не смотрел. Подпись принадлежала чиновнику без имени, связей и рода, обыкновенному служащему Болгарского земледельческого банка. Но он знал, что немногие в Болгарии смотрят на экономику так же, как он, марксист. Правда, статья завуалирована общими фразами, но формулировка все-таки ясна. Редакторы не прочитали до конца…

1932 год. Отдел финансовых и экономических исследований при Болгарском земледельческом банке. Редактор… Александр Периклиев стоял перед письменным столом этого редактора, утратив веру во всех редакторов.

Периклиев изумился: редактор стал перелистывать рукопись, читать, но выражение его лица оставалось непроницаемым.

— Материал принимаю. Только придется поработать над ним… мы сделаем это вместе с вами. Здесь речь идет о серьезных вещах, — доктор Пеев улыбнулся.

Он стал «крестным» нового автора, не подозревая, что тридцать лет спустя этот парень станет профессором. А тогда редактор Пеев обратил внимание на меткость выражений автора, его аналитический ум. Доктор Пеев улыбался новому другу и твердил ему, что ум — не единственное богатство экономиста, что нужен труд… что экономист — борец за правду…

И вот этому автору, будущему ученому, а тогда мелкому чиновнику, предстояло испытать на собственном горбу «прекрасную жизнь» в старой, доброй Софии. Парень уже женился, но квартиры не имел…

Может быть, эта старая-престарая София со своими новыми грехами дала возможность нынешнему профессору Периклиеву сохранить в себе нечто большее, чем обычное воспоминание о докторе Александре Пееве.

«…У меня были горести и радости, разочарования и надежды. Забылись многие встречи и разговоры, но личность доктора Александра Пеева озарена немеркнущим блеском. Сколько раз обращался я к нему за советом! Сколько мудрых и дружеских напутствий получал от человека, который без устали помогал людям чем мог!

Служба забросила меня на несколько лет в провинцию, и я потерял его из поля зрения.

В 1936 году я вернулся в Софию. В один из летних дней я догнал доктора Пеева на бульваре Царя-освободителя. Годы разлуки сделали нашу встречу еще более радостной. В разговоре мы перескакивали с темы на тему. Я рассказал ему о жизни в провинции, а он поведал мне, как его уволили из Болгарского земледельческого банка и что он работает теперь в строительной компании «Подслон». Уводили его 19 мая 1934 года за то, что он снабдил несколькими томами Большой Советской Энциклопедии библиотеку банка. В газете «Зора» опубликовали сообщение о том, что в таком учреждении, как Болгарский земледельческий банк, держат на службе людей, открыто занимающихся коммунистической пропагандой. Ссылались на случай с энциклопедией. Потом мы заговорили о международном положении. Доктор Пеев ознакомил меня с положением в Испании, Германии, Италии, Англии, Франции и СССР. Его комментарии и прогнозы показались мне интересными.

— А что ты скажешь о нас? — спросил я его.

— Мы, брат, отражаем то, что происходит на международной арене. Нами управляет дворцовый кабинет Кёсеиванова, проводящий политику крупной буржуазии и германского капитала. Следовательно, как Борису прикажут, так и будет. У нас усилится террор, придут к власти фашисты, начнется борьба двух непримиримых лагерей.

Доктор Пеев мог прокомментировать любой политический акт. Темой наших разговоров в то время были события в Испании.

В 1937 году я женился. На меня навалились заботы о семье. У нас не было ни денег, ни мебели. Наступила осень, а я все еще не мог решить квартирный вопрос.

С доктором Пеевым я встретился в каком-то учреждении и рассказал ему, что у меня очень плохи дела с квартирой.

— Живите у нас. Найдется и комната, и мебель, а о квартплате и не думайте, — проговорил Пеев и повел меня к себе домой.

Я оказался на бульваре Евлогия Георгиева, в доме номер тридцать три. Двери открыла жена доктора.

— Елизавета, одно молодое семейство оказалось бездомным. Что, если мы уступим им одну комнату? — спросил Пеев ее.

Елизавета не возражала.

Буквально через мгновение я осматривал новую комнату, а хозяева начали обсуждать, куда поставить кровати, вешалку, стол…

На меня произвело впечатление то, что в этой семье все делалось без особого шума и с широким размахом.

Мы прожили у них два года. В этом доме я и моя жена научились, как нужно жить. Производило впечатление большое доверие и взаимное уважение, связывавшие троих членов семьи — доктора Пеева, Елизавету и их сына Митко. Всегда вежливые и внимательные, они умели поддерживать в своем доме удивительно приятную атмосферу. Я не слышал, чтобы в этой семье кто-то повышал тон.

Большая библиотека доктора превратилась в магнит, который постоянно притягивал Пеева и Елизавету. На полках стояли очень ценные книги по марксизму, праву и истории. Супруги проявляли большой интерес к социальным проблемам. Доктор Пеев смотрел на все через призму своих марксистских убеждений и из самого незначительного на первый взгляд факта делал политические выводы. Елизавета же, по образованию историк, смотрела на мир, как на большую арену, где развертывались те или иные события, и пыталась понять их философско-логическую взаимосвязь. Оба постоянно записывали что-то в свои блокноты, делились впечатлениями о прочитанных книгах.

Бросалось в глаза, что меньше всего думали о еде. Пищу предпочитали простую, вегетарианскую. Доктор и его жена не являлись членами общества трезвенников, но в этом доме спиртное появлялось очень редко. Только по праздникам. Когда приходили гости.

…Жизнь с семьей Пеевых оставила след в моем сознании. Редкостная терпимость и демократичность. Для доктора и Елизаветы социализм и социалистическая общность не были догмой.

Незабываемы наши долгие разговоры на внешнеполитические темы. Сердце Сашо откликалось на все, что происходило в мире. Его волновало любое событие.

Навсегда останутся в памяти вечера, когда я слушал рассказ доктора Пеева о его впечатлениях от посещения Москвы осенью 1939 года. Ему удалось осуществить свою мечту — побывать в стране победившего социализма. Ценой огромных усилий он включился в группу болгарских общественных деятелей, посетивших большую сельскохозяйственную выставку в Москве. Он вернулся оттуда полный впечатлений.

Каждый вечер к доктору Пееву приходили все новые и новые люди послушать его рассказы о Москве. Он не уставал повторять каждому все от начала до конца. Восхищался советской сельскохозяйственной техникой, обращал внимание на небывалые масштабы строительства, рассказывал о психологии советского человека. Вспоминается, как он сравнивал старых русских интеллигентов и советских граждан, дерзновенно идущих по пути строительства социализма. Эти новые люди — сознательные строители нового общества. Пеев посетил многие музеи, театры, выставки. Рассказывал о реализме в искусстве. Вспоминал о массовых спортивных торжествах советской молодежи. Вдохновенно говорил об огромной работе, проделанной партией на заводах, в городах и в деревне. Проницательный глаз доктора Пеева заметил, как в течение двадцати — двадцати двух лет «закалилась сталь», выкованная революцией.

Пеев и Елизавета поддерживали связи с очень широким кругом знакомых, но дом их посещали в основном представители интеллигенции. Доктор обладал способностью в разговорах избегать всего несущественного и заинтересовывать слушателей любопытными фактами…

Пеев находил время заниматься десятками дел, которые могли бы стать делом жизни ученого, юриста, экономиста…»

На стене висело большое зеркало из толстого стекла, выщербленное в нижнем и верхнем углах. Генерал смотрел на себя в зеркало и улыбался: вряд ли погоны означают что-нибудь! Вот погоны на плечах Даскалова… Они, конечно, не могут скрыть, что он платный офицер вермахта и дипломатический военный агент рейхсканцелярии. А Луков словно с досадой носит болгарские генеральские погоны. Он даже не скрывает, что его дружба с Канарисом и Риббентропом нравится ему больше, чем все звания болгарской армии.

Знают ли эти господа, что еще один генерал прикрывает погонами свою настоящую суть? Из зеркала на него смотрел спокойный, подтянутый высший офицер с немного усталым ироническим выражением глаз и чуть заметной улыбкой в углах рта. Так оно и есть, господа! Военный всегда воюет. Плохо, что вы не можете понять нечто существенное, что упрощает все в наше сложное и запутанное время: немцы проиграют войну и заодно увлекут за собой и свою жертву — Болгарию.

Да, внешний вид генерала Никифорова был безупречен. Он мог предстать и перед царем. Но пока тому хватало Даскалова…

Как ему хотелось пойти в отпуск! Именно сейчас! Но эфир приносил важные новости. Дворцовая клика возбуждена и многозначительно дает понять, что должны произойти важные события. Какой же тебе отпуск, «Журин»? Если бы ты был только Никифоров…

Он оторвал листок от календаря. Тринадцатое июня тысяча девятьсот сорок первого года. Не может он взять отпуск! А дома прекрасно понимают, что и когда возможно. Догадаются и сейчас…

Никифоров отказался взять машину, и причина была не в том, что идти недалеко. Он пошел пешком, чтобы упорядочить свои мысли. Ему еще трудно было перестраиваться так, чтобы и мыслить, и чувствовать, и действовать беспрестанно в любой миг и при всех обстоятельствах в соответствии с изменившейся обстановкой. Никифоров еще не в силах был осознать ту головокружительную, колоссальную перемену, которая произошла во всем его существе.

Часовые отдавали честь. Адъютанты прищелкивали каблуками. Какой-то напыщенный полковник едва поднял руку, чтобы отдать честь. Никифорова это разозлило. Захотелось любой ценой сделать что-то новое, спровоцировать их, чтобы убедиться еще раз, что эти бараны не заслуживают ни малейшего уважения.

— Полковник! — воскликнул Никифоров, и в тот же миг ему пришло в голову, что самая обыкновенная мелочь может запугать этого надушенного павлина. — Один подсудимый партизан носит вашу фамилию и отчество. У него брат офицер. А что, если это вы?.. Вы доложили об этом?.. Застегните воротничок, полковник!

Полковник побледнел, вытаращил глаза и машинально застегнул пуговицу.

— Виноват, господин генерал. У меня нет никакого брата партизана. Двоюродный брат, дальний родственник, господин генерал…

— Я бы доложил, но рассчитываю на ваш патриотизм… Будет не очень приятно, если об этом узнают там… Не так ли, полковник?

— Покорнейше благодарю, господин генерал…

Напыщенность мигом слетела с дворцового красавца. Никифоров поморщился, но вздохнул с облегчением. Господи, неужели это «избранные вожди» царства? Легче понять тупость фельдфебелей, беспросветный вандализм разного рода служак… Дворец и его слуги представляют собой жуткую, страшную картину.

Адъютант щелкнул каблуками и произнес:

— Господин генерал приказал, чтобы господин генерал…

Никифоров даже не взглянул на этого индюшонка с аксельбантами. Вошел в кабинет. Отдал честь.

Генерал Даскалов с торжествующим видом протянул ему обе руки. По-видимому, что-то исключительное или уже произошло, или должно произойти.

— Прошу, Никифор! Ты так сияешь!

Министр приложил к губам указательный палец и сказал:

— Шпионы подстерегают нас и подслушивают! Садись и порадуйся вместе со мной. Есть причина.

Даскалов шпионил за болгарским народом и в рапортах сообщал своему хозяину в Берлин, что́ происходит в Болгарии, что́ делается в армии, в городах и селах. Даскалов и Михов могут все. Но они никак не могут допустить, что перед ними сидит советский разведчик «Журин»…

— Никифор, вчера нас пригласил Бекерле: меня, профессоров Филова, Цанкова. Пришли Луков и Кочо Стоянов. Выпили… Ты же знаешь обычаи Бекерле…

Даскалов встал, зашагал по кабинету. То и дело останавливался перед своим гостем и подчиненными. Потом возбужденно заговорил:

— В мире нет места коммунизму. Только национал-социализм обновляет Европу. Мы сотрем с лица земли всех его противников. Поругана святая православная церковь…

Никифоров замер. Такую казенную речь в тысячах вариаций можно услышать каждый вечер на занятиях по словесности. Что же скрывается за этим предисловием? Мало-помалу Никифоров начал догадываться, и его охватил ужас.

— У фюрера титанические силы… Фюрер подарит Германии тысячу лет мира, и весь свет станет слушать его приказы. Я сам русофил, но враг большевизма. Если бы не мое служебное положение, я отправился бы взводным командиром туда… против красных…

Никифоров не шелохнулся.

— В конце этого месяца колоссальная армия пойдет на Москву.

Никифоров был поражен.

— Торжествуй, Никифор! Приказ подписан. Дивизии сосредоточены. Еще вчера завершилась переброска целой германской армии через Солун и Ниш…

— Может быть, Бекерле выяснял, как вы прореагируете? Какая-то шутка… или что-то в этом роде?..

Даскалов решительно махнул рукой:

— Нет! Рубикон перейден! От Гродно до Перемышля и от Перемышля до Сулина дивизии…

Никифоров задумался, а потом проговорил:

— Да, это интересная новость: Германия взяла на себя трудную задачу, решив начать войну с Россией! Хватит ли у нее сил?..

Даскалов снова махнул рукой и проговорил:

— Хватит у нее сил, хватит… сейчас Венгрия, Румыния, Финляндия… и корпус из Италии, миллионы солдат… Если Франция рухнула за двадцать дней…

— Послушай, Даскалов! Помнишь Клаузевица… помнишь фон Мольтке… фон Шпее… Фридриха Великого… Кроме того, Россия — сила с неизвестными возможностями…

Военный министр тяжело вздохнул:

— Дай бог, чтобы ты оказался неправ… Бекерле убежден, что до конца года Германия покончит с большевизмом. И все-таки это так… тем более что вся континентальная мощь фюрера направлена на Восток…

Никифоров кивнул:

— Да, это так.

Он представил себе зеленые моторизованные колонны, стальные танки, сотни эскадрилий боевых самолетов. И вся эта железная стихия обрушится на русских… Подожди… Первая реакция была самой правильной: Гитлер сломает себе шею. А если западные силы договорятся с ним? А Япония с ее колоссальной мощью?

— Ты прав, Даскалов. Положение…

— Хотя бы для нас оно хорошее, Никифор. Развяжутся руки у полиции, очистим царство от коммунистов… и этого достаточно…

Доктор Пеев вертел в руках номер газеты «Зора» и стучал указательным пальцем по тому месту на первой странице, где поместили опровержение ТАСС по поводу слухов о подготовке нападения на Советский Союз. Он был явно озадачен и растерян. Генерал Никифоров сидел у окна, погрузившись в мрачные мысли.

— Нет, Никифор, это маневр Москвы. Невозможно не заметить сосредоточения стольких дивизий…

— А если это немецкий блеф?

— Нет, Никифор, не блеф. Я обязан известить… этой же ночью сообщу в Москву…

— А если вопреки всему Бекерле проверяет готовность своих ищеек? Если напрасно потревожим Москву?

Они долго молчали. Курили. Пили кофе. Никифоров не знал, что́ и думать. Ему, военному, это казалось невероятным фактом, значение которого будет оценено по достоинству, возможно, после войны. А в том, что немцы нападут, он почти не сомневался: настроение царедворцев подсказывало ему это. И тот павлин-полковник, который ужаснулся, как бы случайно не всплыло, что его близкие родственники — коммунисты… и Михов… и Кочо Стоянов… и Лукаш с торжествующей улыбкой…

— Сашо, немцы нападут!

— Неужели советские люди верят в мнимую порядочность гитлеровцев? Брат, задыхаюсь… не могу перевести дух… боюсь…

— И я, потому что Риббентроп вызывал Бекерле в Берлин. Бекерле вернулся позавчера, а вчера на очередной своей среде предупредил своих, чтобы события не застали их врасплох… Через два часа после возвращения Бекерле уже был у Бориса…

Генерал резко поднялся и сказал:

— Ухожу. Приготовлю кое-что… Придумаю повод пойти к Михову. Сейчас контакты с ним особенно полезны…

Пеев проводил гостя. Потом сел за письменный стол. Он уже привык к шифру. Игра с цифрами его не затрудняла. Но в тот момент руки у него дрожали. Радист в Москве запишет цифры, передаст сообщение в Центр. Известие, полученное ночью, означает многое. Из Центра оно отправится в Кремль. Постучат в рабочий кабинет Наркома обороны. Потрясенный, тот повертит сообщение в руках.

И прежде чем доложить шифровку Совету Народных Комиссаров, вызовет начальника штаба.

Доктор стал быстро одеваться. Шифрограмму положил в коробку сигарет. Елизавету будить не стал, но она не спала и все поняла. Он быстро вышел. Остановился. Огляделся — в темноте можно ожидать всего. Никто не следил за ним. И вообще, трудно было заподозрить такого человека, как доктор…

…Эмил сел в постели. Он вертел шифрограмму в руке и никак не мог прийти в себя.

— Скоты!.. Гады!.. — выругался он и в тот же миг начал радировать. Его руки уверенно выстукивали знаки азбуки Морзе:

Эмил услышал сигнал Москвы, подтвердивший, что сообщение принято. Снял наушники и с облегчением вздохнул.

А когда в последующие дни Эмил передавал в Москву радиограмму за радиограммой, сердце его наполнялось чувством уважения к неизвестному ему «Журину».

Радиограммы содержали сведения о переброске гитлеровских частей из Греции, Югославии и Болгарии, о местах их сосредоточения.

Эмил был убежден, что сообщения, передаваемые группой «Боевого», очень важные. Доктор Пеев с большой тщательностью отбирал сведения, руководствуясь их ценностью.

11 июня 1941 года Гитлер подписал директиву № 32, обеспечивающую претворение в жизнь плана «Барбаросса». Он считал, что Советская Россия будет разгромлена за три месяца. В этой директиве говорилось, что для оккупации территории СССР необходимо 60 дивизий и воздушный флот. Помимо наступления через европейскую часть СССР в директиве предусматривалось наступление из Болгарии через Турцию.

Поскольку предусмотренный план — за три месяца разгромить Советский Союз — выполнить не удалось и германскому командованию пришлось включить в военные операции не 60, а 170 германских дивизий и примерно 30 дивизий своих сателлитов, а конца войны так и не видно было, осенью 1941 года Германия начала оказывать сильный нажим на Турцию. Чем больше затягивалась война, тем в большей степени Гитлер стремился втянуть в войну против СССР новые государства. Свои усилия он направил главным образом на Японию и Турцию. Гитлер рассчитывал заставить Японию напасть на Советский Союз на Дальнем Востоке, а Турцию — со стороны Кавказа. Этими вопросами занимался в основном Риббентроп, пользовавшийся для достижения своей цели любыми средствами. В Турцию послали фон Папена, которого в те времена считали не только большим дипломатом, но и одним из самых лучших знатоков ближневосточных вопросов. Фон Папен имел связи с турецкими деловыми кругами, и перед ним Гитлер поставил задачу договориться с Турцией, чтобы она поддержала Германию в войне против Советского Союза и выставила 25 дивизий.

Перед фон Папеном поставили две задачи: добиться, чтобы Турция стала союзницей Германии, и склонить ее к объявлению войны Советскому Союзу, после чего тотчас же напасть на закавказские республики. О том, что перед фон Папеном поставили именно такие задачи, свидетельствует письмо Канариса доктору Делиусу[1] (ноябрь 1941 года), в котором говорится:

Фон Папен получил разрешение обещать Турции закавказские республики. Разумеется, без Баку…

Для советского главного командования не было тайной, что Германия делает все возможное, чтобы привлечь Турцию на свою сторону. Этот вопрос очень волновал Советский Союз. Для СССР не могло не иметь значения открытие нового фронта на юге, со стороны Турции. Это лучше всего видно из радиограммы, посланной Центром группе «Боевого».

Советское командование испытывало серьезные затруднения после того, как стране неожиданно нанесли тяжелый удар. Оно держало в резерве много армий, сосредоточив их далеко от фронта. Ведь неизвестно, с какой стороны появится новая опасность. С востока — Япония, с юга — Турция. Если гитлеровской дипломатии удастся привлечь на свою сторону своего бывшего союзника — Турцию, над Кавказом и нефтью Баку нависнет серьезная опасность. Советской дипломатии было трудно противостоять германской дипломатии в те первые, несчастливые для Красной Армии месяцы войны. Генералитет Турции уже настраивался на новую войну ислама против Москвы.

И вот из Центра запросили, чтобы «Боевой» узнал, что готовится за кулисами, поскольку фон Папен — «сильная личность», а также необходимо было выяснить, до каких пор английские дипломаты смогут сдерживать натиск немцев.

Срочно? Доктору Пееву хотелось в тот же миг зашифровать данные, каких ждет от него главное командование Красной Армии. Он лихорадочно обдумывал, что́ же предпринять. Перебрал в уме знакомых, стараясь угадать самый верный и самый краткий путь к тайнам министерства иностранных дел и дворца. Кто? «Журин»… И не только он… Знакомые генералы и однокурсники могут должным образом проинформировать его.

…10 октября 1941 года Москва поручила «Боевому» найти подходящего человека со связями в турецких деловых кругах, чтобы выяснить, чего добился фон Папен: пойдет ли Турция с Германией и откроет ли новый фронт на Кавказе…

30 ноября 1941 года Центр сообщил доктору Пееву:

20 декабря 1941 года Центр передал:

Что это важно — Александр Пеев понимал не только по настойчивости Центра.

По Софии ходили самые различные слухи. По мнению правых кругов, Турция должна скоро выступить на стороне Германии, по мнению же проанглийских кругов, миссия фон Папена провалилась. Тот факт, что Турция начала сосредоточивать свою фракийскую армию около Одрина и Люлебургаза, говорил сам за себя. Но верить слухам с улицы, комментариям в редакциях или кулуарах Народного собрания он не мог. Не имел права. Доктор решил действовать напрямик и почти в открытую. Так по крайней мере согласно логике людей из дворца он останется вне подозрения. Он «случайно» встретился с генералом Лукашом.

Они когда-то были однокурсниками. Генералу нравился Пеев не только эрудицией и принципиальностью, но и прямым взглядом на вещи. Лукаша смущало только прошлое видного коммунистического деятеля… но ведь тот уже год как отошел от активной партийной работы.

Разговор получился коротким. Любезности. Воспоминания. Потом Пеев вдруг вздохнул, грустно улыбнулся и проговорил:

— Давай поговорим еще немного в этой спокойной обстановке… В Софии усиленно распространяются слухи, что мы будем воевать с Турцией. Есть ли в них хоть какая-то доля правды?

Лукаш махнул рукой:

— Ничего из этого не получится — ни войны, ни союза. Фон Папен колбасник, а не дипломат. Его величество боится событий во Фракии, а у фюрера нет сил для нового фронта…. так что ты напрасно опасаешься…

Потом они снова заговорили о будничных делах. Когда расстались, доктор знал многое. Теперь ему хотелось проверить факты.

…«Журину» пришлось трижды придумывать себе дела, чтобы пойти к военному министру. Генерал Михов сам запутался в противоречивых данных, которые получал. Официальная переписка нацеливала его на подготовку к войне с Турцией или через территорию Турции с Кавказом, а дипломатические документы недвусмысленно говорили о полном провале Гитлера в Анкаре. Он дал доктору всю секретную документацию и, похлопывая себя по коленям, простонал:

— Смотри, смотри, Никифоров! А теперь скажи, на что это похоже… Кочо Стоянов взбесился, Теодосий Даскалов болтает, что пока все может сойти, как в Бельгии… Удар в двух направлениях! Кавказ — Сталинград — Урал и Измир — Иерусалим — Каир, а через Ливию Грациани подойдет к Александрии и Суэцу… Но… так оно и получается, когда посылают фон Папена, этого полуидиота… и когда рассчитывают только на дипломатию.

«Журин» добросовестно читал приказы царя по армии, министра — командующим армиями, командирам дивизий и только качал головой:

— Ты прав, Михов, прав. Придется поразмяться и поездить по частям на юге Фракии. Боюсь, что коммунисты осмелели и перешли в наступление…

— Поезжай, Никифоров! И будь безжалостным! Я вижу создавшееся положение отнюдь не в розовом свете! Нет!

Генерал отправился в инспекционную поездку в Дервишка-Могилу, в Елхово, Тополовград, Свиленград, Кырджали, Царево. По возвращении снова пошел к военному министру доложить, что он видел, что предпринял, и проверить, нет ли перемен за эти восемь-девять дней.

И вот наконец доктор Пеев смог составить себе полное представление обо всем, связанном с Турцией. Он был доволен — пусть Красная Армия воюет против немцев, на Кавказе фронта не будет…

16 января 1942 года «Боевой» сообщил, что в Свиленграде германских войск нет.

Доктор Пеев отправлял информацию Центру, но сам видел, что на главный, самый важный, вопрос он не смог ответить исчерпывающе, и это беспокоило его. Связей с турецкой миссией в Софии он не имел. Целый месяц он встречался со своими знакомыми и близкими, чтобы найти подходящего человека, которого можно использовать для установления связей с турецкой дипломатической миссией. А в это время усиленно распространялся новый «достоверный» слух, что между Германией и Турцией ведутся тайные переговоры, что Турция пустила германские войска на свою территорию.

…Бывают ли случайности? Да, если можно назвать случайностью оккупацию Албании чернорубашечниками дуче в прошлом, сороковом, году, когда болгарская дипломатическая миссия там оказалась ненужной. Случайно ли то, что пришлось отозвать полномочного министра в Тиране Янко Панайотова Пеева, двоюродного брата доктора Пеева? Случайность, во всех случаях закономерная, заставила этого дипломата посетить Турцию, Грецию, Египет и привела его в Софию именно тогда, когда доктор Пеев искал связи с Турцией, с ее дипломатической миссией.

Двоюродные братья встретились случайно, и встреча эта обрадовала обоих. Это была их вторая встреча после 1940 года, когда дипломат вернулся прямо из Тираны, и, поскольку семья его находилась вне Болгарии, он остановился в гостинице «Славянская беседа». На той первой встрече присутствовал полковник запаса Евстатий Василев.

Возможно, братьям труднее было бы найти общий язык, если бы полковник не занял позиции глашатая гитлеровской славы. Янко Пеев съехидничал:

— Сила Гитлера? Я убежден, что вы правы, и верю в могущество рейха. Но победа — это нечто иное. Это слово отнюдь не тождественно слову «мощь».

— Да-да! Отдельные факты подсказывают, что у событий есть и другой аспект, — вмешался доктор Пеев, следя за выражением лица брата. — Умные люди обычно рассматривают то или иное явление со всех сторон.

Янко Пеев едва в знак согласия кивнул и заметил:

— Все связано с чувством долга и ответственности…

— Господа, разумеется, вы правы! — полковник махнул рукой. — И когда фюрер посадит всех плутократов на место, Европа будет благодарна… и мы тоже.

Доктор Пеев пригласил брата в гости:

— Мы с полковником каждый день разглагольствуем о политике, завтра вечером он занят, а я заядлый коллекционер новостей. Так что заходи! Не забыл еще, что у меня всегда заготовлен какой-нибудь сюрприз?

Янко Пеев приглашение принял. В этой скучной жизни такой человек, как Сашо, настоящее открытие. К тому же дипломат соскучился по людям с открытым сердцем. В Софии его поразили прогерманские настроения в руководящих кругах, но в них он уловил будущие несчастья Болгарии. У Сашо в доме должно дышаться легче.

…Сюрприз оказался приятным: в гости к доктору Пееву пришел временный поверенный в делах СССР, полномочный министр в Софии Прасолов.

У Янко был большой стаж работы в дипломатическом корпусе, но он не имел настоящих контактов с советскими дипломатическими работниками.

Его поразил уже сам факт знакомства. Хотя хозяин предупредил советского дипломата, с кем ему придется разговаривать, Прасолов не стал разговаривать согласно «протоколу». Просто, с улыбкой дипломат протянул ему руку:

— Рад познакомиться.

Янко Пеев как-то неожиданно, даже не поняв, как все это произошло, расслабился. В другом случае он предварительно настроился бы соответствующим образом, следил бы за каждым жестом, каждым словом, интонацией…

— Здравствуйте, господин Прасолов…

Доктор, догадываясь о мыслях брата и желая поддразнить его, заметил:

— Янко, держись в стороне… красные ведь людоеды.

Прасолов поднял брови:

— Да, и я отойду в сторону. У нас были такие революционеры, которые считали, что все буржуа одинаковы… людоеды… кровопийцы…

— Другими словами, хозяин выиграл, — вмешался доктор. — Вы съедите друг друга, и мы сэкономим на бутербродах.

Прасолов рассмеялся. Янко Пеев сквозь смех увидел простого, веселого человека с русским лицом, сверкающими голубыми глазами и узнал о большевиках больше, чем за всю свою дипломатическую карьеру. Дипломат не имеет права смеяться громко, а Прасолов… Не принято самому критиковать страну, которую представляешь, своих соотечественников, а господин Прасолов запросто рассказывал правду.

— Так или иначе, господин Прасолов, вы — мой враг, а я — ваш… — начал Янко Пеев. — Моя основная задача — бороться против вас, так что…

— А моей личной, государственной и партийной задачей, в сущности, является борьба за вас, — прервал его советский дипломат. На сей раз тон его был резким.

— Не спорю, согласен, господин Прасолов. Лично я убежденный русофил, во мне сильна любовь к России… но мы уже отделяем понятие «большевизм» от понятия «Россия».

— Не верю, чтобы вы утверждали, что его величество Борис III олицетворяет болгарский народ.

— Не могу утверждать это, господин Прасолов.

— Благодарю за откровенность. А я могу утверждать и быть уверенным, что мне удастся убедить вас в том, что моя партия и мой народ едины. Как же тогда отделить понятно «большевизм» от понятия «Россия»? Вот в чем суть нашего спора.

— Да, господин Прасолов. Основа, суть именно в этом.

— И еще одно обстоятельство, господин Пеев. Мы хотим от наших партнеров только одного: чтобы они уважали нашу самостоятельность. Вот и все.

— А как же объяснить вашу всестороннюю помощь компартиям во всем мире, господин Прасолов? Это разве не вмешательство во внутренние дела ваших партнеров?

Советский дипломат уже не улыбался. Очевидно, болгарин коснулся вопроса, который подвергался наиболее яростной атаке со стороны буржуазных политиков, партий, пропагандистских центров.

— Господин Янко Пеев, мы — первое социалистическое государство в мире, начало в цепи социалистических государств. Предстоят еще революции, и мы не можем оставаться зрителями. Но наша помощь чисто идеологическая. Что же нам сказать о нацистской партии с ее экспортом оружия для своих партнеров? О буржуазии, покупающей троны и правительства, чтобы бороться против нас? Разве это не вмешательство во внутренние дела соответствующего партнера? Что же мы противопоставляем этому? Идейную информацию, обмен опытом… и попытки получить информацию о заговорах против нас. Неравноценно, не так ли?

— Но достойно, господин Прасолов, — согласился дипломат. Для него этого было достаточно. Он располагал сотнями фактов и на их основании мог сам сопоставлять и делать выводы. — Другими словами, наша пропаганда кричит: «Держите вора!» Да, жаль, незавидная роль у нашей пропаганды.

— Кроме того, вот причина, почему они ополчились против нас. Мы просим весь мир дать нам возможность спокойно строить. Именно этот мир оплакивал бурлацкую, полуголую Россию, а когда большевики с присущей им решительностью одели ее, мир ополчился против них. Впрочем… какой мир… вам известно.

— Мне хочется сказать, господин Прасолов… Я знаком с дипломатами из десятков стран Среднего и Ближнего Востока… и могу утверждать, что девяносто процентов из них испытывают леденящий душу страх…

Дипломат подробно рассказал о практике полицейских в ближневосточных странах, о дипломатических шагах правительств, о заговорах против компартий. Он не скрывал ничего из известных и неизвестных намерений шахов, королей, послов, генералов. Говорил с раздражением о ходах гитлеровской дипломатии, о своих действиях и целях.

Приятно удивленный Прасолов вдруг вставил:

— Я бы отправил вас в тюрьму за подобную откровенность, господин Пеев.

— Не вижу более подходящего места для честных людей. Вне тюрьмы сейчас или те, кто не пошел по новому пути, или те, кто продался Германии.

Прасолов кивнул и прошептал:

— Торговля совестью называется здесь патриотизмом.

— Знаю, знаю. Но знаю и еще кое-что: этот патриотизм очень скоро доведет мою родину до нового Нёйиского договора[2] или принудит патриарха Евтимия снова отправиться босиком в свое заточение. Я не согласен быть соучастником погребения Болгарии.

— Возможно, что и зритель — тоже соучастник!

Янко Пеев поднял глаза, в тот же миг поняв, что́ означало замечание Прасолова. Согласился с ним, но прореагировал неожиданно:

— Сейчас для меня достаточно того, что я прозрел: да, я стал соучастником самого страшного преступления по отношению к Болгарии.

— И я считаю, что сейчас это именно так…

Они болтали о футбольной команде в СССР, о ленинградском балете, о Днепрогэсе и строительстве автомагистралей, о радиозаводах и рыболовстве в Арктике, о моде и… о том, разрешено ли продавать косметические средства на рынке, есть ли в России сберегательные кассы, обучались ли врачи в университетах или они всего-навсего санитары…

Дипломат спешил узнать все. И когда он расставался с Прасоловым, как-то виновато улыбался:

— Не обижайтесь, что я обо всем расспрашивал, что вопросы мои звучали грубо и неделикатно. Мне нужно знать многое, очень многое. Мне кажется, я сумею отличить вымысел от истины.

Доктор Пеев часто встречался со своим двоюродным братом. Часами они вели беседы или в Борисовском саду, или по дороге в гостиницу «Славянская беседа», или в номере гостиницы наверху, или в доме доктора.

Говорили спокойно, деловито. Пытались переоценить все, что делали до сих пор. Искали истину. Дипломат доказывал, что́ ждет Болгарию, если Германия проиграет войну. Он считал, что Советский Союз разгромит немцев.

Александр Пеев возвращался домой, не зная, что и думать о нем. Очевидно, его двоюродный брат — честный человек, умный, деликатный. Умеет видеть то, что скрывается за событиями, видеть правду. Но он никак не мог решить один вопрос, самый важный из вопросов: хватит ли у него сил перейти от слов к делу.

Привлекать ли к работе двоюродного брата? Откажется ли он от спокойной жизни? Согласится ли подвергнуть себя опасности и пожертвовать карьерой во имя истины и правды?

А если он двуличный человек? Если…

Нет, Янко Панайотов Пеев один из Пеевых. Они не доносчики, не подлецы. Они русофилы. Они смелые люди. Им присуща душевная чистота. И все же, все же…

А как нужен такой человек! Человек, связанный с сотнями людей: министрами, генералами, коронованными особами, торговцами, промышленниками… Он имеет доступ ко всему. Как нужен такой человек!

Когда осенью 1941 года вышел царский указ о назначении Янко Панайотова Пеева послом в Каире, оба двоюродных брата поняли, что настало время безобидным разговорам отойти на второй план.

За несколько дней до отъезда в Египет дипломат остался гостить у своего двоюродного брата.

Хозяин дома решил, что нужно действовать. Они уселись в кабинете. На столике — кофе, бокалы с коньяком. За окнами — затемненная София. Радио передавало воинственный марш.

— Думаю, ты знаешь, как я ценю тебя и как верю тебе. Я считаю, что тебе можно доверить нечто особо важное. Мне надо, чтобы ты сообщал данные, интересующие советскую военную разведку, — сказал вдруг Сашо.

— Догадывался, ждал этого. Не боишься полиции, Сашо?

— Боюсь, но волков бояться — в лес не ходить. Свою позицию я выяснил. Тебе известна и практическая сторона дела. Ты знаешь, что я солдат. У тебя же три возможности…

— Да. Могу пойти в полицию, могу отказаться от твоего предложения или… принять. Подожди, Сашо, не предупреждай меня, чем я рискую. Сам знаю. Расскажи мне, что думают о тебе советские люди. Мне наплевать на наших… Они ведь продали и душу, и сердце…

— Советские люди называют меня товарищем Пеевым и считают… своим бойцом. Для них я пролетарский боец, один из членов революционной гвардии… Ты же будешь их союзником, честным, прозревшим дипломатом. Они не видят ничего особенного в том факте, что какой-то дипломат прозрел. Они чувствуют свою правоту и воюют во имя торжества справедливости во всем мире. Разве трудно понять, откуда восходит солнце?

Дипломат молча пил кофе и слушал. Было трудно понять, что он думает, думает ли вообще, что чувствует и чувствует ли вообще что-нибудь…

— Советские люди благодарят по-военному, но тепло. Они не льстят и не обещают материальных благ. Впрочем, нет, они обещают свободу не для меня и тебя, а для всего народа.

— Сашо, оставим это. Скажи, что и как мы должны делать. В шпионской работе…

— Шпионской? Извини, но это определение устарело.

— Знаю, мне не хотелось употреблять его, но я не нашел другого.

— Есть. Разведка! Я солдат, но солдат Советских Вооруженных Сил…

— Ясно. Действительно… Луков — шпион. И царь тоже. Это ясно. Я бы не хотел быть похожим на них.

— Я бы не стал разговаривать с тобой, если бы ты походил на них.

— Сашо, все подобные тебе проваливаются. Скажи, как передавать тебе сведения, которые тебя интересуют? Как это делать так, чтобы головы оставались на плечах?

Доктор встал.

— Янко…

Потом обнял двоюродного брата и пристально посмотрел ему в глаза.

…Дипломат уехал в Египет. Он вез королю Фаруку верительные грамоты за подписью царя Бориса III и пароль для связи с людьми из советской разведки, переданный доктором Пеевым: «Большой привет от Елизаветы, Сашо и Митко. Лекции прошли благополучно».

Из Центра передали радиограмму, одобряющую решение «Боевого» привлечь к работе Янко Панайотова Пеева.

Центр благодарил и за важные сведения, сообщенные Панайотовым «Боевому». Они содержали данные о Ближнем Востоке, о военных действиях в Ливии, о настроениях правящих и военных кругов в Турции.

…Радиограмма от 17.X 1941 года:

«Вы правильно поступили с вашим двоюродным братом из Каира. Он может оказаться ценным помощником, если согласится работать с нами. Сделайте все, чтобы привлечь его к работе. В будущем именуйте его «Тан» и сведения, полученные от него, сообщайте под этим псевдонимом».

А уже 14 декабря 1941 года Центр запрашивал:

Доктор Пеев имел возможность еще раз обдумать все. Ответная радиограмма, отправленная неделю спустя, была образцом доверия, знания людей.

Пребывание Янко Панайотова Пеева в Каире оказалось слишком кратким. Новый премьер-министр царства, увенчанный мрачной славой участника всех гитлеровских заговоров в Болгарии, доктор Богдан Филов решил, что его близкий друг Янко Панайотов нужен для более важных дел. И отозвал его из Каира.

По дороге домой друг премьер-министра доктора Богдана Филова и его доверенный человек останавливался в столицах стран Ближнего Востока.

Доставленные им сведения передавались в Москву.

23 января 1942 года, взяв сведения у «Тана», доктор Пеев обобщил события в кратком сообщении, переданном Центру:

Доверенный сотрудник министерства иностранных дел Болгарии, приятель профессора Богдана Филова внезапно отправился в Турцию. Многие считали, что это полусекретная миссия с какой-то особой целью, поставленной лично премьер-министром. Доктор Богдан Филов знал, что Янко Панайотов улаживает вопрос о своих денежных вкладах в Анкаре, переводя их туда из Каира, и никто не мог допустить, что доктор Пеев отправил своего двоюродного брата «на прогулку» с совершенно определенной задачей — выяснить политическую ориентацию Турции.

Дипломат ранга Янко Панайотова Пеева мог легко проникнуть во все дипломатические канцелярии столицы. Но насколько это легко… и ценой каких усилий можно проникнуть в сущность людей, в их сознание, сердце, мысли?..

Пеев сидел за своим письменным столом. Глубоко вздохнул. Разве имеют значение трудности и опасности, если ты добился успеха?!

Премьер-министра Болгарии профессора Богдана Филова вовремя предупредили, что его соученик и недавний посланник в Каире прибыл в Софию. Профессор любил этого человека. Знал его со времен молодости и всегда утверждал: «К скромному и деловому человеку всегда испытываю доверие!» Такого человека, как Янко Панайотов Пеев, послать в Албанию или даже Каир — это оскорбление. Почему этому способному дипломату не доверить нечто более ответственное?

— Ваше величество, Япония в данный момент интересует нас гораздо больше, чем прежде. Я думаю, что Хирохито… несколько умерит аппетиты Гитлера. А мы все-таки, к сожалению, славянская страна… и, если хотим, чтобы Германия относилась к нам внимательнее, нужно любой ценой завоевать доверие именно Хирохито…

Борис улыбнулся. Такая неожиданность: фирма «Шырково» выпустила коньяк, который лучше «Метаксы» и «Наполеона». Черт знает что! О чем, в сущности, говорит профессор? Ах да, о Янко Панайотове. Разумеется, это умная голова. Ну пусть Филов назначает его. Пусть проводит свою политику…

— Да, профессор. Выпейте глоточек. Я всегда говорил, что Болгария могла бы завоевать всемирное признание, если бы мы нашли деловых людей…

Богдан Филов не любил подобное настроение царя, хотя именно в такие дни от него можно было добиться всего, что пожелаешь. Янко Пеев ждал в приемной.

— Профессор! Я не боюсь ни бога, ни черта… пока на фронтах поддерживается равновесие…

Его величество, кажется, просто дразнил председателя совета министров. К тому времени через Риббентропа, или, точнее, через начальника личной разведки своей августейшей супруги, он знал, что́ скрывается за новыми намерениями фюрера и дуче. Какой-то посланник в Токио… некий Янко Панайотов… ну хорошо, господин премьер-министр, какое это имеет значение на фоне завтрашнего дня с новыми ракетами Вернера фон Брауна?

— Панайотов, если говорить по справедливости, внушает уважение своей убийственной объективностью, ваше величество. Вы могли бы сами убедиться в его качествах…

— Я понял, что он здесь. Пусть войдет…

Царь досадовал, но всегда в подобных случаях умел настроить свое внимание так, чтобы не пропустить ничего важного из того, что можно почерпнуть у таких господ. Когда адъютант ввел дипломата, царь встретил его с улыбкой:

— Господин Пеев, я уже слышал превосходную аттестацию профессора Филова о вас…

Дипломат поклонился:

— Ваше величество, благодарю за добрые слова.

— Садитесь, господин Пеев.

Богдан Филов остался доволен: внешний вид его соученика оказался превосходным. Люди подобного типа сразу располагают к себе и одновременно внушают уважение. Вообще-то царь знал дипломата. Три года назад он вел с ним длительный деловой разговор и даже отпустил адъютанта, чтобы не иметь свидетелей того признания, которое он надеялся вырвать у дипломата.

— Господин Пеев, у меня к вам один-единственный вопрос… Но он охватывает все: верите ли вы безоговорочно в победу Германии?

Богдан Филов не ожидал этого. Разве могла вера в победу фюрера явиться своеобразной проверкой лояльности служащего. Дипломат спокойно посмотрел на властителя, улыбнулся и пожал плечами:

— Когда я разговаривал с фон Папеном, ваше величество, я уже знал даже дату окончательной победы. Когда британский посол в Анкаре разъяснял мне меры, принятые на Даунинг-стрит, я подумал, нужно ли демонстрировать веру в окончательную победу.

Царь налил коньяк и передал дипломату бокал.

— Господин Пеев, а когда вы говорили с советским послом в Анкаре, что думали тогда и потом?

Богдан Филов молчал. Политическая игра всех дипломатий вращалась вокруг ледяного спокойствия Кремля. Самое скверное другое — никто в мире не имел должного представления о том, насколько сильна или насколько слаба Москва, даже в эти месяцы громких побед над Красной Армией.

Лицо царя стало непроницаемым:

— Я хотел узнать ваше отношение ко всему этому.

Дипломат снова пожал плечами и улыбнулся.

— Ваше величество, если мое личное мнение может помочь моему царю и отечеству, то оно уже высказано вами.

Борис рассмеялся:

— Выходит, что вы не хотите думать!

— Напротив, ваше величество, но я не имею права думать не так, как думаете вы!

Богдан Филов поставил бокал на столик и заметил:

— Панайотов демонстрирует свое абсолютное доверие к вашей высочайшей политике…

— Филов, он демонстрирует нечто иное, с чем я его и поздравляю: здоровое чутье к определенным вопросам в этом мире. Благодарю вас. Желаю вам успеха в Японии. Запомните: гейши продают свою любовь, а мы — всего лишь бедные ухажеры…

— Постараюсь заставить их платить ухажерам, ваше величество…

Когда Панайотов вышел в сопровождении адъютанта, царь смотрел на своего премьер-министра с явной издевкой:

— Профессор, Никола Гешев махнул рукой, когда я сообщил ему утром о вашем японском ухажере. «Это человек, — сказал он, — без политической ориентации, но он неподкупен. Так что можно посылать его даже в Москву»… Благословляю ваш выбор, господин премьер-министр!

— Сашо! Царь уже сейчас знает, что эпопея фюрера в России закончится тем же, чем закончилась эпопея кайзера! Но он не желает лишиться представительских льгот. Слуга получил свою долю, он наймется и к новому хозяину…

Панайотов сидел на скамейке, широко раздвинув ноги, без шапки, расстегнув пиджак и расслабив узел галстука. Возможно, здесь, в сумерках, в Борисовском саду, этот человек решил отдохнуть от всех условностей. А Сашо как раз и есть тот человек, при котором можно не беспокоиться за свою репутацию…

— Сашо! Мне нужна карта мира, чтобы, показывая тебе столицу за столицей, рассказать о последних событиях там! Я сказал Борису кое-что. Он понял меня с полуслова, но не пожелал меня выслушать… Москва будет всем сегодня и завтра! Советы, и ничто другое. Слушай: американцы наживаются на войне, а Москва — надежда миллионов от Гибралтара до Владивостока. Мне известны не формулировки, а факты…

Пеев прервал его:

— А я знаю, что́ представляет собой это коммунистическое государство. Даже сейчас, когда немцы у его столицы, оно стало еще сильнее.

Дипломат вздохнул:

— Я… нет… Сашо… какая-то черная завеса мешает мне ориентироваться… Вообще-то есть там что-нибудь принципиально новое? Прасолов как-то рассказывал мне о колхозах, Пролеткульте, о Луначарском, Жданове и Кирове…

Доктору не хотелось снова агитировать своего двоюродного брата. К тому же дипломат, если он честен, человек иного склада, обычные приемы здесь не подходят.

— Янко, послушай, мне показалось, что в России начинает возрождаться старый идеал человечества, воплощенный в античной красоте человека-творца и человека-воина. Достаточно одного факта: там знатен тот, кто добросовестно трудится.

Дипломат проговорил:

— Без родовых привилегий, надеюсь.

— Абсолютно. Ценность человека возрастает в зависимости от его общественно-полезной работы.

— Но как люди, которые в силу объективного стечения обстоятельств остаются только в тесном производственно-трудовом кругу, растут и вообще какие у них перспективы?

— Все это действительно для всех слоев общества — без всяких исключений, даже инвалиды делают что-то полезное. Да, я видел это в Москве…

Дипломат поднял голову:

— Верю.

— А расспрашиваешь. Ты колеблешься? Разумеется, Советская Россия создавалась не по мановению волшебной палочки. Сформулируем это иначе: срублено под корень ядовитое дерево прошлого, но вокруг него все еще нет-нет да и прорастут ядовитые побеги… И мы как будто только их и видим… либо только на них нам указывают… только они — объекты нашего внимания… Враги Советской России пытаются заставить нас видеть в ней только плохое.

Дипломат медленно застегнул свой пиджак, поправил галстук:

— Хочется повернуться спиной ко всему тому, что все еще составляет мой мир. Хочется надеяться, что я служу чему-то лучшему, чем «интересы короны и отечества»… А те незначительные сведения, которыми я тебя снабжаю, — самообман. Мне кажется, что я ничего не делаю. Разумеется, я понимаю, какую ценность представляют они для такого военного командования, как советское, и все-таки…

Пеев пожал плечами.

— Послушай, Янко, если бы мир был так резко полярен — белое и черное, я предложил бы тебе занять нейтральную позицию наблюдателя.