Передышка

Пятница, 23 августа

Решил сделать ей сюрприз. Пошел встретить за квартал от конторы. Появилась в пять минут восьмого, рядом с ней шел Робледо. Не знаю, что он там ей рассказывал, только она смеялась так весело, от всей души. С каких это пор Робледо сделался остроумцем? Я забежал в кафе, они прошли мимо, я отправился следом на расстоянии тридцати шагов. На Андес они распрощались. Она свернула на Сан-Хосе. Конечно, идет в нашу квартиру. Я зашел в другое кафе, довольно засаленное, мне подали кофе в чашке, на краях которой виднелись пятна губной помады. Пить я не стал, но и официанта тоже не подозвал. Я был взволнован, расстроен, встревожен. А главное — недоволен собой. Авельянеда шла с Робледо и смеялась. Что в этом дурного? У Авельянеды не официальные, простые человеческие отношения с кем-то, не со мной. Авельянеда идет по улице рядом с человеком молодым, ее поколения, не с такой старой развалиной, как я. Авельянеда — отторгнутая от меня, живущая сама по себе. Разумеется, во всем этом нет ничего плохого. И тем не менее я в ужасе, потому, видимо, что впервые понял: Авельянеда может жить, двигаться, смеяться, не испытывая насущной потребности в моем покровительстве (я уж не говорю — в моей любви). Я уверен: разговор ее с Робледо совершенно невинен. А может, и нет. Откуда Робледо знать, что она не свободна? До чего глупы, пошлы, условны эти слова: «она не свободна». Для чего не свободна? Наверное, я оттого так встревожен, что убедился: она вполне хорошо себя чувствует в обществе молодых, тем более — молодых мужчин. Только и всего. И еще: то, что я вижу, не имеет никакого значения, но очень важно то, что я предвижу, а предвижу я возможность потерять все. Робледо ее не интересует, он, в сущности, пустой малый, понравиться ей не может. Но я ведь ее совершенно не знаю. Хорошо, пусть знаю, что из этого? Робледо ее не интересует. А другие? Все остальные мужчины на земле? Если один молодой мужчина может ее рассмешить, сколько других могут ей понравиться? Когда я покину Авельянеду (единственная ее соперница — смерть, коварная смерть, что держит всех нас на примете), перед ней расстелется целая жизнь, много времени останется в ее распоряжении, и останется сердце, живое, открытое, чистое ее сердце. Но если Авельянеда покинет меня (мой единственный соперник — мужчина, молодой, сильный, полный надежд), я не смогу жить, ибо лишусь последних минут отпущенного мне времени, и сердце мое, сейчас такое цветущее, радостное, обновленное, без нее сразу заледенеет и увянет.

Я заплатил за кофе, которого не пил, и отправился в квартиру. Позорный страх давил меня, страх перед ее молчанием, ведь я знал заранее, что, если она ничего не скажет, я не стану выведывать, расспрашивать и ни в чем ее не упрекну. Я молча снесу свою беду, и — тут уж нет никакого сомнения — начнется для меня долгая пора бесчисленных унизительных мук. Я всегда был недоверчив, всегда ждал несчастья. Кажется, рука моя дрожала, когда я поворачивал ключ в замке. «Ты что так поздно? — крикнула она из кухни. — Я тебя жду, хочу рассказать, что натворил Робледо. Ну и тип! Давно я так не смеялась». И она встала на пороге гостиной в фартуке, зеленой юбке и черной водолазке. Я заглянул в ее блестящие, чистые, ее правдивые глаза. Никогда она не узнает, от чего спасла меня этими словами. Я привлек ее к себе, обнял, вдыхая нежный запах ее теплых плеч, смешанный с запахом шерстяной водолазки, и ощутил, как земля вновь завертелась вокруг своей оси, вновь отодвинулась в далекое, пока что безымянное будущее та страшная опасность, что зовется «Авельянеда и Другой». «Авельянеда и я», — проговорил я тихонько. Она не поняла, какое значение имеют эти три слова, но чутьем угадала — происходит что-то важное. Слегка откинулась, не снимая рук с моих плеч, и потребовала: «Ну-ка, повтори еще раз». «Авельянеда и я», — сказал я послушно. Сейчас около двух часов ночи. Я один дома. Я без конца твержу: «Авельянеда и я» — и чувствую себя сильным, гордым, уверенным.