Перекресток дорог.Книга 1

Много делает военно-боевая организация по оказанию помощи репрессированным солдатам. Эта помощь разная: и материальная, и организация побега солдат из тюрьмы, с гауптвахты. При этом солдаты снабжаются необходимыми документами, им помогают найти работу или убежище от полицейско-жандармских преследований.

Многие, репрессированные царскими властями и освобожденные социал-демократами из-за решеток, из-под ареста, направлены в центральные города России, а также в Севастополь, Новороссийск, Одессу, Николаев, Ставрополь, Армавир, с которыми у нас установлены испытанные связи.

Воспользовались мы и вашей, Нина Николаевна, рекомендацией связаться с Александром Гордеевичем Макеевым, который отбывает ссылку в станице Баталпашинской, проживает в доме казака Дзюбы под гласным надзором полиции. И вот мы, используя нашу связь с одним из филеров полиции и его согласие работать на дело революции, сумели направить его в станицу Баталпашинскую с очень "авторитетными" рекомендациями полицейских властей. Теперь этот человек живет тоже на квартире казака Дзюбы с полицейским поручением следить за поведением Макеева. Фактически же он выполняет наше задание связного и с Макеевым, и с социал-демократами Ставрополья, а также центральных губерний России, в частности и с революционным движением в Курской губернии.

Теперь Макеев знает об этом. Однажды странник с сумой за плечами (а это тоже наш агент связи) встретил Макеева и сказал ему, что он из тех щигровских бахчевников, с которыми дружил Макеев. Назвал пароль, потом передал письмо и предупредил: "Прочитайте и сожгите, чтобы ни один глаз чужой в букву и строчку не заглянул…". В письме сообщалось, что полицейский агент, наблюдающий за Макеевым, сам состоит в подпольной организации и что ему дано указание благосклонно относиться к своему поднадзорному "политическому ссыльному". В письме говорилось, что сам Макеев должен ни о чем не просить атамана станицы, а для отвода глаз должен повесить у себя в комнате несколько икон с лампадой перед ними.

И вот на стол баталпашинского атамана регулярно ложились донесения секретного полицейского агента: "Мой подопечный, имею честь доложить, совершенно безвредный мужик. Голова его полна знаний, так что зачем им вянуть без дела, если лучше заставить оного просвещение детворе давать…"

Маневр удался. Став учителем и укрепив связи с нелегальными организациями, Макеев выполнял поручения подпольщиков. Он, кроме того, создал Баталпашинское легальное общество взаимопомощи учителей. В него вовлечены и революционно настроенные казаки.

С помощью своих и наших друзей — Вадима Болычевцева и Пьяных Ивана — наладил Макеев, как мы просили, связи с социал-демократическими организациями Екатеринодара, Армавира, Ставрополя, Батуми, Кишинева, Севастополя. Через члена севастопольской военной организации матроса Ивана Криворукова, связанного еще раньше с подпольной Кишиневской типографией "Искры", организовал доставку ленинской газеты "Искра", распространял ее среди населения.

Имейте все это в виду, Нина Николаевна, используйте при надобности. И очень хорошо, что в Севастополе, Батуме и в других социал-демократических организациях сумели осуществить ленинские рекомендации по вопросам конспиративности в работе. Жандармско-полицейские службы еще до сей поры не допускают мысли о наличии у социал-демократов столь широких связей.

Будьте и в дальнейшем бдительны. Ведь нам могут нанести удары не только жандармы, но и меньшевики. Могут, честное слово, могут понаехать и в Севастополь разные враги старой "Искры", как они уже атакуют Закавказье и Батум. Сюда уже приезжали во главе с В. Носковым (Глебовым), а также заправилы грузинских меньшевиков Ной Жордания (Костров) и С. Джапаридзе. Ох, и старались они до седьмого пота, чтобы сдвинуть батумских социал-демократов на меньшевистские позиции. Не исключено, что такие антиленинцы возьмутся за обработку Севастопольских социал-демократов, как уже брались за социал-демократов Баку и Сочи, Тифлиса и Новороссийска, Николаева и Одессы, Крыма.

Жаль, что вам не пришлось пока лично познакомиться с большевиком Сильвестром Иосифовичем Тодрия. Это бывший наборщик в Батумской типографии и один из основателей социал-демократической организации ленинско-искровского характера. В настоящее время выполняет важную роль по связи Батума со многими социал-демократическими комитетами страны. В октябре-ноябре 1904 года он посетил Новороссийск, Ростов, Киев, Смоленск, Курск. По каким-то мне неизвестным причинам, он не смог выполнить план посещения Севастополя, Одессы, Николаева. Вероятно, насели ему на хвост жандармские ищейки.

Рекомендую вам, Нина Николаевна, связаться с Сильвестром Тодрия, видным деятелем Кавказского Союзного комитета РСДРП. У него есть прозвище "Стекляный" (Между прочим, это прозвище, как нам стало известно через наших агентов, фигурирует в жандармских донесениях. В этих донесениях жандармы характеризуют Тодрия "Серьезным социал-демократом)". С Тодрия, Нина Николаевна, вы можете связаться по имеющемуся у вас батумскому адресу номер 7.

Сообщаю, как вы об этом просили, о некоторых событиях текущего года в Батуме, чтобы вы, как и я, сделали твердый вывод: Батумский комитет РСДРП и весь батумский пролетариат подготовлены к любым событиям, которые могут произойти в стране, находящейся перед бурей.

Но есть у меня опасения, что меньшевики могут нам сильно напакостить, проводя индивидуальную обработку членов социал-демократических комитетов. Приведу, к примеру, некоторые факты: заколебался член Батумского комитета РСДРП С. Таварткиладзе, а потом и совсем перешел на сторону меньшевиков. А его товарищ М. Арсенидзе (Тот самый, о котором рабочие сложили остроту: "до обеда — большевик, после обеда — меньшевик"), наслушавшись проповедей Ноя Жордания, громогласно провозгласил себя истинным меньшевиком, стоящим против созыва третьего съезда РСДРП.

Вот вам и другие факты для размышления и выводов, для ознакомления севастопольцев с жизнью Батума.

Начался год небольшой экономической забастовкой на заводе Манташева. Рабочие лесопильного отделения завода потребовали сократить рабочий день, повысить зарплату, уничтожить штрафы. Упрямство администрации завода вызвало общее возмущение, так что 2 февраля 1904 года на этом заводе забастовали около тысячи семисот рабочих. Через 8 дней к забастовке присоединились рабочие промышленника Ротшильда. Забастовка длилась до 4 марта, принимая политическую окраску. Полиция арестовала 44 стачечника.

В это же время вспыхнул бунт в Батумской тюрьме. Возглавил его большевик Г. Телия, томившийся за решеткой за доставку в Батум в 1903 году оборудования нелегальной типографии.

— Уберите хамствующего надзирателя тюрьмы Григорьева! — требовали заключенные во дворе тюрьмы. Григорьев выстрелил из револьвера, и тогда арестованные забросали его камнями.

Воспользовавшись стычкой и паникой тюремщиков, сбежали некоторые заключенные. Среди них был заключенный Пашков. Он работал на кухне, а, видя панику в тюрьме и во дворе, перелез через забор и скрылся.

Догадываясь, что забастовки и антиправительственные выступления в городе организованы Комитетом РСДРП, а также активистами социал-демократии, полиция продолжила аресты. Среди арестованных 19 апреля на заводе Манташова 2 были Александр Чхенкели, Георгий Филия, Алистро Бердзенишвили, Леван Готошия. Они были высланы из города, хотя и не были членами Батумского комитета РСДРП, лишь подозревались в этом.

Умелая конспирация в работе Батумского комитета РСДРП давала свои положительные результаты: полиция не знала членов комитета. Ей приходилось арестовывать наобум, а потом освобождать социал-демократов за "не доказанностью вины".

Слабость полицейского сыска и действенность большевистской конспирации ярко проявилась в деле Г.С. Согорашвили. В сентябре 1904 года его арестовали в Баку по обвинению в качестве одного из адресатов "Искры", выслали в Батум для проживания с семьею родителей и взяли под гласный надзор полиции (Об этом было решение государя-императора по докладу министра юстиции от 2 июня 1904 года).

Осуществляя свой надзор, полицейские с жандармами так и не знали, что Г. С. Согорашвили был в 1904 году председателем Батумского комитета РСДРП и одновременно руководил Гурийским комитетом РСДРП, в котором работал и такой революционер, как Самуил Буачидзе ("Ной"), вступивший в РСДРП в 1900 году.

20 мая, при прямом содействии Батумского Комитета РСДРП, значит, и Согорашвили, проведена однодневная забастовка на чугунолитейном заводе Каплана, пущенного в действие в декабре 1900 года.

Через шесть дней вспыхнула забастовка на механическом заводе Пассека. Не уступив забастовщикам, Пассек 4 июля уволил всех рабочих и начал вербовку новых рабочих в Одессе, Баку, Севастополе, в Курской губернии, на Ставропольщине.

Среди арестованных и сосланных забастовщиков оказался и организатор забастовки большевик И. Певцов, прибывший в свое время в Батум из Рязани.

Рабочего Г. Стуруа, большевика по своим взглядам и делам, выслали в Астраханскую губернию. Жандармы и полиция не знали, что все высылаемые из Батума рабочие социал-демократы получили задание Батумского комитета РСДРП установить связи и адреса с социал-демократическими организациями мест своей ссылки, связать эти организации с Батумом. Так возникала и крепилась связь революционного движения батумцев со всероссийским революционным движением.

Жарким в политическом смысле был в Батуме год 1904-й.

Рабочие завода Хачатурянца, бастуя с 9 по 14 июня, вынудили хозяина закрыть завод. В Батуме же зародились новые формы борьбы рабочих с капиталистами: то механизмы и машины работали вхолостую, то неимоверно возрастал брак изделий, то исчезали куда-то заготовки, сырье, материалы, оборудование.

Рабочие-табачники на фабрике Биниат-оглы в июле объявили бойкот фабричной продукции, а Батумский комитет РСДРП издал прокламацию с призывом к народу не покупать табачную продукцию фабрики Биниат-оглы. И народ выполняет этот призыв социал-демократического комитета.

Забастовки в Батуме непрерывно перекатывались с завода на завод.

Один из писарей канцелярии батумского полицмейстера, связанный с социал-демократами, передал нам копию доклада полицмейстера военному губернатору от 24 октября 1904 года. В докладе имелись и следующие строки:

"…в последнее время своеволие бунтовых рабочих дошло до небывалых размеров и небывалой дерзости. Забастовки, стачки, угрозы стали повседневным явлением, а поднятие цены на рабочие руки дошла до таких размеров, что обычная деятельность предпринимателей разных фирм не только стеснена до невозможности, но даже прекращена. И все предпринимаемые мною охранные меры оказались бессильными в борьбе с таким громадным наплывом голодного люда, каковой особенно увеличился в последнее время вследствие аграрного движения в прилегающем к Батуму Озургетском уезде…"

В декабре Батумский комитет РСДРП организовал всеобщую политическую демонстрацию. 20 декабря в ней приняли участие тысячи рабочих заводов и порта. Распространено много листовок и прокламаций лозунгами: "Да здравствует грядущая всероссийская революция!", "Долой позорную войну!", "Мы требуем созыва Учредительного собрания!".

О боевом характере политической демонстрации говорит тот факт, что демонстранты были вооружены револьверами, стреляли вверх. И полиции с трудом удалось приостановить движение демонстрантов по улицам города.

Вместе с накалом революционных выступлений в Батуме ширится крестьянское движение в Аджарии, в Гурии, где действовали вооруженные отряды борцов за республику, за землю крестьянам, за прекращение кабальных условий аренды земли у помещиков.

Знаменательно еще и то, что формы крестьянского движения в Гурии находили себе подражание и в центральных губерниях России, особенно в Курской губернии. Приезжали в Гурию представители крестьян Щигровского уезда. Они вступили в непосредственную связь с членом Имеретино-Мингрельского комитета РСДРП Самуилом Буачидзе, известным по кличке "НОЙ"… Интересной была его связь с руководителями щигровских крестьян Иваном Пьяных и Вадимом Болычевцевым. Об этом…"

На этой строке оборвался расшифрованный текст. И все старания Нины Николаевны расшифровать последний листок до конца не увенчались успехом… Она лишь раза два или три перечитала все расшифрованное и окончательно убедилась, что действительно Россия находится перед бурей и что революция и что революция вот-вот разразится.

4. НАЧАЛО БУРИ

Несколько дней и ночей Анисью мучили какие-то тяжелые предчувствия. Возможно, эти предчувствия были вызваны подброшенной под дверь анонимкой, автор которой назвал себя "Хлобоней" и писал: "Если не прекратите связь с крамольником Константином, известным вам отщепенцем-студентом Алексеем Скрыпником, будоражащим рабочих порта социалистическими бреднями, мы вас задушим вместе с ним…"

"Кто же это угрожает мне? — терзалась Анисья в догадках. — И нужно ли мне сообщить об этом товарищам или попытаться самой напасть на след провокатора?"

Была уже поздняя ночь, когда раздался условленный стук в дверь. "Кто же это стучит? — сердце Анисьи усиленно забилось. — Ведь все явки перенесены на другое время… Да и в квартире я одна, без защиты…"

Стук настойчиво повторился. И тогда Анисья, освободив защелку браунинга и поставив его на боевой взвод, подошла к двери.

— Кто там?

— Это я, ЭКК, — тихо ответил голос, в котором Анисья сразу узнала Вячеслава Шило, впустила его в комнату.

Даже не поздоровавшись, Вячеслав взволнованно сказал:

— Дежурил я на телеграфе… Получена шифрованная телеграмма… Судя по знаку подписи, это из Петербургского Комитета РСДРП. Часть я смог сам расшифровать, остальное мне не поддалось…

Усталость и тревоги, предчувствия — все отлетело от Анисьи в сторону. Засветив настольную лампу, она достала из донышка подсвечника бумажную трубочку с ключами к петербургскому шифру, углубилась в работу.

Прочитав вместе с Вячеславом телеграмму, ужаснулись и наполнились гневом: в воскресный день 9 января 1905 года царь расстрелял на Дворцовой площади тысячи безоружных рабочих, жен и детей, стариков-отцов, которые, обманутые провокатором попом Гапоном, пришли просить милости у монарха.

В телеграмме сообщалось, что на петербургских улицах возмущенные рабочие возводят баррикады и ведут бои с царскими войсками и полицией, потом призыв: "Во всех городах Российской империи необходимо сделать то же самое…"

— Вот что, Вячеслав! — вся, преобразившись и став похожей на орлицу, готовую к бою за своих орлят, воскликнула Анисья. — Садись и пиши листовку!

Анисья диктовала, Вячеслав писал печатными буквами, чтобы полиция не определила писаря по почерку:

"Солдаты и матросы! Рабочие Севастополя! В воскресенье, 9 января 1905 года, поддавшись на провокацию попа Гапона, пошел русский народ в Петербурге к царю. Полтораста тысяч рабочих с детьми и женами, со стариками-отцами хотели излить царю свое горе и просить о милости. Но царь расстрелял безоружных людей из ружей и пушек. Тысячи убитых и раненых. Дворцовая площадь залита рабочей кровью.

Петербургские рабочие, наполненные гневом, уже строят баррикады, сражаются с войсками и полицией, жандармами.

Мы должны сделать то же самое. Ведь царь залил кровью народа площадь и улицы столицы, готов залить кровью всю Россию. Стон народный идет по всей земле.

Долой кровавого царя! Назначайте новое правительство народа! Солдаты и матросы, переходите на сторону народа, становитесь в его ряды!

Севастопольская военная организация РСДРП, "Централка".

— А теперь, Вячеслав, мчись к сторожу морского госпиталя Максиму Терентьевичу, к тому самому, которому ты уже два раза помогал печатать листовки на гектографе в подвале сторожки. Скажешь ему условленную фразу: "Нужно молниеносно!" Остальное он сам знает. И поможешь ему. Листовок побольше, на весь запас бумаги. Много потребуется… Созовем в роще за Малаховым курганом митинг рабочих Морского завода, солдат из крепости и гарнизона, матросов с кораблей и экипажей… Да-да, ты мчись к Максиму Терентьевичу, а я пойду на конспиративную квартиру "Централки"…

— С Володей как же? — озабоченно спросил Вячеслав, кивнув в сторону кроватки с посапывающим белокурым мальчиком. Он спал, раскинув ручонки. — Разве можно оставить одного?

— Он у меня дисциплинированный, — возразила Анисья. — Два с половиной года приучаю его к подпольному распорядку. Будет спать, пока вернусь и постучу ложечкой о край миски… Верно говорю, не сомневайся. Да и утром должна придти Анжелика… Если я запоздаю, она присмотрит за Володей.

— Ну, тогда я пошел! — Вячеслав направился к двери, и уже с порога обернулся, спросил: "А тех ребятишек из экипажа, которые в прошлый раз помогали мне распространять листовки, можно пригласить?"

— А-а-а, Митю Соколова и Васю Винникова? — переспросила Анисья, начав одеваться. — Можно, но только потом, когда я скажу.

На рассвете, как и было договорено Анисьей с товарищами из "Централки", в роще за Малаховым курганом собралось много людей. Были тут члены "Централки", представители разных кораблей — комендор Долгов с броненосца "Ростислав", минно-машинный унтер-офицер Афанасий Матюшенко с броненосца "Князь Потемкин-Таврический", социал-демократ Александр Петров с броненосца "Екатерина II", от военной организации Анисья Максимович. Она и другие члены "Централки" принесли сюда много листовок, отпечатанных в подпольной типографии. Прибежал и Вячеслав Шило с мешком гектографированных листовок. С ним были и "салажата", как называл часто Афанасий Матюшенко этих ребятишек в матросской форме — Вася Винников и Митя Соколов.

Эти юнги из флотского экипажа хорошо знали Севастополь, умели быстро разбираться в обстановке, почему и Анисья дала согласие поручить им вместе с Вячеславом Шило разбросать листовки, а комендор Долгов охотно передал ребятам свои три пачки прокламаций

— Будьте осторожнее, — напутствовал Долгов Вячеслава и обоих юнг. — Да и разбрасывайте листовки там, где народу погуще. Там читателей найдется много, вам будет способнее нырнуть в толпу, так что городовой или полицейский не сыщет…

Выбежав на Большую Морскую, ребята увидели спешивших навстречу к ним и вверх по улице рабочих. Один из них торопливо сообщил, что на митинг рабочих Морского завода напали только что войска и жандармы. Дело там опасное…

— Тогда вот что, юнги, — распорядился Вячеслав. — Оба мчитесь на Исторический бульвар, а я на себя беру Почтовый спуск к Соборной площади.

Взобравшись на лобастый камень у скалы Почтового спуска, Вячеслав с этой высоты начал бросать листовки в шумевшую внизу толпу. Люди хватали листовки налету или подбирали из-под ног. Иные читали на бегу, другие прятали за пазуху. Не удержавшись на камне, Вячеслав соскользнул в толпу, вместе с которой был вынесен снова на Большую Морскую улицу. Улучив момент, промчался через улицу к решетчатой ограде у собора. Взобравшись на ограду, разбрасывал оставшиеся листовки в толпы демонстрантов.

Захотелось поглядеть, а как же в других местах люди хватают и читают листовки. Спрыгнув с ограды и пробравшись через глухой двор, Вячеслав оказался на одной из улиц у базарной площади. Там он увидел знакомого ефрейтора из крепостной роты Анпилова Константина. С ним приходилось уже встречаться на конспиративной квартире и на квартире Анисьи. И вот теперь этот скуластый широкоплечий ефрейтор зычным голосом читал ту самую листовку, которую пришлось Вячеславу писать под диктовку Анисьи.

Люди слушали чтение, громко возмущались:

— Да что же это за царь, коли стреляет по своему народу! — особенно громко кричала пожилая женщина, ведя за руку мальчика лет пяти, видимо, своего внука. — Ни детей этот царь не щадит, ни женщин, ни стариков. Да пусть его сожжет адский огонь!

— Нечего, бабушка, надеяться на адский огонь! — закричал Вячеслав. — Самим нужно сжечь царя и его холуев огнем пушек, ружей, мин и гранат…

— Бра-а-атцы, полиция! — послышался чей-то испуганный голос. Вячеслав оглянулся на крик. И он увидел массу городовых и полицейских, бежавших по базарному спуску. Вдруг они заверещали сотнями свистков, яростно и угрожающе требовали:

— Разойди-и-ись, стрелять будем!

— Разойди-и-ись!

— Не расходитесь, люди! — закричал Вячеслав во всю силу своего голоса. Беритесь за камни, бейте полицейских!

В это время подбежали к нему юнги и начали докладывать, что большинство листовок уже разбросали, но есть и в запасе…

— Выламывайте камни из мостовой! — прервал их Вячеслав. — Подносите взрослым, чтобы они дали отпор полиции…

— А мы и сами умеем швырять камни, — задиристо возразили юнги. Подхватив осколки битого кирпича, они меткими бросками сбили с ног нескольких городовых. И тогда, будто охваченные гипнозом подражания, взрослые начали взламывать мостовую.

Камни летели со свистом, падали с грохотом и пылью, сбивая полицейских с ног и расстраивая их ряды. Под дружные крики возбужденных демонстрантов полицейские и городовые обратились в бегство.

— Вот вам, фараоны, наш ответ на расстрел петербургских рабочих…

Часть демонстрантов бросилась преследовать бегущих полицейских. Но юнга Винников, первым увидев выскочивший из-за угла конный отряд жандармов, закричал:

— Оглянитесь, люди, оглянитесь! Жандармы мчатся!

Пьяные всадники, размахивая плетками и саблями, шпорили коней прямо на демонстрантов.

Снова из толпы полетели камни. Несколько жандармов упали из седел на землю, но остановить всю конную жандармерию не было сил у безоружных людей. Они разбегались и прятались во дворах и переулках.

А позднее утро уже пробудило весь Севастополь мощными гудками Морского завода на Корабельной слободке. Взгромоздившись на высокой площадке между котлами котельного отделения завода, заводской сторож Никитич на этот раз давал не о конце ночной смены или начале дневной, когда гудок звучал однотонно. В этот час, особый по времени, гудок завывал, переходил с высокой ноты на низкую, а потом неожиданно резко обрывался и превращался в перепляс звуков, заканчиваясь ноюще, как зверь от боли.

Это были гудки, зовущие рабочих к борьбе, к выходу на демонстрацию. И те, кто не участвовал на митинге в роще за Малаховым курганом, стоял у станков и, может быть, надеялся побыть в стороне от начавшейся в стране бури, тоже теперь были растревожены заводским гудком.

— Бросай, братцы, станки! Выходите, братцы, во двор, на митинг! — кричали портовые рабочие социал-демократ Архип Михно и Старцев Иван. Этого особенно знали все рабочие и уважали за его усилия создать профсоюз портовых рабочих, чтобы организованно защищать их права. И люди отозвались на его клич.

Кто-то притащил стол-трибуну, и Старцев начал речь перед окружившими трибуну рабочими. Он говорил, что вся Россия поднимается на борьбу за новую жизнь, клеймит позором царизм с его тюрьмами, арестами, расстрелами. И мы должны не прятаться в норы от опасностей сражений, а быть в рядах сражающихся…

Гул одобрительных голосов внезапно умолк. Поворачиваясь лицом в сторону ворот, откуда слышалось верещание свистков, люди вдруг стали пятиться подальше от ворот, в глубину двора.

Взглянув в сторону ворот, Старцев увидел несколько солдатских шеренг с винтовками на изготовке, со зловеще сверкающими штыками. Судя по угрюмому и нетрезвому виду солдатских лиц, Старцев понял, что эти откроют огонь, если прикажет начальство, а рабочим во дворе нечем отразить нападение. Да и некоторые уже бросились в панику, торопливо ныряли через распахнутые двери во внутрь заводского корпуса.

— Товарищи, палач Чухнин прислал сюда своих убийц, так что забастовку на сегодня отложим, — воскликнул Старцев. — Сегодня отложим, но от борьбы не откажемся никогда…

"Почему же так быстро Чухнин прислал солдат? — размышлял Старцев, пробираясь в котельную, к месту своей работы. — Наверное, Шаевич просигналил. Его ведь еще ночью видели рабочие во дворе завода. Одесские товарищи, работающие теперь на севастопольском морском заводе, узнали в нем одного секретного одесского полицейского агента, отколотили и вышвырнули за ворота. Вот он и мстит. Надо срочно сообщить об этом "Централке"…

Что происходило в эти дни во всех городах Российской империи, невозможно рассказать в данной главе. Но о событиях в Батуме нельзя умолчать. О них рассказал автору "Перекрестка дорог" в начале тридцатых годов двадцатого века "Бессарабский матрос" (это одна из подпольных кличек Ивана Николаевича Криворукова, ветерана революционных событий начала века), которому пришлось быть в Батуме в январе 1905 года по поручению Севастопольской военной организации РСДРП.

Утром и в Батуме узнали о кровавых событиях в Петербурге 9 января. Немедленно Батумский городской комитет РСДРП отпечатал прокламации протеста, через своих активистов сообщил о событиях в Петербурге по всем предприятиям города, призвал к участию в митинге протеста.

Вечером рабочие и революционно настроенные люди хлынули к зданию театра Тагиева. В переполненном зале прошел бурный митинг протеста против царского расстрела безоружных людей на Дворцовой площади. Со сцены и балконов в зал были разбросаны листовки Батумского комитета РСДРП.

В этот же день начались стачки батумских рабочих. Первыми их начали рабочие завода Сидериуса.

Продолжаясь и потом, стачки охватили к середине января 1905 года не только предприятия города, но и железнодорожников. К 25 января стачки переросли во всеобщую политическую забастовку, бушевавшую до 31 января. Батумские рабочие не ограничились протестом против варварской расправы царя с рабочими Петербурга на Дворцовой площади, а категорически требовали уничтожить весь самодержавный строй.

В Батуме замерла промышленность и торговля. На улицах, в заводских дворах, на площадях шли митинги, демонстрации. Полыхали над головами людей красные флаги.

Учащиеся батумских учебных заведений присоединились к протестам и требованиям рабочих. Особенно бурно проявили себя учащиеся мужской гимназии. Гимназист Герасим Закариадзе. Он с несколькими друзьями пришел в гимназию в красной блузе. С кличем: "Смерть тирану и его холуям!" — Герасим сорвал со стены портрет Николая II-го, разломал золоченую раму, а полотно разорвал в клочья.

Гимназисты бурными аплодисментами и одобрительными криками поддержали действия Герасима Закариадзе, но администрация гимназии пришла в трепет. Еще раньше имелось подозрение, что Герасим был заводилой нелегальных марксистских кружков в мужской гимназии и других учебных заведениях Батума, а вот теперь он выступил открыто против царского строя и против всего, что с ним связано.

Немедленно администрация вызвала полицию. Герасима схватили и отправили в тюрьму как опасного крамольника и бунтовщика. Это возмутило всех учащихся Батума. Они вышли на улицу с красными знаменами, с революционными песнями и требованием немедленно освободить Герасима из тюрьмы.

Вспыхнули схватки с казаками и конной жандармерией. И хотя властям удалось подавить юношескую демонстрацию, гроза революции продолжалась в Причерноморье, во всей стране.

И эта гроза жгла своими молниями командующего Черноморским флотом адмирала Чухнина.

— Созвать всех рабочих порта! — приказал он 16 февраля 1905 года. И на этом собрании рабочие увидели самого Чухнина, невзрачного худощавого низкорослого человечка с шершавой бородкой, короткой шеей и узенькими плечами, над которыми возвышались не в меру большая голова с морщинистым лицом и маленькими, как у птицы, но пронзительными глазками.

Подняв над головою руку, Чухнин погрозил кому-то своим крохотным кулачком и запищал фальцетом, повторяя только что сказанные им и не вызвавшие пока ответа рабочих слова:

— Так я еще раз предупреждаю и призываю вас не слушать крамольников, которые толкают вас своим зовом к погибели. И запомните: не послушаетесь меня, будете закованы в кандалы, сгниете в тюрьмах или на каторге…

После этой угрозы все вокруг вздрогнуло от громового голоса рабочих:

— Долой монархиста Чухнина! Мы требуем восьмичасовой рабочий день и отмены сверхурочных работ! Увеличьте нам зарплату и обеспечьте всех людей работой! А еще требуем изгнать ненавистных нам мастеров-шкурников и мордобивцев. Мы напишем их список…

Чухнин, сгорбившись, покинул трибуну и умчался на экипаже с территории порта.

Вскоре, получив от своих осведомителей сообщение, что социал-демократическая военная организация РСДРП "Централка" проводит встречи с представителями матросов, солдат, готовя их к совместным революционным действиям, Чухнин приказал ограничить выход матросов и солдат в город. Необходимо было командованию отпускать рядовых лишь группами под руководством кого-либо из представителей командных чинов.

Но сама обстановка опрокидывала адмиральский приказ: матросам приходилось работать на ремонте кораблей вместе с рабочими социал-демократами. Проводились рабочие беседы с матросами о событиях в стране, распространялись революционные листовки, разучивались революционные песни. Особенно любили матросы подпевать котельщику Ивану Старцеву, который тихо, задушевно запевал или "Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног. Нам не нужно златого кумира, ненавистен нам царский чертог…" Или: "Вихри враждебные веют над нами, темные силы нас злобно гнетут. В бой роковой мы вступили с врагами, нас еще судьбы безвестные ждут…"

Первого мая 1905 года в лесу на Сахарной горе четыре часа продолжался митинг тысяч рабочих, матросов и солдат. Представители городской и военной социал-демократических организаций в своих выступлениях призывали к смелой и решительной борьбе с самодержавием и войной, с бесправием народа. Лишь с большим трудом удалось полиции разогнать участников митинга. Восемнадцать человек арестованы и направлены в тюрьму.

Но это не сломило духа борьбы. На кораблях возникали социал-демократические группы. На броненосце "Князь Потемкин-Таврический" во главе этой группы был член "Централки" артиллерийский унтер-офицер Григорий Вакуленчук.

Вскоре на одной из конспиративных квартир в Севастополе состоялось собрание представителей рабочих, солдат и матросов. Наметили здесь провести всеобщее восстание осенью. Надеялись, что к этому времени революционная буря в стране достигнет высокой степени. Предполагалось также использовать осенние учебные плавания кораблей с полнокомплектным запасом боевых припасов.

Почувствовав возможность несвоевременного революционного взрыва в массах, ненавидевших царизм и его холуев на местах, секретарь военной организации РСДРП Анисья Максимович вызвала к себе некоторых активистов социал-демократов и поручила им вести работу на кораблях и в частях гарнизона, чтобы сдержать людей от преждевременного выступления. Возможность такого выступления, как показывали наблюдения, была вероятной в крепостных подразделениях. Туда и был направлен Анисьей Максимович один из активистов социал-демократии Константин Анпилов, по кличке "Ламской" (Это по названию слободы Ламской Старого Оскола, откуда Анпилов был призван на царскую службу).

Его сюда направила Анисья потому, что он систематически бывал среди солдат и крепостных артиллеристов, поддерживал со многими дружеские связи. Его знали там, ему верили. Ему помогали в работе сослуживцы — старооскольцы Александр Клюбин, Иван Сотников-Картузенков, Никанор Рыжих, все призванные на службу в 1901 году Старооскольским уездным воинским начальником.

Крепость, где было поручено действовать Анпилову с товарищами, расположена на южном берегу Северной бухты. Поселок, где проживали семьи крепостных артиллеристов, сросся с городской окраиной, населенной беднотой. Беды, переживаемые севастопольцами и служилыми людьми крепости со своими семьями, сближали тех и других в их ненависти к царским порядкам и к царскому представителю адмиралу Чухнину.

Вот-вот эта ненависть должна была прорваться наружу, вылиться в восстание. И она вылилась, когда в крепостной церкви шла служба по случаю тезоименитства Николая Второго. Присутствовал здесь и Константин Анпилов.

Когда протодьякон прогремел басом: "И его-о императорсому вели-и-ичеству-уу, государю Никола-а-ю-у многая-ая лета-а-а…", а свечи на подсвечниках стали гаснуть от дрожания воздуха, в матросских рядах раздался смех и выкрики:

— Пора бы и царю погаснуть!

Старший артиллерийский офицер капитан Лукин с трудом дослушал пение хора, потом размашисто перекрестился и пальцем поманил к себе фельдфебеля Пирогова и приказал ему построить в церковном дворе всех военнослужащих, молившихся в церкви.

Выйдя из церкви и опираясь на эфес сабли, Лукин начал ругать подчиненных. Потрясая кулаком, пригрозил:

— Никого не выпущу со двора церкви и крепости, пока скажете, кто затеял хулиганство во время богослужения… Виновный, марш на середину! И долго вы будете молчать? Расстреляю всех, повешу, собаки!

Вдруг худощавый низкорослый матрос Банников шагнул из строя, тихо сказал:

— Это я, ваше высоко благородие, нахулиганил…

— Ты-и-и? Я тебя в муку сотру! — Лукин двинулся к матросу со сжатыми кулаками. Но в этот момент вышел из строя широкоплечий брюнет в праздничной матросской форме. Он остановился рядом с Банниковым и сказал:

— Банников, ваше высокородие, врет! Это я все сделал…

Лукин задрожал от охватившей его ярости. Ударом кулака сбил Банникова с ног. Брюнет склонился, чтобы поднять Банникова, но в этот момент Лукин занес свой кулак и над широкоплечим брюнетом.

Анпилов стоял вблизи. И в какое-то неуловимое мгновение в его мозгу пронеслось мыслей больше, чем в другое время за часы и дни раздумий: "Я же призывал других товарищей к смелости и решительности, не могу же сам оказаться трусом и потерять авторитет у людей, потерять их веру в меня. Нет и нет! Пусть меня потом судят за невыдержанность, но я не позволю крокодилу ударить еще одного товарища…"

Анпилов Константин рванулся к Лукину, грохнул его своим могучим кулаком.

Матросы будто ожидали этого почина. С криками: "Бей проклятых деспотов!" они начали колотить ногами Лукина, потом потащили бесчувственное его тело в карцер, взяв оружие себе. Офицеры не посмели сопротивляться. У них восставшие отобрали оружие, самих заперли в общем карцере.

Так крепость оказалась в руках восставших.

— Мы, товарищи, начали великое дело, — обратился один из матросов к восставшим. — Но нас здесь не более двухсот человек, так что наших сил не хватит продолжать великое дело одним. Предлагаю сейчас же идти в город и просить рабочих присоединиться к нам…

— Да, в экипаж пойдем, к казармам! — зашумели другие.

— Взять с собою полковое знамя!

— И нам нужно избрать начальника колонны!

— Анпилова, Анпилова Константина! — закричали все. — Бери, Анпилов руководство в свои руки!

Анпилов, рослый и широкоплечий человек, вышел перед восставшими, снял фуражку и поблагодарил товарищей за доверие, приказал строиться.

Практически безоружная колонна с развевающимся впереди полковым знаменем и под барабанный грохот оставила крепость, направилась улицами поселка в город.

И не знали в колонне, что сумевшие убежать из крепости офицеры уже сообщили Чухнину о произошедшем восстании. И тот приказал на всех вероятных путях восставших посадить засады.

Одна из засад была устроена на повороте крепостного спуска, извилистая дорога по которому вела к базарной площади. Дома и домишки теснились по этому склону. Был здесь лишь узкий проход, где негде спрятаться или свернуть восставшей колонне в сторону.

— По изменникам и бунтовщикам, огонь! — закричал выбежавший из-за поворота поручик Шерстаков с лошадиной длинной мордой и подведенными под лоб карими глазами. И в тот же момент шеренга вставших солдат дала залп из винтовок, а справа застучал пулемет.

Насмерть сраженные или тяжело раненые люди падали в пыль, обагряя ее кровью. Лишь немногие смогли побежать назад, скрываясь за поворотом улицы.

Навстречу шеренге солдат, ведомой поручиком Шерстаковым, привстал на колено раненый артиллерист. Разрывая на груди рубаху, он кричал:

— Стреляйте, палачи! Долой царя! Да здравствует свобода!

В него выстрелил сам поручик Шерстаков, сын знаменского кулака, владельца сотен десятин земли и мучитель многих десятков батраков в Курской губернии…

Вместе с немногими уцелевшими повстанцами Анпилов и юнга Василий Винников пробрались к Графской пристани.

Здесь Анпилов распорядился, чтобы люди спрятались по адресам, которые он им сообщил, а Василию Винникову сказал:

— Ты, милок, мчись на "Потемкин", расскажи о случившемся Григорию Вакуленчуку или Афанасию Матюшенко, а я проберусь на конспиративную квартиру…

Одновременно с Анпиловым прибежал на конспиративную квартиру Вячеслав Шило. Он сообщил, что его петербургский дружок, сын крупного вельможи, рассказал ему по секрету о подслушанном разговоре адмирала Чухнина с отцом. — Адмирал сказал, а мой отец одобрил, что будет приказано кораблям разнести артиллерийским огнем мятежную крепость, иначе она может послужить примером для начала всеобщего восстания. Как там думает и хочет отец, — добавил мой дружок, а я не хочу лишней крови. И прошу, если что от тебя зависит, принять меры. С тех пор, как мы менялись с тобою одеждою и ты познакомил меня с красивой девушкой, а я помог тебе подслушать разговор провокаторов в ресторане, я стал другим человеком: мне нравится революция. И я верю, что ты, когда революционеры победят, расскажешь им обо мне, как о друге революции…

— За сообщение большое тебе, Вячеслав, спасибо! — Анисья пожала ему руку и, задержав пальцы в своей руке, тихо добавила: — Но держись поосторожнее с этим вельможным сынком, а то ведь он из друга может внезапно стать недругом…

— А я его тогда приговорю к смерти! — не в шутку, ледяным голосом сказал Шило…

— И с этим не спеши, — возразила Анисья. — Будешь делать, как прикажет партия…

Медлить было нельзя ни минуты. И "Централка" послала своих людей на корабли, чтобы разъяснили матросам о происшествии в крепости, о приказе Чухнина и о необходимости сорвать исполнения этого варварского приказа.

Уже через полтора часа, когда Чухнин потребовал открыть огонь корабельных орудий по крепости, матросы броненосца "Екатерина II", броненосца "Три святителя" и других кораблей громко заявили: "Стрелять в солдат не будем!"

Взбешенный адмирал Чухнин начал чистку, чтобы изгнать с кораблей всех крамольников. Среди других, списанных с броненосца "Екатерина II", был член "Централки" Александр Петров. Его направили на почти безоружный корабль "Прут". С броненосца "Потемкин" списали с полсотни подозрительных, но все же основное социал-демократическое ядро там сохранилось. Остался и член "Централки", артиллерийский унтер-офицер Григорий Вакуленчук, а также его боевой товарищ минно-машинный унтер-офицер Афанасий Матюшенко.

На броненосце продолжали работать более шестидесяти мастеровых адмиралтейства, выполняя отделочные работы. И большая часть этих мастеровых были большевиками, о чем Чухнин не знал. Они вели среди матросов революционную пропаганду, распространяли нелегальную литературу, листовки и прокламации "Централки". В глубоких трюмах броненосца при слабом свете фонарей шли читки социал-демократических призывов к революционной борьбе.

Среди отделочников были рабочие из многих городов Центральной России и Причерноморья — из Москвы и Петербурга, из Курска и Харькова, из Севастополя и Николаева, Одессы и Батума.

Заметив это, шпионы Чухнина донесли ему свои предположения, что готовится восстание на флоте. И тогда адмирал со своими советниками решил, чтобы предотвратить восстание, вывести Черноморскую эскадру из Севастопольских бухт и рейдов в море.

Уже 10 июня об этом стало известно "Централке" от своих разведчиков, в том числе и от Вячеслава Шило, продолжавшего осторожно, как советовала Анисья Максимович, поддерживать с сыном петербургского вельможи, весьма осведомленным о беседах адмирала Чухнина с отцом. На этот раз сообщения этого друга Вячеслава Шило о планах Чухнина подтвердились и другими разведчиками социал-демократов, среди которых была и Ядвига Дубицкая, девушка из Хотинского уезда Бессарабской губернии. Она была в свое время рекомендована Анисье Максимович матросом Иваном Криворуковым на конспиративную работу и действовала под кличкой "Надя".

На другой день проведено экстренное собрание членов "Централки" и боевиков военной организации РСДРП, представителей корабельных социал-демократических групп за Малаховым курганом. Был принят уточненный план восстания и время его осуществления в Тендровском заливе, где Чухнин наметил провести практические стрельбы эскадры.

12 июня 1905 года, за семь дней раньше остальной эскадры, броненосец "Князь Потемкин-Таврический" покинул Северную бухту в сопровождении миноносца "267" и направился к Тендровской косе, к месту своей якорной стоянки.

Броненосец проводил ночные артиллерийские стрельбы, а миноносец "267" отправился в Одессу за продовольствием.

Находившиеся на миноносце связные военной организации РСДРП познакомились с обстановкой в Одессе, встречались в Одесском порту со сторожем Усатовской больницы, ведавшим конспиративной квартирой и выполнявшим роль связного Одесского комитета РСДРП с Севастополем и Батумом. По возвращении к Тендровской косе, связные немедленно сообщили Григорию Вакуленчуку: политическая стачка в Одессе перерастает в вооруженную борьбу, а также рабочее движение в Батуме принимает форму вооруженной борьбы с самодержавием.

В одном из трюмов броненосца состоялось нелегальное собрание революционно настроенных матросов. Вакуленчук рассказал о событиях в Одессе и Батуме.

— Я предлагаю немедленно поднять восстание, захватить броненосец и вести его на помощь одесситам, — выступил Афанасий Матюшенко. Его поддержали многие участники собрания.

— Товарищи, нельзя начинать восстание немедленно, — возразил Григорий Вакуленчук. — Ведь если не дождемся, как предусмотрено планом, подхода всей эскадры к Тендре, восстание примет разрозненный характер и не будет иметь той силы, которая нужна для смертельного удара по царизму…

Разошлись участники совещания, не приняв решения, начинать восстание или подождать. И Вакуленчук надеялся, что восстание задержится, пока подойдет к Тендре вся Черноморская эскадра. Могло, конечно, так и получиться. Но эмоциональный накал матросов, измученных бесконечными издевательствами начальства, внезапно прорвал плотину сдерживающих соображений, высказанных Вакуленчуком.

И произошло это 14 июня 1905 года, когда само утро солнечное и спокойное море, казалось бы, не предвещали грозы. Но гроза грянула.

С миноносца "267", подошедшего к борту броненосца, лебедками подняли на палубу мешки с крупой и сахаром, ящики с макаронами и говяжьи туши в брезентовой упаковке.

Сперва матросы обрадовались, что поступило мясо, придется обедать мясной суп, а не гороховый, которым кормили уже много дней.

Но радость сменилась злостью: в нос ударил вонючий запах гнилого мяса. Когда же ревизор, офицер Вишняков, приказал развернуть брезент, все увидели на красном гнилом мясе копошащихся белых червей.

— Нести мясо на камбуз! — приказал старший военный врач Смирнов. — Оно съедобное…

— Да нет, оно гнилое и червивое, — неожиданно возразил матрос хозяйственной команды Наливайко. В это время подошел старший офицер Гиляровский. Он размахнулся и ударом кулака в ухо повалил Наливайко на корму, а сам закричал:

— Боцман! Наливайко немедленно поставить под винтовку, а мясо варить для этих скотов безмозглых!

Матросы стакнулись отказаться от обеда. И когда прозвучал сигнал на обед, устремились не к камбузу, а на бак, на верхнюю палубу. Посматривали на мостик, ожидая командира Броненосца Голикова, чтобы объяснить ему, почему матросы не хотят идти на обед.

Наконец, появился Голиков. Он ругался, бегал перед строем и угрожал расстрелом и тюрьмой, если матросы не пойдут обедать, не выдадут зачинщика бунта.

А так как матросы сурово молчали, Голиков приказал Гиляровскому вызвать вооруженный караул и брезент.

Угрожая револьверами, офицеры оттеснили человек тридцать матросов к левому борту, чтобы накрыть брезентом и расстрелять.

Больше уже не мог выдержать Григорий Вакуленчук.

— Братцы, довольно терпеть! — крикнул он. — Они хотят расстрелять наших товарищей!

— Бей извергов! — послышался голос Матюшенко. — К оружию! Часть матросов бросилась к оружию, часть начала освобождать товарищей, окруженных вооруженным караулом.

Гиляровский выхватил винтовку у одного из караульных матросов, выстрелил в Вакуленчука, смертельно ранил его. Но тотчас же матрос Наливайко выстрелом убил самого Гиляровского.

Восстание возглавил Афанасий Матюшенко. И броненосец оказался в руках восставших. Решили расстрелять кровавых мучителей, оказавших сопротивление восставшим: командира корабля Голикова, начальника штаба эскадры Вирена, капитан-лейтенанта Неупокоева, остальных офицеров высадить на одесский берег.

И в четыре часа дня на фок-мачте броненосца взвился красный флаг.

Матросы миноносца "267" арестовали своих офицеров и присоединились к потемкинцам.

Лунной ночью 15 июня броненосец "Князь Потемкин-Таврический" прибыл на одесский рейд и встал на якорь. Задача крейсера, как решила судовая комиссия под председательством Афанасия Матюшенко, оказать помощь бастующим одесским рабочим и с почестями похоронить в Одессе Григория Вакуленчука.

Распространив в городе ряд обращений, в том числе "Ко всему цивилизованному миру", "Ко всем европейским державам", "К населению Одессы" и похоронив Вакуленчука на одесском кладбище при участии многих тысяч одесситов, броненосец "Потемкин" был у берегов Одессы три дня. Власти так и не дали ему топлива, продовольствия. А тем временем вице-адмирал Кригер, заменявший адмирала Чухнина, вызванного к царю, повел против мятежного броненосца отряд из 12 кораблей.

В этих условиях был отменен план посылки "Потемкина" в район Батума, где рабочие продолжали борьбу. Дали знать о себе и отрицательные факты, что восстание на "Потемкине" началось, когда еще не подошла к нему вся эскадра: подавлено восстание на учебном корабле "Прут", поднятое под руководством сосланных туда матросов-большевиков Петрова и Титова, а мятежный броненосец "Георгий Победоносец" был посажен на мель в Одесском порту изменниками кондукторами, которыми руководил боцман Кузьменко. И хотя вице-адмирал Кригер не посмел атаковать восставший броненосец, оставаться ему в открытом море не было смысла: не спустив революционного флага, потемкинцы отплыли в Румынию. В порту Констанце корабль был передан румынским властям; потемкинцы стали революционными эмигрантами.

В июне бастовали рабочие в Мариуполе и Луганске, в Ставрополе и Батуме, Горловке и Кадиевке, Армавире и Харькове. В.И. Ленин писал обо всем этом так: "Весь юг России волнуется так, как никогда".

Царское правительство жестоко расправилось с восставшими. Было арестовано более тысячи пятисот матросов. Из них десять расстреляны, пятьдесят сосланы на каторгу, сотня приговорена к тюремному заключению.

Добрались царские палачи и до Александра Гордеевича Макеева. Находясь в ссылке в казачьей станице Баталпашинской под надзором полиции, он с помощью своих социал-демократических друзей — Вадима Болычевцева и Пьяных Ивана из Курской губернии — наладил постоянные связи с социал-демократическими организациями Екатеринодара и Армавира, Ставрополя и Кишинева, Батума и Одессы, Севастополя и Николаева, Киева и Харькова.

Получив зашифрованное письмо из Севастополя за подписью "Нины Николаевны" за полторы недели до восстания на броненосце "Потемкин", Макеев сумел выбраться в Ставрополь и там связался с товарищами, вместе с которыми еще первого мая 1905 года участвовал нелегально в политической маевке в Архиерейском лесу. И вместе с другими тогда он обучался искусству стрельбы из револьвера, объявив себя членом боевой ставропольской рабочей дружины.

Получив от одного из врачей, участвующих в подпольном революционном движении, справку о приступе болезни и необходимости больничного лечения в течение месяца в Ставрополе, Макеев предъявил эту справку властям, почему и сумел беспрепятственно находиться в городе. Днем лежал на больничной койке, обдумывая плана дальнейших действий, ночью действовал (посещал рабочие группы, печатал или писал листовки, готовил рабочих к забастовкам). Он и его товарищи-ставропольцы организовали и провели забастовку рабочих типографии Тимофеева и Берга, где в это же время были отпечатаны социал-демократические листовки.

На этот раз, выполняя просьбу "Нины Николаевны", Макеев прибыл в Ставрополь под благовидным предлогом принять участие в разрешенном властями легальном диспуте священников-миссионеров и старообрядцев. При нем даже было письмо, подписанное членами созданного им легального общества взаимопомощи учителей, с просьбой "дать возможность представителю общества приобщиться к мудрости христианских проповедей, дабы полезнее использовать оную в школьном воспитании детей". А что "Нина Николаевна" просила использовать диспут, о котором было известно на всем юге страны, в революционных целях, так об этом полиция не знала: Макеев сжег письмо Нины Николаевны.

Ставропольские власти, с ведома столичных властей, рассчитывали, что с помощью таких религиозных диспутов им удастся отвлечь народ от политической борьбы. Вот в чем был секрет, что диспут разрешили и даже широко о нем афишировали.

На деле же, открывшись 7 июня 1905 года, этот религиозный диспут, поскольку в нем участвовали несколько человек из числа нелегальных социал-демократов из числа друзей Макеева, превратился в революционный митинг.

Макеев и его товарищи в своих высказываниях нанесли удар и по проповедям священников-миссионеров и по проповеди старообрядцев, подчеркнули, что народные беды начинались и продолжаются там и тогда, где и когда возникнет материальное и правовое неравенство, эксплуатация бедноты богатыми. Религия же во всех случаях оказывается на стороне богатых и отвлекает трудящихся от борьбы своими обещаниями загробных благ.

В митинге участвовали сотни ставропольцев. Были тут и секретные сотрудники. Они доложили губернатору, что возможен поход народа прямо с диспута к оружейным складам и к началу восстания.

И тогда перепуганный губернатор послал отряд солдат с приказом разогнать диспутантов. Люди дали отпор солдатам, забросав их камнями. Солдаты открыли винтовочный огонь. Было убито 14 человек, ранено 70 человек. Тротуар и бульвар возле городской думы обагрились кровью народа. А деятели "Мещанской управы" не протестовали, а лишь устроили богослужение и благодарили бога за "очищение Ставрополя от иродовщины и антихриста…" А ведь именно после Ставропольских событий, через неделю вспыхнуло восстание на броненосце "Потемкин". И вот революционная буря, восстание на броненосце "Потемкин", бурные события на Северном Кавказе и в Причерноморье держали в страхе и ставропольские власти.

Жандармы решили направить свои удары по наиболее честным и решительным представителям народных масс. В станице Баталпашинской они арестовали Макеева за участие в ставропольском религиозном диспуте.

Казаки станицы настолько возмутились этим арестом уважаемого ими человека и так пригрозили "расчихвостить жандармские морды", что последние были вынуждены освободить Макеева из-под ареста.

Но тут же Макеев получил записку, в которой черносотенцы пригрозили уничтожить его и семью предстоящей ночью.

Поставив в известность об этой записке всех своих учеников и их родителей, Макеев приготовился сражаться до смерти. Положив на подоконник несколько ручных гранат и зарядив имевшиеся у него два пистолета, он не ложился спать в эту ночь.

Сидя у окна своей комнаты, вспоминал прошлое, обдумывал настоящее, мечтал, если останется живым в схватке с черносотенцами, о будущем.

И он взглянул на себя со стороны, используя память и воображение. Будто только вот вчера это было. Невысокий широкоплечий парень, хмуря чернобровое лицо, шагал босыми ногами по длинной улице Россоши Воронежской губернии. Мягкая, перетертая тележными колесами, пыль курилась под ногами.

— Эй, дубина! — окликнул парня из-за калитки дьякон Василий. В широкорукавой черной рясе и с костыликом в руках, он развел крутые плечи и захихикал. — Ха-ха-ха! Куда же теперь, дубина? Повинись, прими покаяние, мы с батюшкой тогда уговорим отца, чтобы простил тебя за вольнодумство и непочтение к церкви Божией, к духовным лицам. А то ведь никто и нигде не примет тебя, изгнанного из отчего дома…

Парень (а это был сам шестнадцатилетний Александр Гордеевич Макеев) не ответил дьякону. Даже не взглянул на него, молча шел на воронежский большак…

— Э-э-эх, давно это было, — вздохнул Макеев, попробовал рукою гранаты на подоконнике, ощупал пистолеты в карманах. — Ничего я тогда не испугался, не испугаюсь и теперь. Если нападут черносотенцы, заплатят они за мою жизнь многими своими жизнями. А если останусь живым, то перетерплю все каторги и тюрьмы, но дождусь победы. Я верю в победу!

Мысли Макеева были прерваны гулом набата. Это церковный сторож, как ему приказали черносотенцы, дал сигнал к нападению на крамольника. С криками и воем толпа черносотенцев напала на квартиру Макеева.

Грохот стрельбы, звон разбитых стекол, плач детей и полыхание факелов, пучков соломы, подожженных черносотенцами и бросаемых в комнату через вышибленные оконные рамы, чтобы сжечь хату — это была ночь ужаса.

Казалось, что вот-вот черносотенцы ворвутся. Расправятся с Макеевым и его семьей, как и угрожали в записке.

Но послышались многие голоса казаков и казачек, чьи дети учились в школе и слушали уроки Александра Гордеевича. Были здесь и сами ребятишки, по просьбе которых родители пошли защитить учителя.

Стрельба из ружей по черносотенцам заставила последних удирать подальше от квартиры Макеева. Он и его семья остались живы. Вбежал в квартиру казак Иван Котляров, обнял Макеева и сказал:

— Мы еще поживем, мы еще одолеем всяких сволочей по всей Руси! Посмотри, скольких казаков из бедняцкой части привел я сюда…

Макеев поблагодарил станичников за свое спасение и за их доброту, призвал всегда защищать правое дело. И он сам продолжал революционную работу. Но в январе 1906 года Макеев был в пятый раз арестован и осужден на три года тюрьмы. В обвинительных материалах указывалось, что он и его сподвижник — Иван Котляров выступали против царя-батюшки, имели склады марксистской литературы.

Из тюрьмы удалось Макееву переправить письмо Нине Николаевне в Севастополь. И он писал: "Тюрьма не сломит нашего революционного духа. "Россошанец", как и вы, верит в нашу победу"

5. ЗЕМЛЯКИ

Недавно отгремело потемкинское восстание. И наступило кажущееся затишье, которое бывает перед ураганом. Светло-голубое небо и заигравшее нежными бликами и ленивыми всплесками зеленоватой воды море дышало, казалось, покоем.

В это утро с бульвара Пушкина в Одессе открывался величественный вид на гавань с лесом мачт и труб кораблей, с задумчивым маяком, за которым мелькали и качались белые паруса.

По Ришельевской лестнице возвращались из порта на бульвар земляки-старооскольцы. Они — механик паровоза Шабуров и его друг Анпилов в матросской форме — встретились еще ночью на тайном совещании в Усатовской больнице. Там конспираторы обсуждали планы помощи арестованным по делу "Потемкина" — о сборе денег, изготовлении для товарищей паспортов для бегства за границу, о создании новых явочных квартир и о всем другом, без чего не может жить и действовать формируемая армия революции.

Предупрежденные о готовящемся нападении конной полиции, участники совещания незаметно разошлись по разным местам. А ведь поговорить им надо было еще о многом.

— Может быть, на бульваре нам безопаснее? — сказал Анпилов, когда закончил свой рассказ о событиях в севастопольской крепостной церкви и о своем участии в восстании артиллеристов крепости в начале июня 1905 года.

— Почему безопаснее? — усомнился Шабуров. — Полиция и ее агенты везде и в любую минуту могут появиться… — Он толкнул товарища локтем, тихо шепнул: — Не оглядывайся, Костя, за нами, кажется, хвост.

Теперь и Константин слышал за спиною чьи-то шаркающие шаги.

Он шепнул:

— Давай, Петро, шмыгнем куда-то… Там вон калитка открыта…

— Поздно, — возразил Шабуров шепотом. — Теперь надо сыграть в кошку-мышку. — Он взял Костю под руку и вместе они шагнули к стоящей у входа на бульвар старинной пушке. Чугунный ржавый ствол ее, придавив своей тяжестью серый дубовый лафет на гранитном постаменте, уныло глядел на море черным круглым глазом губастого жерла. — Притворимся ротозеями, Костя. Голос у тебя звучный, вот и читай во все горло надпись на памятной доске.

Раскатисто, зычно начал чтение Константин Анпилов:

"30 апреля 1854 года английский фрегат "Тигр", затопленный снарядом русской артиллерии у берегов Среднего фонтана, взорвался и затонул. Пушка с прочей артиллерией поднята с морского дна в мае 1854 года…"

Незнакомец настороженно остановился неподалеку. Анпилов, скосив глаза, узнал этого тонкого черноволосого человека с круглыми черными очками на сухощавом остром носу.

Шепнул Шабурову:

— Пришлось мне весною побегать от этого шпика, Дадалова. Под слепого маскируется, даже костылик выбрасывает впереди себя, когда идет по улице…

— Не отвлекайся, — огрызнулся Шабуров, не поворачивая головы. — Ты читай и читай…

Они зашли с другой стороны исторического памятника, зачитали сразу в два голоса:

"Вес пушки — 250 пудов. Вес ее бомбы — два пуда шестнадцать фунтов".

— Увесисто, — с притворным удивлением сказал Шабуров. — Увесисто!

— Да что ты, земляк?! — возразил Анпилов. — На наших кораблях сейчас такие пушки и снаряды, что этот аглицкий инструмент во внуки им не годится. Ей-богу!

— Вы это зачем военными сведениями интересуетесь? — шагнув поближе, сердито спросил Дадалов шепелявым голосом. — И кто вы есть такие?

— Земляки мы, — спокойно ответил Анпилов. — Я вон с того корабля, а мой земляк — механик паровоза. Повстречались, пушкой аглицкой заинтересовались. От русского снаряда затонула вместе с "Тигром".

Шпик рванул с носа очки. В его карих глазах мелькнула досада.

— Вы, земляки, проходите-ка, пока не задержал. Времени у меня мало, есть другие дела, а то…

— Спасибо на добром слове! — земляки поклонились Дадалову. — Мы сейчас же уйдем отсюда. Пропади она пропадом эта пушка…

Дадалов, постукивая палочкой, быстро зашагал к желтому зданию городской управы. Оглянулся уже от ворот и погрозил землякам костыликом.

Когда Дадалов скрылся в здании, Константин Анпилов сказал:

— Эта тварюга будет через щелочку наблюдать за нами, так что нам сегодня уже ни о чем не придется поговорить. И провожать меня, Петр Иванович, не надо. Но обязательно предупреди товарищей об этом шпике. Не даром он шатается с утра по городу. Значит, дело есть у жандармерии, если этого ужа притащили из Севастополя, как раньше жандармы притащили из Одессы в Севастополь и устроили было рабочим в порту своего агента-провокатора Шаевича. Мы там его распознали, чуть не убили… Пусть последят ребята за Дадаловым…

— Все сделаю, — ответил Шабуров, прощаясь с товарищем. — И сегодня же, как только поговорю на конспиративной квартире с товарищами, уеду в Армавир. Ведь со мною здесь сын, Васятка. Старается ни в чем не отставать от меня. Умный парень, честный.

Так расстались земляки в Одессе. Анпилов поплыл в Севастополь и повез различные сведения для военной организации РСДРП о делах в Одессе, Шабуров вечером направился поездом в Армавир.

С сыном Василием они прибыли в Армавир к самому началу разыгравшихся здесь событий.

………………………………………………………………

— Бросай рабо-о-оту-у! — горласто кричал кто-то на верхних решетках лесов строящегося здания. — Бросай, говорю! Бастуем, как договорились! Бросай и баста!

Разогнув спину, молодой сезонник Иван Каблуков недоуменно глянул на продолжавшего работать Трифона Бездомного, приземистого чернобородого крепыша в глубоком синем картузе с обломанным козырьком.

— Трифон, нам тоже нужно вместе с народом…

— Нам не с руки! — сердито дернул Трифон плечом. — Подвинь лучше ко мне ведро с глиной, мастерок подай. И кирпичи попроворнее. Понял? Нам надо зарабатывать, чтобы семьи кормить…

Ничего не поняв из слов свояка, Иван размашисто вытер жестким парусиновым фартуком испачканное глиной свое курносое скуластенькое лицо со светлыми крохотными усиками, подал Трифону лопаточку с изогнутой лебединой шейкой и короткой деревянной ручкой, подвинул ногою ведро, глубоко вздохнул: слово "забастовка" тревожило сердце еще неизведанными в жизни чувствами.

А Трифон, будто не слыша криков и тяжелого топота бегущих по сходням людей, продолжал работать, поторапливал Ивана. Мерно стучал его обушок молотка, вырастал участочек стены третьего этажа, зажимая с обеих сторон оконный проем.

— Да все уже ушли, ушли-и-и, — простонал Иван, закусывая губу.

— Па-а-алубку мне! — властно потребовал Трифон. — Чуешь, па-а-алубку?!

Встрепенувшись, Иван сунул Трифону коромысловидную доску и остаток кирпичей. А тот снова потребовал:

— Затеши кирпич на клин! Замкнем арку на века, тогда и шабаш, Денежки нам сполна заплатят…

Оглянувшись на запорошенные красной кирпичной пудрой доски, на острые шрапнелины битого кирпича-щебня, Иван развел руками:

— Кончился кирпич, свояк! Побежим лучше к людям!

— А ты не спеши на убыток лезть, — Трифон озадаченно покрутил щепоткой тугой черный ус, покосился исподлобья на соседний простенок, рыкнул: — Ломай, пока там не заклекло!

— Не буду чужой труд ломать! — почти заголосил Иван. — Не буду!

Трифон махнул на него рукой, сам выломал кирпич, стесал его грани на клин, замкнул арку над окном, присвистнул удовлетворенно и шагнул к Ивану.

Рука Трифона, тяжелая и широкая, легла на плечо окаменевшего от негодования свояка.

— Вот, Иван, и наша упряжка кончена. Не серчай. Забастовщикам все равно, а нам этот кирпич в самую стать…

Иван молча шагал за Трифоном по сходням.

Во дворе Трифон привычно завернул к умывальнику — длинному подвесному жестяному корыту с медными гвоздеподобными сосками, поддал пригоршнями сразу два соска.

Загремели они сильнее обычного, по корыту прокатился жестяной гул. Но на бугристые ладони с матовыми мозолями скатились лишь две капли воды из опустевшего корыта.

— Что же оно так, мать ее черт!

— Не лайся, Трифон! — крикнула сидящая на штабеле свежих сосновых досок артельная кухарка с пушистой рыжей кошкой на крутых коленях. — Вся водокачка бастует, я тоже бастую.

— Мужа тебе надо справного, чтобы за косы, срамотница такая! Иван, дай-ка Груньке леща в затылок!

— Э во на! — залилась Грунька зычным смехом. — Аль не видишь, стребальнул от тебя Иван.

Трифон быстро обернулся. Рядом с зияющей в заборе дырой желтеет, придавив бурьян, оторванная доска. "Не уберег Ивана, — с горечью подумал Трифон. Сгорбившись, он зашагал к бараку. — Не уберег, планида такая наступила".

Подбежав к вокзалу, Иван Каблуков увидел огромную толпу людей, наблюдавших атаку жандармов и полицейских на забастовочный паровоз Шабурова

Механик приспособил шланг к патрубку пароотвода и обстреливал нападавших жандармов шипящей струей белесого пара. Но неожиданно из-за паровоза вырвался казак на вороном коне. Он полоснул саблей по шлангу. Быстро разбухшее облако обожгло шею Шабурова. Он бросил обрывок шланга и, отбиваясь кулаками от жандармов, закричал сыну:

— Васятка, давай флаг!

Одернув на себе гимназическую курточку, Василий ловко высунул и закрепил на палке за окном паровозной будки алый флаг, закричал:

— Папк, беги к рабочим!

Бородатый жандарм со свиными синими глазками бросился по железной лесенке к флагу. Но Васятка ловким ударом ноги сбросил бородача на землю. Другому жандарму удалось хватить гимназиста за рукав и оторвать его. Но Васятка начал заливать жандарму глаза из масленки с длинным носком, звонко кричал:

— Папка-а-а, фараоны лезут!

— Чего глазеете?! — заругался Каблуков на толпу. — Поможем, ребята, кочегарам!

Глаза Каблукова метали молнии, белесые космы во все стороны торчали из-под кепки. Выломав балясину из ограды, он побежал к паровозу. Грохочущим тугим потоком хлынула за ним взволнованная толпа.

Крестьянские парни в холщовых рубахах и пестрядинных штанах, в пеньковых чунях и липовых лаптях мгновенно облапили жандармов, катались на них верхами среди рельсов и обмазанных мазутом горбатых шпал.

В несколько минут жандармы и полицейские были смяты, в панике удирали под задорный хохот победителей.

— Спасибо, ребята, за помощь! — благодарил сезонников Петр Иванович Шабуров.

— И от меня спасибо, — крикнул Васятка. — Разве бы мне одному удержаться перед фараонами. Курточку они мне изорвали…

— Наши одежи не лучше, — Каблуков дружески подмигнул на сезонников, которые со смехом и шутками размахивали лохмотьями порванных в схватке рубах и пиджаков. — Зато будут нас жандармы долго помнить.

— А как там в наших краях дела? — спрашивает Шабуров и называет свой поселок.

— Господи, да мы же земляки! — восклицает Каблуков. — Сколько раз приходилось мне бывать у родственников в этом поселке. А мы живем в Лукерьевке, если знаете. Хатенка наша недалеко от колодца, на падине…

— Как же земляков не знать, — серьезным тоном сказал Шабуров, но его прервал тревожный выкрик Васятки:

— Папк, конная полиция!

Шабуров, держась за поручень, со ступеньки железной лесенки вгляделся вдоль рельсов, потом обернулся к примолкнувшим сезонникам:

— Казаков очень много, и полицейских много, не справимся. Идите вы, ребята, балкой прямо к своим баракам, а мы уедем. Паровоз стоит под парами. Когда-нибудь увидимся.

— До свидания! — крикнул Каблуков, убегая последним. Потом, согнувшись у товарного состава, нырнул под вагон. В последний раз мелькнула парусом надутая ветром его белая рубаха, пыхнуло серое облачко пыли.

— Ну, Васятка, помогай шуровать! — скомандовал Шабуров. — Поехали!

Каратели, вырвавшись на пути, разочарованно осадили лошадей: забастовочный паровоз с грохотом катился в сторону Тихорецкой. Неспокойным рубиновым пламенем метался в широких облаках бурого дыма вскинутый Васяткой красный флаг.

6. СКАЖУ ПРАВДУ

На подъезде к Тихорецкой Петр Иванович разбудил задремавшего сына.

— Вот что, Васятка, если мы прорвемся до Ростова, то немедленно и без меня отправишься в Воронеж. Проведаешь мать в больнице, а потом — в гимназию пора. Не забыл, как мы с тобой договорились?

— Не забыл, — ответил Василий, настороженно посмотрел на отца.

— Вот и хорошо, что не забыл, — довольным тоном сказал Шабуров и высунулся через окно, чтобы наблюдать за местностью. Он наслаждался чистым воздухом и минутами пребывания с собой наедине. Под локтем вздрагивало. Привычный шум колес и пара, встречного воздуха заслонял уши. И вдруг тревожные мысли: "Примут или не примут? А вдруг наши не получили уведомления?"

Уловив глазами знакомую местность, бросил через плечо следившему за ним сыну:

— Ну, Василий, давай сигнал!

Василий обрадовался случаю, потянул за стремянку. Оглушительные переливы гудка качнули ночную темноту. "Откроют или не откроют семафор? — продолжал тревожиться Шабуров. — Это ведь признак — свои или чужие владеют станцией".

Наконец, вынырнул зеленый глаз, все увеличиваясь.

— Нас принимают! — радостно воскликнул Шабуров.

Через мгновение входной семафор остался позади. Мелькнула в отсвете фонаря головастая, как грачиное пугало, стрелка. Но в этот же миг стоявший у стрелки человек вскинул козырьковый фонарь над головой и взмахнул им кому-то в темноту. В ответ ему вспыхнул перед паровозом красный свет запрета. Шабуров инстинктивно оглянулся на входной семафор: там тоже горел красный свет, как воспаленный глаз.

— Отец, солдаты! — глуховатым от волнения голосом крикнул Василий. И кочегары выдохнули тоже: — Нас обманули, мы в засаде!

Остановив паровоз, Шабуров сказал находящимся в будке и показав на цепь бегущих солдат с винтовками:

— Запритесь здесь, я один выйду к ним. Значит, Дадалов успел что-то сообщить обо мне…

Солдаты мгновенно окружили Шабурова. Двое хотели броситься к будке паровоза, но толстенький унтер крикнул:

— Отставить! Ложись в цепь, паровоз взять под прицел!

Солдаты повалились на насыпь, поставив рядом с собою фонари. Звучно залязгали затворы винтовок.

— Я скоро вернусь! — крикнул Шабуров, которого солдаты повели в сторону вокзала.

В кабинете начальника станции Шабуров увидел пехотного капитана с тонкими тараканьими усами. Рядом суетился невысокий господин в поношенном фетровом котелке и черном осеннем пальто. "Котелок" внезапно бросился к Шабурову с радостным восклицанием:

— Наконец-то, Петр Иванович, приехали! — и тут же обернулся к капитану с пояснением: — Имейте в виду, ваше благородие, машинист Шабуров очень полезен в нашем коммерческом деле. Часто он выручал меня с перевозками изделий чугунолитейного завода господина Шмидта, а также партий ставропольской муки… А меня, Петр Иванович, разве не узнаете?

— Узнаю, — буркнул Шабуров и тут же подумал: "А не удастся ли с помощью этого маклера отделаться от ареста?". — Что у вас тут за беда приключилась, что вызвали меня с такой срочностью?

— Понимаете, машинисты разбежались, а мне позарез нужно муку в Ростов доставить…

— Это можно, — спокойным тоном ответил Шабуров. — Наберем воды, двинем. Да вот только недоумение у меня: зачем конвой у паровоза?

— Снимем конвой, — весело сказал маклер и многозначительно подмигнул капитану. Тот встряхнул головой, проскрипел:

— Унтер, снять конвой!

— Так вы, Петр Иванович, попроворнее, — напутствовал маклер. — Идите. Мы тут документы подготовим.

Сопровождавший Шабурова унтер притворился глухим, не ответил ни на один из вопросов механика. Но сам Шабуров внимательно наблюдал и думал: "О какой же муке говорят, если, замечаю я, в теплушках солдаты? Не иначе, каратели!".

— В Ростов придется ехать, — угрюмо сказал Шабуров, вернувшись на паровоз. Поманил людей к себе поближе, шепнул: — Ежели меня арестуют, Васятку отправьте в Воронеж. А на допросах твердите одно: "Наше дело подчиненное, выполняли приказ Шабурова, вот и все. Ничего больше не знаем". Самое же главное теперь — мы не должны доехать до Ростова, так как в эшелоне каратели.

Перед самой отправкой эшелона, когда уже Шабуров распорядился о бегстве Василия, в будку вошли двое солдат с ефрейтором. Сразу стало тесно и неуютно.

— Васятка, подними карандаш. Обронил я его через окно, — схитрил Шабуров. Сын бросился к выходу, но ефрейтор прикладом осадил его назад.

— Не приказано выпущать. И до Ростова не будем останавливаться. Такая инструкция.

Шабуров усмехнулся.

— По местам, ребята! Будем работать по инструкции! — он хотел бы сказать: "По моей инструкции", но лишь подумал об этом. Да и помощники так поняли, без лишних слов.

Василий стал готовиться к побегу. Некоторое время он листал "катехизис", потом сунул его в ранец, как бы машинально пристегнутый за спиной.

— Видать, учишься? — придвинувшись к Василию, спросил ефрейтор.

— Учусь, — недружелюбно выдавил Василий.

— А десять заповедей господних знаешь? К примеру, какой номер заповеди "не желай ничего, что принадлежит другому…"

Василий посмотрел на ефрейтора с такой ненавистью, что у того защемило в затылке, и он грохнул прикладом о железный пол, закричал:

— Ты что, охальник, на меня так лупишься?! Я тебя могу…

— Васька, не замай старшего! — вмешался Шабуров. И тогда гимназист и ефрейтор повернулись друг к другу спиной, замолчали.

А "инструкция" Шабурова выполнялась, подпольщики железнодорожники торжествующе переглядывались: при спущенном паре стрелка манометра уже упала с 12 до 5 атмосфер. Брошенные кочегаром в тендер мочалки и хлопья заслонили сетку водонапорной трубы и перестала поступать вода, заглохли инжекторы-пароструйные насосы. В довершение всего, регуляторный сальник, гайки которого незаметно ослабил Шабуров, вышибло паром. Брызнул горячий дождь. Будку наполнило непроницаемым обжигающим туманом.

В поднявшейся суматохе Василию удалось бежать с остановленного паровоза, а Петра Ивановича с помощниками солдаты нагнали уже за насыпью.

Подбежал маклер. Он свирепо вцепился в плечо Шабурова, крикнул солдатам:

— Убирайтесь! Я с этим механиком сам поговорю…

— Рукам воли не давайте, господин маклер! — Шабуров сдавил его руки и отбросил в сторону. — А в происшествии вы сами виноваты. Зачем обманули, что везете муку?

— Но за ваши действия можете попасть в могилу, — отпарировал маклер.

— В могиле все будем, — проворчал Шабуров. — И я за свою шкуру не дрожал и не дрожу…

— Но я могу тебя выручить, — прошептал маклер. — Отвезешь эшелон в Ростов и… будет шито-крыто…

— Эшелон не поведу, — ледяным голосом возразил Шабуров. — И для выкупа нету у меня средств…

— Послушай, механик, — продолжал настойчиво шептать маклер, теребя Петра Ивановича за рукав. — Я освобожу тебя и твоих помощников, спасу от смерти из-за взаимной выгоды. Но мне нужны гарантии. Поклянись, что за меня заступишься, если ваша сила царскую силу пересилит, а?

— Ладно, — ответил Шабуров. — Я скажу тогда правду. А теперь отойдите. Бегут солдаты с унтером. Они еще не верят в неизбежность нашей победы, могут нагрубить…

7. ВЕЗДЕ БОРЬБА

Вася Шабуров вместе с группой каменщиков добрался случайным поездом до Каменки.

— Держись, парень, за мной! — потянул его за руку рыжий бородач с мешком за плечами и топором за веревочным поясом. — Я ведь тоже судьбу свою ищу. Признаться, поехал было за Кавказский хребет деньги зарабатывать, а там крестьяне уже сожгли дворец, который мы строили, самого барина застрелили. Ну и я пошел заодно с мужиками грузинскими. Наделали многое, даже сорганизовали Квирила-Белогорскую мужицкую республику…, - бородач вдруг умолк, увидев полицейского на железнодорожном полотне. Когда же они миновали хвостовой вагон товарного поезда и вышли в заросшую тальником низину, бородач заговорил о другом: — Отсюдова до Воронежа рукой подать, всего триста шестьдесят верст. Но ты, паря, не пужайся…

— Дойде-е-ем, — бодро ответил Василий.

— Хорошо, что такой уверенный, — усмехнулся бородач, ступая впереди Василия на узкую тропочку в тальнике. Закуривая на ходу и звонко шлепая губами, продолжал: — Без уверенности я бы тоже давно не сохранился в живых. Наш мужицкий отряд попал вблизи Квирила в засаду царских карателей. Других они убили, а меня арестовали. И был бы мне каюк. Но по дороге в Кутаисскую тюрьму вооруженные кавказцы освободили меня и других. Помогли грузины бежать мне в Россию. А как тут дело обернется, еще не знаю. Но уверен, наше дело одолеет…

Долго они шагали берегом Дона. Лишь к вечеру в излучине реки показался хуторок с чернеющими на фоне неба вершинами пирамидальных тополей.

— Где же мы заночуем? — спросил Василий.

— Зайдем к моей знакомой, — сказал бородач. И тут же, подумав немного, тронул Василия за плечо, показал пальцем в пространство: — Примечай, паря, на глазок: вон та дорога, что поворачивает направо, тянется до самого Воронежа. Примечай, ежели одному тебе придется идти…

— А вы? — удивился Василий. — Ведь, кажется, касторенский?

— Везде борьба, — загадочно вздохнул бородач. — Бывает, что и с собственным сердцем не сборешься. Признаться, с ним еще труднее бороться, чем с жандармской засадой. Но ты, паря, не обращай на меня внимания, не сворачивай с избранной тобою дороги.

Вдова-казачка несказанно обрадовалась гостям. Василия поцеловала в щеку, а на бородаче прямо-таки повисла, обхватив его тугую шею оголенными до плеч упругими руками и впившись долгим поцелуем в уста.

После ужина уложили Василия на пуховик в чулане, пожелали добро ночи и приятных сновидений.

Но он долго-долго не мог уснуть, вслушиваясь в трели сверчков, в любовный говор бородача с казачкой, в чью-то одинокую песню на улице:

"Все тучки, тучки понависли,

На море пал туман.

Скажи, о чем задумался,

Скажи, наш атаман…"

Встревоженный всем этим, Василий со вздохом натянул одеяло на голову, задремал. И кто-то, показалось ему, нашептывал во сне: "Иди, паря, иди по правой дороге на Воронеж, а бородач останется здесь, у казачки. Надо же и ему определить свою судьбу".

……………………………………………………………………….

Не известно, с кем разговаривал маклер, но Шабурова не расстреляли и не отдали под суд, а совершенно неожиданно привезли из Ростовской тюрьмы и сунули в трюм стоявшего на Дону небольшого пароходика. Ночью же и отправили куда-то.

Не спал Шабуров. Сидя на кипе пропахших сельдями рогож, думал он о сыне и больной жене, о жизни, ставшей честному человеку мачехой, о рабочей партии, мечтающей кровью и борьбой перестроить весь мир.

Думы сменялись думами. И не было им конца и края. Вдруг он насторожился, так как сидевший напротив на груде кож и канатов человек в военной форме начал рассказывать слушавшим его ребятам о своих приключениях.

— Меня тоже арестовали, везут для искупления виноватости, — говорил он то и дело переставляя на днище бочки фонарь, отчего тени метались по лицам людей и по стенам трюма. — А в чем моя виноватость? До действительной службы работал машинистом на паровозе, потом отслуживал в Севастопольской крепостной саперной роте. Есть там у меня, в Севастополе, товарищ. Костей Анпиловым зовут. Мы с ним листовки против царя разбрасывали от самого вокзала и по всему Корабельному спуску, даже во флотских экипажах. За нами сыщик Дадалов несколько раз увязывался, но мы уходили у него из-под носа. Теперь же вот меня арестовали за мордобитие: приехал я в Ростов на побывку, да и застал жандарма на постели с моей невестой. Раз-раз, обоим физиономии поискалечил. Тут меня и заарестовали, да вот и в трюм. И сказали мне: "Ты, Стенька Разин, паровозы водить умеешь, зато и в тюрьму тебя сажать не станем, пошлем на искупление виноватости…"

— Вот что, Стенька Разин! — Шабуров рванул его за плечо. — Попридержи немного язык…

— Понимаю, молчу! — сразу протрезвев, умолк Стенька Разин и пересел рядом с Шабуровым, шепнул на ухо: "Развезло меня после выпивки, вот и сболтнул лишнее. Но вообще-то я — человек без сумления. На меня можно положиться. Спросите вот хотя бы Костю Анпилова, когда, ежели, будете в Севастополе…"

Разговор был прерван грубым голосом жандарма, просунувшего толстощекое лицо в люк трюма:

— Выходи, в Таганрог приехали! Все выходи!

Арестованных перегнали в хмурое каменное помещение у пристани. На узких окнах была густая решетка, стекла казались серыми и мохнатыми от пыли.

До запертых в помещении людей прорвались вдруг звуки колокольного набата, отдаленные людские крики.

— Наверное, опять резня, как в феврале власть устроила в Баку, а в августе в Тифлисе, в сентябре в Таганроге, — сказал Шабуров. — Натравливает народ на народ…

— Резня? — переспросил Стенька Разин. Он подбежал к двери и начал громыхать сапогами и кулаками, кричал: — Отворите!

Потом все колотили поочередно более часа. Даже охровая краска осыпалась, от косяка до порога двери дробной сеткой разрисовались трещинки, задребезжала поврежденная скобка.

Наконец, загремел засов. Отворилась дверь и в помещение кубарем вкатился рабочий с разбитым в кровь лицом.

Теперь уже никто не стучал в запертую дверь, люди окружили новичка. Ему платочком вытерли кровь. Стенька нашарил в кармане и подал кусок рафинада.

— Грызи, товарок. Это полезно для кровообращения. Грызи и рассказывай новости.

— Да что новости? — рабочий откашлялся. — Хотели мы унять еврейский погром и армяно-азербайджанскую резню, да нас полиция хвать за шиворот и в каталажку. Вчера трех наших машинистов паровоза отправили в Александровск. К какому-то генералу Миллер-Закомельскому.

— Неужели к нему? — переспросил Стенька. — Это же не генерал, а тигр лютый. Командует Седьмым армейским корпусом, на смотру бьет солдат кулаком в одно ухо, а в другое кровь брызжет.

— К нему, собаке, к нему, — подтверждает арестованный, часто дробненько крестится и шепчет молитву: "Господи, помилуй нас, на тя уповахом…"

Шабуров усмехнулся, взял рабочего за руку:

— Ты не хуже дьячка. Аль, на клиросе приходилось петь?

— Не приходилось, — возразил рабочий, доверчиво глядя в глаза Шабурову. — В воскресной школе недавно повторяли. Хозяин потребовал, вот и…

— Кончай разговор! — закричал конвойный через отворенную им дверь. — Собирай свои шмутки, погоним вас к поезду!

……………………………………………………………………………

Сквозь железные решетки на окнах Шабуров угадывал, что везли арестованных через Донбасс. На Макеевке и Юзовке совсем не останавливались. А вот до станции Гришино добирались со многими остановками: то поврежденные забастовщиками мосты, то разрушенное полотно, то груды разбитых крушением воинских эшелонов. А на станции Гришино поездная охрана подверглась нападению рабочих, которые требовали освободить всех арестованных. Лишь стрельбой из винтовок и пулеметов был отбит натиск рабочих.

Дня через два прибыли в Александровск. Шабурова с товарищами привели к военному коменданту, рослому худощавому брюнету с водянистыми глазами и широченным ртом.

Так как никто не поддавался на уговоры коменданта и не соблазнялся обещанными им наградами, комендант ударил кулаком о стол, закричал:

— Да как вы смеете отказываться вести паровозы?! Теперь всем надо выполнять государев приказ. Разве вы не знаете, что турецкий султан в союзе с русскими крамольниками напал на Севастополь? Считаю до трех, и перед вами единственный выбор — вести паровозы или быть расстрелянными. Раз! — комендант вытянулся, напружинился, начал шарить взором водянистых глаз по лицам арестованных. Машинисты переглядывались, читая в зрачках друг друга мечущиеся мысли: "Глупо быть расстрелянными без всякой пользы для революции. Лучше поведем паровоз, но не доедем с карателями до Севастополя".

— Два! — визгливо выкрикнул комендант и рубанул воздух широкой ладонью. Глаза его вспучились, как у рака, по щекам расплылись багровые пятна. Снова взмахнул рукой, будто поднял дубину. Кончик языка уперся в пожелтевшие от махорки крупные зубы. Еще мгновение и прозвучит счет "три".

Шабуров шагнул к столу.

— Ладно, комендант. — Мы поведем паровоз…

Комендант опускается на стул, самодовольно улыбается и вытирает платком вспотевшую от напряжения шею

— Давно бы вот так. Идите с конвойными. Там офицер определит вас.

Шабуров еще тогда не знал, что в этот ноябрьский день и час, когда конвойный офицер приказал ему и Стеньке Разину подняться по железной лесенке в будку паровоза, за триста шестьдесят верст от них, в Севастополе, занималась заря военного восстания против царизма.

Но царь Николай Второй знал: его оповестили специальной депешей. И он приказал подавить восстание любыми средствами. Начальство заметалось, как угорелое.

Генерал Колосов носился по городу на автомобиле.

В казарме саперной роты было сплошное гудение. У окна, за винтовочной пирамидой, группа рядовых диктовала записывающему их Якову Кирхенштейну свои требования. Рядом унтер-офицер Максим Барышев давал последние наставления ефрейтору Анпилову.

— Ты знаешь, что причины нашего выступления более глубокие, чем незаконный арест властями матроса Горонжи. И мы не должны сводить свои требования к освобождению матроса. Нельзя дальше терпеть произвол властей в России. Об этом обязательно сказать на митинге. Мы начинаем выступление в надежде на помощь со стороны рабочих и крестьян, значит, в наших требованиях должны быть отражены интересы этих классов…

— Генерал Колосов пожаловал! — закричал кто-то в коридоре. — Принимайте гостя.

Вот и сам он показался в проеме двери. Обычно важный и неторопливый, на этот раз Колосов с разгона врезался плечом в толпу.

— Разойдись! — кричал он, хватая дрожащими пальцами позолоченный эфес сабли. Раздвоенная рыжеватая борода его металась по иконостасу крестов и медалей. — Под суд отдам, крамольники, за недозволенную сходку…

— Погоди, генерал! — преграждая ему дорогу, встал рослый, немного сутулый ефрейтор Анпилов. Он неожиданно взмахнул огромные бурые кулаки. Многие матросы знали, что этими кулаками прошедшим летом Анпилов сбил с ног старшего артиллерийского офицера Лукина во дворе крепостной церкви, сам повел всю полковую колонну артиллеристов на помощь потемкинцам. "Сплющит генерала в лепешку!" — подумали матросы. Но Анпилов не ударил генерала, лишь дерзко посмотрел ему в глаза и сказал: — Выслушайте наши требования, генерал!

— А кто вы такой, посмевший требовать? — лицо генерала позеленело, глаза вытаращились.

— Я выборное от народа лицо, — с достоинством пояснил Анпилов. — И мы требуем немедленно освободить наших товарищей из-под стражи, а офицеров наказать за грубость с нижними чинами. Немедленно снимите с ворот парка постыдное запрещение заходить туда собакам, матросам и солдатам. А еще на кухню загляните, ваше превосходительство. Интенданты ведь разворовали продукты, нас кормят гнильем.

— Запишите фамилию этого ефрейтора! — приказал генерал, глянув через плечо в надежде, что за его спиной стоит адъютант. Но он увидел лишь спину адъютанта, выпихиваемого солдатами в коридор. Холодок страха разлился в груди. Стараясь не выдать это чувство, генерал храбро выкрикнул: — Да у вас что, бунт?

— Теперь везде борьба! — громко, чтобы все слышали, ответил Анпилов. — Надоело людям ползать на животе перед власть имущими вельможами. Теперь мы сами возьмем, что нужно, ибо дарованное свыше или представляет собою лицемерие или быстро отбирается.

Колосов качнулся, будто его ударили по голове. Оглянулся. Ни одного сочувственного лица, ни в одних глазах не видно уважения или хотя бы робости. "Убьют, если кто подстрекнет, — промелькнули мысли. — Ах, если бы дело только в плохой пище! Тогда бы я накормил этих бунтовщиков, умиротворил, а потом… карцер, суд, тюрьма. Массу безопаснее держать за решеткой. Попробую обмануть их".

— Впрочем, вы правы, — уступчивым тоном произнес генерал. — Вместе с выборными людьми я пойду на продовольственный склад, прикажу выдать на кухню лучшие продукты…

Заглушая голос генерала, люди возмущенно зашумели. Анпилов заглянул прямо в глаза Колосова и покачал головой.

— Чего же вы еще хотите? — спросил генерал.

— Нам не ложка наварных щей нужна, — заговорил Анпилов, и в казарме наступила тишина. — Требуем уменьшить срок военной службы, отдать мужикам землю, установить восьмичасовой рабочий день для фабричного люда…

— Молча-а-ать! — заорал генерал. Но на него сразу же обрушился поток гневных слов.

— Оторвать ему голову! — гаркнул кто-то могучим басом. — Ишь ты, молчать нас заставляет…

— Погодите отрывать голову, — Анпилов поднял руку, требуя тишины. — Возвратился наш связной. Он расскажет о событиях. И генерал пусть послушает.

Ванюшка Картузенков, курский крестьянин из села Ястребовки, смело протиснулся мимо Колосова к столу. Невысокий, крепенький. На розовом бритом лице лукаво поблескивали синие глаза.

— Можно начать? — спросил, посматривая на Анпилова.

— Говори, — разрешил Анпилов, и тут же показал двум товарищам глазами на генеральскую саблю и на револьверную кобуру.

Не только эти двое, но и другие немедленно сдавили Колосова своими телами, чтобы не смог развернуться с оружием, если вздумает решиться на это.

— Мне, братва, пришлось во многих местах побыть, — докладывал Картузенков. Был во флотских казармах, разговаривал с народом машинной школы учебного отряда. Хорошие новости, братва: восстала против царя вся Флотская дивизия. Я обещал восставшим, что мы их поддержим. Нам пора восстать!

— Да, пора! — Анпилов отвернулся от генерала, взмахнул рукой и закричал: — В ружье-о-о!

С грохотом и криками люди хватали винтовки из пирамид, патроны, бурным потоком хлынули к створчатым дверям.

Выброшенный во двор могучим людским половодьем, Колосов трусливо побежал к своему автомобилю. Но на него уже никто не обращал внимания. Все кричали:

— Быстрее надо к флотским казармам!

— Погодите, погодите! — растопырив руки, требовал Анпилов. — Нам нужно еще избрать руководителей, чтобы не толпой действовать. Предлагаю кандидатуру Максима Барышева и Якова Кирхенштейна. Кто за?

Зашумел целый лес вскинутых над головой рук.

Освободив матроса Горонжу из-под ареста и захватив паровые ялики, восставшие переплыли к Флотским казармам.

Там уже бушевало целое море матросского митинга. Стоящий на опрокинутой вверх дном бочке матрос размахивал бескозыркой, кричал:

— Нам, братва, не нужен любой произвол в России! Требуем учредить демократическую республику…

…Севастополь бурлил, как океан во время шторма. Громовыми раскатами звучали по городу новости: создан Военно-революционный комитет, лейтенант Шмидт назначен в адмиралы Черноморского флота Свободной России, избран совет рабочих и матросских депутатов, обсуждается декларация об учреждении демократической республики…

Глубоко волновали всех эти события. Над ними размышлял и Анпилов Константин, когда к нему пришел харьковчанин Иван Сиротенко. С ним он познакомился еще во время восстания "Потемкина", где Сиротенко служил машинным квартирмейстером. И они с той поры сдружились.

— Поздравляю тебя, Иван! — обнимая его и целуя, гремел Анпилов. — Слух уже до нас дошел, что тебя назначили командовать миноносцем "Свирепый"…

— Верно, назначили, — сказал Сиротенко. В голосе суровость и озабоченность. — Такое мне, дружок, дали задание, что закачаешься. Вот я и к тебе, с пакетом пришел. На, читай! Вместе придется действовать.

— И это правда, что я назначен начальником команды по разоружению офицеров на миноносцах в Южной бухте? — оторвав глаза от бумаги, недоуменно спросил Анпилов. — Не верится мне. Да и никакой команды у меня нету…

— Не сомневайся, Костя! — хлопнул его Сиротенко по плечу. — Сам Петр Петрович Шмидт подписал бумагу. И мы должны привести миноносцы к крейсеру "Очаков". Команды у нас, конечно, нет. Но мы ее создадим. Не испугаешься, что в такие крамольники и враги царские нас запишут?

— А-а-а, нечего пужаться! — воскликнул Анпилов, рубанул воздух рукою. — У человека и жизнь, и смерть бывает одна. Идем!

………………………………………………………………………………

О восстании в Севастополе Шабуров узнал лишь с приходом эшелона в Симферополь, где незнакомый солдат мимоходом сунул ему листовку.

"Что же делать? — заволновался Шабуров. — Если удрать с паровоза, военное командование найдет, пожалуй, другого машиниста и доставит карателей в Севастополь. Нет, лучше самим нам придумать план… Угоним паровоз по дороге…"

Стенька Разин поддержал план Шабурова, внес и свое предложение:

— Конвойных солдат я заманю с тендера в будку, чтобы они не помешали нам отцепить паровоз и не перестреляли нас. В будке мы с ними живо справимся. Да и между собою они не очень дружны. Послушай, матюкаются друг на друга…

Некоторое время эшелон, которому начальство приказало срочно отправиться в Севастополь, шумел и гремел беспрепятственно. Молчали и в будке паровоза, взвешивая план и обдумывая, как его осуществить?

— Профиль дороги я хорошо знаю, — сказал Шабуров. — Не раз приходилось водить поезда…

— Ну что ж, — согласился Стенька. — Как только скажешь, я в один миг сниму фаркопы. А пока позову солдат…

В будку конвойные перебрались с тендера весьма охотно, так как замерзли на чичере, в будке же совсем тепло.

Один из конвоиров, чернобородый великан из старослужащих, начальнически покрикивал на своих товарищей, острыми карими глазами неотступно следил за Шабуровым и Стенькой.

— Осадись, осадись! — толкнул Стеньку прикладом при попытке пробраться на тендер. — На арестантском положении содержитесь, нечего вольничать.

— Медаль себе или крест зарабатываешь? — огрызался Стенька, от ярости ершились брови. — Такие вот с родного брата шкуру готовы содрать…

— И сдеру, ежели он крамольник! — проворчал ряболицый и набросился на своего товарища по конвою, худенького рыжего солдатика с узкими плечами и остреньким длинным носом: — Ты чего оскаляешься? Двину в зубы, да еще унтеру расскажу, когда в Севастополь приедем.

— Я по другому смыслу засмеялся, — оправдывался солдатик: — Вспомнилось, как мы грачей жарили на болоте, а ты жадно поедал их…

— Молчи, гольтепа несчастная! — багровея и придвигаясь к противнику, зарычал ряболицый, хватил его за горло: — Я тебя, Мишка, задушу и отвечать не буду. В батраках у нас был, а теперь голос посмел проявить, а?

— Так его, Савелич, так! — подбадривал толстощекий пучеглазый третий солдат. До этого он сидел молча, а теперь весь пришел в движение, стараясь из-за широкой спины Савелича уследить, как тот стукал Мишку затылком о стенку. Так его, Савелич, так. Мишка ведь крамольник, хотя царскую харч лопает и шинель носит.

Стенька Разин толкнул Шабурова локтем, чтобы не мешал, а сам грохнул чернобородого гаечным ключом по голове.

У толстощекого солдата, к ногам которого упал храпящий Савелич, еще более выпучились глаза, выкрики застряли в горле. Он ухватил винтовку, лязгнул затвором. Но в этот момент Мишка стукнул его в висок прикладом, сам протянул свою винтовку Шабурову и зашептал трясущимися губами:

— Сдаюсь насовсем. Не убивайте меня, кочегары. Ей-богу, дома жена с ребятишками голодует. А эти мироеды, туда им дорога, оба из нашего села. По сорок десятин земли имеют, мужиков зажимали в кулак…

— Не скули! — прервал его Стенька Разин. — Теперь у нас беда и ответ общие…

— Братцы, как же это — ответ?! — страх охватил Мишку до самой последней клетки. Он умоляюще поглядел на Шабурова, на Стеньку, заплакал: — Повесят меня, никак не меньше…

— Молчи солдат, выручим, — сказал Шабуров и кивнул Стеньке на оглушенных ударом. — Свяжи их для безопасности и тряпку в рот. Эти черти выживут. А Мишку тоже прикрутим к тормозному винту. Пусть потом начальники думают, что мы напали на весь конвой…

— Вот спасибочки, вот выручили! — плача и смеясь, затараторил Мишка. Он добровольно встал у тормозного винта, дал привязать себя веревками. — Теперь не будет виселицы, отговорюсь…

— Молчи! — прошептал ему Стенька. — Надо, чтобы эти боровы проклятые не услышали твоих слов. Ведь могут они одуматься.

Мишка умолк. Винтовка его стояла поодаль, две другие валялись на полу.

— Не пора ли мне к фаркопам? — спросил Стенька.

— Тогда скажу, — ответил Шабуров. — Подбери винтовки, поставь ко мне поближе…

— Ежели патроны понадобятся, возьмите мой подсумок, — не утерпел Мишка, желая хоть как-нибудь отблагодарить кочегаров. Стенька рассердился, ткнул Мишку в бок кулаком:

— Молчи, черт тебя возьми! Сам на себя петлю тянешь…

— Сейчас пойдем под уклон, сцепка ослабится, — сказал Петр Иванович. Стенька понял его намек. Через минуту он был уже у заднего борта тендера. Перевесившись и улучшив момент, ловко снял фаркопы.

Некоторое время вагоны продолжали по инерции катиться впритирку к паровозу. Никто в эшелоне не догадывался об отсутствии сцепки.

Шабуров между тем бросил в топку специально подготовленную дымовую шашку. Черный густой дым повалил из трубы. В непроницаемом мраке паровоз незаметно оторвался от эшелона. Когда же начальник догадался о случившемся и приказал открыть стрельбу, было поздно.

Скорость эшелона в связи с небольшим подъемом, а потом равниной постепенно угасала. И перед Альмой, верстах в тридцати от Севастополя, вагоны совсем остановились среди пустынного поля. Солдаты, выпрыгивая из теплушек на насыпь, тревожно всматривались в небо над Севастополем. Там клубились странные черные и багровые облака.

Видны были эти облака так же из окна паровозной будки. Мишка не выдержал, запричитал:

— Господи, боже мой, что же там творится?

— Везде идет борьба, — ответил Шабуров. — И в Севастополе тоже…

Маленький Севастопольский вокзал, к которому подкатил паровоз Шабурова из последнего туннеля, был окутан нахлынувшим с моря дымом. И это было кстати: Шабуров и Стенька могли незамеченными покинуть паровоз и отправиться к знакомым в город.

Когда они уже спускались по железной лесенке вниз, Савелич замычал. Стенька вернулся в будку, подмигнул привязанному Мишке и лягнул каблуком ряболицего, выругался:

— У, боров, очухался!

8. В СЕВАСТОПОЛЕ

На черноморских волнах изредка вспыхивали зеленовато-голубые искорки фосфорического свечения. Рассыпаясь в гребнях, они испуганно гасли. И тогда ощутимо угадывались в ночи черные силуэты дремавших на якорях кораблей вдали.

Крейсер "Очаков", ставший центром восстания, был на якоре в районе средней линии между Сводным лазаретом и Северной пристанью, вблизи от Константиновской батареи.

В глухую полночь от "Очакова" с погашенными фонарями отплыл на боевую операцию миноносец "Свирепый". А еще днем Константин Анпилов сумел передать секретарю Севастопольской военной организации РСДРП Анисье Максимович записку старшего механика Гладкова с просьбой обязательно прибыть на крейсер "Очаков", чтобы не допустить отставки Уланского, который, боясь неизбежного восстания, проговорился о своем намерении покинуть крейсер.

В дневное время Сиротенко с Анпиловым заслали своих агитаторов на корабли в Южной бухте, а к вечеру эти посланцы уже проинформировали Сиротенко о своих успехах, что и было принято во внимание, поднимало дух исполнителей приказа мятежного адмирала Шмидта. Да и Анисья Никитична Максимович через своего связного Вячеслава Шило успела ободряюще заверить, что обязательно проберется на крейсер "Очаков" и не допустит ухода Исаака Уланского в отставку.

Все члены лично подобранной Анпиловым команды стояли вдоль борта. Одни, сопротивляясь покачиванию палубы, опирались на винтовки (это из крепостной саперной роты), другие гасили качку по-своему, широко расставив ноги (это из матросов). Все молчали, думали о своих близких, возможно прощались с ними, не зная, что случится скоро, этой ночью.

Обойдя команду, Анпилов каждому говорил: "Не смерть, а победа нас ждет. Мы идем на правое дело!"

Поднявшись на капитанский мостик, шепнул Ивану Сиротенко:

— Прикажи привести минные аппараты в боевую готовность, а еще прошу немного изменить курс корабля…

— Аппараты уже готовы. Но зачем менять курс? — спросил Сиротенко.

— Да ведь нам сообщили, что миноносцы в бухте заякорены кормой к вокзалу, вот и, выходит, нам выгоднее подойти к ним с кормы, — пояснил Анпилов. — Там наиболее темно.

"Свирепый" изменил курс и удачно пронырнул через протоку между берегом и миноносцами. Вскоре обозначилась во мгле лобастая корма миноносца "270".

Решили начать с него. Было известно, что днем старший офицер этого миноносца презрительно фыркал перед командой и поносил восставших, их руководителя:

— Знаю я этого выскочку и фантазера лейтенанта Шмидта. Он неспособен на действия. Пошлет телеграмму царю с просьбой о милости, на том и кончится его революция. А чтобы все на корабле были уверены в спокойствии, как я, и не боялись здорового сна, подаю вам пример: я вызвал с берега жену, с которой проведу эту ночь в своей каюте…

……………………………………………………………………………..

— Стой! Кто? — приглушенно спросил часовой, заметив рядом борт "Свирепого".

— Революция! — пробасил Анпилов. — Передайте без сопротивления пост нашему уполномоченному Революционного комитета.

— Слушаюсь! — повиновался часовой. И это означало, что в сознание матросов проникало хотя и не совсем ясное, но все же магически властное понятие "Революция".

Когда Анпилов взошел на борт миноносца "270", к нему подошел один из матросов со связкой ключей.

— А это запасные ключики от всех офицерских кают, — пояснил матрос. — Мы вас ждали, но офицеры не верили в ваш приход. Арестовывайте их прямо в постелях.

Обезоруженных и арестованных офицеров поместили под охраной в кают-компании. Сюда же доставили офицеров с других трех миноносцев.

……………………………………………………………………………..

Выслушав доклад о разоружении офицеров на всех четырех миноносцах, о переходе экипажей на сторону революции и прибытии кораблей из Южной бухты к "Очакову", Шмидт расцеловал Анпилова и Сиротенко, а потом сказал:

— К плавучей тюрьме "Прут" я поеду вместе с вами. Нужно и там обойтись без жертв и крови.

К "Пруту", стоявшему на якоре в глубине Северной бухты, подплыли в самый темный час предрассвета. Мутновато чернела широкая корма. На фоне неба маячил силуэт часового. Заколдованная тишина висела над морем.

— Штурмовать? — спросил Анпилов.

Шмидт резко повернулся к нему.

— Я уже сказал, что надо обойтись без крови, — сказал он вполголоса. И в этом звуке почудился Анпилову упрек. Превозмогая странное волнение, снова спросил:

— А что же будем делать?

— Красный адмирал глубоко вздохнул и прикоснулся рукой к плечу Анпилова.

— Сейчас начну сам, — почти шепотом сказал Шмидт. Он подступил к самому борту и, сложив ладони рупором у рта, громко выкрикнул:

— Офицеры и матросы "Прута", с вами говорит лейтенант Шмидт, командующий революционной эскадрой. Вы слышите меня?

"Прут" безмолвно черной глыбой высился над "Свирепым". И тишина эта казалась опасной, коварной.

Помолчав немного, Шмидт повелительно распорядился:

— Мы прибыли освободить томящихся в каземате потемкинцев. Именем революции требую от экипажа "Прута" безоговорочного повиновения! При малейшем сопротивлении, прикажу потопить корабль минами.

И снова тягостное молчание.

— Штурмовать! — сердито приказал Шмидт.

Этого слова все ожидали. И каждый боевик знал, что ему делать. Одни бросали веревочные трапы с острыми когтями стальных "кошек". Короткие стуки мгновенно замирали на палубе "Спрута". Другие, выставив перед собою оружие, проворно взбирались на борт атакованного судна и окружали караульных, блокировали коридоры и каюты. Третьи свистками и голосом, используя известные всем команды и сигналы, управляли действиями штурмующих групп, координируя их.

А "Прут" не сопротивлялся, встречал штурмующих странным молчанием. Даже дежурный офицер не вымолвил ни слова, хотя его арестовали, отобрали оружие и обыскали. Он лишь болезненно вздохнул, когда из внутреннего кармана Анпилов извлек у него небольшую брошюру и подал Шмидту.

Полистав при свете фонаря отобранную у офицера книжечку, Шмидт усмехнулся, пояснил:

— Это "Солдатская памятка" Льва Николаевича Толстого. Этим и объясняется странная тишина на "Спруте". Оказывается, сюда наиболее эффектно проникла философия "непротивления злу насилием". Читают люди, верят, так как истосковались в поисках правды и справедливости в наш страшный век. Но пусть эти "верующие" поглядят нынешней правде в глаза. Вывести всех освобожденных нами смертников на палубу! — приказал Шмидт. — И команду корабля пригласить сюда!

Заросшие, измученные голодом и пытками потемкинцы еле держались на ногах. Кровоточили растертые кандалами их запястья.

— Друзья, товарищи наши, — начал говорить Шмидт. — Вас истерзали здесь, где толстовские идеи "непротивления злу насилием" овладели умами и сердцем многих. И сам ваш вид, ваши раны опровергают неприемлемую для нас философию. А вот ваш героический подвиг призвал нас к оружию. Мы гордимся, что хоть в малой степени похожи на вас и боремся с тем же врагом, против которого были направлены орудия "Потемкина" и ярость ваших сердец. Мы освободили вас… Да здравствует Свобода и Красное Знамя победы!

Потемкинцы, не издававшие стонов во время пыток и сухими гордыми глазами глядевшие в пьяные глаза своих палачей, теперь разрыдались.

Рыдали и члены команды "Прута", присутствовавшие на палубе. Один из освобожденных потемкинцев — Александр Мещанинов, которого Анпилов знал давно по совместной подпольной работе в Касторном, Старом Осколе и в Севастополе, тревожно воскликнул:

— Я знаю всех потемкинцев, содержавшихся в казематах "Прута". И троих не вижу здесь. Где они. Их надо отыскать! Нужно посмотреть, не прикованы ли они в секретном карцере?

Шмидт распорядился немедленно отправить всех освобожденных на "Очаков", накормить их, оказать медицинскую помощь, выдать обмундирование, а сам с Анпиловым и некоторыми членами боевой группы опуститься в утробу "Прута".

На дверях секретного карцера висели два винтовых замка, ключи от которых куда-то исчезли вместе с надзирателем.

— Вспороть обшивку! — приказал Шмидт.

Анпилов и два боевика бросились выполнять приказание, орудуя штыками. В гуле и треске, наполнившем трюм, вдруг что-то зазвенело совсем необычно. Анпилов отстранился от стенки карцера, изумленный тем, что из пробитой штыком щели, звеня и сверкая, хлынул ручей золотых монет.

— Вышибайте и двери! — потребовал Шмидт.

В карцере, осветив его фонарем, увидели много золота. Тут же, прикованные цепями к стене, лежали трупы трех матросов.

— Какое злодеяние! — Шмидт обнажил голову, боевики сделали то же самое. Дышали прерывисто, будто задыхались от спертого воздуха. — Вот какое здесь "непротивление злу насилием", продолжал Шмидт. В его голосе слились в один поток и ненависть, и печаль и решимость разрубить мечом восстания тот мир, в котором стало возможным любое преступление. — Товарищ Анпилов, распорядитесь снять цепи с замученных палачами матросов, организуйте похороны товарищей с воинскими почестями. А к золоту приставьте караул. Это народное достояние, его казна.

— Разрешите мне встать на караул! — воскликнул Мещанинов.

Шмидт оглянулся на него, погрозил пальцем:

— Я же приказал отправить вас на "Очаков". Нам нужны минеры…

— Есть, на "Очаков", — повинился Мещанинов. А на охрану золота встал матрос Гаврюха, отличавшийся своим колоссальным ростом и огромной физической силой.

— Я могу трое суток без смены, — сказал он. — Сдюжу, экономьте людей для других боевых дел.

— К вам делегация с броненосца "Пантелеймон", — доложили Шмидту, едва он успел подняться из трюма наверх.

— "Пантелеймон", бывший броненосец "Потемкин", снова восстал, — доложил рослый матрос с красной повязкой на рукаве. — Но офицеры выполнили приказ адмирала Чухнина о разоружении неблагонадежного броненосца. Вывезены из погребов многие снаряды, сняты и запрятаны куда-то орудийные замки. Мы просим о помощи.

— Немедленно приму меры! — обещал Шмидт и тут же крепко обнял делегата мятежных матросов "Пантелеймона". — Молодцы, что восстанавливаете традиции героического "Потемкина".

Отойдя потом с Анпиловым к борту, Шмидт тихо, чтобы никто не слышал их, распорядился:

— Все ваши пять групп превратите в поисковые. И главная ваша задача — разыскать ударники и орудийные замки. Их нужно возвратить на "Пантелеймон", иначе броненосцу нечем будет громить врага. В помощь вам направлю еще катер "Проворный". Можно и его загрузить орудийными замками, а также использовать для буксировки минного транспорта "Буг". Так нужно. На "Буге" имеется больше трехсот мин, тысяча двести пудов пироксилину. Поставить "Буг" рядом с "Очаковым", сосредоточим сюда, около крейсера, всю революционную флотилию. Монархическая артиллерия тогда не посмеет стрелять сюда: взрыв "Буга" может разрушить весь Севастополь, а от детонации взрыва на "Буге" могут взорваться склады снарядов и динамита. Это вполне понимает и Чухнин…

Спохватившись, что сказал вслух, о чем думал, Шмидт отпустил Анпилова выполнять задание по поиску орудийных замков…

Поисковые группы безуспешно обшарили многие склады, хозяйственные и даже жилые помещения, но ударников и замков не нашли.

Когда уже было решено возвратить людей на борт "Свирепого" и на катер "Проворный", к Анпилову подошел знакомый ему сторож Сухого дока.

— Догадываюсь, что вы ищите, — сказал он, поздоровавшись. — Я хочу помочь. Но только обещайте не продать меня. Ведь ежели царь одолеет, мне будет каюк за поддержку крамольников…

— Вот тебе моя рука! — Анпилов крепко сжал пальцы сторожа, пригнулся, шепнул на ухо: — Веди, показывай. О тебе мы скажем лишь после победы над царем, когда потребуется наградить тебя за помощь революции.

В одной из заброшенных кладовок пакгауза Сухого дока, отбросив в сторону брезент, увидели груду ударников, орудийных замков, сваленных как попало и запорошенных навозом.

— Погрузить их часть на "Свирепый", часть на катер "Проворный"! — приказал Анпилов. — Кому-нибудь из нас удастся доставить найденное на "Пантелеймон"…

Броненосец "Пантелеймон" стоял в это время на якоре между Михайловским укреплением и Сводным лазаретом. Анпилов и Сиротенко полагали, что им удастся доставить туда орудийные замки, а сами потом поспешат на "Очаков", чтобы принять участие в митинге. Ведь там обещала быть Анисья Максимович, секретарь Севастопольской военной организации РСДРП, чтобы не допустить ухода Уланского Исаака в отставку с поста командира крейсера, куда избрали его матросы после изгнания Глизьяна, а потом и старшего офицера Скаловского.

Быстро закончив погрузку, "Свирепый" взял курс на броненосец "Пантелеймон". Катер же "Проворный" почему-то задержался. И в это время кто-то предательски просигналил о происходящем с берега на флагманский корабль "Ростислав", находившийся в руках монархистов. И вот оттуда был дан приказ старшему офицеру канонерской лодки "Терец" лейтенанту Ставраки принудить миноносец "Свирепый" повернуть к "Ростиславу" и сдать орудийные замки.