Перекресток дорог.Книга 1

Решив это, Кабанов, как только позволили кандалы, поднял руки. И так прошел на виду готовых к бою друзей до тюрьмы. За ним с грохотом закрылись ворота. И он еще не знал, что, пользуясь напряженностью в городе в связи с судом и получив категорический запрет Нины Николаевны участвовать в нападении на конвой, Вячеслав Шило удачно изъял из сейфа почтово-телеграфной конторы более трех тысяч рублей из фонда жандармского жалованья, только что привезенного из Одессы почтовиками.

И всю ночь мерял Кабанов шагами камеру. Прошлое властно встало перед ним, смешавшись с настоящим. И он вспоминал:

"С отцом я часто ссорился, отказываясь избрать карьеру военного. Однажды был жестоко им избит за чтение нелегальной книги. Обиде моей не было границ, почему и бросился в пруд. Соседи увидели, спасли. Отец пересилил меня, пришлось стать военным. Был в Муроме и Варшаве, втянулся в революционную деятельность. Давно умер отец, растаяла в груди нанесенная им мне обида. Но образ отца я помню. А вот за двенадцать месяцев тюрьмы почти стерся из памяти образ жены. Да и сын, как в тумане — мелькает нечто крохотное, живое. Ему теперь полтора года, но мне не дают возможности увидеть его. Да, тяжело. Но жена — молодец. Она не добивается свидания со мной, чтобы не открыть следствию моего настоящего имени и дворянского происхождения, офицерского звания. Впрочем, смертнику это безразлично. Но я — боец, поэтому мне не безразлично… Ведь имеется план моего побега из тюрьмы вместе с товарищами. И я верю в возможность исполнения этого плана. Надо сказать об этом тем, кто на воле вырабатывал и согласовывал со мною этот план. Завтра же передам им записку…"

Через "голубя", через Исидора Полотая записка Кабанова попала к Нине Николаевне и Константину Сергеевичу.

Расшифровали. Нового в ней не было, но уточнена дата намеченного побега — 25 мая 1907 года, подтверждено требование перебросить в известный час и в известном месте веревочную лестницу через стену двора.

А городские власти вторично смятенно разыскивали похитителя денег. Арестовали пять человек, но Вячеслав Шило оставался на свободе и вместе с минером Васильевым готовил гранаты.

Приезд Вадима Болычевцева почему-то задерживался, а откладывать задуманную операцию освобождения узников Севастопольской тюрьмы было уже невозможно, и подготовка побега развернулась энергично.

Чтобы завоевать дом члена правления Севастопольского отделения черносотенного Союза русского народа господина Зорькина и использовать его для временного укрытия беглецов, переодевания их и вручения им документов и денег для дальнейшего следования, Нина Николаевна согласилась стать домашней учительницей в семье Зорькиных.

Те очень обрадовались, так как давно уже приглашали Нину Николаевну, но она уклонялась, а в народе слыла очень хорошей учительницей. Ей отвели отдельную комнату, назначили хорошее жалованье, а также согласились принять, по ее рекомендации, прислугой одну из девушек. Разумеется, Зорькины не знали, что эта прислуга состояла в числе функционеров РСДРП.

— Вот что, дорогая моя помощница, — инструктировала эту девушку Нина Николаевна, когда они остались одни дома, — нам нужно привезти и спрятать в доме несколько штатских костюмов для переодевания освобожденных из тюрьмы товарищей. Но сразу этого не сделаешь, нужна подготовка и маскировка.

— А что же я могу? Хоть убей, не придумаю, призналась девушка.

— Придумывать будем вместе, — сказала Нина Николаевна. — Но мне кое-что непозволительно, а для вас будет казаться вполне естественным. И вы это делайте. Сегодня за обедом, например, обязательно придумайте и расскажите несколько новостей, будто бы по секрету, что многие дамы заприметили у госпожи Новицкой парижский журнал мод, сдают ей заказы на различные платья, блузки, пелерины… У хозяйки, я это твердо знаю, разгорятся глаза от любопытства и зависти. Вот и в самый раз сказать: "Нам бы очень хотелось видеть свою хозяйку в самых лучших и модных одеждах". Да после такого сообщения и такого пожелания, Зорькина ни есть, ни спать не станет, пока сдаст заказы в мастерскую. А сдаст она немедленно, чтобы никто не успел ее обойти…

— Ох, да это же усвоила, — засмеялась девушка. — Такие новости настрочу за обедом, что и сто сорок не смогли бы. А потом что делать надо?

— В пятницу будет в соборе торжественное богослужение. Зорькины никогда не пропускают таких богослужений. Они уедут в собор утром, так что никто не помешает вам привезти из мастерской Новицкой несколько коробов с одеждой и обувью для беглецов. Мы их там уже подготовили. Все это привезете вместе с двумя коробами платьев Зорькиной. И никто ничего подозрительного в этом не усмотрит: нашей хозяйке часто привозят коробы из мастерской Новицкой…

— А если нагрянут жандармы? — спросила девушка.

— Сюда не нагрянут. Кто же вздумает искать политических беглецов в доме одного из руководителей черносотенцев…

В утреннюю рань той пятницы, когда должен был состояться побег, в камеру Никиты Кабанова со всевозможными предосторожностями вошел подкупленный заранее надзиратель.

Хмурясь и заслоняя собою подход заключенного к двери, он свистящим шепотом сказал:

"Вам то все едино — виселица или пуля, может, другая смерть, но у меня — другое дело. Жена имеется, дети. Шесть ртов. Попадусь с вами, вот и повесят меня. Детям придется умирать с голоду, а я человек религиозный: проклянут меня, что и в ад душу не примут. Нет, не могу я помочь вам. И на волю о своем отказе боюсь самолично сообщить. Скажут, что я — провокатор, и мне каюк. Я же знаю, что делают ваши с провокаторами — задушат или зарежут. Ничего не могу. В помеху вам не стану и в содействие не стану…"

В бешенстве Никита был готов задушить этого слюнтяя, но он молниеносно выбежал из камеры, защелкнул дверь на замок.

"Что же делать? — мучительно размышляя, шагал Никита по камере. В коридоре была тишина, будто все вымерло. — Ну, с кем же, как послать весточку на волю, что план побега и на этот раз расстраивается по вине струсившего надзирателя?"

Пришел рассвет. Настало утро. Разгорелся погожий день.

Не получив какого-либо предупреждения от Кабанова, Нина Николаевна с Константином Цитовичем в определенный час привели в действие свой аппарат по осуществлению плана побега.

Николай Иванов с веревочной лестницей в руках скрытно подобрался к намеченному участку стены тюремного двора. Но он не имел права бросать лесенку через гребень стены, пока нет сигнала.

Спина со спиною с Ивановым стоял Петя Шиманский, наблюдая за маячившим на бульваре Константином Цитовичем, без приказа которого нельзя начинать операцию.

— Ох, и медленно ползет время, — сердито процедил Иванов сквозь зубы. — Спина взопрела от напряжения, и сердце стучит молотом. Лучше бы открытый бой. Вячеслав с ребятами готовы забросать тюремную охрану гранатами…

— Да это же и есть бой, — возразил Шиманский. — Маленькая группа революционеров осмелилась сразиться с целым имперским государством. Имеем револьверы, имеем гранаты…

— Да еще и надеется победить, согласился Иванов. — Но почему Константин медлит?

— А что он может, если нет сигнала из тюремного оконца…

Константин волновался не менее других. Посматривая то на окно, то на стрелки своих часов, он горел в своеобразном огне напряжения. "Что это, новое предательство или наш просчет? — спрашивал он сам себя. Кончики стрелок дрожали. Вот минутная накрыла заветный штришок, перешагнула его. Растаяло время, как упавшая на раскаленный металл одинокая снежинка. И заныло у Константина между лопатками, боль стрельнула в шейных позвонках. — Не так ведь просто не сигналят из тюрьмы? Что-то случилось…"

Волнуясь, то и дело бросалась к выходящим в сторону тюрьмы окнам Нина Николаевна. Она уже приготовила документы и деньги для беглецов, одежду и обувь, разомкнула заднюю калитку двора, чтобы легче было освобожденным товарищам пробраться к ожидающим их экипажам с подобранными Комитетом РСДРП извозчиками.

Ей только что доложили связные, что заложены в определенный пунктах и сработают, как только потребуется, все средства маскировки и дезориентации против охранки и возможного преследования — дымовые шашки, пыжи и ложные бомбы, крутящиеся бенгальские огни. Вячеслав с ребятами готов встретить полицию и жандармов, всех преследователей гранатами…

— Но главное то, самое главное? — переспрашивала Нина Николаевна минера организации Васильева. — Почему нет сигнала к началу операции? Уже минута просрочена, скоро появятся очередные патрули…

"Жду еще одну минуту, — будто бы связанный электрическим током с Ниной Николаевной, решает Константин. — Мне мерещится провал. По чьей вине, это мы выясним позже. А через минуту я подам отбой…"

И когда уже Константин хотел дать отбой, в окне тюремного корпуса красным языком пламени мелькнул так долго ожидаемый платок. Он заметался вправо, влево, вверх, вниз. Задыхаясь от волнения и все более усиливающегося негодования, Константин читал сигнал: "Надзиратель струсил. Побег отменяется…"

Будто ошпаренный кипятком, Константин продублировал сигнал Шиманскому. Но тот не понял, шепнул Иванову:

— Действуй!

Змеей закрутилась в синем воздухе взброшенная Ивановым веревочная лестница. Один ее конец нырнул через трехсаженную стену во двор, а второй был намертво закреплен металлическими костылями по эту сторону. Внешний мир оказался соединенным с тюремным двором.

— Никто почему-то не цепляется за лестницу? — изумился Иванов. — В чем дело?

— Наверное, заключенные на прогулке еще не дошли до этого места, — высказал догадку Шиманский.

Заметив, что функционеры ошиблись, Константин, пренебрегая личной опасностью быть застигнутым показавшимися на дороге патрулями, бросился не к ожидавшему его экипажу, а к Иванову с Шиманским.

— Немедленно уберите лестницу и уходите! — пробегая мимо них, приказал он. — Побег отменен…

…………………………………………………………………………………

Вечером, уже собравшись идти на совещание к Нине Николаевне по вопросу о причинах провала операции освобождения узников Севастопольской тюрьмы, Константин услышал звонок у парадного входа, вышел. Он без слов обнял человека, потом сказал: — Заходи, Вадим!

Неожиданно выбежал Леня с фонариком. Он видел эту встречу. Но наблюдал молча.

Вадим был одет в тот самый костюм, в каком вместе с Константином фотографировались в московской фотографии Пирашкова в доме 35 по улице Толстого на Арбате — народническая белая рубаха с просторным мягким стоячим воротником и прямой левой полочкой, застегнута на четыре пуговицы и вобрана в коричневые брюки, туго стянутые в поясе широким безбляховым ремнем. На плечах распахнутый однобортный пиджак.

Леня был настолько удивлен молчаливой встрече своего репетитора с внезапно прибывшим молодым человеком, что даже пытливо осветил фонариком его раскрытую голову с пышной темно-русой шевелюрой, зачесанной назад и за уши, его быстрые глаза под густыми бровями, длинный прямой нос и каштановые усики, слегка подбритые над изгибом губы и над уголками широкого тонкогубого рта.

Откуда было знать мальчику, что Константин с Вадимом условились появляться друг перед другом именно в этом одеянии и этом виде, когда опасное задание уже успешно выполнено.

Константин сразу понял, что Вадиму удалось достать с помощью генерала Болычевцева необходимое удостоверение на имя сиятельного адвоката, соответствующую форму одежды и обуви. Но Вадим, покосившись на мальчика с фонарем и не рискуя при нем сообщить еще какую-то новость, заговорил по-немецки, поинтересовавшись, не понимает ли мальчик?

Когда же Константин уверил, что мальчик знает лишь немного по-французски, Вадим предложил без промедления пойти в гостиницу, где ему пришлось остановиться, и переправить оттуда все привезенное с ним в его багаже. "Кроме того, — добавил Вадим, — я передам не только отредактированную Леонидом Дмитриевичем инструкцию ряда аспектов поведения адвоката, но и очень важную записку о результатах встречи и беседы моего отца с выезжавшим в Петербург эмиссаром главного командира Черноморского флота и Портов Черного моря генерал-губернатора Вирена. Я даже сам не смог прочитать эту записку: она в запечатанном конверте была передана мне буквально в вагоне за минуту до отхода поезда".

— Ложись, Леня, спать, — потрепал его Константин Сергеевич по плечу, — а мы вот с этим господином погуляем немного по бульвару.

Так они и ушли. Вадим не захотел переступать порог дома полковника Иванова из-за опасения, что на квартире возможна встреча с хозяином, различные спросы и расспросы со стороны последнего, отец которого служил вместе с отцом Вадима Болычевцева еще во время Русско-турецкой войны 1877–1878 годов в Тырновском полевом военном суде, дружили и потом, но, как сообщил Леонид Дмитриевич своему сыну Вадиму, резко разошлись во взглядах после расстрела царем петербургских рабочих 9-го января 1905 года.

К моменту встречи с Ниной Николаевной, Константин успел получить у Вадима и переправить на хранение к Исидору Полотаю привезенное из Вильно обмундирование для адвоката. Инструкцию же о различных аспектах поведения адвоката, а также записку генерал-майора Болычевцева спрятал в своем боковом кармане.

— Мы решили, что Вадиму будет удобнее и безопаснее проживать в гостинице, — сообщил Константин Нине Николаевне. — И он будет иметь возможность, будучи прописан в гостинице по дворянскому паспорту и в качестве сына известного здесь генерала, выезжать из города в прилегающие хутора и в горы беспрепятственно, выполняя наши задания по связи с передаточными пунктами по линии эвакуации людей, каких мы непременно освободим из тюрьмы. Вадим настаивал включить его в состав действующей группы нападения на тюрьму, но я категорически отказал ему в этом…

— И правильно сделали, — сказала Нина Николаевна. — Нам нужны надежные резервы, и Вадим для этой роли больше всего подходит. Ну, а какую вы обещали мне самую главную новость сообщить? — придавив ладонью инструкцию об аспектах поведения адвоката, узрилась Нина Николаевна в глаза Константина. — Инструкцию и потом можно прочесть…

— Я не совсем уверен, что изложенные в записке факты соответствуют действительности, — начал было Константин отговариваться, так как нечем ему было ни опровергнуть, ни подтвердить сообщение записки, но Нина Николаевна властно потребовала:

— Давайте записку!

— "Дорогой Вадим, — читала она вполголоса. — Только что был у нас тот господин с аксельбантами, с которым я однажды познакомил тебя в моем кабинете. Он специально и не без личного риска приехал ко мне на денек… Сообщил важную весть, думаю, не безразличную для тебя и твоих товарищей. Воспользовавшись тем, что господин изъявил желание понежиться в ванной, я пишу тебе эти строки, посылаю с доверенным лицом в надежде, авось он застанет поезд еще у перрона и передаст записку тебе. Сам бы я повез, но уговор нарушать не стану: ты настаивал не провожать тебя. Значит, так нужно.

Так вот, дорогой Демьян (Это я снова отразил свое желание дать тебе это имя, но уступил настоянию твоей мамочки — назвали тебя Вадимом), посылаю тебе записку и твой портрет, сделанный в тверской фотографии Я. Элленгорн в июле 1889 года, когда тебе исполнилось три года. Стоишь ты, надув губенки и сердито вытаращив глаза. Не знаю, чем мы тебя тогда обидели, но характер свой ты показал. Признаться, я горжусь, что этот характер в тебе закрепился, а ты поставил его на службу общественного блага. Не забывай об этом, как и никогда не забывал твой отец. Сумма таких характеров, направленных к единой цели, заставляет даже чрезвычайно тугоплавких вельмож встрепенуться и ходатайствовать об отмене смертных приговоров.

Господин в аксельбантах возил в Петербург ходатайство главного командира Черноморского Флота и портов Черного моря генерал-губернатора Р.Н. Вирена на Высочайшее имя о замене смертной казни нескольким приговоренным к виселице. Среди них значится имя Кабанова.

Не могу точно подтвердить, но господин в аксельбантах уверяет, что и министр внутренних дел согласился поддержать ходатайство Вирена. Просят заменить смертную казнь длительной каторгой… Если так и будет, продумайте с товарищами наибольшую целесообразность использования инструкции об аспектах поведения адвоката. Ведь хотя в ней отражен мой многолетний опыт, обстоятельства иногда делают любой опыт беспредметным…

Ты, Вадим, уже взрослый, но для меня — все еще малыш. Тревожусь за твое здоровье. Надеюсь, найдешь время и возможности сообщить о себе. Обнимаю и целую — папа".

— Это важное сообщение, — возвращая записку Константину, сказала Нина Николаевна. — Что начертает их величество на представлении генерал-губернатора Вирена, мы пока не знаем. Но в наших планах освобождения Кабанова и товарищей из тюрьмы должны быть произведены коренные изменения…

— Какие именно? — спросил Константин.

— До сей поры мы слишком много надеялись на подкуп служащих тюрьмы. Наша операция поэтому оказалась в прямой зависимости от смелости или трусости надзирателя…

— Что же, по-вашему, совсем надо исключить подкуп? — насторожился Константин. — И кто же захочет из тюремщиков помогать нам бескорыстно?

— Конечно, никто не захочет, — согласилась Нина Николаевна. — Но мы должны изменить роль подкупленных. Пусть они выполняют лишь роль связных между нами и Кабановым. Главную же силу освобождения должны составить люди, способные на любой опасный подвиг. Мы… Мы должны напасть на тюрьму одновременно изнутри и снаружи, чтобы дать бой и с боем вырвать товарищей из рук палачей. Что же касается инструкции о поведении адвоката, то… Мне думается, надо отложить и зарезервировать ее и предлагаемые ею средства…

— Зарезервировать я согласен, но отказаться от ее изучения нельзя, — возразил Константин. — В ней целый университет опыта и знаний. Генерал-майор Болычевцев вложил в нее все немалое свое дарование…

— Вижу, вас не разубедишь, — рассердилась Нина Николаевна. — Читайте инструкцию, буду слушать…

— Нет, дорогая Нина Николаевна, по слуху такие документы нельзя усвоить, — возразил Константин. — Да и мне пора идти на связь с Исидором Полотаем. У него должны быть нужные для нас сведения. Ведь в девятом часу вечера, как он мне сказал, ожидался залет "голубя". Оставляю инструкцию у вас. Прошу не только прочитать, но и представить себя и меня в определенных ролях. Послезавтра мы снова встретимся здесь…

Оказалось, что в этот же вечер в Севастополь пришла депеша министра внутренних дел об удовлетворении ходатайства генерал-губернатора Р.Н. Вирена: "Заменить Кабанову смертную казнь двадцатилетней каторгой. Так повелел император…"

Утром следующего дня тюремные власти официально сообщили содержание этой депеши Никите Кабанову.

Он выслушал молча. Ни радости, ни огорчения в его глазах чиновники не заметили. Но они оказались не в состоянии выдержать вспыхнувшего в его зрачках изумительного стального свечения, с трепетом и страхом в груди отвернулись от него и вышли в другую комнату конторы.

— Идемте, Кабанов! — слегка подтолкнул его начальник конвоя. И Кабанов, даже не взглянув на конвойных, пошел. "Теперь свобода мне особенно нужна, — подумал он. И пока его вели из тюремной конторы в камеру, в голове сложился новый план побега. — Приму все меры, чтобы сообщить его на волю, в комитет РСДРП. Надо учесть, что из 21-го смертника лишь четыре "помилованы". Но мы все должны жить и бороться. А в царскую милость не должны верить. Царь маневрирует. Он заменил смертную казнь заключенным каторгой лишь потому, что велик народный натиск. А тут еще социал-демократическая фракция государственной думы непрерывно разоблачает кровавую роль царизма своими запросами об участившихся казнях политических заключенных. Весь мир возмущен царизмом, вот и приходится ему проявлять акты "гуманности". Не верю и не верю. Буду бороться с царизмом, пока бьется мое сердце…"

…………………………………………………………………………………

В завязавшейся переписке заключенных, возглавляемых Никитой Кабановым, с Севастопольской организацией РСДРП, которую представляли Нина Николаевна и Константин Сергеевич, сложился компромиссный план: внутри тюрьмы заключенные разных политических взглядов — социал-демократы и анархисты, эсеры и эксисты из группы "Свобода внутри нас" объединились в общую группу прорыва. Во главе ее с диктаторскими полномочиями был утвержден Никита Кабанов.

Группа эта утверждала список лиц, подлежащих освобождению, определяла состав и назначение боевых "троек" — одни должны были подготовить быстрое снятие кандалов, другие — обеспечить захват дворика, с территории которого начнется побег заключенных, третьи — прикроют огнем из револьверов своих бегущих товарищей от возможного преследования.

На воле объединенную оперативную группу, в которую входили по два функционера от каждой из организаций, объединивших свои силы и средства для нападения на тюрьму, возглавлял Константин Сергеевич Цитович. В группу "Свобода внутри нас" был включен семнадцатилетний Александр Дмитриев, рекомендованный Петром Шиманским.

Координация связей между группами, снабжение боевиков оружием, а также передачу оружия заключенным возложили на Нину Николаевну Максимович. Через нее же отдавались Константином Сергеевичем все приказы по группе. Это делалось в целях наибольшей конспирации, чтобы полиция и жандармерия даже в случае очередного провала не вышли на след главного организатора нападения на тюрьму. Он был известен в оперативной группе лишь по кличке "Студент", но мало кто знал его в лицо или его настоящее имя, хотя сам он точно и глубоко знал о каждом члене руководимых им оперативных групп, каждому отводил лишь посильную роль.

Побег наметили совершить с территории дворика, проломив стену взрывом сильной мины в час прогулки заключенных. Так как передать мину в тюрьму было невозможно, согласились заложить ее снаружи.

Согласившись с этим планом, Никита Кабанов прислал вдруг дополнительное требование: обязательно передать ему с воли еще не менее трех револьверов с патронами. "Для прорыва и самозащиты это оружие нам абсолютно необходимо".

Два револьвера удалось передать через подкупленного надзирателя, продолжавшего регулярно посещать "явку" на пивном складе Исидора Полотая. Но внезапно этот надзиратель, упав с лестницы, сломал ногу и был помещен в больницу. А второй, уже раз сорвавший побег из-за своей трусости, и на этот раз, дрожа от страха и проливая слезы, что у него большая семья, и он не может рисковать, отказался выполнить просьбу о передаче оружия. Но он, в обмен на заверение Никиты, что не будет уничтожен или отнесен к провокаторам, рискнул передать через Полотая записку Никиты в адрес Нины Николаевны.

"У меня нет оружия, — писал Никита. — Револьвер передан товарищу из группы прикрытия. И мне выпал жребий быть в этой группе. Меня вы знаете: от своего жребия я не отступлюсь, хотя бы пришлось погибнуть уже на самом рубеже свободы. Буду уходить последним. Мне нужно оружие! Нужно, во что бы то ни стало. Метод передачи продумайте сами, но оружие должно быть у меня. Моя гибель без оружия может поколебать у многих веру в нашу способность к организации побегов… Вы меня понимаете! Да и вам, наверное, уже известно, что несколько провалов породили в людях неверие…"

Последнюю строку записки не удалось расшифровать, так как она была густо зачеркнута и подтерта, видимо, послюненным пальцем.

— Некому доверить передачу оружия, — печальным голосом сказала Нина Николаевна задумчиво слушавшему ее Константину. — Да и неужели нельзя иначе? Ну, скажем, напасть на надзирателя и отнять у него револьвер…

— Некому доверить передачу оружия, — загадочно повторил Константин слова Нины Николаевны. Встав и быстро сделав несколько шагов по комнате, он решительно подступил к Нине Николаевне и обнял ее за плечи: — Мне, надеюсь, можно доверить?

— Костя, да ты что?! — бледнея и расширяя глаза, воскликнула она от неожиданности и того внутреннего содрогания, которое вызвали в ней слова Константина. — Это же самоубийство!

— Нет, — возразил он. — Это необходимый шаг в задуманной нами операции, а заодно — это прекрасная возможность для меня проверить, сколь действенна инструкция генерала Леонида Дмитриевича Болычевцева…

— Но, Костя!

— Подожди, Нина Николаевна, дай все скажу. Некоторые товарищи сомневаются в успехе нашей операции. Есть сомневающиеся здесь, есть и там, за решеткой. И мое решение пойти в тюрьму с удостоверением адвоката не исчерпывается задачей передать револьвер Никите Кабанову. Самое главное будет состоять в ободряющем значении моего поступка: раз можно мне явиться в тюрьму и благополучно покинуть ее стены, значит, это возможно и для других.

Несколько минут они молчали, обняв друг друга. И как тяжело было этим людям, даже не успевшим в словах излить друг другу признание в любви, расстаться, быть может, навсегда. Но ничего другого не оставалось им, кроме неизбывной необходимости выполнить свой партийный долг до конца.

— Ты, Костя, прав, — прервала она молчание, крепко сжала его пальцы в своей горсти. — Никакие личные мотивы не должны остановить нас перед опасностью…

— Я вернусь, Нина, обязательно вернусь.

— Иначе и быть не может, — пересиливая свое сомнение и стараясь поддерживать бодрость духа в любимом теперь человеке, жизнелюбиво сказала она. — Всю ночь мы проведем вместе, обдумаем все. Мы обязательно еще раз прочитаем инструкцию генерала…

…………………………………………………………………………………

Ночь они коротали в нищей комнате на севастопольском базаре. В комнате, переоборудованной торговцем-греком из рыночной лавчонки в подобие человеческого жилища.

Когда же забрезжил рассвет, они вместе отправились на ту квартиру, где надо было переодеться Константину в форму сиятельного адвоката, получить оружие для Никиты Кабанова, организовать ложное предупреждение тюремного начальства по телефону, что к ним выезжает новый адвокат по делу Кабанова, а также вызвать заранее подготовленную карету для поездки в тюрьму.

Исполнявший обязанности помощника начальника севастопольской тюрьмы Гер-Данилова господин Шпот считал себя знатоком изящного. В нем постоянно жила вера в счастливый случай, который неминуемо вознесет его. Он даже однажды проговорился в кругу знакомых о своей вере в случай, и по городу его слова одни передавали сочувственно, другие — с насмешкой. Но те и другие в душе верили в свой "счастливый случай", лишь маскировали свои желания ссылкой на слова Шпота: "Да, господа, счастливый случай есть на свете. К примеру, если бы мой начальник господин Светловский послушался своевременного нашего совета нарастить стены тюремного двора, то ему бы и мне заодно уже давно бы вышло повышение. Но случай был упущен, из Петербурга нам дали не "Святую Анну", а нагоняй. Нет, господа, никогда не упускайте своего счастливого случая…"

Об этой вере Шпота в счастливый случай знали также члены Севастопольской военной организации РСДРП, и они приняли меры, чтобы извещение о предстоящем посещении тюрьмы молодым князем с адвокатским удостоверением было получено именно Шпотом в момент, когда он исполнял свои обязанности при отсутствии Светловского и Гер-Данилова.

"Чем черт не шутит, — мелькнуло в мозгу Шпота, когда ему доложили о прибытии князя. — Надо ему угодить, чтобы их сиятельство запомнило меня и, при случае, порекомендовало бы там, в верхах…"

Наблюдая через окно за статным человеком, шагавшим по тюремному дворику к распахнутой перед ним двери кабинета, Шпот восхищался и с трудом удерживал себя от восклицания, ограничиваясь мысленным восторгом:

"Боже мой, какая модность и какое богатство одежды и манер! Нет и нет, я не упущу свой счастливый случай. Сейчас или никогда!"

Шпот чуть не задохнулся и не расплавился, когда перед ним предстал красавец-князь, овеянный ароматом дорогих духов.

"Живут же люди! Поди, один его костюм и духи стоят моего годового жалованья", — молнией пронеслось в голове. Поклонился князю, галантно возвратил непрочитанное удостоверение с золотым гербом с орлом и короной:

— Чем могу быть полезным? Слушаю вас. Прошу садиться

Константин небрежным жестом свернул удостоверение и вместе с шагреневым бумажником сунул во внутренний карман отличного фрака.

— У меня очень мало времени, — пожаловался он, даже картинно подавил будто бы мучившую его зевоту. — Но мне срочно и в вашем присутствии, господин Шпот, необходимо записать некоторые дополнительные показания нашего подзащитного Кабанова, — не торопясь присесть и очаровательно улыбаясь, ответил мнимый адвокат. — Дело в том, что в трудном деле Кабанова очень много разных неясностей, то есть юридических и географических "белых пятен". Разумеется, есть и черные пятна, но…после великой монаршей милости… Не станем здесь касаться всей глубины этой милости, Вам известной, но, преисполненные нашего глубокого уважения к законам империи, мы ощущаем огромную потребность в уточнении некоторых фактов, столь необходимых для нашего анализа, для наших гипотез и версий, ведущих к той божественной истине, которая едина и всеобъемлюща…

Очарованно слушая витиеватую речь адвоката и стараясь запомнить и перенять его красивые манеры, Шпот поклонился, потянулся пальцем к стоявшему на столе звонку.

— Это можно, это мы разрешаем, — сказал Шпот вкрадчивым, даже благоговейным голосом. А в голове его метались мысли: "Уважу их сиятельству, и он мне уважит в тяжелую минуту. У кого не бывает в жизни тяжелых минут…"

…………………………………………………………………………………

Кабанова привели быстро. Чтобы дать ему разобраться в обстановке, мнимый князь Цитович с медленной княжеской церемонией и снисхождением долго рассматривал его через монокль. Лишь потом, уловив в глазах Кабанова знак, что он понимает причину вызова в кабинет Шпота, небрежным жестом показал Кабанову место на скамье и сам присел рядом с ним.

Искорка смеха или иронии промелькнула в глазах Кабанова.

"Разве действительный князь не побрезговал бы сесть на скамье впритирку с политическим преступником? — подумал Кабанов об адвокате. — Значит, это и есть тот "Студент", который бесстрашно готовит операцию нашего освобождения из тюрьмы. А какая у него сила воли! И хотя сам я не могу пожаловаться, но восхищен, что в партии есть такие вот бесстрашные люди!"

Шпот оказался лицом к ним, спиной к окну, за которым синел кусок солнечного неба, кусок свободы.

Крышка стола и его пузатые ящики мешали Шпоту наблюдать, что делается под столом. И он даже хотел уже встать и пересесть на стоявший у двери табурет. Но Цитович зорко следил за ним, вежливо сказал:

— Господин Шпот, да вы же нам совершенно не мешаете вести разговор. Мне от вас скрывать нечего, да и я полон надежды, что вы немедленно придете мне на помощь и дадите разъяснение, если мой подзащитный окажется не в состоянии или не пожелает ответить на вопросы…

И хотя Шпоту очень хотелось пересесть, он не сделал этого из-за какого-то охватившего его странного чувства подчиненности воле адвоката. "Черт с ними, пусть сидят и разговаривают, — согласился Шпот не перечить адвокату. — Да и этот отчаянный Кабанов не сможет ничего плохого сделать мне в присутствии адвоката. Не выстрелит же он? А послушать их надо. Оба, видать, люди умные, хотя и отделены непреодолимым расстоянием положения…"

Цитович с кажущимся ледяным спокойствием и благородной беспристрастностью задавал короткие и длинные вопросы без всякой к этому юридической надобности. Он лишь хотел одного — создать подходящую ситуацию для вручения револьвера с запиской Кабанову.

С не меньшим хладнокровием и терпением Кабанов отвечал на вопросы адвоката, дважды при этом поблагодарил монарха за великодушие и гуманность (Шпот при этом просиял: "Наше воспитание. Оно даже гордецов смягчает").

Никита Кабанов сознавал юридическую праздность вопросов и ответов. Но и он, как Цитович, боролся за ситуацию, старался выиграть время. Говорил поэтому медленно, временами совсем умолкал и задумывался, нахмурив брови.

Шпот, не гася улыбки, уже в третий раз показывал адвокату часы, намекая, что пора кончать.

— Но, господин Шпот, как можно прервать вопросы, если истина не уловлена? Вы же знаете, конечно, но я еще раз должен…, - и он наизусть процитировал специально заученные им статьи Свода Законов и разных инструкций, после чего картинно развел руками: — В силу изложенного, как видите, сторона защиты имеет право на дополнительное время. Кроме того, согласно известного вам параграфа, время, затраченное защитой на консультацию официальных лиц, кои запамятовали или не были осведомлены в изложенном мною, вычитается из отданного на допрос времени. Если вам угодно, можем учинить о сей консультации запись в книге дополнительных допросов, чтобы не было к вам претензии со стороны инстанций надзора…

Вспотев от такого предложения и не имея сил выдержать прямо устремленного на него взора адвоката, Шпот спрятал глаза. "Ну, уж спасибо за комментарий! — сам на себя разозлился Шпот, неловко так оказавшись в сетях адвоката-крючкотворца. — Ежели допустить предлагаемую им запись в книгу, то моей карьере конец, как зело уличенному в невежестве…"

Вслух он сказал другое:

— Я человек не придирчивый, но Закон… И в последней инструкции…

— Отлично, отлично, господин Шпот, — на полуслове смело прервал его Цитович, вспомнив и этот возможный случай, описанный в инструкции генерала Болычевцева. — Я знаю, что в последней инструкции предусмотрено вносить замечания и комментарии в книгу в присутствии начальников, а не их заместителей или помощников. Я согласен, если хотите, подождать здесь господина Светловского или Гер-Данилова. Кстати, с ними не мешало бы мне побеседовать по ряду вопросов.

Шпот побледнел, ошарашенный этим неожиданным предложением. Цитович на это и рассчитывал, хотя сам страшно боялся, что Шпот согласится, и тогда возможен провал, арест. Теперь же, притворившись, что не замечает смятения Шпота, Цитович любезным тоном продолжил:

— Процедура записей в книге в присутствии начальника, конечно, отнимет и у вас драгоценное время и у меня. Поэтому я не настаиваю. Но сердечно прошу вас проявить ваши лучшие качества, достойные быть замеченными: терпение и благосклонность, эрудицию и гуманность, талант. Продлите время на несколько минут, и мы с вами окажемся у истока истины…

Комплимент окончательно обворожил Шпота, привел в странно равновесие его противоречивые чувства. Он самодовольно кашлянул, поправил крахмальный воротничок сорочки, щипнул аккуратно подстриженную клинышком густую черную бороду и сказал:

— Добавлю еще пять минут, но…

Шпот не договорил. Да и так было ясно, что это последняя его уступка. Через четверть часа должен приехать Светловский, а вовсе не в интересах Шпота задержать адвоката до приезда начальника. "Кто его знает, что может наговорить ему этот сиятельный адвокат, — подумал Шпот. — ведь может помочь мне вознестись, а может и столкнуть в пропасть. Нет, от такого случая надо поберечь себя".

Взгляды Кабанова и Цитовича встретились. И оба поняли: необходим риск, медлить нельзя.

К счастью, за окном прошумела птица. Тень ее серой волной пробежала по столу.

— У вас голуби водятся, — находчиво сказал Цитович, надеясь, что психологически Шпот не может удержаться, чтобы не проверить, голубь ли пролетел вблизи окна.

Шпот действительно оглянулся. Но чтобы увидеть птицу, ему пришлось придвинуть глаза к самому стеклу и заглянуть в небо.

Этого мгновения хватило, чтобы передать револьвер с запиской и чтобы Кабанов все это спрятал под халатом

— Да не-е-ет, не голубь, — повернувшись к столу, устало сказал Шпот. Он уже и сам волновался, подстегиваемый желанием поскорее выпроводить адвоката. — Ворона. Эта треклятая птица однажды так меня напугала, что я выронил ручку и накляксил на списке… Впрочем, у вас всего осталось две минуты, — сразу изменив тему и догадавшись о невыгодности похваляться своей трусостью, добавил Шпот. — Больше нельзя…

— Благодарю! — сказал Цитович. — Хватит нам и одной минуты. Мой подзащитный устал, начинает путать факты…

Кабанова увели в камеру. Цитович поблагодарил Шпота, откланялся и с достоинством независимого человека медленно пошел к ожидавшей его карете.

…………………………………………………………………………………

Над городом знойно сияло солнце, огромным голубым шатром висело то самое небо, на клочок которого, как на символ свободы, поглядывал Константин Цитович через окно кабинета Шпота, где передавал револьвер с запиской Кабанову и рисковал сам быть арестованным и остаться за решеткой.

Лишь в городе, когда тюрьма осталась далеко за спиной, Константин облегченно вздохнул. Стряхивая с себя кошмар добровольной явки в тюрьму и обретая необходимое спокойствие, Константин смежил веки. Ему захотелось вызвать образ любимой.

Шипели резиновые шины, ритмично цокали копыта лошадей. Но от этих звуков Константин отгородился воспоминаниями. Вот первая встреча с Ниной Николаевной. Порхая по комнате, эта невысокая красивая женщина задорно посмеивалась над квартирой-сараем, обещала повесить хотя бы занавесочки на оконце. Не забыла, пришла однажды и повесила занавесочки. Опасность была кругом, подкарауливала. И все же Нина Николаевна оставалась такой притягательной и успокаивающей, что жизнь при ней становилась краше, пришла и любовь.

Ветерок горячим дыханием прошелся по щеке Константина.

И шипящий звук шин проник в сознание. Почудилось, будто это Нина Николаевна, шелестя платьем, спешила к карете. Поддавшись иллюзии, он наклонился и хотел поцеловать любимую. В это время колесо наехало на вывороченный из мостовой булыжник, толчок разбудил Константина.

Рядом никого не было. Покачивалась перед ним, затеняя переднее оконце, широкая спина одного из функционеров, выполнявшего роль кучера.

"Сказалась усталость, вот и задремал, — сам себе улыбнулся Константин. — Но есть у меня, о чем доложить организации: оружие передано, уточненный план передан. Теперь лишь дело за Кабановым. Он должен сообщить наиболее выгодный день и час начала операции…"

…………………………………………………………………………………

Досрочное возвращение Ольги Васильевны с Минеральных вод, на первый взгляд, не имело никакого значения. Но на Константина Цитовича оно оказало удручающее влияние: у него не было ни одной минуты свободного времени, а полковничиха находила десятки поводов держаться возле него со своей любезной улыбкой, ласковым словом, многозначительным взглядом влюбленных глаз. "Она опаснее всякого агента, — думал о ней Константин, заставляя себя при этом отвечать хозяйке любезностями и вниманием, чтобы не вызвать никакого подозрения. — Боже упаси, если узнает она о моей любви к домашней учительнице Зорькиных! В ревности своей Ольга Васильевна способна проследить за мною и…не исключено, что проникнет на конспиративную квартиру, а потом выдаст всех нас, мстя за неудовлетворенные чувства и надежды. А тут еще беда — выехал муж Ольги Васильевны на летние артиллерийские учения, она оказалась совершенно бесконтрольной с его стороны, нуждалась в обществе молодого красивого студента. Что же мне делать и как уйти из-под наблюдения Ольги Васильевны?"

Мучимый этими мыслями, Константин вспомнил о своем "резерве" — о Вадиме Леонидовиче Болычевцеве.

"Да, это при создавшемся положении единственный шанс спастись от преследования Ольги Васильевны, — решил Константин немедленно познакомить Вадима со своей хозяйкой. — Да и Вадиму нечего опасаться, что полковник Иванова замучает его спросами, расспросами: нескоро полковник вернется в город с учений. А пока вернется, может быть, мне и Вадиму удастся выполнить поручение партии, выедем из Севастополя надолго, если не навсегда".

Во время дневной прогулки с Ольгой Васильевной на ее роскошной коляске, предварительно предупредив Вадима о необходимости в этот час разгуливать по тротуару у гостиницы, Константин вдруг остановил "Зорьку", поклонился статному молодому человеку в элегантном костюме и поманил его подойти поближе:

— Разрешите, Ольга Васильевна, познакомить вас с одним из моих товарищей. Дворянин, сын генерала, студент Московского сельскохозяйственного института…Вадим Леонидович Болычевцев.

Ольга Васильевна с интересом глядела на покорно стоявшего у коляски молодого человека, как бы застывшего в почтительном поклоне. Лишь ветер шевелил его длинные волосы, отливающие на солнце золотисто-шоколадным отсветом, да грудь Вадима взволнованно подымалась. Когда же Константин закончил рекомендацию, Вадим поднял голову и бросил искрометный взгляд на Ольгу Васильевну.

Ей стало почему-то жарко от этого взгляда, и она, привстав, протянула руку, которую Вадим искусно поцеловал.

— Вы знаете Севастополь? — спросила Ольга Васильевна, хотя в мыслях у нее было другое и ей хотелось спросить: "Долго ли Вадим будет в городе и не свободен ли он, если его пригласить в гости?" Константин прочитал все это на ее лице, поспешил разрядить неловкость, созданную вопросом Ольги Васильевны.

— Я теперь отлично знаю Севастополь, так как моим гидом были вы, дорогая Ольга Васильевна. И я готов уступить в коляске место теперь нашему общему знакомому и гостю. С вашего, конечно, разрешения. Пусть и он познает Севастополь.

— Прошу, — сияя глазами и расцветшим, как алый мак, лицом, пригласила Ольга Васильевна Вадима садиться рядом с нею, так как Константин, торжествуя в душе удаче задуманного им хода, молниеносно освободил место и взобрался на козлы.

…………………………………………………………………………………

Конец этого дня, вечер и последующие дни Ольга Васильевна так была занята вниманием нового знакомого, который к тому же изящно говорил по-французски, что особенно нравилось Ольге Васильевне, что ее контроль над Константином растаял, как дым на ветру.

Вадиму тоже нравилась красивая, обходительная, романтически настроенная дама, так что он, по его выражению в беседе с Константином, "нес жребий своей Голгофы охотно и без сожаления…"

А события, недоступные пока пониманию Ольги Васильевны, скрытые от нее воркующим голосом Вадима, его к месту выраженными комплиментами и обворожительной предупредительностью, развивались стремительно.

— Исидор Полотай только что передал мне записку из тюрьмы, — сообщила Нина Николаевна, едва Константин вошел в комнату, где она лежала в постели с компрессом на лбу. — Я успела расшифровать. Кабанов требует провести операцию нападения на тюрьму завтра, так как Мурсалимов поставил его в известность о полученном из Петербурга приказе о переводе всех политических заключенных в другие тюрьмы. И перевод начнется послезавтра…

— Нина, я приму все меры для освобождения заключенных, — сказал Константин, положив ладонь рядом с дымящимся компрессом. — Но и о тебе надо подумать. У тебя же очень высокая температура. Надо позвать врача…

— Сейчас это может повредить делу, — возразила Нина Николаевна. Да и лучшим для меня лекарством будет успех нашего дела. Немедленно приступай к действию. Как все будет готово, обязательно сообщи мне. Не забудь встретиться с прислугой Зорькиных. Выясни, как со службой в соборе и все остальное. Я то ведь туда не смогу добраться: душит лихорадка. Ну, иди, дорогой мой! Пусть будет удача!

Константин помчался по адресам.

— Срочно, старина, склепайте цилиндрический бидон, — сказал он знакомому мастеровому жестянщику, члену организации РСДРП. — По объему — на хорошее ведро.

— Мо-о-ожно, — понимающе подмигнул и тут же приступил к работе этот черноглазый бородач. Он когда-то служил матросом, потом осел в Севастополе, женившись на вдовушке и вступил в нелегальную социал-демократическую организацию. — Склепаю так, что никакой горючий матерьял не прольется. За посудой сами зайдете или принести куда надо?

— Васильев зайдет, с Вячеславом Шило. Им и отдадите…

Портовый рабочий Васильев, специалист по пиротехнике, обрадовался сообщению Константина, что наступила пора испробовать мину, усилив ее и тем приспособлением, которое изобрел Вячеслав Шило.

— У меня всегда есть запас пироксилина, динамита, бикфордова шнура и прочей снасти, нужной для взрыва, — доложил он. — Я бы теперь, используя изобретение Вячеслава Шило, вполне смог и в меньшем объеме, чем доброе ведро, сосредоточить огромную силу для взрыва. Но раз уже старина получил от вас заказ, не будем тратить время на переделку. Провьянта хватит и на такой цилиндр. Вот вам мое слово рабочего: в два часа ночи я и Шило будем вас ожидать за городским кладбищем в том самом месте, которое облюбовали на прошлой неделе. Весь снаряд будет в ажуре: поднеси к шнуру спичку и… Земля дрогнет, не то, что тюремная стена.

Забыв о еде и отдыхе, много часов бегал Константин по городу, отдавая от своего имени и от имени Нины Николаевны просьбы и приказы. Он при этом координировал усилия разных товарищей, уговаривал, если замечал малейшее колебание, вдохновлял, инструктировал.

Лишь в начале первого часа ночи, после встречи с Вадимом Болычевцевым, которому он дал указание, как надо действовать в случае провала и ареста или гибели руководителей нападения на тюрьму, Константин на несколько минут забежал к ожидавшей его Нине Николаевне.

Она все еще металась в жару, то и дело меняя на лбу холодный компресс. Но, слушая доклад Константина о готовности и часе начала операции, она как бы забыла о своей болезни, готовая встать с постели и пойти на пост.

— Когда же Константин сказал, что один из пунктов плана пришлось изменить, Нина Николаевна встрепенулась, схватила Константина за руку:

— Что именно изменено?

— Пришлось отказаться от использования квартиры Зорькиных…

— Это почему же? — насторожилась Нина Николаевна, сорвала со лба компресс. — Выражено недоверие нашей девушке, да?

— Нет, дело в другом. Во-первых, ты не можешь быть там по причине болезни. Во-вторых, наша девушка сообщила, что завтрашнее богослужение в соборе не состоится, Зорькины будут дома…

— Хорошо. Отмена пункта плана вполне обоснованна. Но, как и чем заменен этот пункт? — волновалась Нина Николаевна.

— Шура Дмитриев с Рудольфовой горы согласился скрыть Кабанова и некоторых товарищей у себя, — сказал Константин. — От него они будут переправлены к рабочему морского завода товарищу Землянскому, а тот проведет беглецов в дом Чиковых на Цыганской слободке. Там будут ждать освобожденных нами людей лихачи, проинструктированные, куда мчать…

— На эту роль Шура Дмитриев годится. — Согласилась Нина Николаевна. — Он хотя и эксист да еще несовершеннолетний, но смело помогает нашей организации в распространении листовок. В прошлом году его даже пытались привлечь к судебной ответственности за высказывание против царя, но дело дознанием прекращено по представлению прокурора Симферопольского окружного суда. Я это говорю вот к чему: пусть беглецы самое минимальное время задерживаются у Дмитриева, ведь за ним, возможно, установлено негласное наблюдение…

— Я это приму во внимание, скажу товарищам…

— Но обязательно сообщите наш пароль Дмитриеву, иначе Кабанов может не поверить ему, не пойдет с ним, — сказала Нина Николаевна. — Ведь Кабанов ориентирован на другое убежище…

…………………………………………………………………………………

У кладбищенской стены, куда Константин прибыл в условленный час, Васильев с Вячеславом Шило и с солдатом минерной роты Владимировым уже завершили работу по начинке снаряда взрывчаткой. И чтобы их никто из посторонних не обнаружил, Константин занял пост дозорного.

Постепенно разгоралось, рдело утро. Оно завораживало игрой красок и широкой тишиной. С высокого кладбищенского холма открывалась живописная панорама: справа зеленели в позолоте первых солнечных лучей задумчивые кудрявые молодые каштаны. Слева переливалось безбрежное перламутровое море с полосами розового отсвета. А над всем этим живым огромным зонтом висело ультрамариновое небо в меняющихся ярких красках восхода.

Любуясь изумительной красотой природы, Константин чувствовал ослабление охватившего его перед тем напряжения, прилив новых сил и неуемную жажду действия и жизни. Он даже на некоторое время отвлекся от всех звуков и шорохов, которые возникали вместе с появлением солнца, катились откуда-то снизу неясными волнами. Поэтому он вздрогнул, когда неожиданно, будто из-под земли, появились перед ним старик пастух с двумя подпасками.

— Бог в помощь! — снимая широкую соломенную шляпу и кланяясь, сказал старик. И только теперь Константин узнал его и вспомнил, что дважды приходилось отсиживаться в халупе этого пастуха от рыскавших поблизости жандармов.

— Здравствуйте! — ответил он, потом добавил: Спасибо на добром слове. Только вот захочет ли бог нам помогать? Мы ведь собрались не строить, а взрывать Вавилонскую башню. И вам бы надо поберечься, чтобы осколком не хватило по голове или по языку…

— Так, так, так, — догадливо усмехаясь, старик повернул своих подпасков за плечи навстречу показавшемуся из-за кладбища овечьему стаду. — Давай, ребята, к отаре. Здесь без нас обойдется. И забудьте, что видели и что слышали.

Сам он зашагал вслед за подпасками, волоча кнут за спиною.

У самого разлива синих полыней по скату бугра старик остановился, помахал Константину шляпой и крикнул:

— Нам эта Вавилонская башня дюжа надоела, но силов нету, чтобы опрокинуть. Дай вам бог успеха!

Константин без слов дружелюбно помахал старику рукой, а потом сказал минерам:

— Если снаряд готов, уходите, чтобы не маячить. Я тут пока один подежурю…

Отпустив минеров, Константин спрятал снаряд в притюремном овраге и начал ожидать исполнителей оперативной группы. Он жалел лишь о том, что не может ни своего приказа о времени явки исполнителей отменить, ни события ускорить, ни заставить тюремную администрацию вывести пораньше людей на прогулку: все так переплелось в расчете и пунктах плана, что уже иначе и не представлялось Константину. Приходилось надеяться на выдержку и терпение.

Солнце, поднимаясь выше и выше, накалило неподвижный воздух, становилось трудно дышать.

Чтобы скоротать время и подавить навязчивую мысль о возможной неудаче, Константин начал по памяти воспроизводить внешность и все известное ему о каждом из членов отряда нападения на тюрьму.

"Самое главное, по-моему, — мысленно говорил Константин сам с собою, — в том, что все мы объединились против режима тюрем, произвола и насилия в нашей стране, против самовосхваления и алтарного фимиама власть имущих. Всем надоело чувствовать себя рабами непрекословного порядка, при котором человек хорош лишь своей дворянской книжкой, подхалимажем и молчанием. Но тот же человек будет загублен при малейшей попытке самостоятельно мыслить и отстаивать свою честь…"

Ожив, звучали в ушах Константина рекомендательные слова Нины Николаевны о каждом из включенных в отряд нападения на тюрьму и в целом обо всех: "Они смелы и находчивы, готовы на самопожертвование ради правды жизни, попранной вельможными чиновниками. Такие не обманут, не предадут…"

— Да, такие не предадут, — тихо сказал Константин. Перед его внутренним взором встал широкоплечий матрос Гаврюха, способный голыми руками раздвинуть прутья тюремной решетки и бросивший в свое время бомбу в коляску князя Думбадзе — палача расправы над восставшими очаковцами. Рядом с Гаврюхой — портовые рабочие Петя Шиманский и Николай Иванов, активисты РСДРП. Вместе с ними поклялись взорвать тюремную стену и освободить товарищей Дмитрий Яковлев из числа честных представителей социалистов-революционеров, а также "эксист" Шурка…

Не успел Константин перебрать их в памяти, они пришли наяву и в точно установленное время.

"Почему они такие точные и бесстрашные? — подзывая их сигналами к себе, подумал Константин. — Ведь предстоящая операция не сулит им богатства или наград. Она даже не гарантирует им жизни и свободы. Газетные листки и черносотенные соседи злобно травят таких людей, обзывают антиобщественными элементами за нежелание пьянствовать и молиться богу. И вот эти "покусители на основы нравственности и морали" владетелей дворянских привилегий пришли и бесстрашно глядят в глаза грядущей смерти, подчиняясь руководителю лишь потому, что он равен с ними перед смертельной опасностью, не ищет себе спасения за Урал-хребтом."

Вот худощавый парень, которому присвоена кличка "Стрела" за его непомерно высокий рост. Даже великан Гаврюха на целую голову ниже его. Светлые глаза парня, невыносимо грустное лицо его и даже торчащие из-под кепки космы льняных волос внушают сердцу Константина неодолимое доверие к "Стреле". Невеста этого парня, помогавшая матросу Акимову при стрельбе в адмирала Чухнина, осуждена и повешена.

Об этом Константин знал и не мог отказать "Стреле" в его просьбе поручить такое дело, чтобы священная месть его строю насилия была непосредственной и зримой.

— Хорошо, вам с Николаем Ивановым поручаю установить снаряд у стены, — сказал Константин. Лицо парня засияло, в глазах вместо погасшей грусти вспыхнул огонь отваги. Константин же продолжал: — И вы взорвете этот снаряд, как только дам сигнал. Остальные товарищи, если нет ко мне вопросов и не забыли, кому что надо делать, займите свои места. Наступает час нашего действия. Народ и партия ждут от нас непоколебимости и подвига!

…………………………………………………………………………………

Шел двенадцатый час дня 15 июня 1907 года. Город как бы плавился в раскаленном воздухе. Над сияющими крышами домов курилось прозрачное марево, будто сахарный раствор в чистой воде стакана.

Преодолевая боль в затылке и прикрывая ладонью мутящиеся от солнца и жары глаза, Нина Николаевна оставила постель и комнату.

"Мне нужна полная ясность, — карабкаясь на бугор, твердила она сама себе, чтобы выдержать и не упасть на склоне. — Я должна видеть своими глазами…"

С вершины бугра открывался вид на тюрьму и на бульвар, на стену, которая должна взлететь на воздух.

"Все, что там произойдет, должно исцелить меня или убить, — думала Нина Николаевна, лежа под солнцепеком на каменистом бугре. — Неудачу, гибель Константина я не переживу. Там, с ним и со всеми товарищами-боевиками, находится мое сердце и жизнь…"

Проверив еще раз расставленные посты, знание людьми своих задач и методов их исполнения, Константин отошел в самую опасную зону — на бульвар у тюрьмы.

Нина Николаевна не могла рассмотреть его в такой дали, но угадала по силуэту. И глядела на него столь пристально, что в глазах от напряжения кололо и резало, набегали слезы.

Константин поднял над головой кулак с зажатым в нем шелковым красным платком. Нина Николаевна знала, что в этом жесте (они его вместе придумали) кроется сигнал: "ПРИГОТОВИТЬСЯ!"

Из оврага осторожно вылезли Иванов со "Стрелой", неся за ручки большую корзину из прутьев. "Стрела" держался за заднюю ручку. Ковыляющая походка, подвязанные усы и борода делали его сильно похожим на утомленного долгой дорогой старика. И это входило в расчет: в случае опасности, Иванов должен был убежать с корзиной, а "Старику" предстояло или убедить охранников в своей безопасности или расстрелять их из спрятанного под подолом рубахи револьвера.

У тюремной стены, где помечено угольным крестиком по совету Нины Николаевны, "Стрела" пристроил сучковатую палку под некоторым углом за выступом контрфорса, чтобы палку не увидели со стороны тропинки. Иванов быстро повесил кошелку на сук так, что она плотно оперлась о стену. И оба они отползли за груду камней, оставшихся после наращивания стены по приказу из Петербурга.

Константин радовался полученному им сигналу, что снаряд уже у стены. Но одновременно в нем нарастала тревога: "Почему не подают товарищи из тюрьмы сигнал своей готовности? Без этого сигнала нельзя начинать, все полетит в прах, — кровь знойно стучала в висках и ушах. Временами наступала глухота, нарушалось нормальное течение мысли. Думалось вдруг, что расчеты неправильны, связь нарушена, предатель какой-нибудь выдал тайну готовящейся операции. — Неужели снова провал?"

И когда уже человеческие силы и психическое напряжение достигли предела, в оконце трижды метнулся кумач, как зажженный факел. Константин, глубоко вздохнув и расправив плечи, разжал поднятый кулак. Из него сухой красной кровью полилась в безветренном воздухе тонкая струя шелка.

Николай Иванов бросил через стену условленный камень во двор, откуда слышались приглушенные голоса. Заключенные обсуждали читаемую им Кабановым вслух книгу Гоголя "Вечера на хуторе близ Диканьки". Надзиратель стоял неподалеку, слушая и наблюдая. Он видел, что камень порхнул черным скворцом через стену, упал вблизи лежащих арестантов. Не зная, что это сигнал "приготовиться к взрыву и побегу", желая подольститься и понравиться заключенным, надзиратель зашумел:

— А-а-а, что делают фулиганы! И чего вы лежите под камнями? Фулиганы могут кого и поранить. Отойдите подальше от стены. Попрыгайте, повеселитесь, а то ведь скоро конец прогулке…

Заключенные не ответили. Они быстро распластались на земле, как солдаты под обстрелом противника.

В это мгновение "Стрела" бросился из-за камней к висящей за контрфорсом корзине.

Надзиратель рассвирепел, возбужденный ослушанием заключенных, закричал:

— Встать! Прекращаю прогулку!

"Стрела" слышал голос тюремщика. Чиркнув спичкой, поднес пламя к шнуру. "Разнесло бы тебя в куски! — со злостью подумал о надзирателе. — Еще кричит, мерзавец!"

Синий мохнатый дымок шустро скакнул через край кошелки, когда Иванов со "Стрелой" уже успели снова отбежать и упасть за грудой камней.

Но они не удержались, чтобы с открытыми глазами взглянуть на свою "работу".

К небу вскинулся широкий столб черно-сизого дыма. От тяжкого грохота, будто живая, колыхнулась со стоном земля. Кирпичи и камни из стены со свистом и шорохом промчались во все стороны. Воротообразная брешь в стене заклубилась дымом, заметалась красно-фиолетовыми языками пламени.

— Кандалы долой! — скомандовал Кабанов. В считанную секунду были сброшены заранее подпиленные вериги и ножные кандалы. Прозвучала новая команда: — Вперед, друзья! Я задержу часового и погоню!

Из огня и дыма начали прыгать через пролом люди, ощутив свободу. На бегу они сбивали с одежды пламя и дым.

Нина Николаевна плакала от радости и восторга. У нее сразу перестала болеть голова, к мускулам прилили новые силы. И захотелось ей обнять весь мир, в котором живет и действует ее Константин…

Во дворе началась перестрелка: Никита Кабанов, смертельно ранив часового, бросившегося в погоню за беглецами, отстреливался от наседающих на него подбежавших служителей тюрьмы.

Заставив их отступить и спрятаться от его огня, он последним бросился через пролом на свободу. Нагнав Бориса Мельникова, руководителя восстания артиллеристов, он сказал ему:

— Держись за мною к дому Зорькиных…

— Туда нельзя! — категорически преградил им дорогу эксист Шура Дмитриев. Он назвал пароль "По лезвию бритвы", что равнялось приказу "следовать беспрекословно за этим человеком". — Держитесь за мной, на Рудольфову гору. У нас на квартире умоетесь, переоденетесь, потом — дальше…Бляхер уже подготовил фаэтон…

Никита подчинился паролю "По лезвию бритвы", побежал за Дмитриевым.

В считанные минуты, получив документы и деньги, а также адреса, исчезли из района тюрьмы и другие беглецы, всего 21 человек. Но полиции удалось арестовать Гизера, соблазнившегося зайти к своей невесте, а Ушаков застрелился на улице Татарской слободке, отказавшись сдаться жандармам.

Проводив Кабанова с товарищами в дом рабочего морского завода Землянского, Шура Дмитриев взял на себя задачу охранять беглецов и самого Землянского, пока они не переправятся в дом Чиковых на Цыганской слободке, где во дворе находился не только фаэтон лучшего севастопольского извозчика Бляхера, но и другие экипажи.

И вдруг, когда экипажи должны были выехать со двора и направиться вместе с беглецами по намеченным маршрутам, появился неподалеку знакомый Дмитриеву агент севастопольского охранного отделения Георгий Карпов. Тот самый, по доносу которого Дмитриев уже был в прошлом задержан за высказывание среди жителей Севастополя против царя.

"Или я его убью сейчас или, если удастся отвлечь от двора Чиковых куда-либо подальше, потом, но все равно убью! — решил Дмитриев и пошел, притворившись пьяным, прямо на агента. — Холуй царский, хватит тебе жить и мешать хорошим людям!"

То ли побоявшись завязать в таком опасном для полиции месте драку с пьяным парнем, которого Карпов называл "отчаюгой", то ли сам Карпов ничего не подозревал за домом и двором Чиковых, а попал сюда случайно по своей ищейской привычке, но только он не принял вызова Дмитриева, резко повернул назад.

Дмитриев, шатаясь и горланя какую-то песню, ковылял за Карповым, пока не удалился с ним от дома Чиковых на большое расстояние и обеспечил выезд экипажей с беглецами на свои маршруты.

Присев потом на камень у забора какого-то сада и опершись по-пьяному спиной о стену, он погрозил оглянувшемуся Карпову кулаком и крикнул:

— Я тебя, шельма косоротая, все равно изничтожу…

Карпов расхохотался и показал пьяному парню комбинацию из трех пальцев. А между тем, решение Дмитриева было серьезным, и он вскоре попытался осуществить это решение.

Но… не станем забегать вперед в нашей документальной повести: всему — свое время.

…………………………………………………………………………………

Константин, кратко доложив Нине Николаевне предварительные итоги операции по освобождению товарищей из тюрьмы, сам переоделся в обычный репетиторский костюм и, заехав на первом попавшемся экипаже в гостиницу, пригласил с собою Вадима пробраться на бульвар перед тюрьмой, чтобы понаблюдать и послушать, каковы отголоски в народе на происшедшее?

Бульвар оказался запруженным сотенными толпами. Видимо, гром взрыва разбудил в народе надежду на новую революцию. Да и к этому времени социал-демократические агитаторы уже широко успели осветить реакционное значение избирательного закона от 3 июня 1907 года, по которому фактически трудовой народ лишался права на участие в выборах, устанавливалась в стране военно-монархическая диктатура крепостнических помещиков и крупной буржуазии. Арест социал-демократической фракции Второй государственной думы, массовые аресты и судилища в стране — все это накаляло сердца и умы трудящихся, так что взрыв, потрясший город, был ими воспринят в качестве благой вести, позвал их сюда, на стихийно возникший митинг и обмен мнениями.

— Вникайте, дорогой Вадим, слушайте, — говорил ему Константин. Они отпустили извозчика, пробирались сквозь толпу к окруженному народом солдату, который что-то с восторгом рассказывал слушателям. — Приедете отсюда в свою крестьянскую Щигровскую республику, обязательно расскажите, как борется Севастополь. Пусть ваши члены "Крестьянского союза" побольше жгут и взрывают крепости помещиков, как мы вот эту тюремную стену… И я приеду к вам!

— Опять что-нибудь помешает нам, — возразил Вадим. — Какая-то у нас с вами сложная судьба…

— Сложная, конечно, — согласился Константин. — Но иногда она благоволит. Чтобы я делал, если бы вы не выручили меня из-под надзора Ольги Васильевны?

— Да, чуть не забыл, — тихо шепнул Вадим на ухо товарищу. — Я же был у Ивановых, как и условлено, до самого взрыва, а потом заспешил в гостиницу, где мы должны были встретиться после операции. Так вот, скажу я вам, Ольга Васильевна вцепилась в мою руку, побледнела и сказала: "Где угодно разыщите Константина! Не случилось ли чего с ним?"

— А вы не проговорились? — всполошено переспросил Константин. — Ведь, если хоть немного проговорились, мне туда возвращаться нельзя…

— Ну, не-е-ет, у меня клещами не вытащишь слова, раскрывающего наши нелегальные тайны, категорически возразил Вадим, больно ущипнул Константина за бок. — Я лишь, чтобы от нее вырваться, сказал, что Константин по своему характеру не утерпит, чтобы не посмотреть, что же это произошло в Севастополе, и мне нужно спешить найти его, удержать от любопытства…

— Удержать от любопытства, — многозначительно повторил Константин эти слова… — Впрочем, это не очень плохо… Тсс, солдат снова заговорил.

— Ей-богу, не вру! — басил солдат, до которого теперь уже было совсем недалеко, даже хорошо были видны его круглые карие глаза, широкие бритые скулы. — Никакая там не граната брошенная, а целый полк восстал и по тюрьме из орудиев трахнул…

— Неправда! — набросилась на солдата перепоясанная фартуком толстая женщина с растрепанными волосами и забрызганными непросохшей мыльной пеной красными руками. — На втором этажу я стирала белье, и видела через окно всю эту страсть. Из земли выскочили огонь и гром. За наши грехи непростительные от бога такая напасть… Молиться надо, чтобы до светапреставления не дошло…

— Брешешь, Малашка! — пробравшись поближе, закричал на нее знакомый Константину старенький пастух в широкой соломенной шляпе. Сквозь дыру на макушке серебряным султаном торчала из шляпы косма седых волос. — Это наши ерои политические взорвали Вавилонскую башню, чтобы на свободу уйти и царя сбросить с трона собакам на прокорм… А ты о боге. Дура, ежели понятия не имеешь. Революция пробудилась снова…

— Полиция, полиция! — будоража толпу, послышались крики. Константин с Вадимом оглянулись на крики. Они увидели оскаленные лошадиные морды, пригнутые к лошадиным шеям головы полицейских и стегающие по головам и спинам людей нагайки.

— Вадим, отправляйтесь побыстрее в гостиницу, а я пойду к Ивановым, — распорядился Константин. — Что дальше делать, я скажу при заходе в гостиницу. А сейчас нам нет смысла встречаться с полицией.

На квартире Константин, к своему изумлению, застал жандармского полковника Попова, верного соратника Зейдлица. Хотел повернуть назад, но полковник увидел его, прогудел каким-то странным голосом:

— А-а-а, господин репетитор! Явитесь, явитесь ликом своим перед ясны очи княгини Ярославны, сиречь Ольги Васильевны. Она так о вас сокрушается, что я, признаться, жалею о том времени, когда был подпоручиком…

"Какого черта он паясничает? — с ненавистью подумал Константин, глядя на рыжеватые полковничьи усы и бакенбарды на его красных раздутых щеках. — Ведь знает, наглец и шантажист, что между мною и Ольгой Васильевной были только одни вежливые разговоры и платонические вздыхания. Надо ему дать отпор, а то он всякий раз нападает на меня со своими грязными намеками…"

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие! — сказал Константин, решительно шагнув мимо полковника и поцеловав руку сразу ожившей и засиявшей Ольге Васильевне. Потом обернулся снова к Попову и съязвил: — Когда вы были, господин полковник, подпоручиком, у вас эластичнее гнулась спина и не была еще растрачена застенчивость. Теперь же развито искусство неприятных намеков, что, конечно, не нравится дамам…

Полковник обалдело заморгал потускневшими глазами, а Ольга Васильевна, мстя ему за неоднократные булавочные уколы намеков, хлопнула в ладоши:

— Браво, Костя, браво! — сообразив что-то, она вдруг встала и, грациозно присев перед побагровевшим полковником в изысканном реверансе, быстро двинулась из комнаты. На пороге остановилась, пояснила: — Извините, господа. Но не в моей привычке мешать мужчинам в их споре об этике.

Константин приготовился к сражению в любой форме. Но в настроении полковника, едва успела Ольга Васильевна закрыть за собою дверь, произошла внезапная резкая перемена. Он заговорил совсем о другом:

— Слышали, а? Слышали?! — как бы совершенно забыв о только что пережитом своем конфузе, спросил полковник: — Изумительная дерзость! Преступники среди белого дня взорвали тюремный двор, бежали. Но мы их найдем. И все они понесут залуженную кару. Очень жаль, что один из них по фамилии Ушаков застрелился в Татарской слободке, настигнутый нашими агентами…

Голос полковника звучал на высоких нотах. И сам он трясся в ярости, не заметил перемены в лице Константина и как сжались его кулаки при упоминании о гибели Ушакова.

"Вечная память светлому имени этого кристально чистого революционера! — пронеслось в голове Константина. И хотелось ему тут же ударить полковника, но сдержался: — Не имею права распоряжаться своей жизнью и свободой в этом плане. Пока я, видимо, вне подозрения, постараюсь кое-что разведать и через этого борова…"

— Без сомнения, господин полковник, всякий понесет по заслугам, — играя роль сочувствующего полковнику, говорил Константин. — И я уверен, что от вашего зоркого глаза ни один человек не скроется, как и жалкая кучка беглецов…

— Не такая уж она жалкая! — запальчиво возразил полковник. — Двадцать один важный преступник улизнул из наших рук…

Озлившись на себя, что проговорился, полковник с минуту молча наблюдал исподлобья за почтительно стоящим посреди комнаты Константином. Не найдя в нем ничего подозрительного во взоре глаз, в позе или в расслабленном движении рук и ног, поудобнее уселся в кресле и спросил прощупывающим тоном:

— Как вы думаете, чьих это рук такое дело, а?

— Это безумство революционеров, — отрезал Константин. — Видимо, изуверившись в успехе, они бросились в авантюру.

Полковник поежился. Подняв палец на уровень косматых своих бровей, похожих на уснувших гусениц-дубянок и поглядев на собеседника с неясным отсветом недоверия, он снова спросил:

— Но кто из них первым мог решиться на такое дело, а?

— Вот попадутся к вам эти злодеи, тогда и выяснится истина, — уклончиво ответил Константин.

— Ммда-м, — полковник потыкал концом языка в проредь желтоватых крупных зубов, покусал губу и пожаловался: — Загадочные водятся люди. И не только в тюрьме. Говорю вам доверительно, так что об этом ни гу-гу кому-либо другому, — полковник даже вытолкнул себя из кресла, подошел к двери и послушал, нет ли кого в коридоре. Неторопливо возвратился на свое место, похлопал по подлокотням ладонями, потом поманил пальцем Константина поближе и сказал: — Я лично премного озабочен одной почти призрачной личностью… Как вы думаете, кличка это или фамилия "Студент"?

— Не знаю, господин полковник, — развел руками Константин. — Ваш вопрос относится к юридической прерогативе, а не к межевой, в коей я хорошо осведомлен…

— Мы заинтересовались одной личностью, — продолжал полковник. — Даже, признаться, навели некоторые справки, но… Нас постигло разочарование: в гостинице проживает студент, сын генерала, кажется, ваш знакомый. Никаких компрометирующих сведений нам не дали о нем. При встрече можете за нас принести ему извинения…

— О, нет, полковник! — отмахнулся Константин обеими руками. — Получить пощечину за чужую бестактность, извините, не в моей привычке…

— Странно, даже очень странно, логика ваших слов, особенно последних, совпадает с логикой хозяйки сего дома…

— Ваше высокоблагородие! — приняв боевую позу, взъерепенился Константин, — Я готов поддержать и свою честь, и честь Ольги Васильевны, так что…

— Ладно, ладно, прошу извинить меня за шутки, — снова сделался полковник смирным. Он попытался встать из кресла, заметив шелест платья за дверью. Константин тоже слышал шелест платья и решил, чего бы то ни стоило, не допустить полковника до двери, за которой должно быть была встревоженная затянувшимся переговором Ольга Васильевна. Но шелест мгновенно исчез, а полковник не успокоился. Правая его бровь вдруг ожила, задергалась, и он заговорил: — Загадочная эта личность, студент. Но мы его сцапаем. Мы уже…

Не дав полковнику договорить, о чем Константин пожалел, в скрипнувшую дверь просунул голову Леня.

— Константин Сергеевич, мы будем сегодня заниматься? — спросил он. Я уже давно подготовил книги, тетради и карандаши…

— Конечно, Леня, конечно будем, — с радостью отозвался Константин. Поклонившись полковнику, шагнул к выходу: — Извините, вашекородие! Служба меня обязывает. Надо зарабатывать на новую форму, а то ведь скоро каникулам конец…

— Ммда-ам! — кивнул полковник вслед уходящему Константину. — Думается мне, не призрачный, а натуральный живет и действует студент в Севастополе…

24. ЛАСТОЧКА

Черных Мария узнала о побеге Кабанова с товарищами из Севастопольской тюрьмы, когда приехала в Юзовку с очередной группой активистов РСДРП из Старого Оскола, а также из числа батумских беженцев, прибывших сюда в последнее время, чтобы разместить их в шахтах и спасти от арестов. Она сообщила юзовским товарищам о состоявшемся в Батуме суде над солдатами и о том, что 11 солдат приговорены к 20-ти летней каторге. Черных Мария прибыла в Юзовку, так как после ареста Федора Ширяева и третьеиюньского переворота размещением политических беженцев в Донбассе было поручено заниматься ей вместе с машинистом подъемной машины "Смолянского" рудника Николаем Гордиенко и слесарем Павлом Оболенцевым. Обсудив вместе с ними, что можно сделать в порядке помощи батумским товарищам, Мария с большим вниманием выслушала их восхищенный рассказ об искусстве, с каким удалось севастопольским боевикам РСДРП осуществить нападение на тюрьму и освободить товарищей, потом сказала:

— Я все же, товарищи, считаю, что и государственный переворот с установлением диктатуры Столыпина, и пролом тюремной стены в Севастополе при сохранении самой тюрьмы, и наши с вами трудности — все это следствия одной и той же причины: революция потерпела поражение. Вот и приходится нам лавировать, урывать кусочки успехов, чтобы поддерживать огонь надежд на лучшие времена. Но эти времена сами по себе не придут. За них надо бороться. Для борьбы же нужны люди. Мы должны, обязаны не только восхититься успехом севастопольцев, но и сами сохранять и умножать кадры революционеров. При этом не нужно бояться трудностей, не нужно гнушаться какой угодно работой. У нас и примеров много: первоклассный машинист паровоза Петр Иванович Шабуров не погнушался работать погонщиком на конном приводе крахмального завода. Хорошие каменщики — Иван Каблуков и Трифон Бездомный пошли к Луке Шерстакову пасти свиней и пахать. Это наш резерв, его надо беречь для будущих сражений. Нельзя не вспомнить о филологе Андрее Емельяновиче Першине. Поп Захар выдал его полиции, а мы — выручили. В Царицын переправили его в роли кочегара паровоза, а там устроили учителем в железнодорожной школе. А теперь он живет в таежном поселке Хандальский Енисейской губернии, выполняет задание партии.

Так чего же вы ссылаетесь, что у вас нет подходящего места для политических беженцев? Сами же сказали, что в шахты принимают сейчас без всяких документов…

— У меня есть предложение переправить часть беженцев в Кадиевку, — возразил Гордиенко. — Можно же вам установить связь Павлом Митрофановичем Шлейко. Он поможет вашим товарищам найти работу и в Горловке. Там, знаете ли…

— Бросьте вы, товарищ Гордиенко, упражняться в празднословии, — прервала его Мария. — В Горловке ничего не выйдет. После подавления там большого вооруженного восстания в декабре 1905 года и отправки на каторгу в Шлиссельбург пятнадцати руководителей восстания, организация РСДРП еще не оправилась, действительно не имеет возможности помочь нам. А с товарищем Шлейко я уже связалась, не ожидая вашего совета и отпихивания нас от себя…

Гордиенко выскочил из-за стола, начал почти бегом метаться по комнате, косматоголовый Оболенцев стыдливо угнулся над столом.

Мария некоторое время наблюдала за ними молча.

"Перепугались они или хитрят? — хотелось ей разгадать. — Но как бы там ни было, я от своего не отступлюсь, заставлю их укрыть наших товарищей — старооскольцев и батумцев от жандармов и дать им кусок хлеба!"

— Молчанка мне надоела, товарищи! — Мария постучала кулачком о стол, как звонком. — Давайте решать вопрос. Павел Митрофанович согласился разместить в Кадиевке десять человек. Пятнадцать человек вы обещали. Ну а еще десятерых куда денем? Жандармам их, что ли выдать, а? — в голосе Марии издевка и досада, просьба и требование, благодарность и упрек. Все это, прозвучавшее одновременно, будто бичом хлестануло по собеседникам.

Николай Гордиенко остановился перед Марией, вызывающе уставился на нее красивыми карими глазами, нервно подергивал на себе пушистые голубые кисти витого шелкового пояса.

Она выдержала его взгляд, потом спросила Оболенцева:

— А вы что скажете?

— Можно еще на луганский завод Гартмана, — неуверенным голосом сказал Оболенцев. — Там ведь работает наш функционер Никита Васильевич Голованов…

— Никиту Голованова я знаю, — вставила Мария. — Мы с ним познакомились в прошлом году на процессе матросов в Севастополе. Между прочим, ему понравилась моя кличка "Ласточка".

— Кличка ли понравилась?! — настолько неожиданно и резко проворчал Николай Гордиенко, что и сам покраснел, а Оболенцев многозначительно заулыбался и поправил на себе просторную синюю рубаху с расстегнутым воротником. Но Мария, как ни в чем не бывало, молча поправила переброшенные из-за спины на грудь тугие черные косы и узелок синей косынки, лежащей на плечах. Тогда, стараясь выправить положение и снять подозрение Оболенцева в своей ревности к Марии, Николай добавил: — Я имел в виду, что Никите Голованову понравилась не кличка, а смелость и умелое действие Марии. Чего же тут хихикать? И могу же я свое мнение иметь?

— Скажите, послушаем, — взглянула на него Мария.

— Вам опасно пребывать сейчас вблизи Никиты Голованова, — искренним тоном сказал Гордиенко. — Пусть вот и Оболенцев подтвердит то, о чем хорошо известно: за Никитой Головановым охотятся хитроумные шпики — луганский Ильхман и севастопольский Дадалов.

— Это любопытно, — с ноткой недоверия в голосе сказала Мария. — О Дадалове мне рассказывал Петр Иванович Шабуров. Однажды этот шпик едва не застукал Шабурова с Костей Анпиловым в Одессе, у постамента английской пушки с фрегата "Тигр". А вот об Ильхмане, если это правда, прошу немедленно рассказать мне. И внешность обрисуйте.

— Отвратительная у него внешность, — начал Гордиенко, скосив глаза на Оболенцева: усмехается тот или нет? Оболенцев слушал с серьезным видом, зажав в горсти седеющую бороду. Это понравилось Гордиенко, что старший товарищ заинтересовался поднятым вопросом о сыщике Ильхмане, и он продолжил: — Ильхман очень дробненький остроносый человечек со скрипучим голосом, голубенькими птичьими глазками и темными жесткими волосами. Злой, как голодный ишак. А чтобы казаться повыше, всегда норовит встать на что-либо каблуками. У него и отец, говорят, был таким. Они из поволжских немцев. На Руси появились при Екатерине Второй.

— А как вам удалось изучить Ильхмана столь подробно? — поинтересовалась Мария. То ли у нее сомнение появилось, то ли зародилось подозрение. И Николай Гордиенко почувствовал, что она ни в чем не поверит ему, если он скроет хотя бы часть известной ему правды. Поэтому он рассказал обо всем, как было.

— В Луганске живет наш родственник, Сергей Петрович Сараев. Он и сейчас работает литейщиком на заводе Гартмана. Однажды, когда я гостил у Сергея Петровича, зашли к нему два человека. Один был в рабочей одежде. Он, знакомясь со мною, назвал себя Никифором Павленко. Второй же отрекомендовался Михаилом Чижиком.

Никифор поставил на стол бутылку сивухи, бросил несколько тараней. Распивая водку, разговорились. Никифор поругивал царя и порядки, жаловался на трудность рабочей жизни. Но Сергей Петрович, улучив момент, показал мне знак замочка на губах. Эдак на мгновение пальцами зажал себе рот и повел глазами на гостей.

Поговорив и выпив, гости ушли. А Сергей Петрович мне и сказал потом, что Никифору Павленко он все более не доверяет. "Хотя и рабочий человек, этот Никифор, но сумлительный, как я замечаю еще с декабря 1905 года, — говорил Сергей Петрович. — Был он вместе с другими на митингах, даже принимал участие в разоружение полицейских и городовых, а почему-то не арестован и даже ни разу не задержан полицией. Бывшие же рядом с ним на митинге многие рабочие арестованы, осуждены, сидят в тюрьмах. И еще мне очень сумнительно, что всегда Павленко появляется в гостях у наших товарищей с бутылкой сивухи и вдвоем с этим типом, который назвался Михаилом Чижиком. Но это брехня его. Мы уже докопались до его точной фамилии и до происхождения. Ильхман его фамилия, а родился где-то возле Саратова в семье немецкого колониста. Ведь я почему тебе подал знак, чтобы молчал? А потому, что эти "гости" сами царя ругают, на рабочую нашу нужду жалуются, а потом и доносы настрочут в жандармерию против нас. Думаю, что они или провокаторы или шпики…"

Потом, когда я встретился с Никитой Васильевичем Головановым и рассказал ему об этом случае, он подтвердил, что о Никифоре Павленко достоверных документов нет, будто он провокатор, но подозрения имеются, хотя и иные говорят, что он просто свихнулся на пьянстве и готов хоть с чертом выпивать, лишь бы за чужой счет. Лучше, конечно, в его общество не попадаться. А вот насчет Михаила Чижика совершенно правильно сказал вам Сергей Петрович Сараев: это платный агент охранки. Наши рабочие уже несколько раз пробовали придавить его, но он ускользает.

Через несколько дней, собравшись ехать домой, я видел этого треклятого Ильхмана возле вокзала. Он там все крутился около заезжих студентов, прислушивался к их разговору. А потом помахал кому-то платочком, и сразу из-за лавчонки пакгауза набежали человек семь морданов. Студентов потащили, наверное, в полицию… Впрочем, зачем вам, Мария, внешность этого гаденыша? Мы вас не пустим в Луганск. А если надо о чем-либо договориться с Головановым, я возьму на себя.

— Спасибо, Николай, за доброту, — недовольным тоном возразила Мария. — Я не люблю свою работу взваливать на других. А карточка — физиономия этого Ильхмана мне нужна. Я умею без промаха стрелять…

— Вот это молодец! — воскликнул Оболенцев. — А теперь давайте о наших делах, без отвлечения.

— Не я виновата, что немного отвлеклись, — возразила Мария, посмотрев на нахмурившегося Гордиенко и на благосклонно подморгнувшего ей Оболенцева. — Дайте мне точный ответ, сколько наших товарищей и где можете укрыть? Учтите, что нам ожидать более суток опасно: жандармы могут пронюхать и напасть на след. Ведь в книжном магазине сестер Баклановых в Старом Осколе, где мы обсуждали план эвакуации своих боевиков, разыскиваемых полицией, а также прибывших к нам батумских товарищей, на нас напала группа жандармов во главе с уездным исправником Плешковым. В перестрелке ранен Дегтерев, приехавший к нам из Севастополя еще до взрыва стены тюремного двора, убиты два жандарма

Нам удалось избежать ареста и покинуть город лишь с помощью железнодорожников. Вместе с боевиками и батумскими товарищами мы выехали в замкнутом товарном вагоне, зафрахтованном купцом Земляновым. Я вам о нем уже рассказывала. Он активно помогает нашему комитету РСДРП. В его подвале спрятана наша типография, а ряд боевиков — Бессонов, Безбородов, Лазебный — скрываются у него под видом батраков.

Приехавшие со мною товарищи частью временно укрыты у моих знакомых, рабочих юзовского мелкосортного завода. Часть их нашла приют у шахтеров Кардашовки, часть просто прячется в шурфах выработанных шахт. Как, по-вашему, долго они могут ждать?

— Да-а-а, — собеседники, простонав, закурили, вопросительно посматривая друг на друга. Мария сердито отмахнула от себя ладонью синий махорочный дым, сухо кашлянула. И тогда Гордиенко с Оболенцевым одновременно зажали папиросы пальцами у самого огонька, будто душили змею. Бумага лопнула, красные головки огоньков, чертя за собой дымный следок, упали на пол и погибли под широкими подошвами шахтерских штиблетов.

— Положение хрусткое, вроде как трещат в штольнях крепи, — вздохнул Оболенцев. — Но и сами решить сейчас не можем. Нужно с ребятами посоветоваться, возможности наши еще раз проверить, чтобы без обмана… Поэтому сейчас наше совещание прервем. Ответ наш дадим в полном смысле часов в одиннадцать ночи, при новой встрече. Но только сюда приходить больше нельзя. Заметил я через окно одного типа, на противоположной стороне улицы прогуливался. Это неспроста…

— Я согласна встретиться в любом месте, — сказала Мария.

— Встреча состоится у моста через балку, что на половине пути от "Смолянки" к Юзовке. Там в прошлом году рабочие утопили в аммиачной воде ручья двух жандармов. Теперь этого места полиция опасается, как черт ладана. Ну а встретитесь вы вдвоем, — Оболенцев повел глазами на Гордиенко и на Марию. — Молодые, вам, в случае чего, легче отговориться: вышли, мол, на свидание, вот и весь сказ…

— Хорошо, пусть будет так, — быстро встав и выйдя из-за стола, сказала Мария. Она поднесла часы поближе к Гордиенко, показала пальцем на циферблат: — Я буду у моста ровно вот в этот час. А теперь, если можно, проводите меня. Уж если версию о любовной встрече мы думаем применить потом, то сейчас даже очень будет кстати, что пойдем рядом на виду у подозрительного типа…

На улице свистел ветер, крутя черные тучи песка и угольной пыли.

— Мария, Ласточка, — тихо, заботливо ворковал Николай Гордиенко, — Вам бы надо укрыться…

Мария молча обвязала голову своей синей косынкой. И тогда Гордиенко совсем застонал:

— Разве же можно за таким лоскутом спрятаться от шахтерской пыли? Надо вот так, — он смахнул с себя плащ и набросил на плечи спутнице.

— Косынкой не спастись, плащом тоже не спастись, — не поблагодарив, двусмысленно сказала Мария, быстро взглянув острыми глазами на Николая. Тут же, замкнув горстью борта плаща у своего подбородка, чтобы не снесло плащ ветром, она ускорила шаг. А чтобы Гордиенко не подумал лишнее, сказала ему, наклонившись поближе: — Понюхает Ильхман плащ, да и скажет: "Ага, запах резины и перегорелого угля… Не учительница это, а крамольница с рабочим духом…"

— А разве плохо, если в человеке "рабочий дух"?

— Не плохо, но опасно для конспиратора, — возразила Мария, возвращая плащ. — Для конспиратора должно быть все продумано, чтобы не противоречило разыгрываемой роли…

— Значит, мне нужно не забыть об одеколоне, готовясь к ночному свиданию? — иронически спросил Гордиенко.

— В данном случае одеколон опасен, — ловко парировала Мария. — Потянет ветерком в сторону дороги, жандарм сразу и поймет, что у моста кто-то скрывается. Но кое о чем подумайте. И я подумаю. Мне очень даже интересно убедиться, сколь вы догадливы…

…………………………………………………………………………………

На свидание Николай Гордиенко пришел почти на целый час раньше срока, чтобы убедиться, нет ли засады и не угрожает ли какая опасность? "Ведь Мария предупредила, чтобы кое о чем подумать, — вспомнил он, легши у груды булыжников и наблюдая отсюда за мостом. — Вот я ей и скажу о своей догадливости придти пораньше".

Из черноты подмостного пролета бил в разгоряченное лицо Николая упругий ветер с острым запахом аммиака, принесенного в ручей по сточным канавам азотно-химического завода компании Хаммер.

Когда вспыхивала фиолетовая полымная молния, становились отчетливы видными, мерцающие чернотой, мокрые сваи, пустота. "Нет, там, как будто никого нет, — успокаивал себя Гордиенко. — А что мне шепот почудился, так это ветер шелестит травой…"

Молния все чаще вспыхивала, охватывая широким сухим огнем полнеба и заливая его мгновенным розовым накалом землю донецкую.

"С Азова наплывают тучи, — мысленно определил Гордиенко, ощущая в груди все более нарастающую тревогу и не совсем понимая ее причину. — Ну и что ж, пусть идут тучи. Разве мне в первый раз быть под тучами. И даже если хлынет дождь, не убегу… Но это ли меня беспокоит? Кажется, нет. Здесь примешивается что-то мое, глубоко личное. Да-да, наверное, я люблю ее, Ласточку. Плохо это или хорошо? Некоторые считают, что влюбленность для подпольщиков — преступление, распадение характера. Даже зубоскалят. Признаться, раньше и я верил таким зубоскалам. Но теперь… Мне двадцать пятый год, пора подумать о себе. В сущности, мне еще не удалось свершить в жизни что-либо, заслуживающее внимания. Но ведь я хочу свершить. Кто его знает, может быть, для этого свершения как раз и нужна любовь. Бабушка часто рассказывала мне старинные сказки. В них самые большие и смелые подвиги совершались людьми именно во имя любви к человеку, к народу. Значит, любовь — не преступление, не измена рабочему классу. А что если я сегодня наберусь смелости признаться во всем Ласточке?"

Размышления Николая были прерваны почудившимся шепотом, переросший в шорох. Он начал внимательно вслушиваться и всматриваться в пространство. Но там ничего не было видно.

"Нет, Мария не придет досрочно. Она владеет своими чувствами, как сказано в недавно прочтенной мною книге об Индии. Один философ изрекал так: "Человек должен быть властелином своих чувств, предоставив полную свободу разуму". Пожалуй, это правильно. Но вот Мария сможет именно так поступить, а я? Не знаю. Может, и в самом деле, какая у нас может быть любовь и семья? Мы с ней — профессиональные революционеры и подчинены безоговорочно, как року и судьбе, диктату дисциплины. Да, подчинены, как ни говори и как не пытайся приукрасить наше романтическое положение. В любое время нас могут разлучить или тюрьмой или ответственным заданием, послав в разные концы страны и даже света. И будешь молчать, подчиняя свое личное счастье тому общему и огромному, которое еще только должно быть завоевано в будущем. Не лучше ли подождать это будущее, чем разорвать в клочья настоящее? Но вот вопрос, перестанут ли в этом будущем люди мешать друг другу в устройстве семейной жизни, в творчестве, в любви и мечте? Нет, я, наверное, не смогу ни признаться Марии, ни говорить с ней об этом. Тяжело говорить о нашем личном счастье, когда товарищи отсиживаются полуголодными в шурфах выработанных шахт…"

Встав, Николай ушел под мост, прислонился спиной к холодной свае. Но изгнать из головы думы о Марии так и смог. Она то возникала перед его взором, то растворялась и сливалась с темнотой.

Но вот полыхала молния. Резко видными становились тогда острые синеватые травинки, мерцающая вода ручья, черные конуса терриконов за балкой. Мелькали на их откосах быстро бегущие по рельсам опрокидные вагонетки с породой.

И снова наваливалась глыбастая темнота. Лишь красным рассыпчатым накалом блуждали у вершины терриконов и на скатах разгорающиеся беспламенные костры.

"Глей самовозгорается, — сам себе сказал Гордиенко. И грудь его наполнилась торжеством, мысли непокорно возвратились к теме о любви и борьбе. — Глей самовозгорается. Миллионы лет пролежали под неимоверным гнетом пород закисные соединения железа. А вот выброшенные людьми их шахт на вершину терриконов вместе с другими породами, они хватили воздуху, самовозгорелись. Так и люди устроены. Сколько их не придавливай, снова придут в себя, глотнут воздуха революционной правды, самовозгорятся и трахнут кулачищем по беззаконничающим диктаторам и самонадеянным тупым вельможам. Никакие Дубасовы или Миллер-Закомельские со сворой раболепствующих подхалимов не спасут тиранов от гибели".

В эти мгновения Гордиенко уже ничего не слышал и не видел, готовый пойти в огонь и в воду ради интересов рабочего класса и своей партии.

И разбудил его от этого очарования голос Марии:

— Вот как ты задумался, Николай, что даже и на мой зов не ответил…

— У-ух, наконец-то! — Николай вздрогнул, протянул к Марии руки. Его ухо уловило и ее обращение не "вы", а "ты", что было для него лучше и красивее любой классической музыки. — Думал, что и не дождусь нашей встречи. Ведь разные случайности возможны в наше время…

— Да-да, конечно, — согласилась Мария, уклонившись все же от готовых обнять ее рук Николая. — На случай нашей встречи с полицией я тоже придумала одну хитрость. Вот эта записка — просьба о любовном свидании. Положи пока к себе в карман плаща. А завтра и можно порвать или сжечь…

— Зачем же?! — возразил Николай. Его охватил в это мгновение жар никогда не пережитых до этого чувств. Бессильный скрыть их, он признался: — Я мечтал об истинном нашем любовном свидании, Ласточка моя!

Мария отшатнулась. При вспышке молнии Николай увидел ее смущенное лицо, полные укора широко раскрытые глаза с густыми длинными ресницами, полураскрытый рот с мелко подрагивающими алыми губами и сверкнувшие белым огоньком ровные зубы.

— Я обидел тебя, Мария? — спросил Николай упавшим голосом.

— Нет, Николай. Обидного ты не сказал. Я даже, признаться, ждала этих или подобных слов от тебя. Но сейчас, когда нашим товарищам угрожает смертельная опасность, не смогу ответить на эти слова, как бы хотелось сердцу…

— Мария, а разве ты думаешь, над тобой не висит опасность? — спросил Николай, не решаясь сказать ей сразу о поступившем в комитет РСДРП сообщении одного из функционеров, проникших в охранку, что за приехавшей из Старого Оскола в Юзовку учительницей установлена слежка и уже имеется приказ об аресте ее.

— Николай, я знала на какой путь становлюсь, когда впервые согласилась прятать листовки и укрывать революционеров в доме своего отца в Ездоцкой слободе. Не испугали меня никакие трудности и возможность оказаться в тюрьме, когда я дала согласие быть связной московского центра РСДРП с низовыми организациями партии и выполнять эту задачу с паролем "По лезвию бритвы", с которым и к вам прибыла на связь. Не побоялась я, как ты уже знаешь из моего рассказа при первой встрече и знакомстве, ударить в набатный колокол в Ястребовке Курской губернии и сражаться вместе с восставшими крестьянами против казаков. И мне теперь некуда отступать, не собираюсь отступать перед любой опасностью, угрожающей нам. Кстати, идя сюда, я заметила слежку за мною. Даже узнала следившего. Это был описанный тобою Ильхман. Но я его обманула. Он плутает по дворам Линий, а я вот здесь. Если же бы он нагнал меня, пришлось бы пристрелить его…

Гордиенко не мог уже больше говорить о своих чувствах, не мог и молчать о том, что ему было известно.

— Не думай, Мария, что ты обманула шпика. — Рассказав о сообщении функционера об установлении слежки за Марией и об аресте ее, добавил Николай. — Ильхмана не обманешь, как собаку-ищейку, если она понюхала… Тебя не арестовали, видимо, по другой причине: в полиции имеется, значит, расчет не одну "Ласточку" сцапать, а многих и обязательно с уликами. От имени Комитета нашего я говорю: решено нами навести Ильхмана на ложный след, чтобы спасти тебя от ареста…

— Не знаю, как вы предполагаете это сделать, но я, если комитет не обеспечит безопасность привезенных мною товарищей, откажусь от помощи. Лучше пусть меня арестуют, а на комитет и на тебя, Николай, ляжет позор…

— Комитет решил, Мария, поступить так, — продолжал Николай уже отвердевшим голосом, подавив в себе все лирическое: — Часть активистов — это по твоему списку — мы сопроводим нашими средствами в Кадиевку. На рассвете сопроводим. Остальных размещаем здесь, на "Смолянке" и на соседних шахтах. Все уже договорено. Луганск будет нашим резервом. Наш представитель уже уехал к Голованову, чтобы подготовить все необходимое для срыва ареста "Ласточки"…

— Но ведь, если решено разместить товарищей в других местах, нет мне необходимости ехать в Луганск, — возразила Мария.

— Есть такая необходимость, — настойчиво сказал Гордиенко. — Наш комитет уже распустил дезориентирующие слухи, что завтра "Ласточка" (то есть взятая полицией под надзор и слежку учительница) поедет вместе с другими комитетчиками в Кадиевку.

Полиция нацелится в ту сторону, а мы направим "Ласточку" в Луганск. Никита Голованов знает об этом. И он будет ожидать тебя, Мария, на станции Х…… Ему придется принять все дальнейшие меры безопасности. Запомни, Мария, как только Никита войдет в вагон, немедленно уходи в сторону железнодорожной будки. Действуй смелее, так как дружинники будут охранять тебя. За насыпью увидишь фаэтон, запряженный тройкой серых лошадей. Садись в фаэтон без спроса. Кучер — наш человек, он знает, куда надо… От него и получишь указание о дальнейшем действии…

— Я все поняла, Николай. Спасибо! И теперь я убедилась, что ты — настоящий конспиратор. Но записку мою, которая лежит в кармане твоего плаща, сожги… Не нужно это вещественное доказательство. Ведь писала я сама, значит, почерк мой, и его нельзя…

— А я и не покажу полиции, — сказал Николай. — Если будет безвыходно, проглочу…

…………………………………………………………………………………

Гордиенко подался к Марии всем корпусом, но она стремительно отдалилась, пошла своей легкой походкой. Ее фигура то совсем исчезала в темноте, то резко проявлялась во вспышках молнии. Но вот она скрылась в балке и больше не показалась.

"Ушла! — с горечью и тоской подумал Гордиенко о Ласточке. Нашарив ее записку в кармане, он бережно спрятал ее в бумажник. — Никогда не сожгу! Не знаю, где и когда мы встретимся с Марией, но верю, что встретимся. Наша жизнь такая непоседливая — приходится кочевать из города в город, с Юга в Сибирь, со свободы на каторгу. Жаль тех, которые по душевной скудости своей не поймут нас и даже осудят наши высокие чувства и мысли, осудят, что мы, что мы жили, будто гонимые бурей листья. Но ведь наша непоседливость и кажущаяся суровость, наши глубокие чувства — все это связано с нашей борьбой. Сильная буря жизни и борьбы гонит нас по стране и будет гнать, пока мы не превратим страну нашу из злой мачехи в добрую-добрую нашу мать".

…………………………………………………………………………………

Из Юзовки Мария выбралась удачно. Но сыщик Ильхман, разгадав хитрость комитета, бросился не в сторону Кадиевки, а секретно устроился в одном с Марией вагоне.

Узнать его было трудно: загримировался под кривоглазого седого старика. Сидел он скромненько на нижней полке и невольно любовался красотой учительницы: "До чего же кличка "Ласточка" сходствует ей! И глазки, и косы и руки — все эдакое, ласточкино. Енерала бы себе могла подцепить в мужья, не свяжись с крамольниками… Согласилась бы она в мои любовницы, ей пра, не пожалел бы своей головы и присягу забыл бы…"

Незаметно подсел поближе, разговор завел с Марией о разных пустяках, потом притворился очень утомленным.

— О-о а-а! Господи, Сусе Христе! — зевая, перекрестил свой широкий рот с растянутыми тонкими губами. — Вы, красавица, попрошу я вас, приглядите за моим саквояжем, ежели задремлю. Покачивает оно, вагон поскрипывает. А меня всегда в дороге сон одолевает. Годы все, годы. О-о-а-а!

— Ладно, дедушка, я присмотрю, — сказала Мария. Старик медленно склонил голову на грудь, начал всхрапывать, а она глядела в окно и думала-думала о своем: об активистах, спасенных ею от ареста и определенных на работу в шахтах, о Николае Гордиенко, который ей нравился, об осужденных при ней и отправленный потом на каторгу севастопольских повстанцев против царя, об аресте жандармами ее соратника Федора Ширяева и Петра Ивановича Шабурова, которого, как стало известно, отправили в Печенеги под Чугуевым, где уже томился в каторжном лагере Костя Анпилов.

"Боже, вся лучшая часть населения России или уже осуждена и томится в тюрьмах, звенит кандалами на трактах или ожидает с минуты на минуту ареста, — сновали в голове Марии безрадостные мысли. — И эта кошмарная ночь на Руси будет до тех пор, пока мы свергнем власть царя, помещиков, буржуазии…"

Едва поезд остановился на станции Х…… и зашумели двинувшиеся к выходу пассажиры, кривоглазый старик поднял голову. Широко зевая и крестясь, спросил:

— Что, красавица, аль станция какая? — Спросил, а у самого мысли: "Только бы не вздумала Ласточка улететь по дороге. А уж в Луганске мы ей гнездышко-квартирку обеспечим… Попробую прямо с вокзала повезти ее на свою квартиру. Глядишь, с перепугу при аресте, согласится. Ей пра, не пожалел бы я своей головы и присягу забыл бы…"

— Да, дедушка, станция, — ответила Мария, пристально следя через окно за перроном. Узнала Никиту Голованова. Он медленно шагал вдоль поезда, как бы пересчитывая вагоны. Вдруг резко Голованов повернул к ступенькам вагона.

"Будет ли удача? — в голове Марии метелица мыслей, в сердце — кипение чувств. От волнения перехватывает дыхание. — Должна быть удача".

Старик дремотно клюет носом, а Голованов уже в вагоне. В глазах его Мария прочла одно слово: "Пора!"

В ответ Мария еле заметно на мгновение смежила веки. Под глазами колыхнулась штришками голубоватая тень ресниц. Хотела уже выйти из вагона молча, но старик снова поднял голову, блеснув единственным глазом. И тогда Мария небрежно бросила возле него на столик свой розовый с цветами на кайме платок.

— Дедушка, присмотрите, пожалуйста, за моими вещами, выбегу купить чего-либо съестного.

Старик молча кивает головой, не опуская лица. Холодно, зловеще поблескивает его глаз.

Пропустив Марию к выходу и заслонив ее спиной, Никита с удовольствием наблюдал, как она прыгнула с подножек, шустро прорвалась через цепочку крикливых торговок и оказалась на соседней железнодорожной колее.

Из другой двери вагона опрометью выскочил одноглазый горбатый старик со цветастым розовым платком в руке.

— Госпожа, остановитесь! Платок ваш…

Догадавшись, что под видом старика действует шпик и что он подает переодетым в штатское агентам полиции команду об аресте Марии, Никита бросился к горбачу, будто бы нечаянным ударом плеча сбивает его с ног.

Мария смогла бы убежать беспрепятственно к будке, но споткнулась, упала. Пока же встала, подходивший к станции товарный поезд отсек ее от насыпи и будки, где находился фаэтон.

Обернувшись, Мария увидела двух дюжих полицейских в рабочих куртках. Они набросились на Никиту Голованова, пытаясь повалить его.

Но могучими ударами кулаков Никита сбил с ног того и другого агента. В это же время горбач успел подбежать к оторопевшей Марии и, набросив ей на плечи платок, торжествующе засмеялся:

— От платка, Ласточка, не уйти, как от судьбы! Прошу без сопротивления…

Голованов подбежал, когда уже два агента взяли Марию под руки, и она пыталась укусить одного из них, чтобы выхватить из-за пазухи пистолет, освободив свою руку.

Без слов Голованов с разбега одного агента сбил с ног ударом кулака в висок, второго отшвырнул далеко в сторону ударом в подбородок. И тут же, подхватив Марию, как малого ребенка, втолкнул ее на тормозную площадку товарного вагона, грозно крикнул:

— Беги! Беги, я с ними тут поговорю…

Отшвыривая ударами сапога и кулаками наседавших на него пять полицейских в рабочих куртках, Никита Голованов успел глянуть вслед Марии. Он видел, что она подбежала к фаэтону, нырнула в дверцу. Кучер взмахнул кнутом. Лошади рванули галопом. Еще мгновение, и фаэтон, подняв облако пыли, исчез за поворотом улицы.

— Ну что ж, черти, теперь хватайте меня и тащите в тюрьму! — засмеялся Голованов, прыгнул с тормозной площадки на землю. — Хватайте, может, медаль вам дадут за усердие…

Рослые детины опасливо попятились перед Головановым.

Но горбатый старик, мечась то с одной, то с другой стороны, визжал:

— Мы потащим, мы вас законопатим…

В это время соскочила со старика пристроенная борода, Голованов узнал его.

— Так это ты, сволочь, Ильхман?! Я тебя…

На плечах Голованова повисло четверо полицейских. Ильхман же успел скакнуть в сторону, потом забежал сзади и со всего размаха ударил Никиту ломиком по затылку.

Очнулся Голованов уже в Луганской тюрьме. Но он был рад, что Ласточка улетела вместе с севастопольским подпольщиком Иваном Криворуковым, который разыграл роль умчавшего Марию извозчика.

25. ГДЕ СТУДЕНТ?

Расставшись с Иваном Криворуковым, который решил сдать фаэтон и лошадей другому функционеру РСДРП, после чего самостоятельно снова пробираться в Севастополь, Мария поехала туда же одна. "Так безопаснее, — думала она. — Криворукова же сыщики больше, чем меня заприметили…"

Почувствовав в пути слежку за собою, Мария была вынуждена уйти из поезда во время остановки на станции Александровск и скрыться у своих знакомых, оказавшихся одновременно родственниками генерал-майора юстиции Леонида Дмитриевича Болычевцева, военного судьи Виленского военно-окружного суда.

— А у нас уже второй день проживает Вадим, — сообщила Марии хозяйка. — Он у нас проездом из Севастополя. Да вот и он идет, легок на помине…

О том, что они знакомы давно и вместе принимали участие в подпольном революционном движении, не признались хозяевам ни Вадим, ни Мария. За обедом шутили, смеялись, потом некоторое время музицировали у рояля, беседовали об известном режиссере Марджанишвили, под руководством которого организовалась труппа прогрессивных артистов для турне по империи с постановкой пьесы Евгения Чирикова "Колдунья". В ней в стихотворной форме рассказывалось о жизни поволжских крестьян, их песнях, быте, поверьях.

— В эту труппу вошли актрисы, окончившие Московскую филармонию, — пояснил Вадим. — Удостоилась и моя дорогая сестрица Лелечка. Она сообщила, что труппа выедет весной 1908 года по маршруту: Москва — Харьков — Полтава — Екатеринослав — Ростов на Дону — Царицын — Саратов — Самара — Симбирск — Казань — Нижний Новгород…

Слушая Вадима, Мария подумала: "Вот бы себе с этой труппой проехать в качестве какой-либо служительницы. Богатые возможности связаться с многими революционными организациями…"

— Вы о чем-то задумались, плохо меня слушаете, — упрекнул Вадим.

Мария отрицательно качнула головой:

— Наоборот, очень внимательно слушаю и завидую музыкальной и театральной одаренности членов вашего семейства…

— Это у нас от моей мамочки, — с гордостью подчеркнул Вадим. — Она ведь окончила консерваторию, преподавала музыку. Мой братец Глеб особенно перенял ее музыкальную культуру, даже во сне музицирует. Наверное, будет композитором-фанатиком…

— Жалею, что я не знакома с вашей мамой, — сказала Мария, чтобы переменить тему разговора. Да и ее влекло поскорее остаться с Вадимом наедине, расспросить о Севастополе.

— Когда нет возможности познакомить человека с человеком иначе, выручает фотоснимок, — сказал Вадим. — Я всегда вожу с собою фотокарточку мамы. Вот она, посмотрите, пожалуйста. Сделал художник и фотограф Глетцнер в Харькове. Может быть, знаете, его ателье в доме Гинсбурга на Екатерининской улице…

С фотокарточки глядело красивое лицо нежной женщины со светлыми задумчивыми глазами и расчесанными на пробор золотистыми волосами, собранными в переплет-коронку на макушке. Немного вздернутый небольшой нос придавал лицу, несмотря на задумчивость глаз, некоторое озорное выражение и даже выражение с трудом скрытой иронической усмешки.

— Вы на маму не похожи, — возвращая карточку, сказала Мария. — Она чудная, как сказочная принцесса…

— А я был на нее похож в трехлетнем возрасте, потом пошел в отца, — серьезным тоном возразил Вадим. — Можете убедиться. Я при себе храню любимый мной фотоснимок папы за 1867 год, когда он, окончив первое военное Павловское училище, получил производство в подпоручики и был назначен на службу в 15-й гренадерский Тифлисский полк…

Мария с интересом рассматривала фотоснимок мужественного красивого подпоручика с такими же полуэполетами, какие носил когда-то поэт Лермонтов. Волосы Леонида Дмитриевича и в самом деле были такими же буйными и зачесанными назад, как у Вадима. Усы совпадали. Но если у Вадима был гладко выбрит узкий его подбородок, то у отца кудрявилась негустая раздвоенная светлая бородка. А вот нос и глаза были у того и другого сильно похожими, устремленными в даль, будто там искали ответа о своей судьбе и судьбе России.

— Прекрасный офицер, — от души сказала Мария, возвращая фотокарточку. — Такие люди не могли поступать иначе…

Вадим посмотрел на нее предупреждающим взором, и она поняла, что о причастности Леонида Дмитриевича к революционной деятельности сына здесь не знают их родственники, свела разговор в другую сторону: — Леонид Дмитриевич верно служит России, потому и заслуженно носит теперь генеральские эполеты.

…………………………………………………………………………………

Оставшись, наконец, одни в комнате, так как хозяева улеглись на послеобеденный отдых, Вадим и Мария разговорились обо всем, что произошло в России и в Севастополе.

— Перед выездом в Юзовку я была в деревне Васютино и беседовала с Иваном Емельяновичем Пьяных. Он очень встревожен вашим, Вадим, отсутствием, настаивает на скорейшем возвращении в коммуну, пока еще полиция не разгромила "Щигровский крестьянский союз". Иван Емельянович полагает, что правительство не ограничится уже произведенными арестами революционных депутатов распущенной Государственной думы, арестуют и его. Но пока ареста нет, нужно поднять крестьян с дубиной против царя и помещиков…

— Конечно, я поспешу туда, — сказал Вадим. — Завтра же выезжаю с утренним поездом. — Наша "Щигровская республика" еще покажет царю и помещикам, где раки зимуют…

Марии почему-то не понравилось бахвальство Вадима, и она начала расспрашивать его о Севастополе.

Рассказывал он с увлечением о взрыве тюремной стены, о стихийном сборище многих сотен людей перед тюрьмой после взрыва, о нападении полиции на толпу и о том, как он с Константином Цитовичем, организатором нападения на тюрьму и побега многих заключенных, действовали в Севастополе, объявленном после взрыва тюремной стены на военном положении.

— Нашего товарища Ушакова, бежавшего из тюрьмы через пролом в стене, жандармы настигли в Татарской слободке и предложили ему сдаться без сопротивления. Но виселица или пожизненная каторга не могли прельстить парня, и он застрелился. Юноша Гизер сумел уйти от жандармов, но его загубила любовь: забежал к невесте перед выездом за границу по уже врученному ему паспорту и попал в жандармскую засаду. Его водворили снова в тюрьму. Петя Шиманский, один из организаторов нападения на тюрьму, успел, заметив погоню за ним, припрятать свой револьвер под комягой, в которой кормят лошадей. Накинув на плечи рабочий пиджак и напевая морскую песенку, он был задержан жандармами, но отпущен за отсутствием улик.