Перекресток Теней (СИ)

ГЛАВА 12

Часовня «Спасения Богородицы» была расположена посреди поселка Мери-Сюр-Шер, фасадом выходя на единственную его улочку, а задней стеной упираясь в каменистый склон холма. Издали создавалось впечатление, будто аккуратная желто-коричневая капелла причудливо выросла из этого холма, выдвинулась вперед из него, являясь гармоничным продолжением природного образования.

С западной ее стороны когда-то был разбит небольшой садик, с годами разросшийся и обнесенный забором, а еще позднее превращенный во внутренний дворик. Здесь, под ветвистой кроной высокой груши, располагалась круглая беседка с ажурным куполом из кованых прутьев, причудливо переплетенных с лозами дикого винограда. Беседку много лет назад смастерил местный кузнец, а виноградный куст посадил рядом тогдашний капеллан часовни. Посреди сада, мимо беседки, начинаясь где-то в недрах холма и со сдержанной радостью выходя на свет божий, протекал скромный ручей. Он журчал монотонно и тихо, стараясь не быть навязчивым для тех, кто, сидя в это время в тени, размышлял о жизни. Вода убегала неторопливо, но безвозвратно — как время. И уносила с собой мысли и чаяния людей.

— Поверь, после того, как отец выгнал тебя из нашего дома, я еще долго не мог прийти в себя, — сказал Венсан де Брие, с нежностью глядя на Ребекку.

— Знаете, сеньор, тогда мне было все равно! Вы, наверное, помните, что я любила не вас…

— Я помню, Ребекка. Но зато Я любил тебя! И ты тоже не могла это забыть!

— Если бы вы любили по-настоящему, то не позволили бы отцу так поступить со мной! Я уже не говорю о вашем брате…

— Я не мог идти отцу наперекор, это не принято. Это противоречит морали. И Северин тоже…

— А выбросить на улицу без содержания беременную женщину — это разве не противоречит морали? Да, простите, ваша милость, я позабыла, что у французского дворянина и дочери еврейского коммерсанта — разные морали. И ваш брат ничем не лучше вас!

— Зачем ты так, Ребекка? Мне действительно было плохо тогда.

— А мне было хорошо? Мы с вами выросли вместе, у нас не было секретов друг от друга, мы были как два брата и сестра. Так, во всяком случае, долгое время казалось мне. Тогда я не понимала, какая пропасть пролегает между нами. Но после того, как мы повзрослели, после того, как внутри каждого из нас возникло влечение… После того, как моя душа устремилась к вашему брату и готова была принадлежать ему всецело…

— Но я ведь тоже искренне любил тебя! Не меньше, чем ты сама любила Северина. Он был холоден и сдержан, он весь был увлечен богословием. Почему ты выбрала его, а не меня?

— Это невозможно объяснить…

— Тогда и я не смогу объяснить, почему на протяжении стольких лет ощущение вины и досады не покидает меня…

— Простите, сеньора, — вмешалась в разговор Эстель, — расскажите мне эту историю. Пожалуйста, расскажите.

— Зачем это тебе, девочка? Я почти двадцать лет старалась всё забыть…

— Но ведь не забыли…

— Нет, не забыла.

— Я тоже, — вставил де Брие. — Я только затем и решился круто изменить свою жизнь, чтобы иными впечатлениями загасить пламя, бушевавшее в моей душе…

— А потом расскажете вы, дядя Венсан, хорошо? Вы ведь пригласили сестру Стефанию не для того, чтобы выяснять отношения и ссориться, правда?

— Правда. Мне показалось, что по прошествии стольких лет можно что-то вернуть…

Ребекка выразительно посмотрела на графа, потом на девушку. Она давно сняла с головы белый капор, вынула из волос заколки и распустила свои локоны по плечам. Если бы не черное монашеское платье, об этой женщине нельзя было подумать, что всего час назад она вышла из ворот Вьерзонского монастыря. Она была в замечательном возрасте — между тугой спелостью молодого плода и его очевидной дряблостью в самом начале увядания, когда упругость сменяется осязаемой податливостью, основанной на жизненном опыте, но еще больше на усталости от этого самого опыта.

— Когда старый граф объявил мне о своем решении, — тихо сказала она, — первое, о чем я подумала, было наложить на себя руки. Я убежала в свою комнату, упала на кровать и проплакала всю ночь. Если вы помните, сеньор, утром следующего дня мне было приказано покинуть Брие. Но утро всегда оказывается мудрее вечера, и когда в окно ударили первые лучи солнца, желание жить дальше превзошло во мне желание умереть. К тому же, подумала я, во мне шевелится плод моей беззаветной любви, и, убивая себя, я бы убила это ни в чем не повинное создание. И я решила во что бы то ни стало сохранить жизнь этому ребенку. Да, сеньор, я ушла, даже не попрощавшись — ни с вами, ни с вашим братом, ни с вашим отцом, который так долго был добр ко мне, но, в конце концов, обошелся столь жестоко. Мне казалось, что прощание в такой момент жизни могло бы просто разорвать мое сердце. И я ушла на рассвете, собрав свой нехитрый скарб в один небольшой узел…

— Но я ведь ничего не знал! — воскликнул де Брие. — У меня с отцом накануне был серьезный разговор, мы даже повздорили. Но я не думал, что он примет решение так быстро! О том, что отец приказал тебе уйти, я узнал от него только ближе к полудню. Тебя тогда уже не было в нашем доме…

— Теперь это не имеет никакого значения, — сказала Ребекка. Она собралась с мыслями и продолжила свой рассказ. — Я шла по дороге на Трюво и плакала, потому что совершенно не знала, куда мне идти. Вскоре мне повстречались крестьяне с телегой, муж и жена, они везли большую копну сена. Я попросила их о помощи, и несколько лье мне удалось дать отдых ногам. Пока ехали, я разговорилась с женщиной и рассказала свою историю. Она посоветовала идти в Париж — там больше возможности отыскать жильё и работу. Но я ведь никогда не работала. Когда был жив мой отец, он содержал меня, а когда его убили разбойники, меня под свою опеку взял Гийом де Брие, ваш отец, сеньор. Мне тогда было двенадцать лет.

— Да, я помню: мой отец дружил с твоим, поэтому и взял тебя на содержание, — сказал де Брие.

— Это была не дружба, сеньор. У них просто были какие-то общие дела…

— Да, вероятно. Мне тогда было всего четырнадцать, и я плохо разбирался в делах отца. Но мы с тобой действительно стали как братья и сестра, ты помнишь? Между нами не было разницы…

— Я все помню, сеньор…

— А что же было дальше? — с трепетом спросила Эстель.

— Дальше? Несколько дней я брела по дороге, спрашивая у местных крестьян направление до Парижа. Ночевала, где придется — два или три раза в поле, еще столько же на каких-то постоялых дворах. У меня были мелкие деньги, иногда удавалось что-то положить в рот. Но вот на шестой или седьмой день моего скитания я почувствовала такую смертельную усталость, что уже просто валилась с ног. И я испугалась, что рухну прямо посреди поля и умру в придорожной канаве. Наверное, так бы и случилось, если бы мои молитвы не услышал Господь. Он послал мне спасение в виде еще одной телеги, на которой меня, полностью обессилевшую, довезли до постоялого двора в Клюи, неподалеку от Парижа. Там надо мной сжалилась какая-то местная женщина и приютила у себя в доме. Она покормила меня, дала чистую одежду. А когда я рассказала, что беременна, моя спасительница без колебаний предложила оставаться у нее, пока не родится ребенок. Я согласилась, и прожила в этом доме целых пять месяцев…

Ребекка замолчала. Было видно, что воспоминания даются ей с трудом.

— Эстель, милая, принеси мне воды, — попросила она.

— Да, сеньора! — Девушка вскочила со скамьи. — Только вы пока ничего не рассказывайте! Я не хочу пропустить ни единого слова!

Она метнулась в капеллу, схватила в трапезной большую глиняную кружку и вернулась во дворик. Там, зачерпнув прямо из ручья чистой, как слезы ребенка, воды, подала кружку Ребекке.

Венсан де Брие тем временем хмуро молчал, глядя в сторону.

— Когда родился ребенок… — продолжила женщина.

— Это была девочка? — вырвалось у Эстель.

— Да, девочка. Она родилась крепенькой и здоровой, с огромными черными глазищами. Когда мне подали ее для кормления, я заметила в этих глазах грусть…

— Это невозможно, — тихо сказал де Брие.

— Это было именно так, — ответила Ребекка.

— А потом? Что было потом? — торопила Эстель.

— А потом случилось то, что случилось. Моя любезная хозяйка, чьим добрым расположением я пользовалась так долго, предложила мне сделку. У нее с мужем своих детей не было, вот они и придумали дать мне немного денег на первое время, чтобы я могла где-то устроиться самостоятельно, а мою девочку оставить у них.

— И ты согласилась!? — воскликнул де Брие.

— А что мне оставалось делать? Мне ведь нужно было где-то найти работу, как-то устроиться. Как бы я это сделала с грудным ребенком на руках? Я согласилась, но только при условии, что иногда буду приходить и видеться с дочерью. Но… все сложилось не так, как я хотела… Поначалу я работала прачкой в одном доме. И все бы ничего, если бы ко мне не стали приставать мужчины… А потом… А потом уже совсем другая история…

— Сеньора… — тихо позвала Эстель. — И вы больше никогда не видели свою дочь?

— Никогда, — с невыразимой печалью в голосе ответила Ребекка. — И никогда не могла себе этого простить. Потом, уже находясь в монастыре, долгие годы я вымаливала у Бога прощения для себя, но видно Он так и не услышал меня. Или не захотел простить…

— Сеньора, это действительно было в Клюи? — уточнила Эстель.

— Да, там.

— В доме напротив молочной лавки?

— Да, но… откуда…

Ребекка встрепенулась и застыла на полуслове, пристально вглядываясь в лицо девушки.

— И женщину, приютившую вас тогда, звали Аделайн, а ее мужа Клод Оди?

Венсан де Брие, до этого смотревший в ручей, повернул голову и уставился на Эстель.

— Они назвали меня Эстель, — дрожащим голосом сказала девушка.

— Нет… это имя… придумала для тебя я…

Ребекка вскочила и тут же упала на колени перед дочерью.

— Прости, прости меня! — просила она, протягивая руки. — Если сможешь… Господи, ты все же внял моим молитвам!

Эстель подхватила Ребекку подмышки и, подняв с колен, снова усадила на скамью.

— Сеньор, представляете, какое чудо! — Девушка повернулась к рыцарю, застывшему как изваяние и угрюмо наблюдавшему за трогательной сценой. — Как такое может быть?!

Ребекка тоже повернулась к де Брие.

— Сеньор! Как я вам благодарна за то, что вы вытащили меня из монастыря! — воскликнула она. — Это не чудо, это промысел божий! А где сейчас Северин? Я… хочу его видеть…

— Это случится раньше, чем ты думаешь, — сдержанно сказал граф. — Завтра мы отправляемся в Париж, а Северин очень скоро тоже приедет туда. Я послал за ним человека. Думаю, он уже собирается в путь.

— Северин? — переспросила Эстель. — Это ваш брат, сеньор? Тот самый, которого мы не застали в Ренн-ле-Шато?

— Да, Эстель.

— Это твой отец, девочка, — сказала Ребекка.

Венсан де Брие сжал зубы и промолчал.

На открытой палубе когга «Знамение» было ветрено и пусто. Небольшой быстроходный корабль, героически преодолевая волны Бискайского залива, упорно продвигался на север. К вечеру первого дня пути на траверзе правого борта когга был Сен-Назер, вдали маячили мыс Киберон и остров Бель-Иль.

Солнце упало за горизонт, океан очень быстро потемнел, стал неприветливым и грозным. На высокой мачте, выгнувшись стремительной дугой, напряженно гудел парус.

Дюжина лучников давно спустилась в трюм, присоединившись к матросам, еще раньше в своей каюте заперся капитан. Из команды корабля на юте остался один рулевой. Накинув на голову капюшон и намертво вцепившись крепкими руками в штурвальное колесо, он перестал быть похожим на человека и превратился в неподвижный и безликий монумент.

Спрятавшись от свистящего ветра за высокой надстройкой с зубчатыми бортами, на баке приютились двое пассажиров «Знамения». Судно принадлежало венецианскому купцу и предназначалось только для перевозки грузов. Его капитан попутчиков брал крайне редко, да и то при условии, что ночевать они будут на палубе. Тибо и Луи не оставалось ничего другого, как согласиться с требованиями капитана. Это был седой мужчина неопределенного возраста, худощавый и загорелый, с острым взглядом и нервной походкой. Его тело, казалось, было иссушено солеными ветрами, но держался он бодро и строго.

— Ваше дело, — сказал он, обращаясь к двум друзьям перед тем, как когг выбрал якорь в порту Ла-Рошели, — не мешать команде работать. Океан у побережья суров, иногда приходится сутками не смыкать глаз. Ваше место — на баке, среди канатов и запасных парусов. Идти нам, если повезет с погодой, почти два дня, так что не замерзнете. И молитесь, чтобы попутный ветер был щедр и благосклонен к нам.

Тибо и Луи закивали головами и не стали спорить. Главным для них было поскорей добраться до Англии и выполнить секретное поручение Венсана де Брие. Днем они терлись возле лучников — нанятого отряда солдат, предназначенных для отражения возможного нападения пиратов. Их покормили похлебкой из чечевицы со свининой. В благодарность за еду пассажиры «Знамения» по очереди рассказывали солдатам какие-то забавные истории.

И вот теперь, скорчившись от холода, но не теряя присутствия духа, при качающемся свете одинокого фонаря, болтавшегося на грота-рее, они уплетали собственные небольшие запасы еды и разговаривали.

При всей схожести общего далекого прошлого, Тибо и Луи давно стали разными людьми, настолько непохожими друг на друга, как вода бывает непохожа на камень, перегородивший путь ручью. Теперь их случайно сблизило конкретное дело, но относились они к нему по-разному: один — с искренней преданностью и рвением, другой — с настороженностью и тайным умыслом. И вот, когда по воле судьбы двое друзей остались наедине посреди ревущей морской стихии, когда каждому неоткуда было ждать спасения или возможности укрыться от нежелательных обстоятельств, между ними произошло то, что неизбежно должно было произойти.

— Скажи, Тибо, — осторожно начал Луи, когда его друг откинулся назад и прислонился спиной к бухте каната, — ты полностью доверяешь своему покровителю?

— Сеньор де Брие вовсе мне не покровитель, — ответил Тибо.

— Но ведь это он тебя кормит и одевает взамен на ту службу, которую ты ему время от времени оказываешь.

— Я служу не время от времени, а постоянно, причем, не за еду или деньги.

— Тогда как? Поясни. Разве в наше время можно как-то иначе?

— Можно, Луи. Я действительно во всем доверяю сеньору, потому что меня с ним связывает давняя дружба, и я служу тому делу, которому служит и он.

— Заметь, что нас с тобой тоже ведь связывает давняя дружба, — вставил Луи. — Однако же я не могу сказать, что мне ты так же доверяешь. И потом, мне не совсем понятно, какому делу вы с де Брие служите.

— А тебе хочется понять?

— Согласись, Тибо, я был с вами в Тампле, меня вместе с тобой арестовали папские епископы, после чего мы оба каким-то чудом спаслись и ушли от преследования. Так неужели до сих пор я не заслужил того, чтобы знать, какие перед нами ставятся задачи и какие цели мы преследуем!

— А зачем тебе это, Луи?

— Гм, просто знать, и всё.

— И при случае рассказать, кому следует?

— Зачем ты так, Тибо?

— Ты обиделся?

— А ты бы как повел себя на моем месте?

— Во-первых, мне никогда не быть на твоем месте, — сказал Тибо и повернулся лицом к Луи. — А во-вторых, я никогда не предавал друзей.

— Но я ведь тоже не предавал!

— Разве?

— А как? Что ты имеешь в виду?

— Ты действительно хочешь, чтобы я сказал?

— Хочу.

— Хорошо, слушай. Первое мое подозрение возникло тогда, когда ты проговорился о болезни папы Климента. Это в те дни было еще большой тайной для всех, и о ней могли знать только избранные люди, а не торговцы на рынке, о которых ты сказал. И потом, мы с тобой не разлучались несколько дней накануне, и на рынке ты без меня не был. Дальше — интереснее. Мы выезжаем из Парижа тайком, но нас каким-то образом выслеживают и берут под стражу в Орлеане, причем епископ Боне безошибочно называет наши имена. Спрашивается, от кого он их узнал? И о чем, хотелось бы знать, вы беседовали с епископом Моро в соседней комнате, пока меня били солдаты? Но и это, Луи, еще не самое интересное. А вот когда в Ла-Рошели тебя узнал твой бывший подельник и попросил передать привет аббату Лебефу… Вот тут мне, а в особенности мессиру де Брие стало очень любопытно: каким образом у карманного вора могут быть такие серьезные знакомства? Ведь аббат Лебеф давно известен моему хозяину как тайный агент папы. И что же у тебя может быть общего с ним, как не доносительство? Ну, что скажешь теперь, дружище Луи?

— Да! — Луи вскочил на ноги, но тут же упал на колени перед Тибо. — Да! Ты прав, Тибо! Я доносил. Я виноват перед тобой. Хочешь, я скажу честно: когда ты спал пьяный в харчевне, я встречался с аббатом Лебефом, а потом вернулся и тоже лег спать. Это он сказал мне о болезни папы. Я выдал себя, да. Грешен, грешен, Тибо! Прости меня… Знаешь, однажды меня поймали со срезанным кошельком и кинули в тюрьму. Там было ужасно! Толпа оборванцев, давно потерявших человеческий облик — воры, убийцы, насильники — все находились в одном общем помещении. Нас, наверное, нарочно поместили вместе, чтобы мы передушили друг друга. Но не это еще самое страшное, Тибо! Там был постоянно мокрый пол, на котором просто нельзя было спать. Я все время сидел, отыскав, как и все другие, сухой угол и опершись спиной о стену. А передо мной, шлепая своими лапками по лужам, туда-сюда сновали крысы. Огромные, Тибо! Они сверкали в мою сторону огненными бусинками глаз и, наверное, ждали, когда я сдохну. Это нельзя передать! Потом был суд, мне назначили срок в два года. Я просидел в душном подземелье, в этой преисподней почти семь месяцев, когда однажды пришел аббат Лебеф. По его распоряжению нас приводили к нему в сухое и светлое помещение где-то наверху. Он беседовал с каждым узником, а нас там было больше двадцати человек. Аббат Лебеф предложил мне работу… ты понимаешь, какую, Тибо. И я согласился. Знаешь, еще бы несколько месяцев — и я бы отдал богу душу. А вместо этого — довольно сытое житьё, просто нужно было ходить по людным местам, присматриваться и прислушиваться к разговорам. Ну, и попутно это не мешало мне заниматься любимым делом. Так продолжалось года полтора. А потом я встретил тебя…

— И донес, что я служу бывшему рыцарю тамплиеров…

— Прости, Тибо…

— Бог простит.

— Друг, я готов искупить свою вину! — встрепенулся Луи. — Сейчас, когда умер папа Климент, мне совершенно не обязательно служить аббату Лебефу. Я брошу это дело, обещаю. Нет, клянусь! Теперь я искренне на твоей стороне, на вашей стороне! Теперь я буду служить твоему хозяину так же, как служишь ты, Тибо! Мы выполним его поручение в Англии, вернемся, и я покаюсь перед ним. Слышишь, Тибо? Я покаюсь, и пусть он примет справедливое решение…

— Знаешь, Луи, — сказал Тибо, поднимаясь в полный рост, — мы действительно были с тобой друзьями — там, в Лане, в далеком детстве. Случилось так, что наши дороги разошлись, и от прежней дружбы не осталось и следа. Это не ты виноват перед сеньором де Брие, это я виноват перед ним. Да, Луи, виноват, что привел тебя и вместе с тобой притянул неприятности.

Луи тоже поднялся, и теперь оба стояли у борта, обдуваемые ледяным ночным ветром Бискайского залива. Во мраке они почти не видели лиц друг друга — только силуэты и контуры.

— Я понимаю, Тибо. Я буду служить честно!

— Человек, однажды предавший, никогда не сможет удержаться от повторного предательства, — сказал Тибо. — Это я знаю не понаслышке, доводилось видеть. А что касается моего хозяина… Хотелось бы знать, что тебе поручали относительно него?

— Я скажу, конечно же, скажу. Я должен был докладывать о каждом его шаге: куда ездил, с кем встречался, о чем говорил.

— А для чего?

— Не знаю, мне не объясняли. Я слишком маленький человек в чужой игре. Думаю, это связано с поисками сокровищ тамплиеров… Папа никогда не скрывал, что хочет их отыскать. А твой хозяин каким-то образом избежал ареста, вот они и следили за ним, думали, что он выведет на какой-то след…

— А тут еще и тайник в Тампле…

— Да, аббат Лебеф был крайне удивлен! Нет, скорее, возмущен. Мне досталось от него за то, что я не сумел предупредить заранее. Тибо, друг, я все потом расскажу сеньору де Брие. Я очень надеюсь, что он меня простит.

— Знаешь, Луи, он уже принял справедливое решение. Но я никогда не думал, что мне придется делать именно это…

— Что, Тибо, о чем ты? — Голос Луи задрожал. — Что ты собираешься…

— Прости, Луи, — коротко сказал Тибо и взмахнул рукой.

… Ясным и солнечным утром на палубу вышел капитан. Оглядев горизонт, он остался доволен ходом «Знамения» и отдал несколько отрывистых команд матросам. Потом поднялся на бак, где заметил одинокую фигуру Тибо.

— Доброе утро, сеньор капитан! — поздоровался пассажир.

— Доброе. А где ваш приятель?

— Знаете, он передумал плыть в Англию и ночью сошел с корабля, — не моргнув глазом, ответил Тибо.

Капитан сощурился и пристально посмотрел на него.

— А вчера мне показалось, что вы были друзьями, — сказал он. — Впрочем, это не мое дело.

— Благодарю вас, сеньор! — ответил Тибо и отвернулся.

На душе у него скребли кошки.

С первых дней февраля стала вдруг с восторгом ломаться вся статистика многолетних метеонаблюдений. Воздух прогревался солнцем до неприличных температур, городские птицы, всю зиму прятавшиеся в только им известные щели, вдруг высыпали гурьбой на тротуары, стали носиться над головами людей и тараторить наперебой, будто торопливо делясь друг с другом новыми впечатлениями. Запахло весной. Из твердой, омертвевшей земли внезапно проклюнулись побеги каких-то отчаянных, ошалелых от новизны трав. Небо менялось на глазах, из безжизненно-бледного превращаясь в лазорево-чистое, льняное. Город ожил. Улицы, как артерии, наполнялись жителями южного города — еще медлительными, сонными, но все более смелыми. Так продолжалось целую неделю, точнее, восемь дней.

И вдруг повалил снег — на дома, на дороги, на деревья и на людей. На те жалкие ростки из-под земли, которые не успели даже помолодеть. На птиц, обманувшихся в своих ожиданиях. На мусорные баки. На трамвайные рельсы. На жизнь. Он был густым и мелким — мелким, но густым. Он стремительно покрывал город выстраданным слоем — плотным и переливчатым. Сугробы поднимались повсюду, как пенка на вскипающем молоке.

И всё в какие-то несколько часов исчезло, прекратило существование, с молчаливой торжественностью оказалось погребенным под снегопадом. И уже углы домов перестали казаться прямыми, а закруглились не по канонам архитектуры, скамейки на опустевших аллеях будто вставали на дыбы, выгибая напряженные спины, а деревья понуро опускали ветки под тяжестью белоснежно-кремовых гирлянд. Цветосмешение близкой весны в один день сменилось однотонными белилами, которые уходящая зима в отчаянии выплеснула из бездонного ведра февраля.

Всякая любовь — есть переход на новую ступень. Чувство, которое возвышает, которое озаряет душу, не может делать человека беднее, обкрадывать его. Напротив, оно приносит ни с чем не сравнимые богатства — даже если проходит испытания, даже если сопровождается страданием. Так было и так будет всегда…

«Я поняла одну простую вещь: мне во Сне додаётся то, чего не хватало в жизни… эмоции, любовь… Почему-то так… Может быть, и тебе тоже?

Я ведь уже много лет думала, что в моей жизни ничего не может произойти — в смысле, ничего такого, что станет переворачивать душу. У меня был опыт в юности, я тебе рассказывала. Обожглась настолько, что навсегда закрылась — думала, что навсегда… И вдруг — это… Любовь в реальной жизни и еще одна — во Сне. Кому рассказать, кто поверит?

Но если в реальной жизни всё как бы понятно (гм, скептически поморщилась в этом месте…), то во Сне — где мы не в силах управлять, принимать решения… Какова тогда моя роль? Кто я и что — я? И для чего — я? Тем более что мне там даны две любви вместо одной… к мужчине и к матери… Я ведь любила ее заочно, всю жизнь любила — как святой образ, как некую сущность, которую никогда не видела, но связь с которой чувствовала постоянно, с самого детства, как только смогла понимать эту связь. Мне снилось, и я знала, что любила. Твердо знала. Почему — так?

Еще в монастыре, когда я только говорила с ней, в моей душе уже что-то шевельнулось — вошло в какие-то клеточки, застряло, защемило там неожиданной догадкой и держало в напряжении всё время. Пока мы не разговорились во дворе часовни. Я старалась не подавать виду, была намеренно колючей, холодной с ней. Помнишь? Вернее, хотела быть такой. Ну не могла же я сразу кинуться на шею человеку, который меня в самом раннем детстве оставил чужим людям… А как хотелось! Обнять ее, приласкать… сказать какие-то слова… произнести это слово — «мама»… Простить — а за что прощать…

В моей жизни появилось счастье, и я в душе ликовала. Счастье ведь не приходит с опозданием, или не вовремя, или по ошибке — счастье приходит тогда, когда человек становится его достоин, когда соединяются в один узел все причины и следствия, все условия и необходимости. Счастье приходит, чтобы окрылить человека, чтобы поднять его на иную, недосягаемую прежде высоту. Это та более высокая ступень, с которой открываются не только новые горизонты, но и новые возможности. А вместе с ними — новые испытания… Да, иначе не бывает, и я это хорошо знаю и чувствую… и готовлюсь. Что-то будет, что-то обязательно случится впереди. Каждая любовь имеет свое значение и предназначение. И нам с тобой они тоже даны не случайно — это очевидно. За каждую следующую ступень приходится платить новой ценой. И придется, Андрей. И я согласна! А ты?»

«А я — нет… Я уже плачУ за счастье — и слишком дорогой ценой… За счастье творить, за счастье поднимать голову выше среднего уровня, определенного, установленного для всех мирозданием. И эта цена чересчур высока, просто чрезмерна. Однако не я сам ее назначил, мне только нести эту ношу — пожизненно и по возможности с достоинством. Ты, конечно, не понимаешь, о чем я говорю. А я пока не стану ничего объяснять — прости…

Мне во Сне тоже дана любовь — особенная, неяркая, такая, какую не сразу заметишь, потому что она не кричит повсюду о себе, не привлекает внимания, она — таится, она опасается чужих взглядов и мнений, она прячется от всех, кто способен хоть как-то ее задеть, оскорбить своим касанием. Любви в моем Сне уже много лет, но она прошла испытание временем, и не стала от этого меньше, не притупилась, не сменила свою начальную пронзительную ноту. Она просто стала тише, она стала негромкой, как легкий шелест травы, ее может услышать лишь тот человек, которому она адресована… И я знаю, что Она меня слышит…

Наверное, так устроено потому, что у меня в реальной жизни происходят определенные испытания чувств. И та любовь, с которой мне приходится жить во Сне, — она как эхо, как отголосок моей реальной, двадцать первого века любви, не нашей с тобой, а — любви к жене, именно эта любовь сейчас и проходит испытания… И это мне урок, и это мне — память: пронеси через годы, через все трудности жизни, через все преграды, нагроможденные судьбой — и тебе зачтется… И я несу…

Возможно, мне в этом плане труднее, чем тебе, возможно, ты и дана мне в этой жизни для того, чтобы можно было сравнить, чтобы можно было с кем-то об этом поговорить, посоветоваться, поделиться. Возможно, что нас с тобой где-то там, на небесах, соединили, познакомили для того, чтобы мы вместе исполнили некое предназначение, чтобы, выполнив его, каждому дать шанс подняться на новую ступень, на новый уровень — то, о чем ты говорила. Видимо, там посчитали, что именно мы с тобой этого заслуживаем и этого достойны… На данном этапе своей жизни…

И сейчас, как я понимаю, следует ждать какого-то поворота, какого-то шага, который изменит все прежние построения. Давай будем к этому готовы».

«А я готова… Я давно готова ко всему. Я готова больше, чем ты думаешь. Я готова пройти через всё, что заложено в сюжете — ради того только, чтобы ты, Андрей, был счастлив, чтобы ты преодолел те испытания, о которых говоришь, ничего не объясняя…

Знаешь, мне иногда кажется, что у меня будто похитили судьбу и навязали другую… Так всё идет — непривычно, нетривиально. Я ведь кто была по сути — училка, одиночка, серая мышка… даром что очки еще не ношу, а то бы совсем… Я ведь что раньше знала: Пушкин, Некрасов, Чехов, Толстой… еще с десяток имен… И каждый год — одно и то же, одно и то же. Шаг влево, шаг вправо — расстрел на месте…

Зато теперь… теперь я знаю изнутри начало четырнадцатого столетия, теперь история Ордена тамплиеров, во всяком случае, его закат — известна мне не из учебников. Теперь я точно знаю, во что одевались французы средневековья, как разговаривали, что ели. Теперь я знаю, как выглядел Париж! Господи, увидеть Париж — и умереть! Помнишь, был такой фильм лет двадцать назад? Там, конечно, совсем иная история, но фраза-то прижилась! У нас с тобой другой Париж — убогий, вонючий, грязный — но я именно там! И это все равно — Париж! И это остров Ситэ и Нотр-Дам!

И я готова! Я готова проживать эту свою вторую жизнь, потому что твердо знаю: это кому-нибудь нужно…

А здесь… Недавно мне приснился сон. Удивительно, что он пришел ко мне — совсем другой, будто лирическое отступление… Такой маленький сюжет из старых времён — ты был моим отцом, а я — девочкой лет восьми. Мы — нищие, в какой-то старой одежде, бредём по дороге, пыльно, но не жарко — где-то в средней полосе. У нас сумки холщовые на одной широкой лямке — через плечо. Входим в какой-то городок, тротуары в две доски, видимо, спасающие горожан от грязи в дождь. Какая-то корчма, завалинка, мы садимся. Нам туда нельзя. Ждём подаяния, корочки хлеба. Нам трудно, дом наш сгорел, вся семья погибла, жить негде и не на что. Мы пробираемся на юг, чтобы пережить зиму. Бредём уже давно — и нигде нет пристанища. Ощущение непроходящей усталости заставляет закрываться мои глаза, и я засыпаю тут же, положив голову тебе на колени, потому что спать хочется больше, чем есть… К чему это всё? Просто так устаю, что пришла со школы и легла на час. В третьей четверти — много работы. Вот и приснилось… Но я справлюсь — со всем, что только будет…»