Перекресток Теней (СИ)

ГЛАВА 16

Они вошли в дом, когда набережная Турнель уже давно ожила и наполнилась голосами, а в зеркальную гладь Сены окунулся золотой обруч родившегося над горизонтом солнца. Женщины только проснулись и обе стояли на крыльце, выходившем во внутренний двор.

Тревога Ребекки и ее дочери нарастала с каждым днем. Братьев де Брие, уехавших неизвестно куда и оставивших женщин на попечение одного лишь Тибо, — не было уже больше недели. Никто не знал, где они и что с ними. Поначалу Ребекка думала, что верный оруженосец Венсана де Брие, выполняя приказ хозяина, просто не хочет им ничего говорить. Но Тибо действительно не знал о планах двух рыцарей и тоже заметно волновался.

Двенадцатого мая выдалось удивительно тихое и солнечное утро. Ни один даже самый робкий поток воздуха не дерзнул потревожить в этот ранний час молодые листья наливающегося жизнью сада.

Ребекка с Эстель вышли из дома и расчесывали волосы, стоя у входа в конюшню. В это время в тяжелом замке калитки завозился ключ, и через несколько мгновений во двор вошли путешественники. Оба имели вид несвежий и усталый, и это сразу бросалось в глаза. Заметив женщин, братья не стали входить в дом, а направились к ним.

— Ну, как вы тут без нас? — спросил Венсан, улыбаясь и по очереди глядя то на Ребекку, то на Эстель. Его голос был спокойным и обыденным, будто он только вчера виделся с женщинами.

— Кровь! — воскликнула Ребекка, глядя на Северина. — Сеньор, у вас кровь на камизе и шоссах!

— Да? — переспросил Северин, оглядывая себя. — Я не заметил.

— Не волнуйтесь, это кровь другого человека, — сказал Венсан. — Мы оба целы и невредимы.

— И зверски голодны! — добавил Северин.

— С вами что-то произошло? — Голос Эстель дрогнул. — Дядя Венсан…

— Пустяки, все уже позади, — ответил де Брие и с нежностью посмотрел на девушку.

Услышав голоса во дворе, из дома вышел и Тибо. Окинув опытным взглядом прибывших мужчин, он сразу сообразил, что те недавно попали в какую-то переделку.

— Я говорил, что нужно было меня взять с собой! — воскликнул он.

— Мы и сами прекрасно справились, — ответил Венсан. — Не так ли, брат?

— Это было несложно, — подтвердил Северин, потом обратился к оруженосцу: — Заведи коней, мы оставили их на улице. И покорми хорошенько.

Тибо метнулся выполнять приказание. По его движениям было видно, что он заметно повеселел и наконец-то занялся делом.

— На вас действительно напали?! — с тревогой в глазах спросила Эстель. — Наверное, это были королевские стражники?

— Ты поразительно догадлива! — воскликнул Венсан. — Но всё уже кончилось, мы вернулись без потерь и только с приобретениями. Не так ли, брат?

— Да, это правда, — снова кивнул Северин. — Так будет здесь кто-нибудь кормить нас?

В то же мгновение обе женщины, окрыленные своей радостью, которая теперь была у них общей, заторопились на кухню готовить завтрак.

И уже через час, уставшие от нескольких почти бессонных ночей, но теперь сытые и довольные собой, братья де Брие крепко спали каждый в своей комнате. Оставшиеся в кухне женщины говорили с Тибо о возвращении рыцарей.

— Ты и теперь не догадываешься, куда они могли ездить?

— Нет, Эстель, — честно ответил верный оруженосец. — Но судя по тому, в каком виде они вернулись, поездка явно не была увеселительной.

— Кажется, я догадываюсь, — тихо сказала Ребекка.

Эстель и Тибо повернулись к ней с вопросами в глазах.

— Они теперь вместе ищут то, что раньше искал один сеньор Венсан.

— И что же это? — спросила девушка. — Я много раз уже спрашивала у дяди, что он ищет, но ответа не получила до сих пор. Я не смею и предполагать…

— А сегодня ты спроси еще раз, — посоветовала Ребекка. — Сегодня он обязательно ответит тебе.

— Почему ты так думаешь?

— Наверное, пришло время.

Он проснулся только на закате. Полагая, что в доме Гишара де Боже ему ничто не угрожает, Венсан де Брие спал безмятежно, как ребенок, уверенный в том, что его сон надежно охраняется кем-то из близких. И действительно, весь долгий майский день в доме царила полная тишина: женщины вместе с Тибо передвигались чуть ли не на цыпочках и почти не разговаривали, давая возможность хорошо выспаться тем, от кого, по сути, зависела их собственная жизнь и судьба.

Северин де Брие, которого поездка в Ла-Рошель утомила не меньше, чем его брата, крепко спал просто от усталости, какую, надо признать, давно не испытывал.

Они встали вечером да и то только лишь потому, что не могли во сне сделать того, что обычно делает человек, бодрствуя. И после этого уже не ложились. И оба чувствовали себя отдохнувшими. По-настоящему отдохнувшими — за столько лет…

— Ну вот, мы сделали большое дело, брат! — воскликнул Венсан, войдя в комнату Северина. — Теперь Филипп будет искать Ковчег в Лиссабоне, а мы таким образом выиграем время. Хорошо же ты придумал!

— Он будет искать его в Лиссабоне только лишь тогда, когда поверит докладу своего шпиона, — ответил Северин. — Но Филипп же хитер. Он может подумать, что мы намеренно обратили внимание на Португалию, чтобы отвлечь от Венеции или Дувра.

— И что тогда?

— И тогда он вынужден будет послать своих людей и в эти славные города…

— … в которых о Ковчеге никто и ничего не слышал…

— Именно! — воскликнул Северин. — Мы заставим его поломать голову!

— Да, забавное приключение мы с тобой испытали! Но знаешь, брат, оно все же будет нести с собой осадок какой-то горечи.

— Почему же?

— Потому что я оказался прав: Венсан де Брие теперь Филиппу не нужен…

— Глупости, брат! По большому счету Венсан де Брие ему не нужен был никогда. Разве ты до сих пор не понял? Тебя просто использовали — как приманку, точнее, как ищейку на поводке. А поводок-то был в руках хозяина…

— Никогда Филипп не был мне хозяином! — воскликнул Венсан. — Это ты уж чересчур, брат!

— Ну, прости, может быть, я не так выразился…

— А знаешь, я все-таки пойду к нему! — Было видно, что в душе Венсана де Брие бушует ураган. — И посмотрю в глаза. И попрошу дать ответ…

— И тебя схватят прямо в королевском дворце, поместят в подземелье Жизора и будут держать до тех пор, пока ты сам им всё не расскажешь…

— Пусть только попробуют схватить! Я снесу голову любому, кто приблизится на расстояние вытянутой руки!

— Но ты не увернешься от стрелы, не выпутаешься из накинутой сети… Они найдут способ тебя обуздать. А я, к сожалению, не могу пойти с тобой, и Тибо не сможет помочь. Я не был прецептором Франции, как ты, и я не вхож в приемную короля. А твой верный оруженосец — вообще никто, его даже на королевский двор не пустят…

— Я пойду один!

— Не ходи, прошу тебя, Венсан! Ты нужен всем нам живым и невредимым: мне, Тибо, Эстель. Понимаешь?

Венсан де Брие задумался. Он долго сидел, обхватив голову руками, потом встал, расправил замлевшие мышцы и прошелся по комнате.

— Хорошо, я никуда не пойду, — спокойно сказал он. — Я веду поиски — значит, я веду сражение, и пока я его не проиграл, мне незачем являться в стан врага с просьбой о помиловании… Придет время, и король Франции будет просить о помиловании меня!

— Что ты имеешь в виду?

— Ты сам поймешь однажды.

Северин внимательно посмотрел на брата. Потом спросил, понизив голос:

— А скажи мне, Венсан, что ты вообще знаешь о Ковчеге?

— Я видел его только на картинках, которые мне когда-то показывал Жак де Моле. Довольно массивный сундук, отделанный золотом, с двумя шестами по бокам для переноса. Еще там на крышке расположены фигуры двух херувимов…

— «Сделай также крышку из чистого золота: длина ее два локтя с половиною, а ширина ее полтора локтя, — мечтательно произнес Северин. — И сделай из золота двух херувимов: чеканной работы сделай их на обоих концах крышки; сделай одного херувима с одного края, а другого херувима с другого края; и будут херувимы с распростертыми вверх крыльями, покрывая крыльями своими крышку, а лицами своими друг к другу. И положи крышку на ковчег сверху, в ковчег же положи откровение, которое Я дам тебе; там Я буду открываться тебе и говорить с тобою над крышкою, посреди двух херувимов, которые над ковчегом откровения, о всем, что ни буду заповедывать чрез тебя сынам Израилевым».

— Ты наизусть знаешь это место из книги Исход?

— Не только это. Не забывай, что я долго учился богословию.

— Я это помню, Северин. Ты мне лучше скажи, где теперь нам следует искать, куда направить стопы свои?

— Мой ответ, Венсан, не удовлетворит тебя: не знаю…

— Не может быть! Не может быть, чтобы мы с тобой не смогли этого сделать! Это наша миссия, это справедливая миссия, и она не может оставаться невыполненной. Во имя светлой памяти Великого магистра, я должен сделать это. Мы должны…

— Я приехал, чтобы помочь тебе в этом.

— Тогда скажи честно, как на исповеди: что ты вывозил из Ренн-ле-Шато в Англию восемь лет назад?

Северин встрепенулся, но быстро взял себя в руки.

— Тебе рассказал об этом Филип де Шамбро, комендант крепости Кампань-сюр-Од?

— Нет. Он не видел, что именно ты взял в пещере.

— Тогда кто?

— Это имеет значение, брат?

— Я понял: это старик Эмильен-левша! Он видел, как мой багаж грузили на корабль…

— Надеюсь, у тебя нет к старику претензий?

— Что ты, Венсан! Пусть живет еще сто лет!

— И все же, ты не дал ответ…

— А ты поверишь в то, что я скажу?

— Поверю, ты никогда не умел лгать, Северин. Всё будет написано на твоем лице.

— Тогда смотри мне в глаза, брат, и слушай: из Ренн-ле-Шато я вывез только небольшую часть драгоценностей и старинных предметов, список которых незадолго до этого мне дал Жак де Моле.

— И что же это было?

— Золотой семисвечник, украшенный драгоценными камнями, золотой стол, пурпурные завесы из Святая святых и две серебряных трубы, которые должны известить о приходе Иисуса Христа.

— И всё?

— Ну, еще несколько золотых и серебряных сосудов и немного другой ценной утвари. Видишь, брат, я ничего не скрываю от тебя.

— И Ковчега среди этих предметов не было?

— Не было!

— Хорошо, а что было дальше?

— В Англии весь свой багаж я передал прецептору Лондона, и что с этими предметами стало потом — мне не известно. Такой был план Жака де Моле, и я его выполнил.

— Хорошо, Северин, предположим, я тебе поверю. Но кто и когда мог вывезти из Франции Ковчег? Может быть, сам Великий магистр? Тогда где следует искать?

— Послушай, Венсан, а почему ты так уверенно говоришь, что Ковчег куда-то вывезен? А если предположить, что он преспокойно хранится в одной из многочисленных пещер, которых, кроме Ренн-ле-Шато, немало на территории Франции?

— Нет, Северин, нет… — вздохнул Венсан. — Я чувствую. Чувствую! И не могу этого объяснить… Ковчега нет на континенте, нет…

В ночном небе, молчаливом в своем бесконечном величии, иссиня черном, походившем на дорогой королевский бархат, вовсю кувыркались светлячки звезд. Будто резвясь, будто соревнуясь друг с другом, они то вспыхивали, то угасали — как человеческие мысли.

Венсан де Брие сидел на веранде второго этажа в плетеном ивовом кресле, погруженный в воспоминания. Уже давно затих вечерний Париж, еще чуть-чуть — и превратится он в глухой, спящий город. Лишь кое-где залает встревоженная собака, да уймется вскоре. Дом погрузится во мрак и покой.

Мысли рыцаря были далеко. Вдруг совершенно неожиданно в памяти его возникли картинки детства в родовом доме, беззаботное время игрищ и мечтаний о подвигах, время становления характера и личности. Беспрекословное подчинение отцу, его строгой и суровой науке, делавшей из юношей мужчин, равноправие с братом-близнецом, с которым до определенной поры у него всё было общее. Потом — неизбежное соперничество, когда почти ежедневно нужно было доказывать своё первенство такому же, как ты сам, отчаянному малому. Потом — любовь, сперва робкая и осторожная, потом до невозможности пламенная, познавшая прикосновения к божественным тайнам и горькое разочарование, но всё равно сметающая на своем пути все преграды и запреты… Нет, не все — кроме долга и чести.

Еще он пытался вспомнить тот момент, когда впервые услышал о реликвиях тамплиеров, когда загорелся идеей вступить в Орден и сполна ощутить его истинный дух, проверить на себе все его давно ставшие легендами испытания. Он пытался выудить из глубокой неподатливой памяти тот день и час, когда впервые узнал о Ковчеге завета, и до нестерпимого душевного трепета захотел когда-нибудь его увидеть, погладить деревянный каркас, заглянуть внутрь… И он не мог вспомнить этот момент, этот день, этого начала — казалось, что мысли о Ковчеге жили в нем всегда.

И еще думалось Венсану де Брие о том, что предыдущий день, принесший столько испытаний как физических, так и душевных, не подарил ощущения радости от находки, даже от малейшего приближения к ней. Он сидел в плетеном кресле, смотрел в сверкающее звездами небо и был твердо уверен, что нелегкий день закончился, канул безвозвратно, что уже ничего не может произойти — ни в этом мире, ни в его душе…

И вдруг его заставил вздрогнуть шорох за спиной.

— Это я, мессир, — сдавленным шепотом предупредил Тибо. — Мне нужно с вами поговорить…

Венсан де Брие облегченно вздохнул. Ему сейчас меньше всего хотелось с кем-либо разговаривать — с братом, с Эстель и Ребеккой. Тибо же можно было просто отправить строгим голосом — он не обидится, он поймет.

— Поговорить? О чем, мой верный друг? — Голос де Брие был усталым и негромким. — Уж не собираешься ли ты сообщить, что надумал покинуть меня и заняться каким-нибудь иным ремеслом?

— Нет, что вы, сеньор! Как я могу такое сказать вам? Просто у меня для вас есть важное сообщение.

Тибо сделал несколько шагов и встал перед своим хозяином.

— Вот как! Ты решил меня чем-то удивить?

— Не знаю, удивитесь ли вы, сеньор, — замялся Тибо. — Скорее, как я понимаю, это вас расстроит…

— Ну, довольно же расстройства на сегодня! — воскликнул де Брие. — Отправляйся спать, Тибо. Придет новый день, господь пошлет нам новые радости, и ты как-нибудь среди этих радостей расстроишь меня. Но не теперь, хорошо?

— Как скажете, мессир, — согласился Тибо. — Я просто долго ждал, когда уснет ваш брат, потому что должен сказать вам наедине…

— Вот как! — снова воскликнул рыцарь, оживившись. — Похоже, ты действительно решил меня удивить! Или расстроить… Что ж, говори.

— Простите меня великодушно, мессир, — сказал бывший оруженосец. — Накануне я стал невольным слушателем вашего разговора с братом… Я не хотел, я просто проходил мимо комнаты сеньора Северина, где вы с ним беседовали, и услышал…

Тибо замолчал. Он вдруг засомневался в том, правильно ли поступает. Венсан де Брие уловил это колебание.

— То, что ты подслушал разговор — не твоя вина, Тибо, — сказал он. — Это мы с братом просто излишне громко разговаривали. Так что же ты хотел сказать?

— Вы знаете, мессир, что я много лет служил вам верой и правдой, что я всегда и при любых обстоятельствах был предан вам и только вам…

— Да, это так, мой друг. И что же?

— Посылая меня в Англию, вы приказали мне так же, как и вам, служить вашему брату.

— Да, и, по словам Северина, ты исполнял свой долг наилучшим образом. И что дальше?

— Но я знаю вашего брата, можно сказать, всего несколько дней, тогда как с вами меня связывают многие годы преданной службы… И я не смог сегодня молчать, ваша милость… хотя давал обещание…

— Да что, в конце концов, произошло, Тибо?!

— Мессир, я хорошо знаю, где находится то, что вы ищете…

— Северин! — громко позвал Венсан де Брие, решительно входя в спальню брата. — Вставай, Северин! Я пришел за ответом.

Он поставил подсвечник с двумя свечами на подоконник, а сам порывисто сел на табурет, стоявший у окна. Свечи от резкого толчка едва не вывалились из чашек. Руки де Брие нервно двигались, не находя себе места. В тусклом свете слабого огня глаза рыцаря сверкали, как угли.

— Что случилось, брат? — Северин повернулся лицом к Венсану и опустил ноги на пол. — На нас опять напали королевские стражники?

— Лучше бы это было так! — воскликнул Венсан. — Лучше бы на нас напали люди короля, или сотня сарацин, или дикие звери. Мне было бы не страшно выйти и сразиться с ними. Но мне теперь страшно подумать, что мой брат — человек, в котором я с детства видел свое собственное отражение, — предал меня!

— Все-таки Тибо проболтался! Я чувствовал, что ему нельзя полностью доверять, но у меня не было иного выхода…

— Тибо — честный и преданный человек, — ответил Венсан. — Другого такого не сыскать на свете.

— Значит, тебе повезло со слугой, а мне — нет.

— А что значит: не было выхода? — не обращая внимания на слова Северина, спросил Венсан. — Я ведь написал тебе письмо не для того, чтобы ты, как заяц, убегал от меня, заметая следы. Я искал поддержки, я чувствовал, что именно ты — где-то совсем рядом с Ковчегом! И я был прав! Все-таки я был прав!

— Да, я был рядом с Ковчегом несколько лет, — приходя в себя от неожиданности, как можно спокойнее ответил Северин. — Можешь мне не поверить, но именно в этом заключалась моя миссия в Англии, однажды порученная лично Жаком де Моле. И я следовал его указаниям неукоснительно. До того самого дня, когда Тибо привез мне твое письмо.

— А что изменилось после этого письма? Великого магистра уже нет, Орден расформирован, рыцари утратили единую систему управления, многие казнены, а те, что остались живы — деморализованы. Тамплиеры — уже не та сила, что держала в руках полмира! Тамплиеры — это уже вообще не сила, Северин! Неужели ты этого не понимаешь? Теперь каждый за себя! Теперь тот, у кого есть отвага и смекалка, может решить не только судьбу Франции, но и всей Европы! И заметь, я говорю не о Филиппе!

— Я это понимаю, брат. Ты говоришь о себе.

— А если понимаешь, почему тогда ты предпринял эту отчаянную авантюру? Для чего? И против кого, Северин?

— Поверь, Венсан, я прятал Ковчег не от тебя. Я искренне полагал, что мировая святыня действительно находится под угрозой. Но потом я почувствовал… Тебя почувствовал, брат. Мы долгие годы были порознь, но никак не утратили духовную связь друг с другом. Понимаешь? Я читал между строк твои мысли, я понимал их и ужасался им! И теперь я убедился, что был прав, теперь я вижу, что ты — не менее опасен, чем король Филипп! Я ведь хорошо знаю, для чего ты ищешь Ковчег завета.

— Вот и славно! Мне нет необходимости что-либо объяснять! Тогда завтра же, брат, мы отправляемся в Англию, и ты сам покажешь мне…

Северин хотел что-то сказать в ответ, но в проеме двери появились две светлые женские фигуры в длинных, до щиколоток, камизах.

— Господи, сеньоры! Зачем вы опять куда-то уезжаете? — робко и умоляюще спросила Ребекка. — Мы постоянно так волнуемся за вас!

— Зачем вы явились? Что вам нужно? — грубо спросил Венсан, голос которого внезапно стал раздраженным. — Идите в свою комнату!

— Мы услышали ваши громкие голоса, дядя Венсан, — ответила Эстель, за спиной которой маячило лицо Тибо. — И мы испугались…

— Ничего плохого, просто мы с братом немного поспорили, — успокоил женщин Северин.

— Нет, я вижу, что сеньор Венсан очень взволнован, — сказала Ребекка. — И мы с Эстель, с вашего позволения, хотим узнать, что на самом деле происходит.

— Кто вы такие, чтобы вмешиваться в разговор двух дворян?! — вспылил Венсан. — Ваше место — на кухне.

— Вы хорошо знаете, сеньор, кто мы такие, — с достоинством ответила Ребекка.

Венсан де Брие насупился, смущенный словами смелой женщины, к которой он не имел права испытывать неприязнь. Нуждаясь в поддержке, он посмотрел на брата.

— Скажи им! Скажи им, Северин!

— Нет, ты сам скажи…

Венсан де Брие поднялся с табурета, сделал несколько нервных шагов, потом остановился перед женщинами, все еще стоявшими на пороге спальни.

— Ребекка, помнишь, я недавно говорил тебе… — начал он. — Так вот, я теперь знаю, где находится Ковчег завета!

— Где? — одновременно спросили обе женщины и затаили дыхание.

— Он находится в Англии, и Северин хорошо знает, куда его спрятал!

— Это правда, сеньор? — Ребекка повернулась к Северину. Тот сидел на кровати, опустив голову. — Тогда почему вы не привезли его?

— Потому что… — начал Северин и осекся, потом продолжил: — …потому что помыслы моего брата… неискренни перед тем, Кто дал миру каменные скрижали. Помыслы моего брата направлены на порабощение народов, на возвышение над всем остальным миром, а это противоречит тому, что начертано рукой Бога. И я, как истинный христианин, не могу позволить кому бы то ни было встать на этот порочный путь, даже если это будет мой родной брат!

— Ну не поднимем же мы мечи друг на друга?! — воскликнул Венсан, вставая на одно колено перед Северином. — Опомнись, брат! Мы стоим на пороге великих перемен. Владея Ковчегом, мы действительно подчиним себе сначала всю Европу, а потом и весь обозримый мир! И я ведь тоже истинный христианин. Ты разве забыл об этом? Я обещаю тебе и этим двум женщинам, с которыми нас связала судьба: мы построим на земле справедливое царство, где человек не будет угнетать другого человека, где все будут счастливы, где все будут любить друг друга!

Он снова встал в полный рост. Его голос наполнился металлическим звоном.

— Я не верю тебе, Венсан! Да ты и сам не веришь в то, что говоришь!

— Можно верить или нет, но зачем же препятствовать тому, что с очевидностью принесет пользу? Северин, подумай. Видит Бог, я не хочу разругаться с тобой вдрызг! Я не хочу потерять брата только из-за того, что он не разделяет моих взглядов.

— Послушай же и ты меня, брат! — Северин впервые за весь разговор повысил голос, и это сразу заставило Венсана умолкнуть. — Есть вещи, через которые тебе никогда не перешагнуть. Есть препятствия, которые тебе никогда не преодолеть. Поверь, я за эти годы хорошо изучил историю Ковчега, и вот что тебе скажу. Ты знаешь, например, почему он был вывезен из Иерусалима плотно обернутым в несколько слоев ткани? Ты знаешь, что за два века пребывания в Европе Ковчег никто и ни разу не разворачивал и не только не заглядывал внутрь, но и просто не смотрел на него? А почему, как ты думаешь, Венсан?

— Я догадываюсь. Но все равно скажи…

— Потому что эта святыня создана иудеями задолго до возникновения нового мира, и ни одному чужеродцу — пусть христианину, пусть мусульманину, пусть даже самому фанатичному ревнителю какой-либо веры — не позволительно смотреть на Ковчег в настоящем его виде, а тем более снимать с него крышку и совершать какие-то обряды. Любая подобная попытка в прошлом неминуемо приводила к гибели. Бог не церемонился с нарушителями и карал их самым жестоким образом. Так было со времен Моисея, так будет всегда! Я видел Ковчег, я перевозил его из одного подземелья в другое, но я не смел даже подумать о том, чтобы отвернуть хотя бы край ткани и заглянуть внутрь. Как никогда раньше, я чувствовал рядом присутствие смерти! От этого сундука в два с половиной локтя длиной, сделанного из дерева шиттим, веет ледяным холодом! Поверь, брат, это очень страшно! И даже допуская, что твои помыслы чисты, я не хочу, чтобы ты совершил роковую ошибку… и вместо славы приобрел вечный покой…

Наступила пауза — длинная, как лунная дорожка на речной глади Сены. Все затихли, осмысливая слова Северина де Брие. Стало слышно, как потрескивали, стремительно тая, свечи.

Вдруг Венсан поднял голову, будто осененный какою-то догадкой, и повернулся к Северину.

— Принимая во внимание то, что Бог создал человека по образу и подобию своему, — медленно и глухо сказал он, — следует полагать и то, что отношения с Богом человек истинно верующий должен строить исходя из равенства с Создателем. Однако же ни один народ на земле не может сравниться в этом плане с тем народом, которому Бог подарил свое особенное расположение и любовь, которому раз и навсегда доверил обладание Истиной. Ковчег Завета, как бы богато он не был украшен, как бы тщательно не оберегался и в чьи бы руки не попадал, — представляет собой для любого народа не более чем реликвию, обладающую мифической силой и ценную благодаря своему древнему происхождению. Истинное же значение Ковчега, истинное его могущество по-настоящему откроется лишь тому, кто был избран для этого самим Создателем, тому, в чьих жилах текут потоки Иордана.

Наступила зловещая тишина. Венсан де Брие медленно обвел взглядом присутствующих.

— Есть только один человек, которому под силу подобное испытание, — тихо сказал он и перевел взгляд на Ребекку.

Сердце женщины заколотилось с бешеной силой. Казалось, еще минута — и она упадет в обморок.

— Только она может стать посредником для нашего общения с Богом, — продолжил Венсан. — Только ей откроется то, что будет недоступно нам…

Ребекка покачнулась.

— Мама! — вырвалось у Эстель.

Она обняла женщину за плечи и так стояли они теперь — тесно прижавшись друг к другу.

— Если ты любишь ее, брат, — тихо сказал Северин, — если ты действительно любишь ее, как об этом говоришь… не подвергай Ребекку подобным испытаниям… Если вдруг с ней что-то случится… ты ведь не простишь себе, брат. А я не прощу тебе…

Венсан де Брие снова сел на табурет и обхватил голову руками. Тяжелые мысли роились теперь в ней. Как никогда раньше, он стоял перед выбором, и его изворотливый и быстрый ум впервые не находил правильного решения. От этого рыцарю было нестерпимо тяжело на душе. Он почувствовал, что в эти минуты теряет так четко обозначенный раньше смысл жизни. Теряет и не может этому противостоять…

Спокойное величие уверенного во всем человека соседствовало в нем теперь с непреодолимой усталостью, накопившейся за долгие годы напряженной жизни. И эта усталость превалировала над всеми остальными чувствами, сковывая их надежно и нерушимо.

— Давайте будем спать, — чужим голосом вдруг сказал он. — Придет новый день, придет и развязка…

Ни слова не сказав, женщины бесшумно удалились. Братья остались одни. Северин ждал, пока Венсан уйдет, но тот все никак не двигался с места. Казалось, он уснул в своей каменной позе.

Получить рану от руки врага на поле боя и при этом остаться в строю — великая и почетная миссия каждого воина. Получить рану от близкого человека, которому доверял, как самому себе, которого любил до самозабвения — великая трагедия, которой порой нет объяснения и которую не всякий способен перенести достойно.

Северин, как никто другой, понимал брата и смотрел на него с состраданием.

— Скажи, брат, — спросил вдруг Венсан, — а он тяжелый?..

Ветер дул не спеша, размеренно, будто хотел остаться незамеченным. Вечерело. В тусклом небе осторожно появлялись первые звезды — робко, будто подглядывая из-за кулис. Инна сидела на «своей» скамье и наблюдала за ними. Как огоньки сигарет — звезды подрагивали, то становясь на мгновение ярче, то будто угасая.

Была пятница. С прошлого воскресенья ничего не происходило. Ночи, предваренные тревожными ожиданиями, проходили спокойно, без снов. Им дали паузу — ей и Андрею? Их встречу подслушали и теперь где-то решают, как с ними поступить? Затишье перед бурей? И четыре дня длилось молчание. Невыносимое. Несносное. Тягостное.

Они не писали письма — ждали. Уже не нужно было ничего говорить, уже они и так понимали друг друга — даже по молчанию…

И все же накануне она не выдержала.

«Писем нет… и, вероятно, не будет долго — я просто начинаю готовить себя к худшему варианту развития событий… что-то сломалось, нарушилось, перестало существовать… я не хочу сходить с ума… и, надеюсь, не сойду… а просто уйду к себе, лягу лицом к стене и буду рассматривать узоры на обоях… или закрою глаза и буду представлять марсианские долины из пересохшей и потрескавшейся красной глины, как там сухо… и морозно… и одиноко… и от этого холода и одиночества вдруг заболит где-то в том месте, откуда пробивают себе дорогу слёзы… и из-под закрытых век потекут горькие ручейки… их будет послушно впитывать подушка — знакомое дело… а я поплачу и усну… и что там мне приснится?… может, ты… какой? Нет, лучше ничего не представлять, ни о чём не писать, слиться в капельку ртути, чтобы никто не понял, что — внутри: живая вроде, и ладно…»

Не отправила — не решилась. Боялась спугнуть тот настрой, который, как мучительно долгая нота, всё еще звучал, сохранялся — в душе, в жизни, в виртуальном мире…

И правильно сделала, что не отправила! Умница! Потому что с четверга на пятницу…

— Здравствуй! Извини, я немного опоздал…

Андрей подсел рядом, одну руку пряча от взгляда Инны за спиной.

— Я не заметила, что ты опоздал, замечталась… Здравствуй. А что это с тобой? С рукой что?

— Это тебе… — сказал Андрей, жестом отвечая на вопрос.

— Ой, подснежники! Спасибо.

Инна поднесла маленький букетик к лицу, зарыла нос в белых колокольчиках.

— К сожалению, они не пахнут, — сказал он.

— Еще как пахнут! — возразила она. — Лесом, весной. И еще — нежностью…

— Моя жена говорит: жизнью…

— Она у тебя философ. Сегодня ты ей что-то наврал?

— Ее нет, в командировке. Точнее, на курсах. Она в здравотделе работает, и там какие-то курсы…

— А дочери?

— Дочери я никогда не вру. Сказал, что мне нужно, и всё.

— Извини, что я спрашиваю, вторгаюсь…

— Пустяки. Нам нужно решить главное.

— Да, ты прав, остальное — потом, — согласилась она и поежилась.

— Тебе холодно?

— Как-то зябко. Я, наверное, опрометчиво легко оделась.

— И поэтому нам сегодня не избежать кафе…

— Пожалуй.

…Они заняли столик в углу, самый скромный и отдаленный. В полумраке сидело несколько человек — парами и в одиночку. Тихая инструментальная музыка, располагающая к откровениям, лилась откуда-то сверху. Ненавязчиво. Даже как-то в тему. Наскоро изучили меню, винную карту.

— Что будешь?

— Не знаю, я не разбираюсь, — скромно ответила Инна. — Вот «Шардоне» — знакомое название… Только немного.

— Меньше пятидесяти граммов не наливают. Рекомендую сто.

— Значит, сто, — согласилась она.

Андрей сделал заказ, и вскоре перед ними уже стояли два бокала вина и на блюдце лежала плитка черного шоколада. Подставка с салфетками, стаканчик с зубочистками и пепельница появились еще раньше.

— Я поломаю на клеточки? — спросил он.

Инна кивнула и с любопытством стала наблюдать, как Андрей разворачивает шелестящую фольгу, потом ломает шоколад, раскладывая неровные фрагменты по периметру блюдца.

«Эстет», — подумала она.

— Я вообще вино никогда не пью, — вдруг сказал он. — Предпочитаю водку, да и то изредка. Вино — это только ради тебя…

Он собирался подхватить свой бокал, продев его ножку между пальцев, но изящно, как у знатоков, не получилось — пузатый бокал качался, и выглядело это неловко и смешно. Тогда Андрей опустил его на стол и снова поднял — по-простому, зажав ножку в руке, привычно и уверенно. И заметил, как улыбается Инна — с теплотой и сочувствием.

— За что выпьем?

— За то, чтобы всё поскорее закончилось, — с задумчивой грустью ответила она, и Андрею показалось, что эту фразу она готовила давно.

— Если всё закончится, значит, мы больше…

— Давай не будем об этом. Пожалуйста…

— Хорошо, не будем. Тогда — за успех нашего дела?

Она кивнула и, осторожно пригубив бокал, сделала несколько мелких глотков.

— Какое замечательное вино!

— У тебя хороший вкус.

— Какой вкус? Это случайный выбор.

— Иногда случайный выбор является самым правильным, — сказал Андрей и как-то по-особенному посмотрел на Инну. Потом добавил: — Но наш выбор будет не случайным, хотя тоже должен оказаться правильным, самым правильным.

— Единственно правильным, — подчеркнула Инна.

— Да, согласен. Теперь, когда мы оба знаем всё… Теперь, когда до Ковчега осталось подать рукой…

— Ты всё еще сомневаешься? — спросила она, заметив его колебания.

— Наверное, уже нет. После этой ночи я понимаю, что миру действительно может грозить опасность. Тому миру, средневековому — а значит, через столетия может докатиться и до нас.

— Ты не должен ехать в Англию! Де Брие не должен… Откажись от своей затеи. Ради Ребекки, ради Эстель…

— Я не смогу этого сделать, Инна! Де Брие так долго шел к своему триумфу! Его мечта уже настолько реальна, настолько осязаема! И отступить в последний момент… даже если захочу я, мне не позволят…

— Но что же делать? Как предотвратить беду? Должен же отыскаться какой-то выход, иначе всё, что было до этого — напрасно. Если бы какая-то подсказка…

— А знаешь, — тихо сказал Андрей после паузы, — наш Сон — это как перекресток, на который одновременно съехались несколько автомобилей. И тут нужно всем вспомнить правила движения, чтобы точно знать, кто кого должен пропустить.

— Только мы не автомобили, — возразила Инна. — Мы — люди, нет, даже не люди — тени людей на этом перекрестке.

— Забавно то, что иногда тени делают историю, — усмехнулся Андрей.

Он допил вино, отодвинул от себя бокал, вынул из стаканчика деревянную зубочистку и стал вертеть ее пальцами. И вдруг произнес сквозь зубы:

— Де Брие нужно убрать с дороги.

Инна вздрогнула от его слов и пристально посмотрела в лицо Андрею. Оно светилось какою-то внутренней решимостью.

— Его нужно убить! — продолжал он тем же тоном. — И сделаешь это ты…

— Я?!

— Больше некому… Из всех персонажей только мы с тобой знаем, чтО происходит на самом деле. Кроме тебя некому…

— Но я… как я смогу, я — слабая женщина, а он! Я в своей жизни убивала только назойливых комаров… Я не смогу, мне не хватит духа!

— Сможешь. — В голосе Андрея появилась какая-то глубокая уверенность. Стальная уверенность. И несвойственный, почти приказной тон. — Ты сможешь, я знаю.

— Господи! За что? За что это мне?..

Сидящие за соседним столиком парень и девушка оглянулись на них.

— Инночка, успокойся, возьми себя в руки!

— Я не могу, я сейчас распла… Я ведь его люблю — там! А тебя — здесь! Нет, это невыносимо! Пойдем отсюда…

— Я что-то не то сказала?

— Почему? Всё то…

Они медленно шли по темной улице. Инна попросила Андрея проводить ее: после зимы в живых остались не все фонари. Ветер стих — и сразу стало как-то теплее. Или это вино мягко грело изнутри. Они держались за руки — так было спокойнее.

— Ой, я букетик там забыла!

— Вернемся?

— Нет, пусть кому-то достанется, пусть кто-то улыбнется…

— Пусть… — согласился он.

Несколько минут шли молча — в паузе между штрихами пунктира. Вдруг Инна остановилась, потянула Андрея за руку, повернула лицом к себе.

— Я не знаю, как там сложится… у них… и у нас… Но пока мы рядом, пока мы вместе… я хочу, чтобы ты рассказал мне…

— О чем?

— О той высокой цене, которую ты платишь за счастье творить. И еще о том испытании, которое проходит твоя любовь к жене…

— Тебе действительно это нужно? Я думал, ты не спросишь…

— А я спросила. Я должна это знать, Андрюша… всё про тебя знать…

— Хорошо, я попробую объяснить. Возможно, это прозвучит нелепо, невероятно или даже глупо. Но я однажды понял, что своим творчеством вступил в противоречие с мирозданием, которое поступает с «выскочками» предельно просто, но вполне эффективно. Сейчас объясню. Дело в том, что когда я написал свой первый роман — чуть ли не на следующий день заболел. Провалялся неделю в больнице и был выписан с неясной этиологией. Тебе понятно это слово?

— Ну, это как причина заболевания?

— Да, именно. Моё общее недомогание, низкое давление, вялость, упадок сил остались тогда непонятыми врачами. И всё бы как-то забылось — как случайный эпизод, если бы не повторилось снова. И знаешь, когда?

— Ты еще что-то написал?

— Второй роман! Потом, через год — третий.

— И опять?

— Чётко, как по расписанию! Это со мной так боролись — я понял…

— Так и перестал бы писать прозу. За стихи же тебя не наказывали? О чем хотя бы твои романы? Они изданы где-нибудь? Может быть, стоило сменить тему?

— Романы разные: исторические, фантастика. Они не изданы: говорят — неформат. Слово такое придумали, чтобы всё нормальное от коммерческой литературы отделить. Это уже другой разговор, Инна. Не в этом дело. Главное, что мои книги объединяет — кроме фамилии автора, конечно, — это то, что на вершину пирамиды поставлен Человек и его Любовь. Всё остальное — эпоха, сюжет, приключения — это антураж. И вот, скорее всего, отношение автора к Человеку — где-то не понравилось…

— Как я хочу всё это почитать!

— А перестать писать — значит сдаться, — продолжал он свою мысль. — Сдаться — значит позволить общему уровню культуры оставаться на весьма среднем значении и даже не пытаться приподнять его хотя бы на йоту. А я так не могу! В меня при рождении, нет, при зачатии заложена творческая программа, и я обязан ее выполнить, чего бы мне это ни стоило. Это висит надо мной не на земном, а на каком-то высшем, энергетическом уровне. — Андрей заглянул Инне в глаза: понимает ли она. — Что ты на меня так смотришь?

— Как?

— Как на Дон-Кихота.

— А ты и есть он самый…

— Ну вот, я предполагал, что ты не воспримешь этого… Инна, они думали, что сломают меня, но я выдержал все испытания и выкарабкался.

— Да кто «они»?

— Какая разница? Ты ведь без деталей понимаешь, о чем я говорю.

— Думаю, что понимаю…

— Тогда я скажу тебе главное.

— А это еще было не главное?!

— Нет. Слушай. Когда там, наверху, поняли, что, ломая мое здоровье, со мной не справятся, они нашли иной способ — куда более действенный и жестокий. Они ударили по самому больному моему месту — по ребенку.

— Как это!?

— Очень просто: в мою любимую девочку внезапно вселился невидимый и страшный недуг — сахарный диабет. Дай бог тебе никогда не знать, что это такое! А мы живем с этим уже четвертый год. Это не просто другая жизнь, это — другая планета! По мнению ученых, лет через шесть-восемь что-то появится для полного излечения от диабета, да и то, может быть… А пока — нигде в мире, нигде!.. Но моя девочка восприняла болезнь мужественно и стойко, она довольно быстро научилась распознавать свое состояние, хотя контролировать уровень глюкозы в крови — весьма непросто. Дома она, конечно, пользуется специальным мерителем, он «глюкометром» называется, но в школу его брать не хочет. У нее в рюкзачке всегда есть конфетка или печенюшка — на случай падения показателей до низких цифр. Это гораздо страшнее, чем повышение — бывают случаи впадания в кому, мы читали… И шприц с инсулином тоже всегда у нее в рюкзачке — на случай повышения. Уколы она давно сама себе делает, а иногда приходится и в школе. Заходит в туалет, закрывается в кабинке и делает… когда в бедро, когда в живот…

— В живот?!

— Да, Инна. Там есть определенные места для уколов инсулина. Вообще их на теле немало, но не во все делать удобно без посторонней помощи.

— Я понимаю…

— Так вот, — продолжал Андрей, — по закону мы оформили на дочь инвалидность. Об этом мало кто знает, мы не стали афишировать, чтобы не привлекать к себе внимания, чтобы дети не стали на нее коситься. Они ведь еще глупые были тогда, пятиклашки всего-то. Директор школы знает с самого начала и классная, а одноклассникам — не обязательно. Так мы решили. Конечно, когда-нибудь наш секрет раскроется, но они-то, ровесники ее, уже станут старше и воспримут адекватно. Наша девочка — умница! Она старается, она не хочет отличаться от других. Она и повзрослела раньше всех… из-за этого… У нее глаза изменились… В них — другое наполнение, понимаешь? Мы с ней всегда были очень дружны. Как-то так сложилось, что главные свои новости и проблемы она несла сначала мне, а потом уже маме. И до сих пор так. Раньше мы любили играть в «кто кого пересмотрит». Бывало, по несколько минут вглядывались друг в друга, даже старались мысли свои внушать. Потом разгадывали, смеялись… А сейчас иногда смотрю ей в глаза, а там такая глубина — не донырнуть…

— Господи, почему так!?

— Вот — цена моего творчества, Инна! И вот испытание моей любви к жене, которая вкладывает всю душу теперь в нашу дочь. Она ведь у меня медик, она лучше других знает, что такое эта болезнь… Она ведет дневники каждого дня, она изучает статистику, она пытается отыскать какие-то закономерности — наперекор всем книгам и справочникам, которые о закономерностях не говорят. Она специально встает ночью, чтобы сделать контрольный замер и не будить для этого дочь. Аккуратно прокалывает ей палец и меряет. Каждую ночь, Инна, четыре года — и каждую ночь. С самого начала болезни, когда дочери еще было двенадцать. Она хронически недосыпает, она находится в постоянном стрессе, понимаешь? Моя жена теперь — это тоже другой мир, богатый и цельный, как раньше, но — другой. Наполненный иным содержанием, доступным далеко не каждому. Мне — тоже лишь частично. И еще за это — за то, что она теперь знает гораздо больше меня и позволяет иногда прикоснуться к своим жизненно необходимым знаниям, — я люблю ее еще больше… И, как могу, поддерживаю. Я люблю ее беззаветно, не только как женщину, но еще и как воплощенного в человека ангела-хранителя для моей дочери. Для нашей дочери. И пусть иногда у жены не находится времени для меня, пусть иногда она уклоняется от моих ласк — я всё понимаю… что она устала, что ей практически некогда расслабиться, что она — на своей тревожной волне… И я тихо отхожу в сторону, чтобы не дать этой волне разбиться о скалу моих собственных интересов. И никогда — веришь, никогда! — не позволяю себе даже думать о ком-то другом…

— А твоя жена понимает, что всё это… как-то связано с твоим творчеством? Верит в эту связь?

— Наверное, понимает. Она умный и тонкий человек. Но она понимает и то, что одним только словом на эту тему — убьет меня… Она хочет, чтобы рядом с ней был я — такой же, как всегда… творческий человек. И она молчит, мы оба молчим. Это я только с тобой так разговорился…

— Спасибо тебе, Андрюша…

— Я вот что подумал: когда закончится наша история с Ковчегом — должно что-то поменяться. В лучшую сторону поменяться. Я верю. Появится просвет в жизни, появится солнце над головой, вернется счастье… оно ведь у нас прежде было… Те, кто навязал тебе и мне этот Сон, позволяют нам только то, что соответствует их планам. Они не ожидают, что мы способны еще и делать над собой сверхусилия. От сверхусилий человек чаще всего ломается или рвется, как гитарная струна. И поэтому от нас не ждут непредвиденных шагов… Мы — пешки среднего уровня, того — определенного мирозданием, и нам не дано прорваться в ферзи. Но мы — сможем! Потому что кто-то помогает нам держаться… Или что-то…

— Это любовь… Твоя и моя любовь… — Голос Инны дрожал. — Она сильнее всех недугов…

— Почему… почему ты плачешь?..

— Не знаю… Я только одно хочу сказать: я всё сделаю, чтобы в твоей жизни появился свет…