Перекресток Теней (СИ)

ГЛАВА 2

— Все кончено, мессир! — Тибо сжал губы, преданно глядя в глаза Венсану де Брие. — Их души уже на небесах…

Рыцарь поднялся с табурета и молча перекрестился. Потом тяжелой поступью прошелся по комнате к маленькому темному окну. Остановился в глубоком раздумье, обхватив пальцами правой руки подбородок. И так стоял несколько долгих минут, не обращая внимания на сержанта Тибо Мореля, который шесть последних лет был его оруженосцем.

Венсан де Брие ждал эту весть, он хорошо знал, какой она будет, и все равно в его глазах мелькнули искры отчаяния. Тибо не решался прерывать размышления своего хозяина, хотя затянувшаяся тишина становилась все более тягостной.

— Мессир, — наконец, не выдержал он, — как же так! Почему все получилось именно так? И что теперь будет с нами?

Венсан де Брие ответил не сразу. Был он высок, статен, могуч в плечах. Темно-русые локоны до плеч с ручейками ранней седины придавали его облику вид благородный и романтичный, к тому же молодцеватый и даже щегольски неотразимый. Прямой нос и открытый, цепкий взгляд свидетельствовали о натуре целеустремленной и бесстрашной.

Если бы не обет целомудрия, данный им в свое время при вступлении в Орден, граф Венсан де Брие со своей внешностью наверняка бы пользовался немалым успехом у женщин. Но он избрал иной путь — путь монаха-воина, путь, принесший ему славу в боях и уважение среди равных. Но теперь этот путь привел рыцаря к тупику и заставлял пересмотреть прежние взгляды на жизнь, заставлял искать достойное его продолжение. Преданный слуга смотрел на него и понимал это.

— Что будет с нами — зависит от нас самих, — тихо ответил де Брие своему бывшему оруженосцу. — А почему получилось именно так — знает один только Господь. Всё, что произошло с Орденом, вероятно, должно было произойти. Где-то и когда-то была допущена ошибка, роковая ошибка. И теперь за нее заплачена высокая цена, слишком высокая цена…

— И Великий магистр, и де Шарне держались мужественно, как подобает настоящим героям! — воскликнул Тибо. — Я протиснулся в первый ряд, я видел всё до мельчайших подробностей… Оттуда, из огня, не слышно было ни одного стона, ни одного крика…

— Высокая цена, мой друг, это не только смерть де Моле, — хмуро сказал бывший рыцарь, поворачиваясь к товарищу и продолжая мысль. — А сотни других, сгоревших раньше? А десятки умерших от пыток в подземельях инквизиции?

— Да, вы правы, мессир. Но в чем была ошибка? Я солдат, я умею хорошо драться, и доказывал вам это не один раз, но я не умею глубоко размышлять, и я не совсем понимаю, как столь могучую и грозную силу, какой был Орден, смогли так быстро уничтожить. Поясните мне, если вы склонны к беседе в этот поздний час, и простите великодушно мое невежество.

— Да, время действительно позднее, — согласился де Брие. — Должно быть, уже далеко за полночь. Но разве можно уснуть, когда в голове роятся сотни мыслей.

— Вот и я о том же.

Граф с теплотой посмотрел на верного оруженосца. Тибо стоял у двери и, комкая в руках шляпу, преданно смотрел на хозяина. Был он невысокого роста, но крепкого телосложения — широкоплечий, с короткими руками и шеей, с круглым лицом и слегка близко посаженными голубыми глазами. Свою малограмотность он с лихвой компенсировал преданностью, внимательным отношением к своим обязанностям и к жизни вообще, из которой постоянно черпал не только подсказки, но знания и опыт.

— Пойдем вниз, — сказал де Брие. — Помянем наших товарищей. Полагаю, хозяин харчевни еще не спит.

— Когда я пришел, он еще крутился в кухне, — подтвердил Тибо.

— Вот и славно!

Они спустились со второго этажа. В харчевне Одноглазого Жака на улице Жюиври, где с недавнего времени бывший тамплиер с оруженосцем под видом купца средней руки и его компаньона снимали комнату, было немноголюдно. В питейном зале сидели двое изрядно захмелевших лавочников с соседней улицы и по очереди что-то рассказывали молодой шлюхе, расположившейся между ними. Той очевидно давно надоели байки пьяных мужчин, но она не покидала их в надежде все-таки заработать. Увидев вошедших, шлюха встрепенулась, быстрым и метким взглядом оценивая свои перспективы.

Была она удивительно красива, в ее облике угадывались черты не только французские, а и какие-то едва уловимые штрихи, присущие древнему народу, стоявшему у истоков цивилизации. И эта смесь, придававшая крови девушки одновременно стремительный разбег и природную сдержанность, украшала не только ее лицо, но и осанку, жесты и даже голос. Губы ее были сочными, брови тонкими, а ресницы настолько длинны и мохнаты, что казалось, ими можно пользоваться, как веером.

Венсан де Брие и Тибо присели за стол у стены. К ним тут же приблизился хозяин харчевни — полноватый мужчина неопределенного возраста, с пухлыми пальцами рук и с косой черной повязкой на лице, закрывавшей пустую правую глазницу.

— Не ожидал, что господа постояльцы станут ужинать так поздно, — сказал он фальцетом, в котором звучали нотки предупредительности. — Что прикажете подать? Есть жаркое из говядины, колбаса, сыр, есть суп из требухи и сала с петрушкой.

— Подай-ка нам два полштофа гренаша, к нему сыра да очищенного миндаля, — сказал де Брие.

— Это все?

— Наедаться перед сном — дурная привычка, любезный Жак, — вежливо ответил бывший рыцарь. — Нам с товарищем просто захотелось выпить.

— Как прикажете.

Одноглазый метнулся в кухню отдать распоряжения, и уже через минуту все заказанное было у постояльцев на столе.

Тем временем шлюха, которая уже давно не сводила глаз с Венсана де Брие, поднялась со своего места и собиралась выбраться из-за стола.

— Эй, милашка, ты куда это? — воскликнул один из ее временных кавалеров, едва разворачиваясь на стуле.

— Мне что, и облегчиться уже нельзя? — грубо ответила девушка. — Обойдетесь пока без меня.

Пьяные согласно закивали головами и снова стали разливать в свои кружки вино из большого кувшина, стоявшего перед ними и бывшего наполовину пустым. Девушка же, обогнув несколько столов, приблизилась к постояльцам харчевни. В ее пестром, слегка аляповатом наряде, преобладали кружева и ленты самых разных цветов и оттенков, в роскошные черные волосы была вплетена красная роза. В темных бархатных глазах девушки отражались настольные свечи, придавая им игривую загадочность.

— Мальчики, — развязно сказала она, подсаживаясь на свободный стул, — я готова помочь вам развлечься. Недорого, всего пять су с человека. Тем более что, как я слышала, вы здесь живете, и никуда не нужно идти.

Де Брие посмотрел на нее строго — как мог бы посмотреть на свою заблудшую дочь горячо любящий отец. Она была в том прекрасном возрасте, когда юность наивно полагает, что ей подвластно всё на свете.

— Тебя как зовут, дитя мое? И сколько тебе лет? — спросил он с неожиданной усмешкой и теплотой в голосе.

— Меня зовут Эстель, мой повелитель. А лет мне вполне достаточно, чтобы вы не считали меня ребенком.

— И давно ты научилась так отвечать на вопросы?

— С тех пор, как мне их стали задавать, — уверенно ответила девушка.

— И все же, — настаивал де Брие.

— Ну, хорошо, девятнадцать! Устраивает это вас?

— Это устраивало бы меня в том случае, если бы мне, например, тоже было девятнадцать или двадцать лет, и вся жизнь, как бескрайняя дорога, простиралась бы передо мной. А мне, Звездочка, уже давно вдвое больше, и конец моей дороги с каждым годом приближается все стремительней.

— Почему вы так говорите, сеньор? Вы не выглядите старым и немощным. И почему вы назвали меня Звездочкой?

— Потому что так переводится твое имя. Ты действительно похожа на звездочку — такая же яркая и красивая. Правда, звезды иногда падают с неба куда-то за горизонт. Ты сама, наверное, когда-нибудь видела это. А мне не хочется, чтобы ты падала, мне не хочется, чтобы ты бесследно исчезла с небосвода.

Девушка порозовела. Ее, должно быть, никогда бы не задели какие-нибудь пошлости или непристойности, вплетенные собеседниками в привычный разговор. Но странные слова незнакомца смутили Эстель, как может смущать оступившегося справедливый укор близкого и любящего человека.

— Вы, наверное, ученый, сеньор? — робко предположила она. — Вы умеете так красиво говорить…

— Я просто кое-что видел в этой жизни, — ответил де Брие, — и кое-чему действительно научился…

— А ваш спутник? Он все время молчит.

— Это мой приказчик, ему положено молчать и прислушиваться к распоряжениям хозяина.

— Теперь понятно, почему он так смотрит на меня, — сказала девушка.

— А как он смотрит? — Де Брие повернулся к Тибо. — Что в нем особенного?

— В его глазах я давно вижу огоньки желания, которым что-то мешает вырваться наружу.

— У тебя не по годам опытный взгляд, — заметил де Брие. — Однако мне кажется, что в глазах моего спутника в этот вечер мелькают совсем иные огоньки. Не так ли, Тибо?

— Да уж, хозяин, — вздохнул бывший оруженосец. — Нет повода веселиться.

— Вот видишь, Эстель, мы просто спустились сюда выпить и погрустить вдвоем, — сказал де Брие. — Ты напрасно покинула тех двух парней. Впрочем, они уже допились до безобразия и едва ли будут способны воспользоваться твоими услугами.

— У вас что-то случилось? — осторожно спросила девушка, не обращая внимания на последние слова незнакомца. — Может быть, я действительно могла бы вас как-то утешить? Иногда присутствие женщины способно встряхнуть любого мужчину и даже вывести его из отчаяния.

— Послушай, Эстель, тебе правда девятнадцать лет? Ты рассуждаешь, как взрослая женщина.

— Правда. Но я тоже успела кое-что повидать и кое-чему научиться.

— А знаешь, ты определенно начинаешь мне нравиться! — воскликнул де Брие.

— Я рада, сеньор! Я только не знаю, как к вам обращаться.

— Если хочешь, зови меня дядей Венсаном. Идет?

— Я согласна. А тебя я буду звать просто Тибо. — Она повернулась к молчаливому спутнику де Брие. — Ты не против?

Тот кивнул головой, отпил из своей бутылки, потом откинулся на спинку стула и принял вид равнодушный и флегматичный.

— Ну, а теперь можно мне узнать, что у вас случилось? — не унималась девушка. — И знаете, дядя Венсан, я проголодалась и тоже чего-нибудь бы поела и выпила.

— А ты, я смотрю, своего не упустишь!

Девушка хихикнула и бесцеремонно уставилась на де Брие.

— Хорошо, Эстель, я закажу тебе ужин, — сказал тот, — но только при одном условии: ты пересядешь за другой стол и не будешь нам докучать. А потом пойдешь домой. Ты ведь живешь где-нибудь поблизости, не так ли? Не станешь же ты всю ночь напролет шататься по Парижу в поисках клиента!

— Хм, как скажете, дядя Венсан! — Было заметно, что девушка слегка расстроилась. — Я живу через две улицы отсюда и завтра утром обязательно приду сюда, чтобы снова увидеться с вами. И это — мое условие.

— А ты смелая! — воскликнул де Брие. — Ставить условия незнакомому человеку — это в наше время граничит с безумием.

— Вы с Тибо не похожи на инквизиторов, — уверенно ответила Эстель. — И на тайных агентов парижской полиции тоже не похожи. А значит, мне нечего вас бояться.

— Тогда последний вопрос. — Де Брие переглянулся с оруженосцем. — Скажи, на кого же, по-твоему, мы похожи?

Девушка пристально посмотрела в глаза собеседнику, задумалась, потом, слегка пожав плечом, сказала:

— Если бы у вас, дядя Венсан, была борода… вы походили бы на рыцаря тамплиера…

— Семь лет назад, когда это все началось, я был помощником прецептора Франции Жерара де Вийе. Меня как раз только что назначили на эту должность, и у меня появилась возможность приблизиться к тайнам, которые раньше были недоступны. Так вот, всё, что происходило в королевском дворце и в государстве, мне было хорошо известно. Например, то, что к тому времени не просто оскудела, а полностью истощилась казна, что Филипп всячески исхитрялся перед кредиторами и пытался сводить концы с концами всеми доступными и недоступными способами. Даже непомерные налоги, которые король тогда ввел, не могли спасти Филиппа от разорения. И однажды он предпринял совершенно отчаянный шаг — приказал чеканить золотые и серебряные монеты, облегчив их вес. Это и привело к народному возмущению. Ты, Тибо, тогда служил на Кипре и плохо знал, что происходит.

— Я был в Тунисе, мессир, — поправил сержант. — Но до нас доходили какие-то известия.

— Какая разница, где ты был! Ты просил рассказать, так слушай.

— Простите, мессир. — Тибо покорно склонил голову. — Я никогда не спрашивал вас ни о чем, потому что не моё дело сплетничать и размышлять над этим. Но сегодня я хочу понять и разобраться. И я больше не буду перебивать вас.

— Так вот, сначала на улицы вышли парижане, потом поднялась и вся страна. Испуганному королю пришлось укрыться в нашей крепости Тампль. Жак де Моле, старинный друг Филиппа и крестный отец его дочери, конечно, не отказался приютить опального владыку и даже послал десять рыцарей на подавление мятежа. Ты хорошо знаешь, Тибо, что в нашем уставе есть очень важный пункт: никогда не выступать с оружием против христиан. — Оруженосец кивнул. — Но королю было невдомек, почему отряд воинов Христа не разгоняет толпу агрессивно настроенных людей, а просто стоит в оцеплении вокруг Тампля, не применяя оружие. Тогда шли переговоры, мы всячески стремились решить вопрос мирным путем. А тем временем, чтобы скрасить пребывание Филиппа в непривычной обстановке, по сути — под стражей, и чтобы поднять ему настроение, Великий магистр водил друга и родственника по коридорам и комнатам, поднимался с ним на крепостные стены с высокими бойницами и опускался в подземелья, искусно устроенные в замке. И там, в тайных подвалах, Филипп Красивый впервые в жизни увидел несметные богатства Ордена, накопленные почти за двести лет. Я, мой друг, был там, и я хорошо знаю, как это было.

— Вот бы и мне хоть одним глазком взглянуть на это! — с завистью воскликнул Тибо.

— Для этого, мой друг, нужно быть или Великим магистром, или королем Франции, — усмехнулся рыцарь. — Или, по крайней мере, Венсаном де Брие.

— Нет уж, мессир, увольте! — воскликнул Тибо. — По мне уж лучше оставаться простым оруженосцем и беседовать с вами, чем предстать на небе перед Святым Петром и отвечать на его вопросы. Да и королем быть — я думаю, незавидная участь…

— Да, ты прав, мой друг, — согласился де Брие. — Быть монархом — означает при внешней роскоши и всесильности всю жизнь оставаться жертвой обстоятельств, заложником пороков, интриг и страстей, окружающих трон. Монархом может быть либо незаурядная личность, могучая и твердая, как скала, либо хитрец, обладающий редкой изворотливостью. А Филипп — как раз ни то и ни другое. Что делать, король слаб, как и все простые люди… Я хорошо помню, как его алчный взор уперся в кованые сундуки, набитые золотом, в кожаные мешки с бриллиантами, сапфирами, рубинами, изумрудами. Полагаю, в ту же минуту Филипп понял, что нужно сделать все возможное и невозможное, лишь бы заполучить все эти богатства нашего Ордена. И никакая дружба, никакое крестное родство по дочери не смогло тогда уберечь Филиппа от рокового шага. Ты ведь знаешь, что, вернувшись в свой дворец после восстания, он поспешил обвинить Орден в ереси. Тот самый Орден, который спрятал его и помог уберечь трон и саму жизнь.

— Но ведь это предательство, мессир!

— Иначе не назовешь, — кивнул де Брие. — Это не просто предательство, это — удар в спину.

— А дальше?

— Дальше, чтобы выдвинуть обвинение, требовалось согласие самого папы, и Филипп добился от Климента разрешения на роспуск Ордена.

— Но как, мессир? Орден ведь всегда отстаивал интересы Церкви!

— Да, это так, но Филипп пошел на хитрость, он объяснил папе, что задолжал Ордену громадную сумму денег, вернуть которую в силу различных причин не может. Но если сокровища тамплиеров перейдут в его руки, сказал он, то половину своего долга король отдаст Клименту. Словом, они быстро нашли общий язык.

— А Великий магистр? Как же он?

— Жак де Моле был хорошим воином и организатором, Тибо, и ты это знаешь не хуже меня. Но вместе с тем он был слишком порядочным, доверчивым человеком. И в этом — его роковая ошибка. Он и мысли не допускал, что его могут предать столь коварным образом.

— И все же, мессир, как же он позволил себя арестовать?

— Всё было устроено с величайшими предосторожностями, а свершилось настолько внезапно и стремительно, что именно это и принесло королю успех. Понятно, что какие-то слухи о предстоящих арестах могли просочиться в ряды тамплиеров и дойти до ушей Великого магистра. Возможно, так и было. Скорее всего, так и было. — Де Брие сделал многозначительную паузу, отпил вина, пожевал сыра. — Но он до самого конца еще верил, что ничего страшного не произойдет — ни с ним лично, ни с Орденом. А Филипп, хорошо понимая, что прежде всего соперника нужно обезглавить, и опасаясь, что де Моле может ускользнуть, совершил абсолютно бесчестный поступок, впрочем, весьма ему свойственный. За день до всеобщего ареста во дворце состоялись похороны внезапно скончавшейся невестки короля. Их-то и решил использовать Филипп. Как родственника, крестного отца дочери, он пригласил Великого магистра на церемонию погребения. Жак де Моле в ту скорбную минуту даже нес погребальное покрывало, что всегда считалось знаком особого доверия. А на другой день, в пятницу, тринадцатого октября, его вместе с шестью десятками руководителей Ордена взяли под стражу по приказу коварного короля!.. А дальше… дальше ты знаешь…

— И сегодня, вернее, уже вчера всё кончилось…

Венсан де Брие внимательно посмотрел на бывшего оруженосца. Тибо был честным парнем и грустил совершенно искренне.

— Не всё кончилось, мой друг, — тихо сказал рыцарь. — Орден живет, и кое-что еще происходит…

— Что вы имеете в виду, мессир? — встрепенулся оруженосец. — Я не понимаю.

— Тебе пока и не нужно понимать. Скажу лишь, что далеко не все наши братья арестованы, многим удалось избежать преследований. Кто-то отправился в чужие земли, кто-то, как мы с тобой, остались во Франции. И мы будем продолжать выполнять свою миссию, святую миссию…

— Но как? Орден объявлен вне закона, как же мы будем… Нас тоже арестуют и в лучшем случае на долгие годы бросят в какое-нибудь подземелье.

— Наивный мой друг Тибо! Кто тебе сказал, что мы по-прежнему будем разъезжать на лошадях в белых плащах с красными крестами? Кто тебе сказал, что меч, лук и копье будут по-прежнему нашим оружием?

— А что же тогда?

— Отныне, мой друг, Орден переходит в скрытное положение, полностью сохраняя устав и принципы, которыми руководствовался два столетия до этого. У нас по-прежнему есть люди, способные вести за собой, у нас найдутся и те, кто с открытым сердцем выступит на защиту прежних идеалов.

— А вы, мессир…

— Полагаю, ты теперь догадался, что я — один из тех, а ты, надеюсь, станешь одним из этих.

— Не сомневайтесь в моей преданности, мессир! — с воодушевлением произнес Тибо. — За вами я готов пойти хоть на край света!

— Не исключено, что именно это нам предстоит сделать, — тихо сказал де Брие, положив свою тяжелую руку на плечо бывшего оруженосца.

Время — это такая категория… растяжимая и непредсказуемая. Оно — как кошка: его нельзя приручить. Оно течет с убийственной монотонностью, и ничего с этим не поделаешь. Время — это единственная данность, в которую человек не в состоянии всунуть свой любопытный нос.

Некоторые, правда, пытаются как-то изменить свои неизбежные отношения со временем: лукавят, пробуют намеренно отстать от него, полагая, что таким образом замедляют течение своей жизни, — и кажутся смешными; другие, напротив, пытаются его опередить, обогнать, забежать наперед и встречать время на каком-то обозначенном рубеже, наивно считая себя победителями, — эти также смешны, как и первые, и в той же степени вызывают сочувствие у тех, кто просто стремится от времени не отставать, иными словами — идти с ним в ногу.

…Следующие три дня тянулись, как тринадцать. Или тридцать… Не шли, а именно тянулись.

Уже начались каникулы, уже можно было полностью расслабиться, если не считать каких-то приготовлений — закупок на несколько дней, уборки в квартире, и еще пусть небольшой, но все-таки ёлки. Инна всегда ставила ее посреди комнаты — чтобы замечать постоянно, чтобы не нарошно, а как бы случайно цеплять локтем веточки, проходя мимо, и поправлять соскользнувший на пол «дождик». А иначе — как? Это ведь драгоценный лучик света прямо из детства, из того детства, когда, оберегаемый родителями, ты совершенно не знал никаких забот, когда запах мандаринов и хвои становился запахом исполнения желаний и соответственно — счастья. Оказывается, у счастья есть запах!

Тридцатого утром позвонила мама Сережи Литвинова.

— Извините, я не смогу прийти, — сказала Инна. — У меня изменились обстоятельства. Передайте ребятам самые лучшие пожелания…

Даже покраснела от вранья, но ничего не смогла с собой поделать. Вот бывает же так — не хочется никуда идти, никого видеть. А вместо этого — запереться в четырех стенах, где каждый звук — родной, где даже в темноте любой предмет — безошибочно наощупь. Иными словами — побыть с собой наедине, и больше ничего. Вот только наедине с мыслями — это уже не наедине, это уже с кем-то. С тем, о ком мысли…

Маялась. Приготовила «Оливье», «Селедку под шубой», запекла мясо в духовке — много, как на двоих… Потом посмотрела на всё это, пожала плечами — когда съем? Запихнула в холодильник, и в кухне стало как-то пусто.

Торт печь в этот раз не стала, решилась купить в кулинарии. Этикетку заветную достала с названием — у кого-то на Дне рождения от коробки отскоблила и спрятала. Понравился очень: с черносливом и орехами, весь шоколадный такой, монолитный, будто крепость…

Телевизор не выключался весь день. Какой-то итоговый концерт молодых талантов шел — не за что зацепиться, не на ком глаз остановить: то девицы полуголые с вульгарными лицами и движениями, то парни уж слишком смазливые все. Сама себе удивлялась: раньше ведь эстрада нравилась. Гм, так то — раньше. «Иронию судьбы» в сто тридцатый раз посмотрела. Скорее, прослушала, хотя и так все эпизоды знала наизусть. Все равно улыбалась в некоторых местах. И сердце замирало — от особенной какой-то романтики, особенной ауры этого фильма.

Еще в электронную почту заглядывала раз десять — ящик был пуст, практически стерилен…

«Дура… Размечталась… Сказано же тебе: семья, дочка. Интересно, что у него на праздник наготовлено? Дура…»

В половине восьмого вечера вышла прогуляться — район тихий, почти заповедный, не страшно одной. Думала купить сигарет, потопталась возле киоска — передумала, спохватилась, ушла.

Снега не было, уже не было. Растаял и истлел, превратив город в грязную лачугу… Такая зима, что поделаешь, не привыкать. Старую песню вспомнила: «Снег кружится, летает, летает, и поземкою клубя, заметает зима, заметает всё, что было до тебя…» Так — тихо, почти шепотом напевая, к своему дому и подошла. С настроением, в общем-то, не безнадежным. А возле подъезда — пьяный какой-то крутится. Не местный, не сосед. Расхристанный, и взгляд нагло-мутный какой-то. Заблудился, что ли? Может, «Третью улицу строителей» ищет?

— Эй, дамочка, вы в этом подъезде живете?

— Нет!

И прошла мимо. Испугалась. Круг сделала: на улицу вышла, дом обогнула и снова к подъезду вернулась. Никого. Торопливо код набрала, озираясь, и бегом — в лифт, из лифта — домой. Фу, знакомый запах родного жилья! Тепло, сухо.

Переоделась, в кухню пошла. Есть не хотелось, только чаем согреться. Пока чайник терпел и не сигналил — включила компьютер, а там!..

«Здравствуй, Инна!

Вот собрался и решил еще в этом году порадовать тебя. Ты ведь просила еще что-то почитать, посылаю с удовольствием. Пусть эта зимняя подборка станет моим скромным подарком тебе к Новому году. Не знаю, какая у тебя в городе стоит погода, а у нас зима пока не радует. В детстве, помню, снега бывало по пояс — это мне, первокласснику, а взрослым, наверное, по колено. У меня были санки, с которых я позднее, лет в десять, снял спинку, чтобы разгоняться и катиться лёжа. Мама переживала, а папа сказал, что я всё делаю правильно. Они на работе были, когда я со школы приходил. Поем быстро — и во двор. А там нас было несколько однолеток, и у каждого санки. Так мы ходили в одно место — «спуск» называлось: там горка такая длинная, метров сто, наверное, будет. А внизу она как бы соприкасалась с дорогой, по которой ездили большегрузные автомобили. Там поворот был, и машины притормаживали. А мы-то с горки без тормозов летим! Головой вперед! И перед самой дорогой носками ботинок за снег укатанный цепляемся, чтобы свернуть и под колёса машине не попасть. А тормозить — не получается! Адреналину было — полные штаны! И снежной крошки — полные ботинки, а щеки — как свеклой натерты у каждого. И не болел никто. Сейчас там по-другому всё, перестроили. А вообще, детство — это единственная тема в жизни, которую никогда не устанешь вспоминать и которую, как правило, окутывает светлая грусть. И грусть эта от того, что наше ожидание взрослости в те годы, ожидание самостоятельности еще не знало постоянных примесей этой взрослой жизни в виде ответственности, долга или каждодневных забот, о которых никто из нас даже не подозревал. И это был период настоящего счастья, о котором сейчас и хочется грустить.

Впрочем, что это я? Скоро праздник — рубеж обновления календаря и обновления жизни. Хочу тебе пожелать, чтобы твои обновления были направлены только в сторону позитива, и никуда больше. Ты тонкий и умный человек — я это чувствую и вижу. Спасибо тебе за то, что написала мне. Спасибо Господу за то, что подарил мне общение с тобой. Здоровья, исполнения желаний и любви тебе, Инна, в новом году!»

И стихи — много!

Прочитала залпом, как говорится, не переводя дыхания — как одно сплошное стихотворение. Они-то и цеплялись друг за дружку — темой, образами, выстраивались в целую подборку. Опомнилась, когда чайник на кухне охрип и чуть не расплакался.

«Ой, что это я? Так и пожар можно сделать! Дура!»

Потом неспешно, обстоятельно, с паузами — каждое стихотворение. По второму кругу. И по третьему… А они короткие, строк по двенадцать-двадцать всего. Не любил, видно, Андрей Глыбов растекаться мысью по древу. И так всё понятно было, успевал главное сказать…

Опешила. Остановилась здесь, перевела дыхание. «Господи! Как такое возможно вообще? — подумала вдруг. — И я ведь сегодня, вот только что, город с лачугой сравнивала… Это мистика какая-то… Или телепатия… Или еще что-то…»

Она читала стихи, и они застревали в ее воображении цветными картинками — близкими, понятными, осязаемыми. И оставались жить в нем, полностью совпадая по группе крови… Через полчаса некоторые строки уже просто знала наизусть. И радовалась, как девчонка радовалась — что они у нее есть…

«Ты рассказал мне о детстве… Вот так просто взял — и рассказал. Мне, в общем-то, незнакомому человеку, поведал какие-то тайны своей души. Один отдельный эпизод — а как трогательно… Спасибо.

Я тронута и растеряна тем, что ты вообще написал мне. Так я должна была начать ответ на твоё первое письмо. Но ты написал снова, и я… почувствовала, что почему-то тебе нужна… Зачем? Я уже привыкла быть одна, давно научилась закрываться в своей раковине, быть и казаться всем грубой, шершавой, обросшей мхом и водорослями. Утрирую, конечно, но всё же… Я будто вижу, как ты, читая эти строки, пытаешься мне возразить. Как ни уверяй меня, я не хочу казаться никому человеком. Мне так проще жить. Говорят: вот этот человек, эта женщина, Инна эта, то да сё, — а я не обращаю внимания. Это про Инну какую-то говорят, про другую, а я-то — раковина, камень, подорожник. У меня 25 жизней. Я знаю, что никогда не умру, как бы меня ни убивали. Всё преимущество теперешнего воплощения только лишь в том, что я могу тебе писать, но кто его знает, возможно, и камень может общаться — по-своему? Душа ведь у всего на свете есть. Бывает, что служит и он — камень — орудием или великой наградой в руках Господа. Может, и мы — всего лишь исполнение Его предназначения? Не хочется думать, что орудие или наказание… лучше бы сладкая награда…

С первого твоего письма я хожу и в любую свободную минуту говорю с тобой. Глупо, да? Уж слишком я наивна, да? Для учителя неприемлемо? Когда я читаю твои письма, душа моя отзывается под левой ключицей сладкой болью. Этого не надо пугаться, это пройдёт… Меня посещает состояние непонятных вибраций. Они похожи на то, как бывает перед началом концерта симфонического оркестра. Музыканты вразнобой пробуют инструменты — зазвучит то скрипка, то флейта, приглушённый гул зрительного зала, дирижёр стучит своей палочкой по пюпитру, вот-вот погаснет в зале свет, вспыхнут софиты, и начнётся сказка… и вот меня словно настраивают на этот оркестр, проверяют звучание, и диссонанс отзывается болью в затылке и в стенке аорты. Такое ощущение времени и пространства у меня сейчас. Короче, улетевшая дурочка, никогда не слышавшая добрых слов. Пора ставить диагноз: Чучело, в котором только — солома, шляпа, крест, а всё остальное — фантазии, фантазии и ничего от реальной жизни. И сомневаюсь, что я тебе по-настоящему нужна.

Вот чувствую, что сейчас разоткровенничаюсь… но… хочется, и ничего с собой поделать не могу… Мне в жизни моей всегда хотелось и всегда не хватало любви, внимания и понимания. Мои родители в годы детства моего и юности были очень занятыми людьми. Мама — учительница в интернате для отсталых детей, она уходила на работу в 7 утра и возвращалась в 10 вечера — измотанная и нервная. Папа был директором предприятия слепых, всё время до и после работы что-то строил, выбивал цемент, кирпич, советовался с областным начальством. Все каникулы я проводила в деревне у папиной старшей сестры. Меня, конечно, любили по-своему, заботились, но свободы я с детства накушалась вдоволь. Мужского внимания мне не хватало, а хотелось очень, чтобы папа приласкал, спросил, как у меня дела, что со мной. Меня и мама-то не баловала нежностью. Когда я поступала в университет в Одессе, то получила от неё письмо, которое начиналось словами: «Милая доченька…» Я сутки рыдала над ним, потому что первый раз в жизни она меня так назвала. Конечно, и у неё детство было несладким, послевоенным — я понимаю, и никого ни в чём не виню. Я просто пытаюсь сейчас отыскать корни своих проблем, отчего я такая. Наверное, я и замуж-то выскочила в 19 лет поэтому — вдали от родителей, в чужом городе. И только через два года поняла, что у нас не сложилось… Прости, Андрей, это другая история…

Ты знаешь, был такой период в жизни — нежелания жить, не в смысле желания смерти, а просто спрятаться от всех, уйти от шума, взглядов, слов каких-то ненужных, элементарно лечь лицом к стене, и чтобы не трогал никто. Подруга повела меня к знакомой женщине — экстрасенсу. Та поколдовала надо мной пару раз, и у меня словно спала пелена с глаз: всё стало видеться таким чётким и выпуклым, и цветным, стали просматриваться детали, и захотелось жить, летать, радоваться чему-то, просто жизни, просто дождику, просто прохожему. Поменялось само восприятие жизни. Давно это было…

А вот последние полгода я с тревогой стала за собой замечать, что снова хочется схватить песчинку и захлопнуться в раковинку — жемчужинку выращивать — так я называю это состояние. Та женщина-экстрасенс давно перестала принимать. Обращаться к другим? Сплошные шарлатаны кругом. А куда денешься? Стала искать, газет всяких накупила: ни один психотерапевт не поместил объявлений о приёме, старые телефоны вдруг оказались заблокированы, а те, что отвечали, только кодировали от пьянства. Значит, это не для меня, надо подождать. Я подождала совсем немножко, может пару недель, и вдруг… нашла тебя… Вот стихи твои, Андрей, именно такие. Не понадобилось никаких экстрасенсов, чтобы стало видно небо и ласточек в нем, чтобы стали как-то близки дождинки на листьях и муравьи в траве, и цвета — сочные, летние. Пыль, или что это было, прибило дождём, и весь мир окрасился в яркие краски, которыми ему положено быть разукрашенным. Спасибо тебе за это».

Палец дрожал над левой кнопкой «мыши» — то ли ждал приказа, то ли подтрунивал над своей хозяйкой. Потом, наконец, толкнул мягко клавишу — и письмо улетело в бескрайнее пространство: искать того, единственного, кому…

Сна не было. Долго, как в юности, мечталось о чем-то, картины всякие занимали воображение, хромали, спотыкались о робость, о застенчивость, о целомудрие — даже здесь, наедине с собой…

«Странно, — думала Инна, — уж не влюбилась ли я на старости лет!? Почему на старости? Я-то еще ничего так… Точно, влюбилась. Втюхалась!»

Она встала с кровати, накинула на плечи толстый махровый халат и вышла на балкон. В небе с серебристым звоном сияла почти полная луна. Крошечного сегмента не было с левой стороны ее, будто кто-то нарочно стесал один край. Кто? И звезды — они веселились наперебой, перекликались задиристыми голосами, перемигивались. А во дворе, внизу — одинокий фонарь с подвесным конусным колпаком упрямо светил в угол детской площадки. Стоял, сгорбившись, и терпел, терпел…

Инна постояла несколько минут, потом почувствовала, как стылый сумрак позднего декабрьского вечера заползает снизу под халат, бесстыдно крадется по ногам. Нет, она не потерпит подобного нахальства! Вдохнула напоследок плотного, сырого воздуха, впорхнула обратно в комнату и уже там — выдохнула.

И снова легла — впрыгнула под одеяло, натянула его на лицо, стала дышать часто, чувствуя, как тепло и влага ложатся, осыпаются на лоб и щеки. Зажмурилась от удовольствия и вдруг… увидела его… Силуэт, контур — сперва расплывчатый, потом все более четкий. Будто направлялся к ней, но не становился крупнее. Так — на расстоянии держался. Высокий, фигура стройная. Он ли? А кто тогда? Точно влюбилась! Как малолетка, ей богу!

Протянула руку к пуфику, что возле кровати постоянно, как дрессированный, сидел. Подсветила будильник: половина первого.

«Всё, родная, пора спать!» — приказала себе и уснула.

И когда луна через два часа сперва осторожно, а потом бесцеремонно заглянула в окно спальни, она увидела, как женщина во сне улыбается ей… А кому же еще?