Перекресток Теней (СИ)

ГЛАВА 3

Ночной Париж не замирал ни на минуту. От хлебного рынка приятно веяло свежим ароматом — как-то уютно и по-домашнему. В городе, давно не отличавшемся чистотой, в городе, где по прорытым канавам вдоль улиц текли фекалии, редко можно было вдохнуть глоток чистого воздуха. Разве что снежной зимой, да и то не на каждом квартале.

Издалека слышны были голоса торговцев, грузчиков, скрип колес и фырканье лошадей. Многочисленные лавки, булочные и пекарни, растянувшиеся на добрую сотню метров улицы Жюиври, даже в столь позднее время продолжали жить напряженной жизнью. Несколько более замедленной, чем в светлое время суток, но все-таки — жизнью.

Венсан де Брие неторопливо брел по улице. В темном небе над городом угадывались вереницы стремительно летящих облаков. То и дело вспыхивали и снова гасли, исчезая из виду, звезды. Было свежо, как бывает всегда в начале весны.

Отправив Тибо спать, рыцарь вышел прогуляться. У них уже давно сложился обычай — спать по очереди, оберегая сон другого. Тем более это нужно было сейчас, когда Орден оказался обезглавленным, разорванным на клочки, и уцелевшим его членам необходимо было проявлять особенную осторожность, чтобы скрываться от случайных «доброжелателей». Впрочем, в этот вечер Венсану де Брие меньше всего думалось об опасности. Что-то оборвалось в нем, что-то навсегда покинуло прочные позиции в душе…

Тибо заснул мгновенно. Он был настоящим солдатом, и три часа, отведенные ему для отдыха, умел использовать с максимальной пользой для себя. Он хорошо знал, что через определенное время будет разбужен твердой рукой хозяина, и тогда уже ему придется бодрствовать столько, сколько понадобится бывшему рыцарю для восстановления сил. Они давно доверяли друг другу, давно стали единым целым — живым, подвижным организмом, двуликим и четырехруким, но с общим сердцем и общим отношением ко всем превратностям судьбы, не смотря на разницу в происхождении и образовании. И то, что дворянин де Брие читал по-древнегречески, а писал и говорил на латыни, в то время как Тибо не умел писать даже на родном французском — вовсе не мешало им быть больше чем друзьями.

…Сначала де Брие хотел выйти в одной камизе — нательной рубашке, едва покрывавшей бедра. Ему было душно в харчевне — то ли от количества выпитого, то ли от пережитого в последнее время. Но во избежание простуды он все же накинул поверх камизы еще и котту — туникообразную куртку, доходившую до колен. Болеть никак было нельзя, особенно теперь, когда не стало тех, на кого можно было положиться, когда он сам превратился в одну из ключевых фигур в далеко еще не оконченной партии…

Под ногами шуршал песок. Полусапожки из свиной кожи, без каблуков и со слегка заостренными носками, которые так любил Венсан де Брие, помогали ему ступать тихо, почти бесшумно. Часть улицы Жюиври, где находилась харчевня Одноглазого Жака, не была вымощена булыжником — он начинался дальше, от пекарни Жанетты, где в эти минуты еще горели факелы и царило привычное оживление.

Рыцарь сделал несколько десятков шагов и уже собирался поворачивать назад, как вдруг чья-то рука легла ему на плечо. Но прежде чем он выхватил кинжал, спрятанный на поясе под туникой, прежде чем он обернулся, Венсан де Брие услышал голос. И напряжение, в один миг охватившее его, схлынуло так же быстро.

— Это я, сеньор!

— Эстель?

— Простите мою дерзость. Но я все время шла вслед за вами.

— Зачем?

— Не знаю. Мне так хотелось увидеться снова!

— Но ты ведь поужинала и ушла домой, не так ли?

— Я обманула вас. У меня нет дома.

— Почему? И где ты живешь?

— Живу где придется, снимаю комнату то там, то здесь. А в основном брожу по свету в поисках удачи.

— И промышляешь древним ремеслом?

— Да, сеньор. А иначе на что жить?

— А твой дом, твои родители? Где они живут?

— Про отца я ничего не знаю, мать родила меня на одном постоялом дворе, а потом оставила там и убежала. Так мне говорила Аделайн, простая крестьянка из Клюи, у которой я жила до семнадцати лет. Она воспитала меня, научила жить. Спрашивайте меня, о чем хотите, я готова всё рассказать…

Венсан де Брие смотрел на девушку с какой-то легкой брезгливостью, к которой примешивалась жалость. И даже плохо различая в полумраке его лицо, Эстель догадывалась об этом.

— Ты замерзла? — спросил он вдруг с неожиданной заботой в голосе. — Тут неподалеку есть неплохая таверна. Это на улице Нуайе, возле моста Планш Мибре. Пойдем?

— Я не смею навязывать вам свое общество, дядя Венсан, — робко ответила девушка.

— Тем, что караулила меня на улице, ты уже сделала это.

— Простите великодушно, сеньор! Но мне почему-то так хочется быть рядом с вами! Я не знаю, как это объяснить…

— Сейчас выпьешь подогретого вина и объяснишь, — сказал рыцарь и взял спутницу за локоть. — Пошли.

Через несколько минут они уже сидели за столом, в центре которого тускло горела, порой выстреливая оранжевые искры, толстая, наполовину оплывшая свеча. Пламя ее колебалось от дыхания собеседников, и по их лицам блуждали тени.

— С первого взгляда я почувствовала влечение к вам, сеньор. И это не вино развязало теперь мой язык, и не мой промысел позволил говорить столь открыто и дерзко. Со мной такое впервые в жизни… Я чувствую, что рядом с вами могу быть защищена от всех напастей…

Она говорила, и ее голос был эхом чистой и непорочной души, которую не запятнали ни беспросветная жизнь, ни условия древней профессии. В ней угадывался космос — бескрайний и загадочный.

— Возможно, ты ошибаешься, девочка, — с непривычным смущением ответил Венсан де Брие. — Мне кажется, что ты просто давно нуждаешься в опекуне. Ты ведь росла без отца, и ремеслом своим занялась не потому, что дурно воспитана или это был единственно возможный твой заработок, а исключительно для того, чтобы познать не только мужскую силу, плоть или страсть, но и мужскую ласку, которой ты с детства была лишена. Или я не прав?

Эстель молчала, не отрывая от лица рыцаря своих печальных глаз, на дне которых уже вспыхивали искры восторга.

— Наверное, я все-таки прав, — сам себе ответил де Брие. — Но ты ошибаешься в том, что видишь во мне надежную защиту для себя. Мне бы самому устоять и уцелеть, самому отыскать гавань, где могли бы укрыться от урагана мои корабли. Впрочем, я очень надеюсь, что ураган вскоре закончится, и в моей жизни наступит ясная погода…

— Вы говорите так загадочно, дядя Венсан. Вы вкладываете в слова какой-то скрытый смысл…

— Да, я не склонен откровенничать с первой попавшейся девушкой, даже если она проявляет ко мне повышенное внимание.

— А если эта девушка готова зачеркнуть ради вас всю свою прежнюю жизнь? Если готова служить вам верой и правдой в любом качестве? Если согласна идти за вами хоть на край света?

— Хм, ты второй человек, кто сказал мне сегодня эти слова, — грустно усмехнулся рыцарь.

— А кто был первым? Наверное, Тибо?

— Да, ты угадала, Эстель.

— И вам действительно предстоит подобное путешествие?

— Возможно…

— Осмелюсь предположить, что вы…

Девушка осеклась. Она испугалась, что слишком далеко зашла в своих откровениях и вопросах.

— Что? Договаривай, — властно сказал рыцарь.

— …что вы не тот, за кого себя выдаете…

Де Брие налил вина из кувшина в глиняную кружку. Долго, мелкими глотками пил, не спуская глаз с одухотворенного лица девушки. Что-то было в ней — неуловимое, загадочное, во что непременно хотелось проникнуть и познать. Когда-то он уже испытывал подобные чувства, когда-то его душа трепетала и взлетала под облака от одного лишь женского имени, от одного лишь взгляда. Это было так давно, что в реальность затерявшихся в памяти событий теперь было трудно поверить. Он давно научился сдерживать чувства, он давно воспитал в себе холодность и твердость, граничившую с самоотречением. Этого требовал и устав Ордена тамплиеров, это стало его личным убеждением. Но теперь, когда…

— Ты действительно готова пожертвовать собой ради меня? — Его голос прозвучал глухо и от того как-то магнетически. — Ты искренне желаешь изменить свою жизнь?

— Да, сеньор… — Эстель задрожала, она совершенно отчетливо понимала, что в эту минуту решается ее судьба. — Я готова на всё…

— И ты не предашь меня ни при каких обстоятельствах?

— Не предам.

— Даже если твоей жизни будет угрожать смертельная опасность?

— Да…

— Готова поклясться?

— Да.

— Тогда знай, что перед тобой сидит не торговец сукном из Руана, как считает хозяин харчевни Жак, а рыцарь Венсан де Брие, исполняющий обязанности прецептора Франции. И ты была очень проницательной, Эстель, когда представляла меня тамплиером с бородой. Мне пришлось сбрить ее совсем недавно…

Девушка затрепетала от волнения и чуть не опрокинула свою кружку с вином. Де Брие заметил это. Ее губы задрожали, глаза опустились и уткнулись в стол.

— Ты испугана?

Эстель ответила не сразу. Она сплетала и снова разрывала пальцы рук, то и дело поправляла на себе складки платья.

— Да, испугана, — наконец, выдавила она из себя.

— А я ведь предупреждал.

— Нет-нет, — торопливо сказала девушка. — Не это…

— А что же тогда тебя так напугало?

— Я кое-что знаю про тамплиеров, — тихо ответила Эстель, не осмеливаясь взглянуть в лицо де Брие. — И меня напугало, что вы… что вы никогда не сможете… меня полюбить…

Большая бледная лысина с пучком волос в том месте, где высокий лоб переходил в темя, слегка лоснилась от пота. Папа Климент нервничал. В его пристальном колющем взгляде из-под густых ломаных бровей, в длинном с горбинкой носе, в губах, изогнутых в раздраженной гримасе, было что-то демоническое.

Он сидел за столом, бесцельно и беспорядочно перекладывая перед собой какие-то документы. Свет из высокого стрельчатого окна падал на листы, на бронзовый с позолотой чернильный прибор, на тонкие пальцы понтифика с кустиками волос на фалангах. На безымянном пальце правой руки то и дело вспыхивал, пересекаясь с солнечным лучом, большой сапфир, вправленный в золотой перстень.

В белой сутане, перетянутой муаровым поясом, и с алой маццеттой, накинутой на плечи, папа выглядел бы вполне мирно и дружелюбно, если бы его волнение не выдавал голос. Когда Климент был чем-то недоволен, его обычно мягкий и вкрадчивый голос, становился резким и каким-то даже лающим.

— После того, что случилось, — сказал он, — у меня больше нет доверия к вам! Вернее сказать, оно катастрофически уменьшилось. Слышите, катастрофически!

Гильом де Бофе развел в стороны свои короткие руки. Он никак не ожидал, что папа всех собак спустит на него. Но спорить с Климентом не стал, полагая, что гнев понтифика вскоре пройдет, сменится привычной сдержанностью, и с папой можно будет обсудить некоторые вопросы в более спокойном тоне.

— Мои люди доложили, что обнаружили в протоколах допросов показания рыцаря Жана де Шалона. Он утверждает, что в ночь перед арестами из Парижа вышли три крытые повозки, груженные сундуками с сокровищами Храма. Повозки сопровождал конвой из сорока двух рыцарей во главе с прецептором Франции Жераром де Вилье.

— Да, ваше высокопреосвященство, — робко согласился епископ Парижа, — возможно, так и было.

— Вы говорите «возможно»? Вы не уверены в этом?

— Осмелюсь сказать, что сейчас нельзя быть уверенным ни в чем.

— Знаете, де Бофе, — раздраженно сказал папа, — меня вовсе не удивляет, что сокровища тамплиеров бесследно исчезли. Жак де Моле, и это очевидно, был весьма неглупым и осторожным человеком. И он окружил себя людьми, способными не только героически сражаться, но и чрезвычайно строго хранить секреты Ордена. И если нам удалось, в конце концов, развалить эту старую крепость, то это вовсе не означает, что мы одержали безоговорочную победу. Где трофеи? Где несметные богатства, о которых мы столько слышали, ради добычи которых затеяли эту кровавую авантюру, но которых нам так и не удалось не только осязать, но и увидеть?

— Это известно одному Богу, — осторожно ответил Гильом де Бофе.

— А должно быть известно мне! — вспылил папа, ударяя ладонью по столу. — Вы столько лет занимались следствием, потратили столько средств! Где результат? Где результат, я вас спрашиваю? И почему, в конце концов, самые важные показания, полученные на допросах, теряются в ворохе бесполезных документов и доходят до моего сведения с таким чудовищным опозданием?

Чем больше он кричал, тем больше заводил и накручивал самого себя. Казалось, этому не будет конца.

— Мы безусловно виноваты, ваше высокопреосвященство, — поспешил ответить епископ Парижа. — Однако осмелюсь предположить, что следователи, которые вели это дело с самого начала, могли не все документы передать нам вовремя. У них ведь тоже свой интерес…

— Вы имеете в виду короля?

Папа задумался. Де Бофе заметил, что он колеблется. Наконец, Климент продолжил более спокойным тоном:

— Филипп расточителен и несдержан. К тому же он глуп и вспыльчив, и вы сами об этом знаете. Не так ли? — Епископ Парижа, не моргая, смотрел на папу. — От его неоправданной горячности пострадало уже немало людей. Что нашел он в подземельях Тампля после ареста де Моле и его окружения? Несколько оброненных монет? А ведь по его собственным словам там содержалось по крайней мере несколько десятков сундуков с золотом и драгоценными камнями, старинные изделия и украшения, которым нет цены. Но самое главное, там хранились святые христианские реликвии, в том числе Священный Грааль. Где теперь это всё?

Епископ Парижа угрюмо молчал. Гильом де Бофе хорошо знал, что гнев папы не может продолжаться долго. Пройдет еще минута, другая, и глава Церкви поменяет интонацию разговора. Так случилось и на этот раз.

— Присядьте, де Бофе, — после паузы спокойно предложил папа. — И слушайте меня очень внимательно.

Епископ устроился на стуле против понтифика, сложил руки в замок и преданно смотрел ему в глаза.

— Мне хорошо известно, — приглушенным голосом произнес Климент, — что в Париже осталось несколько человек, принадлежность которых к Ордену тамплиеров очевидна и не вызывает сомнений, но которую эти люди со всей возможной тщательностью теперь скрывают от посторонних. Вы удивлены, де Бофе? Вы полагали, что все, кто избежал арестов, давно покинули Францию?

— Я удивлен не этим, а вашей осведомленностью, ваше высокопреосвященство!

— Я делюсь с вами, епископ, только потому, что мне в Париже нужен человек, способный не только преданно служить Церкви, но и способный в определенный момент проявить необходимую твердость и сообразительность.

— Благодарю за высокое доверие. — Де Бофе склонил голову. — Я весь внимание, ваше высокопреосвященство.

— Слушайте же. — Папа сделал паузу, будто все еще сомневался, стоит ли доверять епископу свой новый замысел. Затем, взглянув на де Бофе, он продолжил: — Сейчас где-то в городе находится некий Венсан де Брие, бывший рыцарь Ордена Храма, который в свое время являлся помощником прецептора Франции. После того, как его начальник Жерар де Вилье исчез с обозом сокровищ, о чем я говорил в начале разговора, этот де Брие остался в Париже на тайном положении исполнять обязанности прецептора. Я уверен, что он поддерживает связь с теми, кто покинул королевство. Кроме того, два года назад Жак де Моле, понимая, что его участь практически решена, передал свой титул Великого магистра рыцарю Жану-Марку Лармению, который находится на Кипре и посвящает все свои силы сохранению последнего оставшегося там отряда тамплиеров. Я не исключаю того, что между де Брие и Лармением существует тайная связь. Я не исключаю и того, что де Брие может знать, куда подевались сокровища Ордена. Вы понимаете, епископ, к чему я клоню?

— Вы хотите поручить мне разыскать этого де Брие, арестовать его и допросить с пристрастием? Я перепоручу это дело самым надежным и преданным сыщикам!

— Вы разочаровываете меня, де Бофе! — Папа снова проявил раздражение. — Нужно быть гибче, епископ, и мыслить тоньше. Арестовывать де Брие было бы опрометчиво и глупо, это не привело бы ни к каким результатам. Наверняка он тверд, как скала, и ни в чем не признается. А вот приставить к нему нашего человека, который бы сумел войти в полное доверие… Это принесет гораздо больше пользы. Мы будем регулярно получать сведения о деятельности остатков Ордена и, возможно, когда-нибудь нащупаем главное…

— Гениально, ваше высокопреосвященство! — воскликнул епископ Парижа.

— Возможно, результат придется ждать долго, — добавил Климент. — Рыцари храма всегда были скрытными, в особенности же теперь. И тем не менее… У вас, де Бофе, найдется надежный человек, которому можно было бы доверить это весьма деликатное дело?

— Найдется! — уверенно ответил епископ Парижа.

Порой люди совершают ошибки, наивно полагая, что их можно исправить в будущем. Это не так. Ни одной ошибки исправить нельзя — можно только не совершить новой, но для этого нужны немалые душевные усилия, которые не каждому по плечу. Впрочем, кто и каким образом способен определить, в какой степени тот или иной поступок принадлежит к разряду ошибок? Можно ли считать ошибкой опрометчивый окрик «постой, не уходи!», если он был продиктован мимолетным движением сердца, а не выверенным приказом разума? Можно ли считать ошибкой приверженность многолетним привычкам, если они никому не мешают жить? А навязчивые идеи — кто и когда их рассматривал в лупу? А внезапно вспыхнувшая страсть — окрыляющая и сжигающая одновременно? Можно ли дарящую полёт и отнимающую покой считать ошибкой? Любовь… если это она…

…И прошла новогодняя ночь, и еще одна, и еще несколько… И всё вернулось на круги своя — как должно было вернуться.

«Господи! Что я натворила? — говорила она самой себе, пытала себя, терзала. — Зачем всё это затеяла?»

«А что ты хотела? — отвечала другая Инна, оттуда, из самой глубины. — Душа и физика — два сообщающихся сосуда. Любые чувства оплачиваются болью».

Андрей не писал целую неделю. Можно подумать, что он нарушил какой-то договор. Размечталась… Сама виновата, вот! Лезу к человеку со своими откровениями, экзальтированная дурочка. Чего ждать? У него семья и творчество, а ты — кто? Внешность… сомнительная, а запросы… Примитивная училка языка и литературы, начитавшаяся классики. Думаешь, что в современной жизни всё, как у Тургенева или Толстого? Ты где-нибудь, у кого-нибудь такое видела? То-то же.

Ну, понравились стихи. Ну, написала бы, что понравились. Спасибо, успехов, пока… Да сотни у него читателей, тысячи. И половина что-то высказывает по поводу творчества — так принято, так нормально. А что вместо этого? Глупое ожидание, напрасные надежды, необоснованная ревность. И как следствие — сдвиг сознания к началу координат — к нулю…

И закончились каникулы. И пошел по программе Лермонтов, и на одном из уроков она прочитала ученикам:

А те сидели, затаившись, будто мыши, почуявшие приближение свирепого домашнего зверя. У них как раз тот самый возраст, тот самый, когда… Но это у них.

— Я никого не заставляю выучить это стихотворение, — сказала она, скользя взглядом поверх голов. — И двоек ставить не буду. Если кому-то понадобится, тот выучит сам, помимо школьной программы. И не только это…

— Инна Васильевна, а можно вопрос?

Это Сережка Литвинов — тихий такой, вдумчивый мальчик, почти незаметный, всегда уроки учит, отвечает рассудительно, а у самого в душе, наверное, буря настоящая. По глазам видно. И Катюша Коробейникова с первой парты наверняка знает об этом, и весь класс знает…

— Да, пожалуйста.

— А вы любили когда-нибудь?

За окном шел снег — неторопливый, крупный, разлапистый. Ветра не было — в медленный полёт снежинок, в эту восхитительную гармонию, созданную природой, не посмел вмешаться хаос вихревых потоков. Казалось, это не снег стремится к земле, подчиняясь законам притяжения, а, напротив, целый город поднимается вверх — ему навстречу, ловя эту сказку ладонями площадей. И сейчас в классе вдруг стало слышно, как снежинки за окном шуршат по воздуху…

— А я и сейчас люблю…

Господи! Как такое могло вырваться? Самоконтроль — а что это?..

И вмиг порозовели щеки, засуетились глаза. А сердце уже стучало — как молоточек старого будильника по чашке звонка, и казалось, этот стук слышен даже на последней парте…

— А как вы понимаете это чувство?

Дальше пошли. Зацепили главное. Умные… Отшутиться? — наивно. Углубиться? — урок сорвать. Впрочем, сама только что не настаивала… И ведь ждут ответа — все до единого ждут, доверяют. Глазами так и едят! Знают, что не увильну… Взрослые уже.

— А хотите, я вам кое-что почитаю?

Вопросом на вопрос отвечать не всегда уместно, кажется. Но просто такой случай…

Последние строки Инна читала, глядя в окно — на этот снег, на моргающий желтым светофор на перекрестке, на прохожих с белыми шапками и эполетами на плечах. Но не видела никого — а никого и не было: ни людей, ни машин, ни самого города. Не было ни света, ни запаха, ни звука. Не было движения, не было мысли. Не было ничего. Ноль. Входящих — ноль. Вообще — ноль.

И вдруг эту космическую пустоту, этот вакуум скомкал, как ненужную бумажку, свел в ничтожную точку тихий девичий голос с первой парты:

— Инна Васильевна, он обязательно напишет…

«А я ведь тоже в какие-то периоды жизни чувствовал себя одиноким, никому не нужным. Замыкался в себе, ясное дело, что много писал. Не хочу вдаваться в подробности — я уже научился избавляться от прошлого. Раньше мне было как-то уютно с ним, грели какие-то воспоминания, хотелось больше оглядываться назад, чем смотреть вперед. Но жизнь давно расставила свои акценты, обозначила иные приоритеты, и огромный рюкзак с прошлым пришлось бросить на какой-то развилке дорог.

Сегодня думал: приду домой, пятница, тяжелая неделя закончилась, включу машину, а там — новое, полное замечательных слов письмо. Полное эпитетов, сравнений, невыразимой нежности, которую ты умудряешься облечь в словесную форму — и это все для меня! Для меня, который, в общем-то, не привык к этому, для меня, который давно забыл, что такое романтические отношения — всё быт, рутина, обязанности и труд. Но письма нет, и это понятно: нелепо ждать инициативы от тебя, хоть ты однажды и написала мне первой…

А сейчас я хочу сказать о другом. Я, вообще-то говоря, в какой-то степени фаталист, верю в судьбу, в предназначение, в переселение душ, в неслучайность случайностей. Мне почему-то кажется, что наше с тобой заочное знакомство — это знак! И все последние несколько дней меня не покидает мысль о том, что наши души были отправлены в этот мир для какого-то эксперимента. И если в ИХ планы входило наше знакомство в Интернете — стало быть, эксперимент удался. А если не входило — то теперь мы сами будем устанавливать правила игры. И пусть нам завидуют те, у кого не было подобного опыта.

А может, мы сейчас придумали для себя эту сказку, в которой нет колдунов и злых ведьм, нет преград нашей фантазии и чувствам? И только полет наших душ — взявшись за руки или в обнимку… Поживем — увидим…

И еще. Всю жизнь, сколько я себя помню, я считал женщину венцом творения. Своих взглядов не поменял до сих пор. Женщина для меня — это самое прекрасное и самое загадочное, что удалось создать Господу. Нет, есть, конечно же, монстры и среди женщин — но их подавляющее меньшинство, это просто ошибка природы, это — неродившийся мужчиной мужчина. Все настоящие женщины — красивы, причем, глубоко красивы, к тому же — каждая по-своему. И мне, как писателю, всегда хочется прикасаться к этой красоте снова и снова. Питаться от нее. Находить новые образы. Вот теперь — к твоей… пусть и виртуально…

Вот писал, а будто разговаривал с тобой. Ты сидела напротив — почему-то на кухне, положив руки на белый пластик столика. Рядом стояла вазочка с вишневым вареньем. Пока я говорил — ты всё съела. На здоровье, милая, близкая и далёкая. Теперь целую тебя в вишневые губы, слизываю остатки варенья языком, а ты жмуришь глаза и таешь в моих объятиях. Куда там молодежи до нас! У них физиология, у нас — Вселенная. Красивая сказка?

P.S. Чтобы не скучала — посылаю тебе кое-что еще. Читай, думай обо мне, желай мне всего, что желаешь обычно — и я буду счастлив. Будь умницей, будь смелой и красивой. Будь со мной — в письмах, мыслях и в снах.

P.P.S. Прости, я не знаю, почему сегодня всё это написал… Так написал…»

«Я, конечно, православная, и переселение душ должна воспринимать, как грех… Но я твёрдо уверена, что все, кого мы встречаем на протяжении жизни, обязательно будут иметь с нами какие-то отношения потом, или были нам близки когда-то. Знакомый мальчик был моей сестрой. Чужой дяденька — отцом, который в какой-то неведомой стране любил меня и берёг. Едва знакомая женщина была наставницей. А мы с тобой… может, и встретимся где-нибудь на неизвестном берегу? Ну, во-первых, я тоже фаталистка, и считаю, что по жизни нас кто-то ведёт, подаёт нам ЗНАКИ, которые мы понимаем или нет, следуем им или нет, но они есть, и я твёрдо в этом уверена. Судя по твоему письму — да, мы очень похожи, только я не поэт, и от этого более приземлённая по сравнению с тобой. Сейчас распечатала архив и начала читать твои стихи — не смогла прочесть всё сразу — слёзы перехватывают горло. ТАКИХ стихов я не писала никогда, мне это не дано. Ну, а то, что я вообще откликнулась… было бы странно, если бы это была душа, сильно отличная от твоей. Всё равно в стихах этих присутствуют определённые вибрации, на которые может откликнуться только тот, чья душа на них Богом настроена, как на камертон. Ведь любое другое произведение точно так же нравится или не нравится, но только редкие строки ТАК совпадают с тем, о чём только думалось туманно, а здесь — вот оно! — явь!

Стихи твои все-таки перечитала… прочитала… мне страшно и зябко, и так не бывает… у меня такое ощущение, знаешь, как шестерёнки, встав на место, заполняют каждая у каждой промежутки между зубчиками, так твои стихи заполнили во мне какое-то пространство, пустоту какую-то…

А по поводу прошлого, я только нынче стала задумываться… даже не задумываться, а мне стали везде попадаться просто прямые указания, что хватит уже вздыхать о былой любви, питать воспоминаниями прежние боли и обиды, пора всё оставить в прошлом, выбросить ненужный хлам, избавиться от старых вещей и связей, и открыть окна, чтобы впустить в свою жизнь что-то новое. Это как твой рюкзак на перепутье. И я всё думала: от каких таких отношений я должна избавиться? И помаленьку просто стала избавляться от всего, что не пригодилось мне на протяжении какого-то длительного времени, от вещей в основном. А еще перестала холить и лелеять, как самое ценное в жизни, свою память. И теперь вижу, что не зря я это делала. Ради тебя, я не знаю, от чего можно ещё отказаться — наверное, очень от многого.

Андрей, я тебя физически ощущаю. В пятницу, я не помню точно, наверное, я два письма уже получила к пятнице. Так вот, я физически ощутила на своей спине твои руки. Знаешь, как будто ты заключил меня в объятия, но перед собой я тебя не вижу, а спине моей, защищённой твоими ладонями — тепло. И каждый раз, впервые прочитывая очередное твоё письмо, я чувствую, как ты отнимаешь мои ладони, которыми я закрываю лицо от смущения, знаешь, как бывает, когда человек про тебя много и неожиданно знает, хочется закрыться от смущения, потому что нет ещё такой близости отношений, а знания уже есть…

Впрочем, знаешь, мне кажется, что скорое развитие событий влечёт за собою их скорый конец. И где-то там, на другом берегу, мы сделали с тобою эту ошибку, и нас разлучили. Но теперь я как-то опомнилась, и я хочу, чтобы наши отношения были долгими и не такими горячечными. В следующий раз я хочу прожить с тобой большую счастливую жизнь, а сейчас — на чужом несчастье своего счастья не построишь. Как бы ни хотелось. Это я виновата. Мне не нужно быть такой откровенной, и я это учту. Мне уже дорог и ты, и твоя дочь, и жена твоя. Пусть говорят, что так не бывает, но это так…

И ещё… ещё раз спасибо тебе за это письмо. Ты знаешь, я пока не могу удержаться от всех тех ласковых слов и мечтаний, которыми переполнена. Я думаю, что со временем это пройдёт. А может, и нет. У меня не было ещё опыта таких отношений. Хотела бы я надеяться, что всё уравновесится. Мы станем с тобой очень хорошими друзьями, такими, знаешь, когда дружат независимо от всего — неурядиц, любовей, семей, работы, а пока… жду твоих писем, а если их долго не будет… наверное, не выживу… Помнишь, как Хозяин Аленького цветочка умер, когда Настеньки долго не было? Вот и я так же… Сначала надо будет разлюбить. А возможно разлюбить? Мне кажется, что всех, кого я любила когда-нибудь в жизни, я буду любить всегда. И не имеет значения, как они ко мне относились, всё равно ведь было что-то хорошее в каждом дне, в каждом моём чувстве, как бы мы ни расстались. Просто эти чувства приняли какой-то другой облик, другую форму… но название осталось прежним…»