Перемена

XIX ГЛАВА

Следующий день наступил также как и предыдущий, и все прежние дни, только что-то неуловимое изменилось, нечто такое, о чём страшно думать, но приятно мечтать. Дневные лучи жаркого солнца осветили белую опочивальню золотистым светом, вспыхнули раз на тёмно-русых волосах Вишевской, прямо сидящей у зеркала за туалетным столиком, шлафрок из дорогой струящейся ткани, по краям инструктированный французским кружевом, плотно облегал её стройный стан. Вокруг ходил взад-вперёд Михаил Григорьевич: в накрахмаленном сюртуке, весь надушенный, несколько взволнованный, как то бывает у него перед важным собранием, он каждую минуту поглядывал на часы, ожидая приезда экипажа.

— Сегодня, — сказал он жене, — будет ужин на первом этаже дворца, который зададут наши мексиканские знакомые. Ныне они разместились здесь, над нами — на третьем этаже, и как соседей, искренне просили принять приглашение на столь желанное торжество.

Елизавета Андреевна вытянулась, рука, что расчёсывала волосы, зависла в воздухе, былая тревога кольнула в груди — в самое сердце и она, силившись из последних сил оставаться наивно-равнодушной, напустила на себя наигранный грустный взор и сказала:

— Позвольте мне остаться сегодня здесь, у меня нет ни желания, ни сил присутствовать на каком-либо ужине.

— Почему вы так решили? Рзаве сие благородные судари обидели вас чем-либо или сделали что дурное?

— Нет… нет, всё не то, просто я… — она отвернулась, потупив взор, уставилась в окно, — простите меня, может, я поступаю дурно.

— Вы ни в чём не виноваты: это ваше право — согласиться или отказаться. Но я прошу, искренне прошу вас всегда держаться со мною рядом, ибо вы — моя поддержка, моя единственная опора, и кому, как ни вам, разделять со мною все радости и горести? — он сел у её ног и взял её руки в свои.

Елизавета Андреевна изучающе глядела в его лицо — этот взгляд робких глаз под круглыми очками, эта кроткая улыбка, которые она видела уже столько лет явили тот залог тёплой надежды, перед которой рассеялись все чары и заботы, она согласилась быть с ним рядом — хотя бы здесь, на чужбине. Радостный Михаил Григорьевич, счастливый от мысли, что супруга дала согласие, искренне поцеловал её в губы и когда стрелки часов показали одиннадцать, взял в руки шляпу и бросил на прощание:

— До вечера, моя дорогая. Надеюсь, сегодня вы будете счастливы.

В десять часов пополудни в главном зале дворца, расположившись на мягких стульях и софе, сидели в ожидании Вишевский и мексиканские доны. Почтенные судари, во французских фраках, надушенные, чинно-благородные, тихо меж собой переговаривались, закуривали сигареты и табачный дым смешивался с ароматом недавно сорванных цветов.

— Когда же спустится ваша супруга, синьор Вишевский? — поинтересовался Себастьян дон Мора, отложив газету в сторону.

— Непременно. С минуты на минуту. Надеюсь, вы понимаете: женщины всегда долго прихорашиваются у зеркала.

— Ах, эти зеркала, — усмехнувшись, молвил до сего времени молчаливый Мигель Кастилло-Ривера, — сдаётся мне, что их придумал сам дьявол, иначе женщины никогда не подводили бы нас своим опозданием.

Остальные мексиканцы, как и все набожные жители Мексики, перекрестились, про себя прошептали молитву.

— Не упоминайте "его" всуе, синьор, грех это, — ответил Иван Сантана-Бланко, другие в поддержку данных слов утвердительно закивали.

Михаил Григорьевич ошеломлённым взглядом окинул собравшихся, нечто странное, будто острая нить, кольнуло его изнутри, ему было неприятно, что эти судари после дня знакомства столь фривольно отзываются об его жене, но он также как и они являлся гостем здесь, во Флоренции, и потому — как дипломат, как человек высших устоев и порядков предпочёл смолчать. Лишь стоящий чуть поотдаль от остальных Иммануил Велез хранил глубокое-задумчивое молчание.

Тут раздались глухие шаги на лестнице, застеленной красной дорожкой; маленькие ножки в атласных туфельках осторожно ступали вниз, боясь ненароком задеть длинный шлейф платья. Все господа разом притихли и встали со своих мест, не мигая уставились в сторону лестницы. Елизавета Андреевна появилась словно сказочное видение: её белоснежное платье с короткими рукавами, оголяющие плечи, лиф в обрамлении кружев из тюли и подол, драпированный ассиметричными, широкими — на древнегреческий манер складками, чьи края окаймляли атласные нежно-розовые ленты, шлейф — длинный, шуршащий, украшенный шёлковыми розами, тянулся по полу струящейся волной. В этом наряде она походила на невесту, если бы ни отсутствие белоснежной невинной фаты. Сам очарованный женой, Михаил Григорьевич протянул ей руку и подвёл к своим новым знакомым, как юы балансируя между ними и ею. На фоне рослых, широкоплечих мексиканцев Елизавета Андреевна выглядела крохотной фигуркой, столь прелестной и удивительно нежной. Каждый из синьоров, как истинный благородный дон, был несказанно счастлив взять её руку в свою, дабы почтить знаком уважения, и когда они, зачарованно глядя на неё, подносили каждый тонкую руку к своим губам, она ничего не почувствовала: ни смятения, ни прежней тревоги, ни сладостного наваждения.

В следующим зале был уже накрыт стол на двенадцать персон. Вишевские сели рядом — напротив остальных, и вот тогда Елизавета Андреевна смогла вволю разглядеть тех, кто и устроил для них этот вечер. Из десяти человек лишь Григори Ортиз, мигель Кастилло-Ривера, Иван Сантана-Бланко и Иммануил Велез обладали привычными европейскими чертами, какими награждены все жители Южной Европы — то были прямые потомки конкистадоров, приплывших на побережье Мексики ещё в шестнадцатом веке и обративших с помощью миссионеров местные племена в христианство. Другие же представляли обличием истинных жителей тех древних языческих цивилизаций, оставивших незабываемый след своей первобытной культурой жрецов и величественных монументов, а теперь они, оставив традиции предков, сидели здесь за длинным столом: ухоженные, в накрахмаленных сюртуках, постриженные по последней моде — и в то же время то был иной народ, непривычный своим обличием.

— Как долго, синьор, вы собираетесь оставаться во Флоренции? — спросил Вишевского Иммануил, сделав особое ударение на слове "оставаться".

— По крайней мере, до зимы, — быстро молвил Михаил Григорьевич, вытирая белой салфеткой рот.

— Здешние зимы не столь морозные, как у вас на родине, не так ли? — проронил Альберт де Ариас.

— Понятное дело: в Италии никогда не бывает морозов, к каким мы, русские, привычны с рождения. Но, признаться, сударь, я предпочёл бы наш снежный мороз, нежели здешние дни.

— Отчего же, извольте узнать?

— Дело в том, что в Италии зимы — если так можно назвать, всегда дождливы и ветрены, в такую погоду чаще простужаешься и подвержен хандре. Иное дело в России: всё пространство от края до края окутано заснеженными сугробами, в голубом небе ярко светит солнце, в его лучах переливается серебром снег; все дети безумно любят сию пору, когда можно, высыпав гурьбой на улицу, бежать к реке, с чьих высоких берегов так весело съезжать на санях вниз. Мы с Елизаветой Андреевной каждую зиму выезжаем в городской парк Санкт- Петербурга, там, на пруду, вместе с остальными катаемся рука об руку на коньках, а ледяной ветер играет полами наших шуб.

Десятки пар чёрных глаз тут же обратились в сторону Вишевской, ради которой на самом деле и был задуман сей званный ужин.

— И вы, синьора, — молвил Александр Хернандес, — тоже предпочитаете вашу зиму, как и ваш супруг?

— Нет, — ответила она, оставив недопитый бокал вина, — я предпочитаю лето, зимой же так скучно, — быстро поставила последней фразой на место Михаила Григорьевича.

В зале нависло глубокое молчание, все поглядывали то на мужа, то на жену. Вишевский хотел было возразить Елизавете Андреевне, но осёкся, смолчал: теперь у него зародилось в душе неприятное чувство тревоги.

В зал прошёл важного вида господин, он сообщил, что все приготовления к балу готовы, а гости ждут- не дождутся в соседней комнате.

— Господа, музыканты прибыли, как мы то договаривались: самые лучшие во Флоренции, — прибавил синьор с таким выражением лица, будто сообщал жизненно важную, судьбоносную новость.

Нависшая было гнетущая обстановка рассеялась также быстро, как и появилась, и Вишевские, впервые злясь друг на друга в душе, обрадовались тому, что смогут заглушить недомолвки в бурлящей, танцующей толпе.

— Как? Вы и бал организовали? — воскликнул нарочито весёлым голосом Михаил Григорьевич.

— Всё ради вас, наш глубокоуважаемый, любимый русский друг! — также театрально отозвался Оскар Олвера-Франко и лицемерная усмешка покрыла его смуглое лицо, но Вишевский уже того не заметил.

Соседний зал — более роскошный, большой, с высоким потолком, подпираемый толстыми колоннами, был уже полон гостей. Музыканты расположились в специально отведённом для них балконе под алым альковом, отделённого от остального зала низкой балюстрадой.

Первый танец открыли Елизавета Андреевна и Михаил Григорьевич — он, как муж, решил никому не уступать первенство со своей супругой. Мексиканские доны нашли себе пары среди задорных, знойных итальянок, чьи карие игривые глазки и белозубые улыбки не оставляли никого равнодушными. Но второй и последующие танцы Елизавета Андреевна делила между новыми знакомыми; вот она прошла в кадриле с рослым статным Григори, вот кружилась в вальсе с некрасивым, добродушным Леонидосом, а вот партнёром в польке стал галантный красавец Мигель. перед её взором мелькали смуглые лица с азиатскими глазами и белоснежными улыбками; она улыбалась им в ответ по чувству долга, но ничего не ощущала внутри себя: ни трепета женского сердца, ни лёгкого дуновения ветерка.

И тут — в последнем танце, что должен был поставить точку на нынешнем балу, ей подал руку тот, на которого она боялась взглянуть даже мельком. Это был Иммануил — красивейший из тех, кого она когда-либо видела. Елизавета Андреевна на миг прикрыла глаза: чувство тревоги, что нарастало в груди, внезапно сменилось нежным чувством, и она, погружённая в мягкую негу, ощутила на себе его тёплое касание, почувствовала, как его горячее дыхание обдало её тонкую шею; она вся затрепетала в его объятиях, и Иммануил ощутил похожий порыв чувств.

Михаил Григорьевич не танцевал, он пристально наблюдал-присматривался к супруге, но ничего предвзятого не заметил и был рад в душе, что ему не придётся скомпрометировать жену или кого-либо ещё.

Уставшие, но благополучно радостные гости разъехались, разошлись в пять часов утра — перед рассветом. Вишевских попросили ещё задержаться на некоторое время; Иван Сантана-Бланко пояснил. что приглашён фотограф — ради памяти о залоге дружбы.

— Не в нашей традиции отпускать дорогих гостей без подарка, — пояснил Иван, когда фотограф пришёл и уже настраивал фотоаппарат.

Фотограф приказал Елизавете Андреевне сесть на высокий стул с резными ножками так, чтобы шлейф платья лежал у самых ног. Мужчин же — как людей более рослых, он поставил чуть поотдаль вокруг дамы и ненароком, сам того не желая, нашёл место для Иммануила ближе всех к Елизавете Андреевне да так, что он невольно коснулся рукой её оголённого плеча, Михаила Григорьевича же поставил между Александром и Виктором.

— Не шевелитесь, господа… вот сейчас, приготовились и… — раздался звук вспышки, все облегчённо вздохнули — тяжко было долгое время стоять в неподвижной позе. — Вот и всё, господа. Готовые фотографии я вышлю вам через несколько дней.

Когда рассвело и солнце позолотило высокие кроны кипарисов в изумрудный-золотистый цвет, Вишевские готовились ко сну: уставшие, взволнованные. Михаил Григорьевич в лёгком халате сидел в тёмном углу в кресле, испытующе окидывал взором Елизавету Андреевну, так мирно и благополучно разместившуюся перед зеркалом. Она медленно, не спеша расчёсывала свои длинные волосы, а в душе у неё уже родилась искренняя радость, которую она не могла выразить словами.

— Ах, Михаил Григорьевич! Благодарю вас за всё. Этот вечер оказался самым лучшим из тех, что были, и впервые я чувствую себя невероятно счастливой на чужбине, — ответила она, потягиваясь всем своим гибким телом.

Вишевский вздрогнул, непонятным взором глянул в её сторону, не осознавая явной перемены, произошедшей с ней нынешней ночью. И когда Елизавета Андреевна крепко спала на пуховой подушке, он никак не мог сомкнуть глаз, остро ощущая колючую-скользкую боль внутри. Михаил Григорьевич уселся на постели. посмотрел на спящую жену: её длинные косы раскиданы по подушке, тело не прикрытое одеялом, утопало в муслиновых, тюлевых оборках и рюшах ночной рубахи, а лёгкая улыбка на устах преображала её спящие черты лица.

"С ней ли случилось что-то или же это всё моё воображение? — рассуждал про себя Вишевский, вновь укладываясь спать. — Хотя, к чему этот вопрос? Лишь впервые Лиззи оказалась на чужбине — то стоило и мне понять, а я, малодушный, погружённый в дела служебные, позабыл о ней, об её желаниях: в том есть моя вина, не её".