Перемена

XXIV ГЛАВА

Как сильно было стремительное чувство, захлестнувшее их обоих в единый безудержный поток! И они, ещё молодые, упали в его водоворот, укрылись колпаком под его нежной дланью. Иммануил часто отсутствовал по делам государственной важности, заседая с другими соотечественниками в канцелярии посольского приказа, а Елизавета Андреевна более не томилась в неисповедимых ожиданиях, она не томилась первоначальной своей колкой ревностью, а тихо, мирно дожидалась возвращения милого, сидя у окна или на высокой террасе дворца. А когда выпадали редкие дни их тайных встреч, то их стопы направлялись в парк, под тень высоких кипарисов — у полуразрушенной беседки. всё в том месте. сокрытом куполообразным полумраком, было столь важно, любимее её сердцу — заместо причудливых гротов, декоративных элементов из камня, коллонады и необычных статуй-фонтанов садов Боболи.

А время шло своим чередом — то протекая медленным ручьём, то стремительно несясь бурлящим потоком. В один из августовских дней — знойный, жаркий, солнечный — обычный для южной стороны, под навесом, представляющий собой коллонаду, увитую плющом и виноградом, за круглым белым столом с изящной кованой ножкой, сидели, попивая кофе и играя в карты, Виктор Алварес-Херерос и и Леонидос Эспиноза, в пепельнице перед ними лежали окурки, горький табачный дым смешивался с благоговейным ароматом диковинных цветов, росших в клумбах вокруг зелёной лужайки с коротко подстриженной травой; неподалёку от них на широких качелях, покрашенных белой краской, сидела, чуть опрокинувшись назад, Елизавета Андреевна, а позади неё стоял Иммануил, сильной рукой раскачивая качели и, смеясь заливным голосом, она глядела в высокое голубое небо, яркие лучи освещали-ослепляли её зелёные глаза. Время от времени Виктор и Леонидос, привлечённые женским смехом, кидали в её сторону любопытные, чуть восторженные взоры и замирали внутри всякий раз, когда раскачиваясь на качелях, Вишевская машинально чуть приподнимала маленькую изящную ножку в атласной туфельке и тогда лёгкий ветерок, ненароком задевая край платья, чуть оголял её щиколотку, явив взору шёлковый белый чулок.

За сим понятным, но крайне ненадёжным случаем — ясным днём, после обеда, наблюдал с высокой террасы второго этажа Александр Хернандес. Он, как и те, другие, был в душе очарован красотой русской барыни, но, стараясь не задевать ничьих чувств, действуя осторожно, с присущей ему врождённой мудростью, не смел сделать ни единого шага ради одного прикосновения к её нежной руки. Иногда он мечтал о ней, но тут же — вслед за грёзами, к нему нисходило прозрение: перед его мысленным взором вставал образ Михаила Григорьевича — злое, каменное лицо с безжалостным взглядом и рука его держала револьвер, чьё дуло было направлено в его сторону: по закону Вишевский имел право требовать дуэль за поруганную честь, оттого Александр уступил место Иммануилу, оставшись позади, ибо осознавал всю зыбкость того положения, в котором очутились они все по вине одного.

Глубоко вздохнув тяжким мыслям, Александр Хернандес прошёл в длинный коридор, встал у окна, всё ещё посматривая в сторону сада: сердце его то сжималось, то неистово колотилось в груди, и дабы унять боль от нахлынувшей его ревности, он сосредоточился было на Викторе и Леонидосе, играющих вот уж который час в карты, как думы его прервал звук шагов — так могли ступать по мраморному полу мужские подкованные ботинки. Александр обернулся — перед ним в сером костюме стоял Вишевский. Приезд последнего озадачил осторожного мексиканца — никогда ещё Михаил Григорьевич не возвращался столь рано, обычно его экипаж подъезжал к дворцовым воротам не раньше полуночи, но ные на часах было всего лишь четыре часа пополудни. Первое время Александр изучающе, как-то по-новому, глядел на Вишевского, чуть прищурив глаза, в голове роем кружились разные мысли-толки, а душа разделилась на два лагеря: один требовал отмщения, продиктованный ревностью, другой — за сокрытие любовных тайн; свет и тьма боролись за первенство, но разум взял вверх и дьявол отступил, дав путь благоразумию. Чтобы отвлечь внимание Вишевского от происходящего за окном, Александр Хернандес взял несколько фривольно его под локоть, сказал:

— Синьор, как я рад вас видеть! Теперь я смогу отыграться за прошлое своё поражение, — и чуть ли ни силком повёл его в свою комнату.

— Но, прошу вас, извольте поинтересоваться: неужто вы желаете сыграть со мной в карты прямо сейчас?

— Истинно так! И непременно сию минуту, а иначе когда потом, коль вас постоянно нет на квартире.

Александр говорил быстро, скороговоркой, не давая шанса Михаилу Григорьевичу вставить хотя бы одно слово. такое поведение несколько смутило и даже вызвало странное подозрение в душе Вишевского, но в конце он сдался, к тому же за игральный стол присоединился всегда улыбчивый, мягкий по натуре Мигель Кастилло-Ривера, и в кругу приятелей возродился былой азарт — Вишевский первый бросил свою карту…

Елизавета Андреевна поджидала мужа в гостиной квартиры. Петронелла с ловким мастерством красиво сервировала стол. Ужинали князь и княгиня вдвоём, всё было идеально — со стороны, по крайней мере так казалось, однако давящая тишина и подступившее чувство подозрения снова накрыла Михаила Григорьевича невысказанной обидой. Ночью он не сомкнул глаз, дурные мысли одна за другой лезли в голову, рвали сердце на мелкие ледяные кусочки. Он повернулся в сторону, глянул на мирно спящую жену — она лежала на спине, запрокинув руки вверх, широкие пышные воланы скрывали её грудь до самой шеи, её лицо обрамляли волосы и в этой красивой картине Вишевский не нашёл странного, однако тревога не отпускала его душу.

А в это время в квартире на третьем этаже за столом сидел Иммануил. Блаженно потягивая сигарету и медленно пуская дым, он глядел в окно — в густую черноту, где на небе ярко светила полная серебристая луна. Недалеко от него на диване сидел полулёжа Иван Сантана-Бланко, в его руках была гитара и пальцами он время от времени касался струн. Но лишь единожды взглянув на Иммануила, что безучастно ко всему с блаженным видом смотрел куда-то вдаль, он прекратил играть, спросил:

— Так ты действительно её любишь?

— Да, больше всего на свете, — не сразу молвил тот, очнувшись от тёплых воспоминаний.

— Но у неё есть супруг, не забывай о том. Если он дознается или её служанка всё расскажет, быть беде: один из вас погибнет на дуэли.

— Пусть даже так. Отдать жизнь за её любовь — что может быть лучше?

— Ты глупец, Иммануил, сам же добровольно лезешь в петлю, — проговорил Иван и, отвернувшись, тихо заиграл на гитаре.

Какое-то время Иммануил продолжал безучастно глядеть куда-то вдаль, то ли мечтая, то ли раздумывая над чем-то. В конце, загоревшись странными надеждами, он достал бумагу и чернила, макнув перо, стал писать: "Дорогая, милая моя Диана. Сколько лет мы знаем друг друга, сколько времени были рядом. Скоро мне исполняется тридцать два года — немалый срок для достопочтенного мужа. Мне никогда не забыть наши упоительные встречи под тем развесистым деревом, те минуты, что дарила ты мне в юные наши годы. До сих пор я ощущаю твой горячий, сладостный поцелуй на своих устах и долго ещё могу вспоминать и вспоминать твои ласковые прикосновения. Ты ведаешь: я далеко, на другом краю земли и нескоро возвращусь на родину, под любимые, единственные мои чертоги. Знай же, милая Диана: за сий период нашей разлуки я изменился, стал другим человеком, ныне я не тот самый Иммануил, коего ты знала прежде. В моём сердце поменялись чувства — я полюбил другую; не спрашивай, почему и как. и, прошу тебя, не кори в том ни себя, ни меня. Так получилось: сердцу не прикажешь. Прощай. Диана, и забудь меня на век. А я желаю тебе всего хорошего, и да полюбишь ты другого — более достойного, чем я. Иммануил Велез. Август 1879 год".

Закончив письмо, он запечатал его в конверт и передал слуге с требованием завтрашним утром отправить его как можно скорее.