Перемена

XXV ГЛАВА

Вишевский Михаил Григорьевич не находил себе места, нечто зловещее-тревожное рождалось в его душе, стоило ему только переступить порог квартиры. Елизавета Андреевна вела себя с ним тише и нежнее, нежели прежде, ничем не высказывала ни недовольства, ни плохого настроения: всё в ней стало примерно, как то и подобает верной супруге, но что-то скрывалось за всем этим — будто за ширмой таилось нечто непонятное, опасное. Вишевский поначалу старался не замечать собственных чувств, сваливая неприятные ощущения на вечную занятость и хроническую усталость, однако, само покорное поведение Елизаветы Андреевны, не свойственное её бурному характеру, наводило подозрение, к тому же беглые, чуть ускользающие взгляды с нотками насмешек от иных постояльцев. Но задумался он серьёзно об этом лишь после прямых намёков от сослуживцев в посольском департаменте; те так и говорили: мол, вы, сударь, целыми днями изволите пропадать на службе, а супруга ваша находится одна, в большом доме, среди прочих чужих людей. А мексиканские послы, хоть и благородных кровей, но сам народ весьма впечатлительный, как и прочие южане, особенно, когда дело касается женщины — красивой и привлекательной; Елизавета Андреевна, конечно же, находится под присмотром служанки, но и та женщина. Где-то тонким намёком, а где-то весьма прямолинейно, но все опасения Вишевского оправдались. Долго он думал- соображал, как же вывести тайные сплетения жены с одним из постояльцев, и кто бы то мог быть — из числа десяти человек? Может, то Григори Ортиз — высокий, статный. интересный в общении? Или же Мигель Кастилло-Ривера — он-то больше всего похож на тайного возлюбленного: красив. улыбчив, приветлив. А если это Леонидос Эспиноза — конечно, он не столь привлекателен, как те другие, но у него открытое доброе лицо и тёплая улыбка, которой он мог обворожить гордую даму. Далее подозрение пало на Виктора Алвареса-Херероса — с его большими карими с поволокой глазами: чем не полюбовник? Или же то Александр Хернандес — с виду такой скромный, но уже не в первой бросающий заинтересованный взгляд на Вишевскую? Возможно, он ошибается, и любовная нить тянется от Ивана Сантаны-Бланко — весьма привлекательный, разговорчивый, прекрасно играющий на гитаре; и кто знает, возможно, по вечерам он поёт любовные песни, посвящённые Елизавете Андреевне? Но ведь он может ошибаться и тайный возлюбленный вовсе не Иван, а Оскар Олвера-Франко — самый молодой из всей делегации. статный, прекрасно сложенный? Или же то Себастьян дон Мора — несколько дерзкий, но открытый и начитанный: с таким ни одной женщине не будет скучно. А, может быть, то Альберт де Ариас — он ничем не выделялся за то всё время, но при этом великолепно играл на фортепиано и хорошо танцевал на балу. Об Иммануиле Велезе Михаил Григорьевич отчего-то не подумал, решив, что у первого слишком яркая, открытая, вызывающая красота, что больше отпугивает, нежели привлекает женщин, а Елизавета Андреевна слишком благоразумна, чтобы упасть в объятия того, кто способен затмить даже её саму. Как бы то ни шло и кто бы то ни был — этот тайный соперник, но разоблачить его стоило бы до того, как он покинет Флоренцию; главное, думал он, не дойти до дуэли.

Стоило напомнить, что Вишевский Михаил Григорьевич был не только умным, образованным человеком, но и весьма начитанным; обладая столь незаурядными способностями, он вдруг припомнил подобный случай, описанный в романе "Князь Серебряный", в котором боярин Морозов обличил неверную жену в поцелуе гостя: вот та лазейка, благодаря которой всё станет ясно. Пораздумав об этом несколько дней, Вишевский отправил приглашение мексиканским послам на торжественный вечер по русским традициям. Слугам дал указание накрыть стол, как то было заведено в боярских теремах: столы поставили вдоль стен у окна, только вместо лавок, покрытых сукном, приставили стулья с высокими спинками. Сам же Вишевский, облачённый в широкий кафтан, инструктированный причудливой вышивкой и золотыми пуговицами, пошёл встречать добрых гостей у дверей квартиры. Вскоре гости появились у порога: нарядные, надушенные. радостные; они с восторгом оглядели убранство зала, сделали искренний комплимент Михаилу Григорьевичу, отметив красоту русского кафтана.

— Если когда-нибудь мне выпадет удача посетить Российскую Империю, то первым делом я приобрету ваше одеяние, — с улыбкой проговорил Леонидос Эспиноза, завистливо окидывая взором карих глаз статную фигуру Вишевского.

"Это он или не он?" — пронеслось в голове Михаила Григорьевича и только он собрался было дать ответ, как двери соседней комнаты распахнулись и в зал выплыла лебединой походкой Елизавета Андреевна в пышном золотом сарафане, опашень как влитой сидел на её стройной фигуре и ложные рукава касались пола. Точно истинная царица, сверкая драгоценными камнями, она медленно ступала по полу с подносом в руках, её ножки были обуты в высокие сапоги, и казалась она в сим облачении высокой и величественной. Все замерли, с нескрываемым восторгом глядели на неё, а княгиня тем временем поочерёдно подходила к каждому гостю, подавала ему чашу и целовала в губы — по старой русской традиции.

" Не он. И тоже не он. Нет, не он…" — проносилось в голове Вишевского, когда супруга стояла близко от Виктора. Григори и Александра. Подозрения были также сняты и с Леонидоса, и с Мигеля, и с Альберта, а княгиня подходила к каждому, давала испить из чаши, приподнявшись чуть, касалась губ гостя, но не дрогнули ресницы, не затрепетало тело, не покрылись румянцем щёки — ничего. И даже между неё и Иммануилом не пронёсся вихрь тайных чувств, лишь на долю секунды задержался её поцелуй на его устах, но то осталось без внимания Вишевского.

Пир затянулся до глубокой ночи. Хмельные гости разошлись далеко за полночь, а уставшие хозяева легли почивать. Елизавета Андреевна уснула сразу, как только её голова коснулась подушки, а Михаил Григорьевич ещё долго лежал в постели, уставившись в непроглядную темноту; противоречивые мысли-чувства беспокойно вертелись-переплетались в его душе. "Зачем понадобилось всё это представление? — размышлял он, глубоко вздыхая. — А если нет ничего дурного, а это все мои беспочвенные опасения, продиктованные собственной неуверенностью и всякого рода завистниками? Выходит, я зря обвинял в душе супругу и друзей? Ох, грешник я, грешник. За что всё это? За что?"