Перемена

XXVII ГЛАВА

Минула тёплая осень — привычная для здешних мест, за ней следом быстрыми шагами пришла зима, больше похожая на осень. Один дождливый день сменялся другим, холодные ветра завывали сквозь рамы окон, между ветвями деревьев. Грустно, тоскливо непривычно сталось вокруг, а с ними и перемены — решительные, судьбоносные. Вот и Елизавета Андреевна засобиралась обратно домой; уже были упакованы вещи, собраны чемоданы и вид их тяжёлым камнем сдавливал раздирающееся сердце. Она встретилась в старой беседке с Иммануилом; недавно прошёл дождь и вся земля была мокрой, сырой от его капель. Они стояли друг напротив друга, не смея ничего говорить, у обоих на глазах блестели слёзы, застилая густым сероватым туманом видимое пространство мира, будто души их уже омывало невысказанным горем не начавшееся расставание — быть может, навсегда.

— Недели, проведённые подле тебя, кажутся мне отныне неким сказочным, красочным сном, а сейчас, будто пробудившись ото сна, я падаю в чёрную бездну реальности, из которой нет возврата, — наконец проговорила, нарушив гнетущую тишину, Вишевская и по щекам её скатились слёзы.

Иммануил трясущимися пальцами передал в её руки свёрнутый лист бумаги, ответил, чувствуя, как в его груди рушится-падает нечто:

— Вот, здесь написан адрес моего пребывания в Риме на случай, если… если ты захочешь спать вечно…

По крыше беседки забарабанил с новой силой дождь, пронизывающий ледяной ветер качал деревья, трепал полы шерстяных накидок. А они так и продолжали стоять бессловесными фигурами. тёмными силуэтами выделяясь на фоне пожухшего сада.

— По приезду я напишу тебе, дай Бог, напишу, если у меня хватит сил, — вновь нарушила молчание Вишевская, она стояла, понурив голову и за всё время ни разу не взглянула в лицо Иммануила.

Он осторожно приподнял её подбородок, с мольбой и нежностью посмотрел в её глаза, силился сказать-высказать всё, что накопилось в его душе, но то оказалось свыше его сил и он сказал только:

— Я буду ждать… ждать твоего послания… где бы я ни был, целую вечность.

Они обнялись, согревая сими объятиями их холодеющими от тоски и страха тела.

Через два дня на террасе дворца состоялось прощание. Михаил Григорьевич поочерёдно протягивал дружескую руку, каждому говорил слова ободрения. Елизавета Андреевна стояла рядом с ним — ни жива, ни мертва, невыплаканные слёзы комом застряли в горле, а сухие глаза ни разу не взглянули ни на Иммануила, ни на кого бы то ещё. И все они догадывались — кроме Вишевского, что творится у неё в душе, какие муки терзают её влюблённое женское сердце. Иммануил стоял между Александром и Григори, он не мог говорить, даже не сказал слов прощания, ибо каждое слово застревало где-то в горле, а заместо них вырывался лишь жалобный вздох.

Чета Вишевских в сопровождении швейцара, нёсшего их сумки, спустились к экипажу. Елизавета Андреевна только единожды обернулась в сторону террасы и от её взора дрогнуло сердце Иммануила, готовое в ту же секунду разорваться-расколоться на части. Рядом стоял Александр с побледневшим лицом, его глаза не мигая наблюдали за ней, за каждым её шагом, но лишь он сам знал, какие чувства испытывал сейчас, расставаясь с той, что полюбил вопреки всему.

Экипаж тронулся с места, колёса смешали комья грязи. Елизавета Андреевна напоследок выглянула в окно, помахала украдкой рукой в чёрной перчатке и Иммануил до боли стиснул кулаки, чтобы не закричать от свалившегося на него безумного горя. Вечером того же дня он как и прежде тихо и мирно сидел в комнате, пустым невидящим взором уставившись в окно — в сторону заброшенного парка, что стал для него раем и адом одновременно. Он вспоминал каждый миг их тайных встреч, их внезапные порывы, накрывшие безудержным любовным трепетом; ныне все сказочные, счастливые дни рассыпались во прах и подтолкнули их обоих к краю бездны.

Чуть в стороне на софе сидел Иван, курил. Понимая чувства Иммануила, с коим делил квартиру, он долгое время молчал, занятый собственными мыслями, но тишина нынешнего вечера — гнетущая, тяжёлая, начинала надоедать, отнимать душевные силы и, не имея способностей просидеть вот так в непонятном ожидании, Иван первый нарушил молчание:

— Ты, мой друг, никогда её не забудешь?

— Никогда, — как бы из тумана отозвался Иммануил, ныне равнодушный ко всему происходящему вокруг.

— Отчего же?

— Если бы я мог ответить вот так просто, но я не в состоянии этого сделать. Сколько прелестниц кружится вокруг меня, а вижу я лишь её одну, одну её я замечаю в толпе и ничего не могу с этим поделать, ничего.

Поезд быстро, стремительно мчался на северо-восток, отдаляя раз за разом от места счастья, что испытала она впервые за всю жизнь. Пейзажи сменяли друг друга каждые полчаса, вокруг стелились то белые равнины, то занесённые снегом холмы, и также уныло и грустно было в её душе. Большую часть времени Елизавета Андреевна молчала, слёзы то выступали у неё на глазах, то высыхали при каждой мысли, каждом воспоминании о нём. Вот, перед ней лежал зелёный ридикюль, в мыслях пронеслись его слова: "Этот ридикюль так подходит под цвет ваших глаз" — кто знал, что сий его дерзкий шаг, продиктованный порывами чувств, станет решающим в её судьбе и раскроет её с другой стороны, с той, что оставалась закрытой, непонятной для неё самой? Иммануил превратил её в нечто новое, другого человека; лишь с ним одним она была поистине счастлива, и как так получилось, что счастье это обернулось для неё адским мучением?

Взяв ридикюль и предупредив, что ей нужно в уборную, Елизавета Андреевна вышла из купе и удалилась в другой конец вагона. Кроме неё никого не было и она дала волю слезам, тихо рыдая в ладони.

Вернулись Вишевские в Санкт-Петербург в разгар зимы, когда по всей России бушевали метели и морозы. Путь от города до поместья занял несколько дней и, обессиленные долгой дорогой, они, наконец, смогли вволю отдохнуть под кровом родного дома. Михаил Григорьевич был несказанно рад окончанию затяжного путешествия, Елизавета Андреевна же оставалась всё такой же немногословной, задумчивой, равнодушной ко всему. Ничто её больше не радовало как прежде: ни рождественские праздники, ни роскошные чертоги поместья, к изменению которых она и сама приложила свою руку, ни даже долгожданная встреча с сыном и дочерью, изменившихся, подросших за эти месяцы разлуки. Год назад она выехала из этого дома, полная радости и надежд увидеть, встретить что-то иное, непривычное в дальних краях, а теперь вот вернулась с разбитым сердцем и растаявшими мечтами о прекрасной, счастливой жизни.

Михаил Григорьевич не понимал или же просто старался не рассуждать о причине её вечной грусти. дабы хоть как-то приподнять её дух, он ездил с ней в гости в соседние имения. дарил подарки, облагоденствовал чем мог, но Елизавета Андреевна оставалась глуха и равнодушна к его искренним порывам, отвечая на добро лишь кроткой, вымученной улыбкой. В конце, не выдержав окружающего мира, всей той роскоши, некогда столь любимой сердцу, а ныне ставшей ненавистной — и эта ненависть постепенно перетекла на Михаила Григорьевича да так, что Елизавете Андреевне было тошно его видеть и слышать, она испросила разрешения отправиться пожить на дачу — в полном одиночестве. где никто не помешает ей. Вишевский согласился и на следующей недели, спроводив детей к доброй Марфе Ивановне, Вишевская уехала в сопровождении служанки в дом, некогда принадлежавший её матери и ставший её собственностью. Вот знакомые с детства леса, окружающие дачные дома, вот эта та самая высокая веранда с резным деревянным портиком, где в тёплое время всегда стоял накрытый белой скатертью стол, вот гостиная с камином, а там наверху её маленькая уютная опочивальня. С первого взгляда дом казался скромным, лишённым всякого рода изысков, но лишь прожив под его крышей, можно было осознать истинную теплоту царившего в нём уюта.

Почти целыми днями Елизавета Андреевна просиживала у окна спальни, часами глядела в окно на ели, берёзы, рябины, вспоминала тот самый парк, ту заветную лестницу, ведущую в их совместную тайную обитель, где время, бурлящие потоки оставались позади, где они, полные неги, познали истинные чувства любви. И сейчас она готова была пожертвовать всем, что имела: богатством, титулом, положением в обществе, чтобы только вновь гореть в его объятиях, но вместо того она запиралась в комнате, плакала у окна, а, укладываясь почивать, вспоминала Иммануила, его красивое лицо.