Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк

201. Мекк - Чайковскому

Москва,

7 января 1880 г.

Милый, дорогой, несравненный друг! Наконец я добралась до Москвы, ц здесь мне очень, очень грустно. Во-первых, на другой день приезда я должна была расстаться с своими мальчиками; во-вторых, на днях отправляю в Петербург и маленьких мальчиков, и, наконец, во всех отношениях мне в Москве неуютно, непривольно, и теперь я Вам очень завидую, милый друг мой....

Дорогой мой, я еще Вас не поблагодарила за моего приемыша Пахульского, за рекомендательные письма, которые Вы ему дали, и вообще за всю Вашу доброту и милость к нему; от всего сердца благодарю Вас, мой несравненный, за все эти доказательства Вашей дружбы ко мне. Я не надеюсь, чтобы я могла Вам чем-нибудь отслужить за это, но благодарность моя глубока и искренна.

Теперь скажу Вам о его похождениях в Москве. Прежде всего надо сказать Вам, что мы совместно решили только в самом крайнем случае воспользоваться Вашими письмами, поэтому вчера он поехал (без письма) к Рубинштейну и, к великому счастью, нашел его в таком милостивом расположении духа, что он сам ему посоветовал заниматься частным образом у Гржимали и у Губерта, не поступая в консерваторию, а в августе держать экзамен. Это я нахожу отличным, чтобы н е поступать в консерваторию, потому что она ни для кого не привлекательна, а для человека, более или менее развитого и вкусившего сладость свободы, совсем невозможна, и я для Пахульского очень не желаю этого поступления. Таким образом теперь пока все устроилось очень хорошо. От Рубинштейна он был у Гржимали, который также был очень любезен, сегодня поедет к Губерту; тот, говорят, болен. Конечно, Пахульскому будут стоить довольно дорого эти частные уроки, но так как он живет у меня, то он почти все свое жалованье может употребить на это дело, и лучше, чтобы оно шло на полезное занятие.

Теперь еще благодарю Вас бесконечно, безгранично, мой милый горячо любимый друг, за новый дар, за посвящение мне сюиты. Говорить Вам, как приятна, как дорога мне эта ласка от Вас, я думаю, излишне. Вы знаете и, конечно, не сомневаетесь, мой дорогой, я очень довольна тем, что Вы не выставили этого на сочинении, потому что, конечно, это обратило бы на себя внимание, а Вы знаете, как я не люблю обращать на себя и в особенности на нас чье-нибудь внимание. Благодарю еще, благодарю за все, мой прелестный, бесподобный друг...

Прошу Вас, милый друг мой, передать Модесту Ильичу, что я его очень, очень благодарю за поздравление и доброе желание. Меня очень тронуло его внимание, от души желаю ему также в этом новом году всего хорошего и скорого окончания его труда, который меня очень интересует. До свидания, дорогой мой, бесценный. Всем сердцем всегда Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Юля искренно благодарит Вас за память об ней и шлет Вам сердечный привет. Влад[ислав] Альб[ертович] сам будет Вам писать.

202. Чайковский - Мекк

Рим,

1880 г. января 7-8. Рим.

7/19 января 1880 г.

Милый и дорогой мой друг! Провожу очень грустные дни; чувствую себя нехорошо и в физическом и в нравственном отношении. Во-первых, я, должно быть, порядком простудился, ибо вот уже несколько дней не могу поправиться. У меня несносная зубная боль, боль головы, ревматическая боль в ноге, бессонница и общее ненормальное состояние здоровья. Во-вторых, я получил самые грустные известия из Петербурга. И Таня и сестра больны. Обе они до того слабы, что доктора не находят возможным, чтобы они могли поправиться в скором времени. Их посылают на юг, по всей вероятности, в Ниццу, как только состояние здоровья позволит им пуститься в путь. Лев Васильевич провожает их. Меня и Модеста они убедительно просят соединиться с ними, что мы, конечно, и сделаем. Теперь я жду телеграммы, которая должна меня известить о дне их выезда и о месте, в котором они будут жить. Я поеду приготовить им помещение. Разумеется, я буду рад их видеть, но при каких грустных обстоятельствах!

8/20 января 1880 г.

Боже мой! Что может быть справедливее той истины, что неприятные вести всегда приходят вереницей. Сейчас получил письмо от брата Анатолия, из коего узнаю, что мой отец очень болен. В течение трех дней он был безнадежен: лежал в сильнейшем жару, метался, никого не узнавал, не мог говорить, и, по выражению брата, на лице его выражалось сильное страдание. Его считали столь близким к концу, что даже решились не телеграфировать нам о болезни, так как рассчитывали, что мы все равно его не застанем. Но, по-видимому, его удивительно здоровая натура берет и на этот раз свое. В день письма Анатолия отцу было лучше, а так как с тех пор никакой телеграммы мы не получили, то, значит, он выздоравливает. Но можно себе представить, какие следы оставит эта болезнь в его годы! А какие страдания испытывала бедная моя сестра с больной дочерью на руках и видя отца опасно больным. Анатолий пишет, что Тане лучше, но она до того слаба, что об отъезде еще и думать нечего. Теперь, милый друг, скажу Вам, что и я все еще не могу поправиться, никуда не хожу, ничего не делаю и хандрю. Модест тоже нездоров и тоже простудился. Коля сильно кашляет, и завтра мы хотим посылать за доктором. Словом, переживаю невеселые дни.

Дай бог получить от Вас добрые вести, а главное, что Вы здоровы и твердо переносите предстоящую или уже совершившуюся разлуку с младшими детьми. Поступили ли они уже в Училище?

До свиданья, дорогой друг. Авось следующее мое письмо будет повеселее.

Ваш П. Чайковский.

203. Чайковский - Мекк

Рим,

11/23 января 1880 г.

Третьего дня вечером я получил известие, что отцу моему очень худо. Мне показалось очень эгоистичным и бессердечным наслаждаться спокойною жизнью здесь, когда все мои близкие и родные в такой тревоге в Петербурге. Кроме того мне очень, очень хотелось застать еще в живых отца. Чтобы уяснить все это, я телеграфировал в Петербург к зятю, Льву Васильевичу, чтобы он решил, ехать ли мне сейчас же в Петербург. На всякий случай я известил и Вас, мой дорогой друг, о возможности моего отъезда. Но вчера утром пришла депеша, извещавшая меня о смерти отца, и тут же в ответ на мою телеграмму было сказано, что ехать в Петербург меня не просят. Таким образом я решился оставаться покамест здесь. Но так как меня очень преследует мысль, что я своим появлением в Петербурге могу принести некоторое утешение и радость всем моим близким, то предполагаю возвратиться в Россию раньше, чем думал, т. е. в феврале. В этом смысле я вчера и телеграфировал Вам. Прошу Вас извинить меня, мой дорогой друг, за то, что своими телеграммами я, может быть, обеспокоил Вас в такое время, когда у Вас самих новая забота и разлука с младшими сыновьями.

Здоровье мое все нехорошо. Неотступно преследующую меня зубную боль невралгического характера и непостижимую ревматическую боль в ступне ноги, мешающую мне свободно ходить, я не могу объяснить иначе, как сильной простудой, соединенной с нервным расстройством.

Будьте здоровы, мой милый друг.

Безгранично преданный Вам

П. Чайковский.

204. Мекк - Чайковскому

Москва,

11 января 1880 г.

Дорогой, несравненный друг! Как мне жаль Вас, как искренно я сочувствую Вашему горю. Конечно, Ваш отец был в таких летах, что потеря его не явилась неожиданностью, но я знаю, как Вы его любили, и знаю, что вам очень горько его потерять. Дай бог, чтобы Ваше здоровье нисколько не пострадало от этих волнений....

С каким страстным энтузиазмом вспоминает об Вас Пахульский здесь, после своих свиданий с здешними тузами, в особенности после Губерта, который встретил его, конечно, с большою важностью и при первых словах объявил ему, что он так занят, что ни за какую цену не может давать уроков, что если бы ему предлагали сто рублей (!!!) за урок, то он и тогда не поехал бы, но в конце концов смягчился и сказал, что он согласен давать Пахульскому один урок в неделю, но даром этого делать не будет и меньше пяти рублей взять не может, а вчера при первом уроке объяснил ему, что недурно было бы, если бы Пахульский на первое время брал два урока в неделю, и на ответ того, что он очень этому рад, спросил не трудно ли ему платить за два урока, на что тот ему ответил, что он получает довольно большое жалованье и может все его употребить на уроки. Принимая все эти впечатления, вспоминая о Вас и сравнивая всех этих тузов с Вами, он заканчивает свои восторги словами: “Боже мой, что это за человек! Вся здешняя ватага его пальца не стоит, и как он деликатен, человечен!”. Да, это так человек.

Вчера я пробовала с Данильченко в четыре руки нашу сюиту, милый друг мой. То, что мы сыграли, восхитительно, но трудно очень, но я, конечно, все-таки буду работать над нею. У меня только для Ваших сочинений и есть терпение, потому что оно вполне вознаграждается. Моя жизнь здесь еще не вошла в свою обычную колею....

Милочка начинает учиться на фортепиано. Вообразите, какая романическая у нее любовь к Вам, Петр Ильич. Она хранит конверты от Ваших писем на память. До свидания, мой милый, бесценный друг. Будьте здоровы и спокойны. Всем сердцем горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

205. Чайковский - Мекк

Рим,

1880 г. января 12-13. Рим.

12/24 января 1880 г.

Сегодня утром я получил письмо от Соlоnn'a. Письмо очень любезное и милое, но в нем он извещает меня, что завтpа, 13/25 идет в Chatelet моя симфония. Меня это донельзя, до крайности огорчило. Если б хоть одним днем раньше он мне написал, то я бы поспел еще отправиться и вовремя приехать в Париж. Конечно, Colonn'a я винить не могу, ибо, желая обеспечить за собой инкогнито, я ему писал, что здоровье мне мешает присутствовать при исполнении моей симфонии, и он не обязан был хлопотать, чтобы письмо его пришло во-время. Но мне так досадно, что от меня ускользнул единственный случай прослушать мою симфонию. Я так радовался этому случаю, обещал себе такое наслаждение присутствовать при исполнении ее никем не знаемый и не замеченный! Полагаю, дорогой друг, что он и Вас известил не во-время, ибо Вы, наверное, предупредили бы меня. Нечего делать. Во всяком случае, я очень тронут сочувственными словами Colonn'a и рад, что симфония пойдет. Как мне благодарить Вас, мой милый друг, за это благодеяние. Я знаю, что симфония большого успеха иметь не будет, но она заинтересует многих, а это очень важно для распространения моей музыки, которого я не могу не желать всеми силами души.

Получил два часа тому назад Вашу телеграмму. Благодарю Вас!

Погода стоит скверная и очень холодная. Вчера выпал снег и пролежал всю ночь. Я уже имею некоторые известия о болезни отца. У него был сильный припадок лихорадки, после которой рассудок его помрачился, и доктор подозревал разжижение мозга. Последние известия от 6 января. В этот день он хотя почти всех узнавал, но говорил несвязные речи и все ловил что-то руками.

13/25 января 1880 г.

Сейчас получил разом и Ваше письмо, и “Русскую старину”, и телеграмму от Colonn'a. Последняя гласит следующее:

“Symphonie tres bien acqueillie, grand succes pour Andante et surtout pour Scherzo. Suis heureux vous annoncer cette bonne nouvelle. Ecrirai demain” [“Симфония очень хорошо принята, большой успех имели Анданте и в особенности Скерцо. Счастлив сообщить Вам эту хорошую весть. Напишу завтра”].

Это, разумеется, мне очень приятно, и я опять благодарю Вас, Надежда Филаретовна, за все, за все.

Я живо представлял себе и до Вашего письма грустные чувства, которые Вы должны были испытать по поводу разлуки с милыми Вашими сыновьями. Но это горе, которое носит в зародыше и много радостей. Сколько счастья принесет Вам их приезд на страстной и на каникулы.

Радуюсь успешному устройству уроков Владислава Альбертовича. Дай бог ему всякого успеха. Будьте здоровы, дорогой друг!

Безгранично Вас любящий

П. Чайковский.

206. Мекк - Чайковскому

1880 г. января 14-15. Москва.

Москва,

14 января 1880 г.

Милый, бесценный друг! Вообразите, что я Ваше письмо от 3 января получила только двенадцатого, в субботу, и поэтому никак не могла получить денег из банка раньше вторника, 15 января. Из этого Вы видите, мой дорогой, что я не виновата за просрочку присылки перевода. Я не понимаю, где пропадают письма; в девять дней можно из Бразилии получить письмо, а тут получаешь из Рима, да и то еще вечером. Я была в затруднении, послать ли всю сумму в лирах, или частию и в рублях, так как Вы в феврале предполагаете приехать в Россию, но я все-таки решилась послать все в лирах; не знаю, угадала ли я.

Как Вы счастливы, что находитесь в тепле, милый друг. Здесь так холодно, что тоска берет.

В воскресенье мы слушали “Лебединое озеро”. Что за прелесть эта музыка, но постановка балета очень плоха. Я уже видела его и раньше, но теперь было сказано в афише, что он вновь поставлен с улучшениями и украшениям и, и между тем все так бедно, сумрачно. То ли дело в Вене, прелестно, роскошно: освещение сцены великолепно, костюмы блеcтящи, декорации, машины, все отлично. Здесь же, наоборот, все дурно, и в хореографическом отношении очень плох этот балет. Прелестная музыка русского танца совсем пропадает в этой смеси французского с нижегородским самого танца, который есть просто балетный solo с русскими ухватками в иных местах. Лучше всего сочинен венгерский танец, и публика потребовала повторения. Театр был совсем полон, хотя шло на бенефис балетмейстера Ганзена и были полуторные цены.

Как я рада известию, что наша сюита будет еще исполняться. Как мне хочется ее слышать. Сейчас прочла в афише о восьмом симфоническом собрании, в котором будет играть Auer и петь какая-то Альбини. Оркестр будет исполнять Моцарта и Шуберта.

Сейчас Пахульский поехал к Юпитеру Григорьевичу просить его позволения представиться его брату и взять его в свой класс [Смысл фразы: В. А. Пахульский просил Н. Г. Рубинштейна принять Г. А. Пахульского в свой класс.]. Быть может, и согласится. Говорят, что громовержец стал теперь несколько тише, даже решился Устав издать. Губерт с своею супругою был в балете “Лебединое озеро”.

15 января.

Поздравляю Вас, милый, бесценный друг, с успехом нашей симфонии в Париже. Как я рада, как я счастлива! Какой молодец этот Colonne, что так скоро ее исполнил. Все это время с нашего отъезда и до сих пор в Париже, в Chatelet играли только “Damnation de Faust”, и это, вероятно, для того, чтобы иметь время приготовить нашу симфонию.

Не знаю, верно ли Вам передал телеграф депешу Colonn'a ко мне, поэтому повторяю ее еще здесь. Он пишет: “Symphonie tres bien acqueillie, grand succes pour Andante et surtout Scherzo. Suis heureux vous annoncer cette bonne nouvelle. Ecrirai demain. Colonne” [“Симфония очень хорошо принята. Большой успех имели Анданте и в особенности Скерцо. Счастлив сообщить Вам это хорошее известие. Напишу завтра. Колонн”.]. Письма я еще не получила. Кроме нашей симфонии, исполнялись в Париже Ваш квартет и “Serenade 'Melancolique” для скрипки. Это исполнялось в Societe Sainte-Cecile, устроенном парижскою скрипачкою M-lle Marie Tayan, которая постоянно в этих концертах выставляет Ваши сочинения, и рецензент, разбирая их, заканчивает статью следующею фразою: “Tout cela, dureste, est le fait d'un musicien de haute valeur mais qui semble encore chercher sa voie” [“В конце концов, все это произведения большого музыканта, но он как будто еще отыскивает свой путь”.]. Потешные эти французы: ни в одном из Ваших оркестровых, ни камерных сочинений не слышно ни малейшего колебания, ни шаткости, ни неуверенности, все он и вполне самостоятельны, определенны, самобытны.

Только в Ваших первых фортепианных сочинениях слышен еще неустановившийся характер и то в очень немногих и не в хронологическом порядке; так, например, Valce, посвященный Доору, кажется, одно из первых сочинений, а как оригинален, самобытен. А эти французы все, чего они сами еще не понимают, приписывают неустановившемуся направлению.

До свидания, мой милый, несравненный друг. Всею душой неизменно Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

207. Чайковский - Мекк

Рим,

1880 г. января 16-17. Рим.

16/28 января 1880 г.

Милый и дорогой друг! Благодарю Вас за сообщение мне депеши Colonn'a. Вы увидите из моего письма, что она есть дословное повторение той, которую он послал мне. Мне не нужно Вам говорить, до какой степени меня радует, что симфония понравилась. Мне было бы так неприятно, если б Ваши заботы о парижском ее исполнении увенчались неуспехом! Впрочем не нужно вполне доверяться словам Colonn'a. Мне кажется, что по свойственной ему деликатности он несколько преувеличил успех, т. е. написал об нем не совсем так, как было, а так, как ему хотелось, чтобы было. Но и то хорошо, если симфония имела некоторый успех. Для французов и это очень много. Я думаю, что из письма, которое я теперь жду от Colonn'a, мы увидим настоящую степень успеха. Вы спросите, друг мой, почему я пессимистически отношусь к известию о большом успехе?-Потому, что я решительно не могу себе представить, чтобы масса французской публики, которая и к своим композиторам (например Сен-Сансу) недоброжелательна, как ко всему новому, могла остаться довольной моей симфонией. Мне кажется, что первая часть должна была их привести в некоторый ужас; Andante могло быть принято без знаков неодобрения, финал должен был показаться пошлым и плоским (такое впечатление на них всегда производят сочинения, основанные на русской песне, например, “Камаринская”), и только Скерцо, благодаря эффектному звуку оркестра, могло действительно понравиться. Но в чем я нисколько не сомневаюсь, так это в том, что симфония моя должна была заронить в избранные души искру симпатии к моей музыке. Этого мне только и нужно. Я не могу и не умею нравиться массам. Я замечал, что те из моих сочинений, которые я писал с наибольшей любовью и старанием, обречены сначала на неуспех или на полууспех и только понемножку, от избранных душ они переходят в понимание масс.

Вы пишете мне о Микель-Анджело, Рафаэле и других свое мнение и подозреваете, что в некоторых своих частях оно покажется мне странным и возбудит неудовольствие. Милый друг! Мне нужно только одно-чтобы Вы всегда и обо всем высказывали мне свои мысли, нисколько не стесняясь тем, что они могут быть не по вкусу. Во-первых, я вовсе не авторитет в деле пластических искусств, напротив, я довольно туп на усвоение красот живописи и скульптуры, а во-вторых, мне, напротив, всегда удивительно приятно читать в Ваших отзывах об искусстве Ваше действительное мнение. Вы один из немногих людей, имеющих смелость высказывать во всей своей искренности именно то, что Вы думаете, а не то, что принято думать. Vous avez le courage de vos opinions [У вас есть мужество отстаивать свои взгляды], и вот почему я никогда не оскорблюсь ни тем, что Вы неодобрительно отзоветесь о Моцарте, ни тем, что Рафаэль, которого я так люблю. Вам вовсе не нравится. Невозможно, чтобы два человека, как бы ни были родственны их натуры, смотрели на все явления из мира искусств одними глазами. Есть тысяча других точек, на которых наши с Вами симпатии и антипатии соприкасаются так близко!

Что за грандиозное произведение Микель-Анджеловский “Моисей”! Я уже несколько раз подолгу засматривался на эту статую и каждый раз проникаюсь все большим и большим благоговением к ней. Это, в самом деле, задумано и исполнено гением первого разряда. Говорят, что в ней есть кое-какие неправильности! Это мне напоминает старика Фетиса, который отыскивал у Бетховена неправильности и с торжеством объявляет, что он нашел в Героической симфонии обращение аккорда, которое lebon gout [хороший вкус] не дозволяет.

А не правда ли, что Бетховен и Микель-Анджело очень родственные натуры?

Здоровье мое теперь хорошо. Я начал делать эскизы итальянской фантазии на народные темы . Хочу написать что-нибудь вроде испанских фантазий Глинки.

17/29 января 1880 г.

Испытал сейчас величайшее удовольствие. Был в вилле Ludovisi. Не знаю ничего прелестнее этой виллы. В ней (если помните) есть замечательный павильон с статуями, из коих многие очень замечательны, кроме того казино с знаменитыми плафонами Гвидо (“Аврора”, и “La Rеnоmmeе”), с чудным видом на Рим и все окрестности, но, главное, при этой вилле есть сад удивительно роскошный, обширный, живописный и пустынный. В виллу пускают раз в неделю, и англичане толпятся в тех местах, на которые указывает Бедекер, т. е. в казино и в павильоне, в саду же никого нет, и я совершенно одиноко провел два часа среди тенистых аллей сада. Ввиду всех испытанных мною в последнее время треволнений, я ни в чем так не нуждался, как в воспринятой наслаждений, доставляемых природой. Эта прогулка имела на меня в высшей степени благодетельное влияние.

Не попалась ли Вам на глаза некрологическая заметка о моем отце, помещенная в “Голосе”? Она мне понравилась тем, что в ней упомянута характеристическая черта его, т. е. доброта души его, которую без преувеличения можно назвать ангельской.

Будьте здоровы, дорогой и милый друг мой.

Ваш П. Чайковский.

17/29 января 1880 г.

Получил сейчас дорогое письмо Ваше от одиннадцатого, и мне хочется прибавить к моему письму следующее.

Бы пишете мне про устройство занятий Влад[ислава] Альберт[овича]. Я очень рад, что дело это приведено в порядок. Что касается Губерта, то мне бы хотелось, мой милый друг, чтобы Вы изменили свой взгляд на него. Я его знаю еще с Петерб[ургской] консерватории, где мы вместе учились, и могу Вам сказать с полным убеждением, что он очень добры и, умны и, знающий и честный человек. Его недостаток:

бесхарактерность и отсутствие всякой энергии. Как преподаватель, он немножко педант, немножко скучен, но в высшей степени добросовестен, и поверьте, что он может быть в высшей степени полезен Влад[иславу] Альб[ертовичу], если только последний сумеет сквозь многословную и подчас убийственно скучную речь Губерта оценить его действительные достоинства. Губерт очень выигрывает от ближайшего знакомства. Для меня очень понятно, почему он сначала так неохотно отнесся к предложению Пахульского давать ему уроки. Когда, как у Губерта, имеется более тридцати часов теоретических занятий в консерватории, то поневоле на человека, пришедшего просить уроков, смотришь как на недруга и прежде всего хочешь от него отделаться. Потом ему стало совестно отказывать в своей помощи человеку, стремящемуся серьезно учиться, и он смягчился. А после ему Н[иколай] Гр[игорьевич], вероятно, посоветовал давать В[ладиславу] А[льбертовичу] два урока в неделю, не стесняясь требовать пятирублевой платы, так как он живет в Вашем доме и пользуется Вашим покровительством. Я уверен, что это так было.

Мне бы хотелось, чтобы Пахульский имел доверие к Губерту; без доверия к учителю не может быть успеха. Между тем Губерт и как учитель и как человек достоин всякого уважения. Я всегда очень уважал его знания и нередко советовался с ним по поводу моих сочинений.

До свиданья, мой дорогой друг.

Ваш П. Чайковский.

208. Чайковский - Мекк

Рим,

1880 г. января 19-21. Рим.

19/31 января 1880 г.

Провел сегодня ужасную ночь. Нервы мои оказываются опять очень плохи. Мне казалось, что я умираю,-до такой степени были ужасны ощущения, которые я испытывал. К утру заснул, но тревожным и не восстановляющим сном. Весь день чувствую себя очень нехорошо.

Сегодня начался карнавал. Я нанял места на балконе на Корсо, в особенности для Коли. Мне это беснование мало понравилось, может быть, оттого, что я сегодня нездоров и все меня раздражает. Мне бы хотелось очутиться где-нибудь в совершенной пустыне.

Сейчас получил, наконец, письмо от Анатолия с подробной историей болезни и смерти отца. Рассказ этот очень трогателен. Я много плакал, читая его, и мне кажется, что эти слезы, пролитые по поводу исчезновения из этого мира чистого и одаренного ангельской душой человека, имели на меня благодетельное влияние. Я чувствую в душе просветление и примирение. По выражению брата, “у него было сознание смерти, но покойное и светлое”.

21 января/2 февраля 1880 г.

Сегодня утром я получил Ваше письмо со вложением перевода, за что приношу Вам, бесценный друг мой, бесконечную. благодарность. Не беспокойтесь насчет того, что в случае раннего моего выезда в Россию у меня останутся лиры. Мне указали здесь очень хорошего менялу, у которого я могу без всякого затруднения купить русские бумажки, причем заплачу за промен очень [не] много.

Я еще ничего не знаю насчет того, сколько останусь. Жду письма из Петербурга с ответом на мой вопрос: нужно ли и приятно ли моим близким, чтобы я сейчас приехал? Дело в том, что для моего здоровья было бы хорошо провести несколько времени в совершенно тихой местности, и меня начинает сильно тянуть в Clarens, где я бы охотно провел недельки три. Впрочем и в Петербург мне хочется. Я нахожусь в каком-то состоянии нерешительности и довольно тяжком нервном расстройстве, хотя сон возвратился.

Обещанного Colonn'ом письма я еще не получил.

Погода сегодня великолепная, и я много думал о том, как бы хорошо и здорово Вам было здесь находиться.

До свиданья, милый друг мой!

Безгранично преданный Вам

П. Чайковский.

209. Мекк - Чайковскому

Москва,

21 января 1880 г.

Милый, бесценный друг! Мне также очень жаль, что Вы не присутствовали в Chatelet при исполнении нашей симфонии, и говорить, конечно, нечего, как мне жаль, что я не могла быть там при этом случае. Я узнала об исполнении симфонии на другой день после того, как это произошло, т. е. играли ее в воскресенье 13 января, а в понедельник я получила телеграмму от Colonn'a точно такую, как и Вы, и уже несколько дней спустя пришло письмо от 20/8-го от Colonn'a, извещающее меня, что симфония имеет быть исполнена 25/13-го в Chatelet. Виною здесь всему-почты и железные дороги, которые творя г непостижимые вещи, почему я получаю из Парижа письма, на восьмой и девятый день только, а от Вас милый друг, на девятый и десятый. Colonne в своем говорит, между прочим: “Je puis vous dire, Madame, que les artistes de l'orchestre en (de la symphonie) sont tres satisfaits et qu'ils ont apportes aux etudes e cette oeuvre difficile tous le soin et toute la patience imaginable” [“Я могу Вам сказать, милостивая государыня, что артисты оркестра очень довольны ею (симфонией) и разучивали это трудное произведение весьма тщательно и терпеливо”.].

Он пишет мне также, что он писал и Вам, и в заключение своего письма говорит: “le regrette, Madame, que vous ne puissiez assister a ce concert ou il m'eut ete si agreable de vous prouver par notre execution en quel estime nous tenons la musique du Maitre Russe” [“Я сожалею, милостивая государыня, что Вы не смогли присутствовать на этом концерте, где мне было бы столь приятно доказать Вам, как мы почитаем музыку русского мастера”.].

Все такие выражения на меня действуют, как маслом по сердцу. Я так счастлива, что моего дорогого друга и нашего великого русского творца умеют оценить и иностранцы, к тому же весьма неподатливые на всякий прогресс в музыке и весьма завистливые ко всему русскому.

Я никак не ожидала, чтобы Colonne так скоро дошел до исполнения симфонии. Когда я уезжала из Парижа, он говорил, что, вероятно, не ранее февраля возможно будет сыграть ее, хотя он будет стараться сделать это как можно скорее.

Вчера было симфоническое собрание. Я не была в нем. Особенного ничего не было, и я хочу поберечь себя для того концерта, в котором будет играться наша сюита. Я играю ее в четыре руки с двумя музыкантами: Пахульским (Генрихом) и Данильченко. С первым играю seconde, со вторым primo и все не могу хорошенько вслушаться. Она очень трудна и все внимание поглощается разбиранием. Моему чувству ужасно нравится Divertimento, в особенности.

Боже мой, какою тоскою охватывает сердце, сколько здесь прожитого, потерянного, похороненного безвозвратно; какой горький вопль души, как много перечувствованного для меня повторяется в этом взрыве и во всей повести дивертисмента. В первом его мотиве слышится какое-то благоразумие, примирение, потом некоторый протест сердца, сожаление и. наконец, неудержимое отчаяние, тоска прорываются сквозь все это. Что за высокое искусство музыка! Какие больно-сладкие минуты оно доставляет человеку, когда в ней он слышит свою жизнь, свои страдания, свои радости и потери. Нет еще искусства, которое доставляло бы человеку такие дорогие слезы, такие несравненные ощущения, как музыка, и в ней нет композитора, который доставлял бы мне так много этих ощущений, как Вы, мой обожаемый друг. В Ваших сочинениях я прохожу всю свою жизнь, все свои чувства. Когда я играю или слушаю Вашу музыку, я вся прихожу в волнение, я всем своим существом участвую в ней, непонятного для меня нет ничего, не производящего впечатления также ничего, и как я благословляю Вас за эти впечатления. Если за них надо отдать полжизни, я с радостью отдам, потому что в них единственное счастье.

Как меня огорчает Ваше нездоровье, дорогой мой. Зачем Вы мало бережете себя; эта зубная боль способна доводить человека до исступления. Дай бог, чтобы это письмо нашло Вас совсем здоровым...

Знаете, милый друг, что бедный Венявский (Генрих) лежит здесь в Мариинской больнице? Я хотела его взять к себе, но теперь он так тяжело болен, что его перевозить нельзя. Его болезнь (водяная) вступила в свой последний фазис, но сколько времени он проживет, доктора решить не могут, говорят что, быть может, и года два, а может быть, и очень скоро умрет. Жаль его, и семейство у него-пять детей и жена. До свидания, мой милый, несравненный друг. Всем сердцем всегда Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

210. Чайковский - Мекк

Рим,

23 января/4 февраля 1880 г.

Мы переживаем теперь здесь самый разгар карнавала. Я уже писал Вам, милый друг мой, что в первый раз мне очень не по вкусу пришлось это дикое беснование. Теперь я несколько примирился с ним. Конечно, характерность здешнего празднования карнавала обусловлена климатом и древностью обычая; по всей вероятности, римлянину, перенесенному во время масленицы на наши балаганы, еще более дикою показалась бы наша пьяная толпа, катающаяся с гор или вертящаяся на качелях. Когда хорошенько вглядишься в публику, беснующуюся на Соrsо, то убеждаешься, что как бы ни странно проявлялось веселие здешней толпы, но оно искренно и непринужденно. Оно не нуждается в водке или вине, оно вдыхается в здешнем воздухе, теплом, ласкающем. Что за дни стоят чудные! Я беспрестанно мысленно переношусь к Вам и думаю: как бы хорошо Вам было здесь! Не могу себе представить, какое бы впечатление на Вас произвел карнавал. Понравилось ли бы Вам это?

До сих пор увеселения состояли в том, что, начиная с двух часов, на Соrsо начинает двигаться несметная толпа людей, вооруженных мучнистыми шариками (coriandoli), которыми друг в друга кидают. Все балконы унизаны людьми, со своей стороны осыпающими проходящих и проезжающих этим шариками. Стоит пройти по Соrsо несколько шагов, чтобы получить со всех сторон такое количество ударов, что все платье делается белым. Иные бьют больно, и единственное средство-проволочная маска, да и то она оберегает одно лицо. Крик, хохот, шум при этом неописанные. Так продолжается до пяти часов. Тут раздаются пушечные выстрелы, возвещающие Corso dei Barberi. Публика расстанавливается по обеим сторонам улицы, и через несколько времени пробегает несколько взбешенных искусственным образом лошадей, причем нередко случаются несчастья. Не далее, как вчера, на наших глазах первая лошадь свалила с ног полицейского и расшибла, но, к счастию, не убила его. Этим заканчивается празднество.

Сегодня будут по Соrsо ходить маски, и город выдает лучшим маскам премии. Бросать coriandoli уже запрещается, но можно кидать цветы и конфетти.

По вечерам устраиваются маскарады, иллюминации. Вчера вечером я ходил на Piazza Navona, которая вся была разукрашена великолепными гирляндами из цветов и разноцветных фонарей. Это показалось мне очень красиво.

Я все еще нахожусь в том нервном и раздражительном состоянии духа, о котором писал Вам. Сплю нехорошо и вообще расклеился. Однако ж я все-таки успешно работал в последние дни, и у меня вчерне уже готова итальянская фантазия на народные темы, которой, мне кажется, можно предсказать хорошую будущность. Она будет эффектна благодаря прелестным темам, которые мне удалось набрать частью из сборников, частью собственным ухом на улицах.

Очень хочется мне побывать перед отъездом в Россию в Неаполе, но не знаю, удастся ли это. С другой стороны, в Петербурге больная сестра., больная Таня, расстроенный и тоскующий Анатоль. Сердце мое стремится и к ним.

Будьте здоровы, мой несравненный и дорогой друг.

Ваш П. Чайковский.

211. Чайковский - Мекк

Рим,

27 января/8 февраля 1889 г.

Дорогой и милый друг мой!

Вчера я получил от Давыдова (директора консерватории) письмо, в коем он сообщает мне, что к 19 февраля готовится большое представление из живых картин с музыкой. Все русские композиторы принимают участие в сочинении этой музыки и меня убедительно просят написать музыку к седьмой картине. Отказаться нет никакой возможности, и я, согласно просьбе Давыдова, телеграфировал ему, что приму желаемое участие. Партитура должна быть в Петербурге непременно в начале февраля. Музыка возложенной на меня картины должна изобразить “Черногорию в момент появления русского манифеста о войне”!!!! Представьте, как приятно приниматься за сочинение подобного рода музыки! Конечно, скрепя сердце, я свое дело сделаю и сегодня весь день просидел над работой. Но само собою разумеется, что ничего хорошего не может выйти из этого. Досаднее и затруднительнее всего то, что я решительно не знаю, что и как пишут другие. Подозреваю, что все выбрали то, что им больше нравится, а мне прислали то, чего не захотели другие. Но сноситься с Петербургом некогда, и я принялся энергически за дело. Пусть не сетуют, если не угожу.

Ваше письмо получил вчера. Премного благодарен за сообщение сведений о симфонии. Радуюсь бесконечно, что сюита начинает Вам нравиться. Мне кажется, милый друг, что когда Вы с ней хорошо познакомитесь, то больше всего Вам понравится Andante, которое я писал с наибольшею любовью.

До свиданья, милый друг!

Безгранично Вас любящий и благодарный

П. Чайковский.

212. Чайковский - Мекк

Рим,

1880 г. января 31-февраля 2. Рим.

31 января/12 февраля 1880 г.

Слава богу, карнавал кончился. В последний день беснование превзошло всякие границы. Общее впечатление карнавала самое для меня неблагоприятное. На меня вся эта суета производила впечатление удручающее, утомляющее и раздражающее. Но я не мог не оценить искреннюю веселость, которая проявляется во всем туземном населении во время карнавала. Заметьте, что я не видел ни одного пьяного, вообще никаких скандалов, ссор, драк. Шутки бывают иногда сопряжены с болью или с порчею вещей, но я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь рассердился. Во всем этом, как я замечал всегда и прежде, дает себя чувствовать необыкновенно добродушная, кроткая натура итальянца. Погода стояла все время чудная.Весна положительно дает себя чувствовать. Я могу сказать без преувеличения, что каждый светлый согревающий луч солнца напоминает мне Вас, друг мой. Я постоянно переношусь мысленно к Вам и сожалею, что обстоятельства мешают Вам пользоваться благорастворением итальянского климата.

Здоровье мое опять отлично, но только сплю я еще не хорошо. Последнее происходит от утомленных и напряженных нервов.

Я так упорно сидел за работой, чтобы успеть к сроку кончить обещанную Давыдову музыку, что устал невообразимо.

От Анатолия получил письмо. Он просит меня приехать к 1 марта. Я так и сделаю, т. е. останусь пока в Риме, а если получу вовремя известие от Golonn'a о вторичном исполнении симфонии (которое он имеет в виду), то съезжу в Париж. В Неаполь вряд ли придется съездить. Во время карнавала Модест запустил свои занятия с Колей, и теперь ему нужно засадить Колю за тетради, а в Неаполе это было бы невозможно. Весьма может статься, что они съездят в Неаполь уже после моего отъезда.

Сестра с мужем, с Верой и Тасей уже уехала в Каменку. Сведения об ее здоровье очень, очень неутешительны. Мне пишут, что она так страшно слаба, худа и бледна, что ее едва узнать можно. Тасю она взяла до осени домой, так как в ее классе ей делать нечего: она перегнала своих подруг. Таня, еще далеко не оправившаяся, осталась лечиться в Петербурге, и сестра рассчитывает, что к началу апреля я отвезу ее в Каменку. Так я и сделаю.

2 февраля 1880 г.

Удивительнейшая погода, совершенно такая, как у нас бывает в мае. Мы ходили сегодня гулять в виллу кн. Волконского, пользующуюся большой известностью. Сад разбит на развалинах древних водопроводов; из него открываются чудные виды на окрестности. Завтра собираюсь в Тиволи.

Сегодня утром находился в большом затруднении. Дело в том, что я собираюсь купить для всего женского персонала семейства сестры подарки. Вам известно, мой друг, что я живу около полугода у них с человеком, что они не настолько богаты, чтобы это им ничего не стоило. Платы с меня брать за содержание они не хотят, следовательно, я могу только ограничиваться хорошенькими подарками. В Риме чудесные ювелирные вещи, вот я и решился выбрать что-нибудь из них. Но так как пришлось мне едва ли не в первый раз в жизни покупать вещи этого рода, то затруднение было бесконечное. Что выбрать? Дорого или дешево просят за такую или другую вещь? Глаза разбегались, но так как вкусу своему не доверяюсь, то ни на что не решился. Послезавтра пойду вместе с Модестом.

Бедный Венявский! Как меня тронуло Ваше внимание к нему, и как Вы добры, мой милый друг! Потрудитесь поблагодарить от меня Пахульского за милое письмо.

Безгранично преданный Вам

П. Чайковский.

Я начал переписывать начисто свой новый фортепианный концерт.

213. Мекк - Чайковскому

[Москва]

2 февраля 1880 г.

Милый мой, бесценный друг! Моя голова опять меня мучила три дня сряду. Сегодня мне немножко лучше, и я спешу написать Вам хоть несколько слов. Посылаю Вам, милый друг, несколько вырезок из газеты “Голос”, где Вы найдете достойную, хотя и далеко не полную оценку Ваших бесподобных произведений. Получила я также и письмо от Colonn'a, которое он обещал в телеграмме и с которым он так запоздал, потому что был нездоров. Письмо его, как всегда, мило и симпатично. Он опять говорит qu'il est heureux denotre succes [что он счастлив нашим успехом], и пишет, что в следующей программе он назначит опять Andante и Scherzo, “qui ont obtenu le plus les suffrages du public” [“которые больше всего имели успех”], как он выражается.

В Париже восхищаются симфонией, в Москве и Петербурге-сюитою. Как много человечество Вам обязано за столько наслаждения, дорогой друг мой. А Вы хвораете, как это печально и как это не соответствует тем впечатлениям, которые Вы доставляете другим, и тому блику, которым Вас окружает все расширяющаяся слава. Дай бог, чтобы это письмо нашло Вас совсем оправившимся....

Как меня интересует Ваша итальянская фантазия, милый друг мой. Я ожидаю, что она будет очаровательна, потому что и мотивы итальянские прелестны, и фантазия будет такова, как умеет фантазировать только г-н Чайковский, как говорит рецензент “Голоса”. Но вы не пишете, друг мой, в каком виде исполнения будет Ваша фантазия-оркестром или фортепиано, или еще как-нибудь?

То, что Вы мне пишете о Губерте, Петр Ильич, по поводу Пахульского, меня весьма радует. Гораздо приятнее думать о человеке хорошо, чем дурно....

Посылаю Вам, друг мой, концерт и сонату Брамса для скрипки с фортепиано. О концерте уже я Вам писала прошлую зиму из Вены после исполнения его Иоахимом, что он мне не понравился . О сонате я бы сказала то же самое, если бы имела терпение играть ее дальше первой страницы, но у меня не хватает на это желания, поэтому я скажу, что первая страница сонаты мне не нравится. Вообще я ужасно не люблю Брамса, мне даже физиономия его сочинений не нравится; только и люблю его венгерские танцы. Из немцев я очень люблю Гольдмарка. Знаете ли Вы, Петр Ильич, его квинтет? Я привезла его теперь из Вены; прелестная вещь, хотя не везде самостоятельна. Вообще в нем всегда слышны старые классики, как грунт, на котором вырос этот талант, но и в этой школе у него самобытность, собственная характерная черта, т.е. не музыкально-характерная, а умственно-характерная черта. Есть у него какая-то отвлеченная мечта, какой-то мистицизм, которым он увлекает своего слушателя в этот заоблачный мир, неосязаемый, неопределенный, в котором надо что-то найти, чего человек и сам еще себе не выяснил. Это есть его свойство, по которому его всегда узнаешь.

В эту субботу назначен ученический вечер в пользу бедных учеников консерватории в зале Благородного собрания . Будут играть все лучшие ученики. Если я буду здорова, то поеду. Собираюсь также съездить в Петербург посмотреть хозяйство моих мальчиков, вероятно, к 19 февраля, потому что тогда их отпустят на три дня.

До свидания, мой милый, дорогой сердцу друг мой, будьте здоровы. Все сердцем безгранично Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

P.S. Сейчас мне Юля сказала, что Ларош начал опять писать в “Русском вестнике” и в номере, который сейчас принесли, он говорит о Вашей литургии.

Прошу Вас, Петр Ильич, передать мой искренний поклон Модесту Ильичу.

214. Чайковский - Мекк

Рим,

1880 г. февраля 4-6. Рим.

4/16 февраля 1880 г.

Мы воспользовались вчера чудеснейшей погодой, чтобы съездить в Тиволи. Это одно из восхитительнейших мест, когда-либо мной виденных. Приехавши, мы отправились в Alberg о delia Sibilla, чтобы позавтракать. Стол был накрыт над крутым обрывом, внизу которого шумел водопад. Со всех сторон виднелись скалы и горы, поросшие оливковым лесом и пиннами. Солнце грело, как в июне. Потом совершили большую прогулку и, наконец, посетили знаменитую виллу d'Este, где Лист ежегодно проводит три месяца. Она великолепна, и из парка открываются величественные виды на Campagna di Roma. Вот,-думал я,-если б Надежда Филаретовна могла обладать подобной виллой и часть зимы ежегодно проводить в ней, как бы это было для нее хорошо! Сколь много это укрепляло бы Ваше здоровье, милый друг мой! Возвратились вечером. Все путешествие обходится недорого и очень удобно, благодаря недавно открывшейся конно-железной дороге.

Сегодня я посетил галерею палаццо Боргезе, в которой есть несколько chef d'oeuvr'oв. Наибольшее впечатление произвела на меня роскошная картина Корреджио “Даная” и некоторые вещи Рафаэля.

Не правда ли, друг мой, что, казалось бы, при таком образе жизни, при стольких чудных впечатлениях и от природы и от искусства нужно было бы блаженствовать? Между тем какой-то таинственный червь почти постоянно грызет мое сердце. Совершенно недоумеваю, что со мной делается, но только я решительно не в своей тарелке и хотя совершенно здоров, но сплю нехорошо и не ощущаю в себе той бодрости и свежести, каких бы следовало ожидать при той обстановке, в которой я живу. Только минутами, мне удается отделаться от этого тяжелого нравственного состояния и настоящим образом ценить все неизмеримые блага, которыми я в настоящее время пользуюсь. Боже мой! какая непостижимая и сложная машина человеческий организм! Как ни вглядываешься в себя, а никогда все-таки не разгадаешь всех причин тех разнообразных явлений духовной и материальной жизни, которые следуют друг за другом и беспрестанно меняются. И как провести границу между духовными и физиологическими явлениями нашей жизни? Иногда мне кажется, что я страдаю какой-нибудь таинственной и чисто физической болезнью, которая и обусловливает различные настроения моей души. В последнее время мне все казалось, что у меня сердце не в порядке, но я припоминаю, что не далее, как в последнее лето доктор слушал мое сердце и нашел его абсолютно здоровым. Приходится все сваливать на нepвы, а что такое нервы? И почему в один и тот же день без всякой видимой причины то им угодно действовать правильно и нормально, то размягчаться, терять упругость и энергию и отзываться общим состоянием вялости и нерасположения к труду и к воспринятию художественных впечатлений! Все это загадка.

Пишу Вам, имея перед собой великолепный букет фиалок. Их появилось много. Весна понемножку вступает в свои права.

6/18 февраля 1880 г.

Чем более я смотрю на Микель Анджело, тем более удивляюсь ему. Я был сейчас в S.Pi'etro in Vincoli и долго смотрел на “Моисея”. Церковь была пуста, ничто мне не мешало погрузиться в глубокое созерцание. Я Вас уверяю, милый друг мой, что мне сделалось страшно. Моисей, если помните, изображен встающим и обратившим голову в ту сторону, где приносится жертва Ваала. Лицо его гневно, грозно; фигура величественна и повелительна. Чувствуешь, что стоит ему встать и произнести слово, и заблуждающаяся толпа станет перед ним на колена. Ничего нельзя себе представить более совершенного, как эта грандиозная статуя. Видно, что у гениального художника форма выразила всю его мысль,-нет нигде усилия, нет того позирования, которое замечается, например, во всех статуях Бернини, а их в Риме, к сожалению, так много. Сначала я не понимал, почему говорят, что Бернини испортил так много памятников древнего искусства и эпохи возрождения. Сначала я довольствовался эффективностью поз его фигур. Только мало-помалу для меня открылось, что даже такая эффектная вещь, как фонтан Тpeви, грешит изысканностью формы, недостатком простоты и правды. Да! Рим-хорошая школа для развития вкуса к пластическим искусствам, и я в этом отношении сделал огромный шаг вперед.

Я очень доволен книгой, которая попала мне в руки и с которой вот уже второй день я не могу расстаться. Это не что иное, как превосходный французский перевод Тацита. До сих пор я имел понятие о Таците только по выдержкам из него других писателей; впервые пришлось читать его. Это большой и сильный художник. Еще позвольте Вам рекомендовать мемуары Меттерниха, если их еще не было в Ваших руках.

Концерт мой понемножку подвигается. Для меня так же непостижима та апатия и неохота к труду, которыми я страдаю в эту минуту, как легкость, с которой я написал эту вещь в Каменке и Париже. Тогда я был нравственно здоров, теперь не совсем. Я думаю, что для меня хорошо будет проехаться, но по разным причинам я еще не могу теперь оставить Модеста и раньше двадцатого не выеду.

До свиданья, дорогой и милый друг.

Ваш П. Чайковский.

Как здоровье Юлии Карловны? Что делает Милочка? Кланяюсь им, а также Пахульскому.

215. Чайковский - Мекк

Рим,

1880 г. февраля 8-10. Рим.

8/20 февраля 1880

Вчера получил Ваше дорогое письмо, дорогой и милый друг. Премного благодарен Вам за вырезки из газет. Знаете ли, что я решительно ничего не знал о том, что делается в музыкальном русском мире, и все это было мне в высшей степени интересно. История с “Опpичником” очень курьезна. Его запретили, ибо находят, что сюжет по теперешнему времени революционный. Je n'ai qu'a m'en feliciter [Мне остается только поздравить самого себя], ибо я рад всякому случаю, мешающему этой неудачной опере вылезать на свет божий. Но мне жаль бедного Бевиньяни, который, наверное, очень старался и которого за это бранят в газетах . Я тотчас же написал ему письмецо с выражением благодарности. Он очень порядочный и честный человек, а главное, большой и искренний поклонник нашей начинающейся школы, а это в иностранце большая редкость. Я радуюсь, что сюита моя понравилась.

Но все эти музыкальные и всякие другие интересы дня теперь стушевались перед картиной грандиозного безобразия, которое представляет в эту минуту наше бедное отечество. Руки опускаются, и уста немеют! Я чуть с ума не сошел от злобы и бешенства по получении известия о новом покушении на жизнь государя . Не знаешь, чему более удивляться: наглости и силе омерзительной шайки убийц или тому бессилию, которое обнаруживает полиция и все, на ком лежит обязанность ограждать и оберегать государя. Спрашиваешь себя: чем это все кончится?-и теряешься. Но только все это нестерпимо больно и горько. С нетерпением жду подробностей.

10/22 февраля 1880 г.

Я начинаю с некоторым страхом помышлять о том контрасте между чудесной весной, которой я наслаждаюсь здесь, и зимой, которую еще застану в Петербурге. Ах, что за божественные дни стоят, мой милый друг, и как бы Вам было теперь хорошо здесь! Целый день и весь вечер я сижу у открытого окна, на улицах появились в продаже в огромной массе фиалки, ходить даже вечером нельзя иначе, как в легком сюртуке. А там еще зима! Но все-таки около двадцатого выезжаю.

У Анатолия опять служебные неприятности, и он поскорее зовет меня в Петербург. Следующее письмо Вы потрудитесь адресовать мне уже в Петербург. До свиданья, друг мой. Безгранично любящий Вас

П. Чайковский.

Брат Модест глубоко благодарен Вам за то, что вспомнили его.

Итальянская фантазия написана для оркестра.

216. Мекк - Чайковскому

[Москва]

11 февраля 1880 г.

Мой милый, дорогой друг! Благодарю Вас безгранично за Ваши письма, которые я получаю каждые четыре дня. Вы так балуете меня, что-мне даже страшно. Спасибо Вам, спасибо, мой бесценный.

Меня очень беспокоило предложенное Вам сочинение к картине для 19 февраля. Успели ли Вы окончить? Довольны ли Вы им? Не слишком ли утомились? Вот вопросы, которые у меня все это время вертятся в голове.

Теперь из вчерашнего Вашего письма я вижу, что Вы устали, но что все-таки здоровье Ваше, слава богу, лучше. Так теперь скажите мне еще, друг мой, отослали ли Вы пьесу уже в Петербург и довольны ли Вы ею?

Рядом с готовящимися торжествами на 19 февраля ожидают и чего-нибудь ужасного. Революция действует все настойчивее, и замечательно, что чем больше их забирают, тем нахальнее они делаются. Теперь Вы, вероятно, уже знаете,что они забрались в самый Зимний дворец, но как бог хранит своего помазанника, так это-просто поразительно. Слава богу, что на этот раз злодейство не удалось, но на душе от этого не веселее, не спокойнее, напротив, все ждешь еще худшего; дня 19 февраля все ждут со страхом.

“Glucho wszedzie, ciemno wszcdzie:

Goto bgdzie, coto bgdzie?”*

* “Глухо всюду, темно всюду, Что-то будет, что-то будет?”

(А. Мицкевич, “Dziady”).

как начинает Мицкевич одно из своих стихотворений....

От Colonn'a я получила третьего дня, т. е. в субботу, письмо о том, что Andante и Scherzo из нашей симфонии будут исполняться вчера, в воскресенье. Успели ли Вы, друг мой, приехать в Париж к этому дню? Как я жалею, что не могу быть там.

Andante в Вашей сюите прелестно. Скажите, Петр Ильич, отчего Вы назвали вторую часть Дивертисментом? В ней есть такие драматические порывы, от которых, мне кажется, у каждого человека сожмется сердце Правда, дальше это впечатление рассеивается игривым воздушным мотивом в re majeur'e, но тем не менее оно было сильно и не может представляться шуточным (divertissant). Я еще до сих пор не вполне ознакомилась с нашею сюитою, потому что редко играю.

Я написала Colonn'y об этом сочинении и также об “Janne d'Arc”. Ничего это? Я хочу, чтобы он исполнял и другие Ваши сочинения в будущих сезонах.

Третьего дня мы были на ученическом концерте в зале Дворянского собрания. Это был очень миленький вечер, на котором мне больше всех понравился совсем юный пианист лет пятнадцати или шестнадцати, Зилоти, ученик Ник[олая] Гр[игорьевича]. Он играл марш Шуберта C-dur, знаете, переложенный Листом, и играл великолепно и с такою легкостью, c таким спокойствием, с каким только и может играть ребенок, так богато одаренный природою. На эстраде перебывало очень много учениц и учеников, и, конечно, все свое дело исполнили очень хорошо. Из артистов на [конец письма не сохранился].

217. Чайковский - Мекк

Рим,

1880 г. февраля 12-14. Рим.

12/24 февраля 1880 г.

Вот уже второй день, что идет нескончаемый дождь. Говорят, что в это время всегда так бывает. Мы так избалованы солнцем и ясными днями, что это производит несколько грустное впечатление. Состоянием здоровья или, лучше сказать, нервов не могу похвалиться: сплю нехорошо и страдаю каждую ночь замираниями. Впрочем по-прежнему много хожу и в свои часы занимаюсь; тороплюсь окончить до отъезда концерт. К прежним занятиям прибавилось уже около месяца новое. Алеша должен летом держать экзамен на льгот у, и хотя он знает все, что нужно, но я ежедневно два раза занимаюсь с ним всеми предметами программы.

В доме родителей Модестиного воспитанника в настоящее время разыгрывается очень грустная драма. Колина мать (женщина очень пустая и лишенная сильных материнских инстинктов) еще в прошлом году влюбилась в одного петербургского молодого человека. Все это замечали, все подозревали эту связь, кроме мужа. Недавно муж узнал в чем дело и потребовал развода. Она испугалась, ей страшно стало лишиться своего положения, да и материнское сердце все-таки заговорило. Ей стало казаться возможным все устроить, но муж остался непреклонным, и так как у лютеран бракоразводный процесс очень прост и быстр, то скоро М-mе Конради будет разведена с мужем и выйдет замуж за виновника этой семейной драмы. Муж поступил очень сдержанно, просто, благородно и снисходительно. Все это могло бы разрешиться впоследствии всеобщим благополучием, но есть одна темная сторона этого дела. Коля питает горячую привязанность к своей не особенно любящей матери, и Модест решительно недоумевает, как его приготовить к роковому известию. При его нервности и сердечности можно предвидеть, что ему тяжело будет перенести семейный переворот. Модест сильно смущен этой историей. По выражению его, “Коля родился сиротой”, т. е. М-mе Конради никогда не была для сына любящей и нежной матерью, и в этом отношении Коля ничего не теряет. Но он любит мать, как олицетворение всего прекрасного, он питает к ней какое-то робкое обожание, и страшно подумать, как эта история может поразить его.

14/26 февраля 1880 г.

Сегодня погода опять поправилась, и солнце роскошно сияет на небе. Деревья зеленеют, на Пинчио появляются цветы, словом, опять чудесно. Получил вчера два сочинения Брамса и “Русскую старину”. За все ото премного благодарю Вас, добрый и милый друг мой. Я очень небольшой охотник до Брамса, но меня обе эти вещи, особенно концерт, очень интересуют, и когда я проиграю их, то выскажу Вам свое мнение. День своего выезда отсюда я назначил на 24 февраля по нашему стилю и 9 марта по здешнему. По дороге остановлюсь в Венеции и в Вене.

Будьте здоровы, друг мой.

Безгранично преданный Вам

П. Чайковский.

218. Чайковский - Мекк

Рим,

1880 г. февраля 16-18. Рим.

16/28 февраля 1880 г.

Сейчас получил Ваше письмо, мой милый друг! Спешу ответить на него. Заказанную мне Давыдовым музыку я давно написал и отослал. Писал я ее с отвращением, и, разумеется, ничего хорошего не могло выйти, но нельзя и требовать, чтобы самый благонамеренный композитор мог найти что-нибудь заманчивого в таком сюжете, как “Впечатление, произведенное в Черногории русским манифестем”. Я очень нашумел барабанами, тромбонами-и только. Впрочем, вряд ли предположенное представление при теперешних обстоятельствах состоится.

Вы спрашиваете меня, друг мой, отчего вторую часть сюиты я назвал Divertimento. Вопрос этот живо переносит меня к незабвенным, ни с чем несравнимым блаженным дням, проведенным в Симаках. Вы помните, что я был тогда занят инструментовкой оперы. Однажды после обеда, сидя на балкончике и упиваясь своим счастием и чудными впечатлениями при виде густо заросшего уютного садика, я вспомнил о своей сюите и вдруг сообразил, что в ней все пять частей в двухдольном ритме. Это привело меня в ужас. Что было делать? Я решился тотчас же прибавить небольшую шестую часть в ритме тихого вальса, и так как расположение было самое подходящее, то весьма быстро намерение было приведено в исполнение, и партитура вновь прибавленного номера тотчас отослана к Юргенсону. Я не знал, как назвать новую часть, и выбрал Divеrtimеntо, как первое попавшееся название. Мне казалось, что она не имеет большого значения среди других частей и только вклеена в сюиту для того, чтобы спасти ее от монотонности ритма. Я положительно написал ее в один присест и несравненно менее обдумывал и отделывал, чем остальные. Оказывается, что это не мешает ей нравиться больше всего остального, и мнение это я слышу не только от Вас, но и от других. Это только в тысячный раз доказывает мне, что автор никогда не судья своих творений.

Милый, добрый и благодетельный друг мой! Я несказанно благодарен Вам за то, что Вы писали Golonn'y o новых моих вещах, но скажу Вам откровенно: для меня будет в высшей степени обидно и неприятно, если Вы снова материальным образом будете благодарить его за внимание к моим сочинениям. При подобных условиях исполнение моих сочинений, хотя бы и у такого хорошего артиста, как Соlоnnе, не имеет для меня ничего лестного и даже полезного. Поверьте, что та щедрость Ваша, благодаря которой моя симфония была сыграна, не останется в тайне, если будет повторяться то щекотливое соглашение Ваше с Golonn'oм, которое состоялось нынче. Представьте себе, какой благодарный материал для фельетонистов русских газет, охотников до сплетен и личностей, если до них дойдет слух о том, что мои симфонии играются в Париже с усердием, не вполне бескорыстным!? Мне кажется, что Colonne вполне порядочный человек и что он не злоупотребит Вашей бесконечной щедростью и пристрастием Вашим к моей музыке. Но ведь ни за что поручиться нельзя. И на всякий случай я решаюсь просить Вас, чтобы Вы на этот раз рекомендовали ему мои сочинения без поддержки этой рекомендации материальным вознаграждением. В первый раз, как мне ни совестно было, что из-за моей симфонии Вы истратили значительную сумму, я все-таки радовался, что благодаря Вашей дорогой дружбе наша симфония будет известна музыкальной публике Парижа, и был Вам бесконечно благодарен за новое проявление Вашей симпатии к моим сочинениям. Теперь, если б повторилось такое же соглашение, мне было бы только совестно перед Вами и обидно думать, что Colonne лишь при свете кучки золота умеет ценить мои авторские достоинства. А за рекомендацию все-таки благодарю и опять благодарю Вас, милый и бесценный друг!

Я купил из предположенных подарков только браслет для Тани, и мы оба с Модестом трепещем, что он окажется не достаточно изящным. На остальные подарки все еще не могу решиться. Иногда подолгу стою перед окнами магазинов на Соndоtti или Соrsо и собираюсь купить чуть не весь магазин, ибо мне все нравится, или, лучше сказать, ничего не нравится в особенности. Мне кажется, друг мой, что Вы напрасно говорите, что ювелирные вещи здесь дороги. Можно купить, как говорят, очень красивые вещицы за не особенно большую плату. Впрочем, я ничего в этом не смыслю и положусь на добросовестность купцов.

У меня замирает сердце при мысли о 19 феврале, но не преувеличены ли страшные слухи о готовящихся ужасах? Льщу себя надеждой, что да! Должен же быть когда-нибудь положен предел этим ужасам! Нельзя же, наконец, взорвать всю Россию?

Таня должна была остаться у тетки своей, сестры Льва Васильевича, но потом и ей и сестре стало так тяжело расставаться, что и она уехала в Каменку. Сестра приехала домой больная и несколько дней опять пролежала. Теперь пишут, что ей лучше.

18 февраля/1 марта 1880 г.

Концерт Брамса мне точно так же мало нравится, как и все остальное, им написанное. Он, конечно, большой музыкант и даже мастер, но мастерства больше, чем вдохновения. Много каких-то приготовлений к чему-то, много намеков на что-то долженствующее сейчас явиться и очаровать, по ничего из этого не выходит, кроме скуки. Его музыка не согрета истинным чувством, в ней нет поэзии, но зато громадная претензия на глубину. Однако ж в глубине этой нет ничего-пустое пространство. Например, возьмем начало концерта. Оно красиво как вступление к чему-то, это отличный пьедестал для колонны, но самой колонны нет, а тотчас за одним пьедесталом следует другой. Не знаю, хорошо ли я выражаю свою мысль или, лучше сказать, чувство, которое мне внушает музыка Брамса. Мне хочется сказать, что он никогда ничего не высказывает, а если высказывает, то не досказывает; искусно склеенные между собою кусочки чего-то составляют его музыку. Рисунок лишен определенности, колорита, жизни.

Но мне кажется, что независимо от всяких определительных обвинений я бы прежде всего должен был сказать, что Брамс, как музыкальная личность, мне просто антипатичен; я не могу его переварить. Как бы он ни старался, я остаюсь холоден и враждебен. Это чисто инстинктивное ощущение.

Если б Вы знали, милый друг, что за божественная погода; и как меня пробирает мороз при мысли, что я еду в Петербург, этот ненавистнейший из всех городов мира, что мне предстоит еще очутиться среди зимы после той чудесной, волшебной весны, которою я здесь наслаждаюсь.

Буду завтра думать о Вас и о всех дорогих людях, живущих в Петербурге. Но хотя душа моя тревожна, а ум говорит мне, что распространяемые о предстоящих ужасах слухи преувеличены. Здесь в газетах уверяют, что будут взорваны на воздух три улицы в Петербурге! Это уж слишком.

До свиданья, дорогой друг!

Бесконечно любящий Вас

П. Чайковский.

Радуюсь, что занятия Пахульского идут хорошо.

219. Чайковский - Мекк

Рим,

25 февраля/8 марта 1880 г.

Я ленился на письма в последнее время и даже Вам, милый и дорогой друг мой, не писал так долго! Причины тому: спешность моих работ, которые хотелось отвезти в Россию уже вполне оконченными, торопливое осматривание некоторых римских памятников, еще не виданных мной, а главное, ни с чем не сравнимая божественная погода, заставлявшая предпринимать большие прогулки, что сопряжено с большой усталостью. Мы опять провели целый день в Тиволи, в этом чудном уголке, где прелести горной природы соединяются так удачно с красотой древних развалин, водопадов и удивительным видом на Carapagna Romana. Завтра мы уезжаем, и я Вас сейчас очень удивлю, мой друг, сказавши, что я возвращаюсь в Россию через Париж. Это решение я предпринял по следующей причине. Дело в том, что я поеду один, ибо Алеша необходим для Модеста, которому невозможно одному усмотреть за Колей. Между тем я так привык путешествовать с Алешей, что на меня находил какой-то ужас при мысли о предстоявшей поездке. Кроме того, я заранее знаю, как буду тосковать от разлуки с моими милыми сожителями, и в виду этого меня пугала мрачная, тоскливая Венеция, напоминающая тяжелую эпоху моей жизни, и Вена, которую я тоже не люблю и, вероятно, по той же причине. Ну, словом, я чувствую, что поездка в Париж, где я всегда люблю бывать, а особенно после двукратного пребывания рядом с Вами, может меня развлечь от давления тоскливых ощущений, которыми я буду полон, оставшись один и имея перед собой длинное путешествие из царства весны в мрачный, ужасный Петербург! Чувствую,что это неблагоразумно, что это сопряжено с излишней тратой денег, и все-таки не могу не сделать так, как подсказывает мне чувство страха в виду далекого и одинокого путешествия.

Уезжаю из Рима с сознанием, что это город, который не вполне подходит к моим требованиям, но город, имеющий свойство привязывать к себе понемногу. Я начинаю понимать, почему многие, приехавшие сюда не надолго, остаются на всю жизнь.

Как долго я буду без известий о Вас, бесценный друг! Но зато надеюсь, что по приезде в Петербург тотчас же распечатаю письмо от Вас с известием, что Вы здоровы и покойны. Из Парижа напишу Вам. Я останусь там дня два.

Ваш безгранично Вас любящий

П. Чайковский.

Если при моем проезде через Москву Вы будете там, то я пришлю Вам посмотреть хорошенькие подарочки, купленные для сестры и племянниц. Я очень горжусь своим выбором.

220. Чайковский - Мекк

Париж.

29 февраля/12 марта 1880 г.

Три дня тому назад я расстался с братом, его воспитанником и моим Алешей. Они уехали в Неаполь, а после них я в Париж. Совершил очень благополучное путешествие, но, как и следовало ожидать, значительно страдал от разлуки с моими сожителями. Погода совсем летняя и не только в Италии, но и везде во Франции. Тем не менее разница большая между совершенно весенним видом итальянской природы и здешними еще не зеленеющими полями и оголенными деревьями. Вообще я никогда так живо не ощущал вето прелесть Италии, как теперь. Уже теперь я начинаю мечтать о поездке в Италию в будущем, году. Здесь парижский шум и блеск имеют то хорошее влияние, что они рассеивают меня от грустных мыслей. Но настроение мое все-таки невеселое. Мне жаль Италии, меня страшит наша милая и дорогая родина, где все теперь так грустно, где так тяжело и жутко жить в наше ужасное время.

Сегодня вечером буду слушать оперу “Jean de Nivelle” Leo Deslibe'a-композитора, талант которого мне очень оимпатичен. Опера имела огромный успех, и я не без труда достал место.

Уезжаю отсюда в воскресенье вечером. Проведу день в Берлине и шестого числа надеюсь быть в Петербурге, где меня с нетерпением ожидают.

Будьте здоровы, дорогой, бесконечно любимый друг. Как давно я не имел известий о Вас и как рад буду получить об Вас известия в Петербурге.

Ваш П. Чайковский

221. Мекк - Чайковскому

Москва,

1880 г. февраля 29-марта 1. Москва.

29 февраля 1880 г.

Милый, дорогой друг! Ваше последнее письмо меня очень, очень огорчило. Ваше неодобрение моим желаниям и действиям мне чрезвычайно больно. Я говорю по поводу исполнения Ваших сочинений в Париже. Я вижу, что в этом деле наши взгляды совершенно расходятся. Я, как Вам известно, обращаю внимание только на действительную, а не на кажущуюся сторону дела, поэтому для меня имеет значение только сущность дела, а внешностью его я совершенно пренебрегаю. Сущность же дела здесь такова: я, как страстная поклонница Вашей музыки, желаю искренно доставить человечеству, так сказать, разделить с ним то наслаждение, которым пользуюсь сама, слушая Ваши сочинения, но, не обладая сама ни оркестром, ни капельмейстерским даром, я нуждаюсь в исполнителе моего задушевного желания. Случай указывает мне человека, который так же горячо и искренно поклоняется Вашему таланту и к тому же владеет всеми средствами привести мою мечту в исполнение; qui se ressemble s'assemble [сходные друг с другом объединяются (фр. посл).]. Я в восторге, что встретила знатока и ценителя дорогого мне предмета и спешу воспользоваться этим, для чего и обращаюсь приблизительно с этими словами: “Cher Monsieur Colonne, je vois que vous estimez beaucoup le talent de notre eminent compositeur Monsieur Tschaikowsky [“Дорогой г. Колонн, я вижу,что вы очень цените талант нашего выдающегося композитора г. Чайковского.]. Я также его страстная поклонница и за него чувствую и к Вам большую симпатию, почему и обращаюсь к Вам с следующим предложением: сойдемтесь, внесем каждый то, что имеем, и будем доставлять публике наслаждение слушать хорошую музыку”. Monsieur Colonne, конечно, в восторге и очень благодарен за такое предложение только потому, что он сам высоко чтит Ваш талант, иначе он не взялся бы ни за какие деньги исполнять предложенного ему сочинения. Он слишком уважает свое искусство, слишком дорожит своею репутациею и слишком порядочный человек для этого и подкупить его нельзя. В этом убежден весь Париж, за то его и уважают, а публику и подавно подкупить нельзя. Следовательно, какое же значение имеют здесь деньги относительно Вас, мой милый друг? Никакого. Они служат только к тому, чтобы уплатить за переписку оркестровых партий и на оставшиеся деньги, быть может, дать поужинать бедным музыкантам оркестра, которые трудились над разучиваньем пьесы. Но ведь для достоинства сочинения это нисколько не унизительно.

Я уверена вполне, что Colonne не будет разглашать о моей солидарности с ним, а если бы каким-нибудь необыкновенным способом это и узналось, то ведь только и могли бы написать, что “у г-на Чайковского есть такие поклонники или поклонницы, которые на свой счет ставят на оркестр его сочинения”, а ведь не могут же сказать, что это сочинение имеет достоинство за деньги. Это был бы даже хронологический абсурд. Если же каким-нибудь газетным или общественным сплетникам вздумалось сказать или написать что-нибудь иное, то я могу только презирать это. И вот в этом-то мы и не сходимся, почему я прошу у Вас извинения, мой дорогой друг, за то, что я уже сделала, и больше я делать не буду того, что Вам неприятно. Я написала так много об этом предмете для того, чтобы дать Вам понять, что я, по своим понятиям, не только не роняла Вашего достоинства, но заботилась об нем больше, чем о своем собственном. Я забыла только, что бывают разные взгляды и разные отношения к одному и тому же предмету.

Это письмо Вас, вероятно, будет ждать в Петербурге.

1 марта, суббота.

Вчера я очень устала и поэтому кончаю свое письмо сегодня. После моего последнего письма к Вам, мой милый друг, мы были в опере “Опричник”, и скажу Вам, что мне ужасно обидно, что Вы называете эту оперу неудавшеюся. При этом мне приходится думать, что я самый крайний профан в музыке, потому что для меня эта опера восхитительна. Несмотря на весьма слабый персонал, я с восторгом слушала ее. Публике, как мне кажется, также нравится музыка оперы, а не исполнители. Бевиньяни отлично дирижировал, и ему много аплодировали.

Недавно шел опять балет “Лебединое озеро”. Также после моего последнего письма был ученический вечер в зале Собрания в пользу бедных учеников. Это был очень миленький вечер вообще и выдающимся солистом на нем явился мальчик лет шестнадцати, Зилоти, пианист, ученик Николая Григорьевича. Замечательна также была другая ученица Ник[олая] Григ[орьевича], Бертенсон, вышедшая недавно замуж за двоюродного брата моей belle soeur, Воронец. Играла она Scherzo из концерта Литольфа, знаете, Петр Ильич, тот, который играет сам Рубинштейн. Сыграла она его очень хорошо, но, как личность, сама она мне очень не понравилась своею самонадеянностью и выражением непроходимой глупости на лице. Все явившиеся исполнители на этом вечере, конечно, справились с своими номерами очень хорошо.

С неделю назад был концерт Ауэра в Большом театре . Мы были в нем. Мне не понравилась программа его концерта. Главною пьесою был концерт Раффа H-moll, которого я не люблю, и к тому же слышала, как этот же самый Ауэр играл его года три назад в Петербурге. А я надеялась, что он сыграет Ваш концерт. Потом играл вторую и третью части концерта Vieuxtemps. Это очень красиво,но уже слишком прислушались. Он играл, конечно, все очень хорошо, хотя, по обыкновению, не увлекательно. Но что меня возмутило в этом концерте, так это восторги и овация, которую публика сделала этому пианисту-скомороху Декресченцо. Я не знаю, друг мой, имеете ли Вы какое-нибудь понятие об этом субъекте? Мне он противен за свое нахальство и глупость, соединенные с полнейшею бездарностью, а московские дамы ему очень протежируют, потому что, как они говорят, он очень красив. И вот этот-то Signer имел нахальство играть фантазию Листа на венгерские мотивы, ту же самую, которую также играет Рубинштейн и играет бесподобно. И этот обиженный природою артист пустился исполнять ее перед глазами Рубинштейна, который дирижировал оркестром, и публика пришла в восторг и поднесла ему венок!? Меня бросало в жар от этой, по меньшей мере, бестактности со стороны публики, а они изо всех сил кричали bis. Тогда он вышел и сыграл им какую-то польку; тогда утихли.

Ах, я было и забыла сказать Вам, друг мой, что Венявский находится у меня в доме с 14 февраля. Ему вначале как будто стало лучше, а потом остановилось в одном положении и не двигается ни в одну сторону. Вообще его болезнь находится в последнем периоде, и никакой надежды на выздоровление нет. Им занимаются три доктора и стараются теперь только о том, чтобы поддержать его силы до апреля, чтобы тогда перевезти еге на юг, и при атом условии он может протянуть год-другой. Бедный человек, как мне его жаль, лишен и музыки, которая есть главный интерес его жизни, и семейства, которое он любит. При нем есть только один сын, девятнадцати лет, очень мало развитой юноша, который даже за отцом не может ухаживать. Главный попечитель и ухаживатель за больным есть Владислав Альбертович, и от этого он очень много теряет в своих занятиях, но как отказать больному? Он очень полюбил его и никем не хочет заменить...

До свидания, мой дорогой, несравненный друг. Будьте здоровы и веселы. Всем сердцем Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

222. Чайковский - Мекк

Берлин,

4/16 марта 1880 г.

Милый и дорогой друг! Вчера вечером я приехал сюда. Истинная цена вещей познается по сравнению, и если б Вы только знали, до чего лучезарно прекрасна мне кажется Италия, когда я сравню ее с серенькой, жалкой природой, окружающей меня в эту минуту. Я застал здесь настоящий мороз. Пришлось вынимать пролежавшее три месяца в сундуке теплое пальто, да и оно едва защищает от холодного северного ветра, дувшего вчера и сегодня. А что еще меня ожидает в Петербурге!

Меня ожидало здесь коротенькое письмо от брата Анатолия. Он пишет, что шестого числа будет вне Петербурга по службе и поэтому предлагает мне остаться лишний день в Берлине. Так как сегодня в опере идет “Der fliegende Hollander” Вагнера, которого я никогда не слышал, то я и решился воспользоваться предложением Анатоля. Ведь мне нет надобности торопиться в Петербург, чтобы не застать там брата, для которого единственно я еду в этот ненавистный город. Итак, я лишь седьмого числа вечером буду в Петербурге. Одно только досадно-я совсем стосковался, не имея так долго известий о Вас.

В Париже я, как и всегда, был несчастлив по части музыки. В прошлом письме я, кажется, писал Вам, что обещал себе много удовольствия от оперы Deslib'a, которую должен был услышать на другой день моего пребывания в Париже. В этот самый день заболела примадонна, исполняющая главную роль, и когда я вошел в театр, то узнал, что спектакль отменен. Впрочем, дирекция театра поступила честно и отдала всем запасшимся билетами раньше, а в том числе и мне, деньги. Но это слабое утешение. Я почти уверен, что сегодня вместо “Голландца” по чьей-нибудь болезни дадут другую оперу.

В Париже я имел известия от Модеста. Он отлично устроился в скромном пансионе близ Santa Lucia и в совершенном восторге от Неаполя, точно так же, как Коля и мой Алексей. Оттуда Модест хочет ехать в конце апреля морем через Мессину, Пирей, Константинополь и Одессу.

Будьте здоровы, милый друг!

Бесконечно Вам преданный

П. Чайковский.

223. Мекк - Чайковскому

Москва.

6 марта 1880 г.

....Вчера я получила Ваше письмецо из Парижа, за которое премного благодарю Вас.... У меня, слава богу, все здоровы кроме несчастного больного Венявского, который раздирает мне душу. Я не хожу к нему, но знаю каждый день во всех подробностях ход его болезни. Положение его отчаянное. Доктора сомневаются, чтобы он мог прожить март, и при этом еще страдает ужасно. Довольно бы, кажется, того, что умереть надо, за что же еще страдать? Природа не добра к человеку.

Как мне жаль Вас, милый друг мой, что Вам пришлось расстаться с Алешей. Надолго ли это? Я очень была рада, что Вы поехали на Париж, в него особенно приятно заглянуть на короткое время.

У нас объявлены концерты Николая и Антона Рубинштейнов. Не будет ли Николай Григорьевич играть Ваш новый концерт, Петр Ильич? Я с нетерпением жду исполнения нашей сюиты, это будет 23 марта. Боюсь только быть больною. На четвертой неделе я собираюсь в Петербург. До свидания, милый, драгоценный друг мой. Всегда везде всем сердцем безгранично любящая Вас

Н. ф.-Мекк.

224. Чайковский - Мекк

С. Петербург, 8 марта [1880 г.]

Вчера вечером я приехал сюда и нашел Ваше милое и крайне обрадовавшее меня письмо, добрый друг мой! Все, что Вы пишете мне насчет Соlоnn'а, в тысячный раз доказывает мне, как Вы бесконечно добры, великодушны, идеально деликатны. Но я позволю себе заметить, что только тогда соглашусь с Вами насчет благородных свойств Colonn'a, когда он ответит Вам, что и без вознаграждения готов исполнить рекомендованные Вами вещи. Что-нибудь одно: или он действительно находит мою музыку достойною своих программ-и тогда он должен отказаться от каких бы то ни было уплат, кроме тех, которые получаются сбором с публики, или же он неискренно говорит Вам, что любит мою музыку. Впрочем, милый друг, у меня никогда и в мыслях не было бояться, чтобы Вы, по Вашему выражению, “роняли мое достоинство” своими хлопотами об исполнении моих вещей в Париже. Совершенно наоборот, я считаю себя в высшей степени польщенным в глазах Colonn'a тем, что есть в мире такой друг моей музыки, как Вы. Мне кажется только, что Сolonne уронит мое и свое достоинство, если злоупотребит Вашей щедростью и симпатией к моим творениям. Как бы то ни было, забудьте, ради бога, те, может быть, резкие выражения, которые я употребил, говоря об этом, и поступайте так, как Вам советует Ваш ум и Ваше сердце, в непогрешимости которых, в конце концов, я всегда уверен.

Я уже начал свое периодическое мученичество. Брата Анатолия я нашел расстроенным, недовольным своей службой и очень похудевшим и побледневшим. Решительно становлюсь в тупик, как помочь ему и вырвать его из этого положения. Да и кто поручится, что во всяком другом положении при его раздражительном характере он везде не найдет себе недоброжелателей?

Погода зимняя, и переход от Рима к Петербургу действует на меня убийственно.

Был сегодня у моей мачехи. Невыразимо грустно было видеть эту столь знакомую квартирку без ее главного жильца. Что за чудные женщины бывают на свете! Мачеха моя, жизнь которой с восьмидесятичетырехлетним стариком была сопряжена с большим утомлением, погружена в безысходное горе! Только женщины умеют так любить. Я вынес из посещения много грустных, но и отрадных ощущений.

Бесконечно преданный

П. Чайковский.

Завтра буду опять писать Вам.

225. Чайковский - Мекк

С. Петербург,

10 марта [1880 г.]

Меня глубоко трогает призрение, которое Вы оказали бедному умирающему Венявскому. Последние дни его будут скрашены Вашими заботами о нем. Очень жаль его. Мы потеряем в нем неподражаемого в своем роде скрипача и очень даровитого композитора. В этом последнем отношении я считаю Венявского очень богато одаренным, и, если б судьба продлила его жизнь, он мог бы сделаться для скрипки тем же, чем был Вьетан. Его прелестная легенда и некоторые части d-mоll'-ного концерта свидетельствуют о серьезном творческом таланте.

Вчера я был в первый раз на могиле отца. Покамест на ней только скромный деревянный крест. В скором времени мы поставим на ней уже заказанный памятник. Погода была светлая и солнечная, но мороз очень сильный. Я никак не ожидал, что могу так сильно страдать от холода. Три зимы, проведенные в теплых странах, избаловали меня. В общем Петербург производит на меня убийственно тяжелое и мрачное впечатление. Бедная Россия!

Завтра хочу попытаться поработать здесь. Мне бы хотелось перед окончательным отъездом в Каменку кончить концерт, т. е. оркестровать его. По всей вероятности, 22 марта (к репетиции концерта с сюитой) я съезжу в Москву и потом опять вернусь сюда. Как я буду счастлив, когда попаду в Каменку, и с каким нетерпением меня там ожидают!

Вы спрашиваете, друг мой, будет ли Ник[олай] Григ[орьевич] играть концерт. Нет, ибо он еще не готов и не снабжен оркестровкой. Но зато он будет играть мою сонату и две фантазии на темы из (“Онегина”: одну Листа, другую Пабста. То же самое исполнит он и в своем петербургском концерте, и я во всяком случае там или здесь услышу его.

Имею известия от Модеста. Красоты Неаполя произвели на него поразительное впечатление. Но он жалуется, что не может заниматься, да и, в самом деле, какая возможность отвлечь свое внимание от Везувия, от моря, от синего неба, от всей этой роскоши, которая видится в его открытое окно. Счастливый Модест!

Коля еще ничего не знает о драме, разыгравшейся в его семействе, и Модест сильно обеспокоен вопросом, как это сообщить ему так, чтобы ослабить подавляющее впечатление, которое неминуемо он должен будет пережить.

Брат Анатолий наводит на меня уныние, тоску и убийственное сознание моего бессилия помочь ему вырваться из столь опротивевшей ему служебной сферы.

Будьте здоровы, мой милый и бесконечно дорогой друг!

Ваш П. Чайковский.

226. Мекк - Чайковскому

Москва,

15 марта 1880 г.

Милый, несравненный друг! Вчера я была в концерте Николая Григорьевича и имела наслаждение слушать Ваши сочинения. Что за роскошь Ваша соната, в особенности первая и вторая части, это целая поэма, чудно! Полонез из “Евгения Онегина” (transcription de Liszt) весьма эффектен, а Paraphrase de Pabst блестящ донельзя. Мне только жаль, что он не взял для него также письма Татьяны, эту очаровательную вещь. Парафраз сделан на три мотива: первый-специальный мотив Татьяны, которым начинается интродукция и который везде обозначает ее появление, второй- вальс и третий-ария Ленского, первая, потом опять вальс.

Г-н Пабст, должно быть, очень способный музыкант и вполне достойный ученик своего учителя Листа, блестящ и изобретателен до nес plus ultra [высшей степени], конечно, с большим вкусом, с большим изяществом, ну, словом, молодец. А больше всего он мне нравится за то, что он взял Ваше сочинение для парафраза. Играл Ник[олай] Гр[игорьевич], по обыкновению, так, что наконец теряешь сознание, играет ли это один человек двумя руками, или все силы небесные составили с ним оркестр. Эта титаническая сила, это могущество все понять и все передать бесподобно имеют равных себе только в таком же Рубинштейне. Все залы Собрания были переполнены публикою, и, конечно, являлись овации в разных видах, но это все ничто в сравнении с его талантом.

А Вы знаете,милый друг мой, что в концерте Фонда не будут играть Вашу сюиту, и это я приписываю Антону Рубинштейну, так как он будет дирижировать оркестром и играть сам и так как назначены почти все его только сочинения для исполнения, и меня это ужасно бесит. Я с таким восторгом ждала Вашу сюиту, и вдруг такое разочарование. Гадкие люди бывают на свете.

Сегодня мы едем в театр, в концерт М-mе Папендик. На двадцать первое назначен концерт Ант[она] Рубинштейна. Программа его мне не нравится.

У меня, слава богу, все благополучно, но только хворают понемногу простудами. Венявскому это время опять лучше. Это все перемежается- то лучше, то хуже. Пахульский ухаживает за ним до самоотвержения, и Венявский его ужасно любит, не хочет отпускать от себя, когда он приходит....

До свидания, мой милый, безмерно любимый друг. Будьте здоровы, берегитесь, пожалуйста, очень, очень, от простуды. Март ужасный месяц для здоровья. Всем сердцем Ваша

Н. ф.-Мекк.

227. Чайковский - Мекк

Петербург,

16 марта [1880 г.]

Сейчас получил письмо Ваше, милый и дорогой друг мой! Мне очень, очень досадно, что не придется услышать сюиту. Я рассчитывал отправиться двадцать второго в Москву и очень ласкал себя надеждой насладиться слушанием своей музыки. Что делать! На Муз[ыкальное] общество сетовать нельзя; ведь концерт дается в пользу Фонда, а нет сомнения, что Антон Рубинштейн привлечет много денег.

В настоящее время у меня кроме разных других забот появилась еще одна, требующая очень напряженного внимания. Юргенсон доставил в дирекцию театров клавираусцуг моей оперы. Оказывается, что копия сделана крайне небрежно и переполнена безобразными ошибками. Направник просил меня заняться ее пересмотром. Целый день сегодня я просидел над этой ужасной и утомительной работой. Скоро должен решиться вопрос, пойдет ли моя опера в будущем сезоне, и меня разрешение его приводит просто в ужас. Я далеко не уверен, что решение вопроса будет для меня благоприятное. А сколько мне ради этого дела придется прожить тяжелых минут. В будущую пятницу я должен обедать у вел. кн. Конст[антина] Николаевича, который всегда протежировал мою музыку и влияние которого мне может оказаться весьма нужным. Вы можете себе представить, до чего мне, привыкшему теперь быть избавленным от всяких тягостей в сношениях с людьми, тяжела будет подобного рода высокая честь. Кроме того, нужно (как говорят) делать визиты разным влиятельным в театральной сфере лицам. Сколько жертв я принесу своей опере и, кто знает, плодотворны ли они будут! Вообще никакими словами не могу изобразить, до-чего мне здесь тяжко и как я рвусь отсюда!

Надежда Филаретовна, простите, ради бога, за назойливость, но обстоятельства так сложились, что мне ужасно нужны деньги, и я осмелюсь попросить Вас по возможности в скором времени снабдить меня июньской и августовской бюджетной суммой разом. Не сетуйте на меня, мой друг, за беспорядок в распределении моих средств. Скажу Вам только одно: я подчиняюсь силе обстоятельств, и мне невозможно было не принести жертв для очень близких людей. Впрочем, ведь я зато могу обойтись до октября без всяких денежных получений, ибо в деревне мне деньги вовсе не нужны, а я хочу нынче подольше насладиться деревней и удалением от русских столиц. Еще раз прошу у Вас прощения за расточительность, впрочем невольную.

Сегодня я узнал, что здесь проектируется концерт с благотворительной целью, составленный исключительно из моих сочинений. Говорил мне об этом Направник, оркестр которого будет участвовать в этом концерте. Программа еще неизвестна, но, может быть, будет исполнена сюита. Это вознаградит меня за московскую неудачу. Если на четвертой неделе Вы будете здесь, то очень может статься, что и Вы, друг мой, услышите сюиту. Дай Бог!

Простите, что пишу мало и небрежно. Я устал, расстроен, и голова кругом ходит.

Ваш бесконечно Вам преданный

П. Чайковский.

228. Мекк - Чайковскому

Москва.

19 марта 1880 г.

Милый, бесценный друг! Как мне Вас жаль, как я мучусь при мысли, что Вам тяжело, что Вы [должны?] истязать себя. Как я понимаю, каково должно быть Вам после столького времени абсолютной свободы в очаровательной Италии попасть в холод и быть вынужденным обращаться к людям, вести с ними бессодержательные разговоры, приятно улыбаться им в то время, когда желал бы лучше провалиться сквозь землю, чем любоваться на них. А этот обед у великого князя, где ни одного слова, ни одного жеста не может [быть] свободного, боже мой, чего бы я не дала, чтобы освободить вас от такой пытки. Я готова была бы вытерпеть за Вас все, кроме того, что Вам предстоит терпеть: c'est plus fort que moi [это сильнее меня]. Утешайтесь, мой милый, бедный друг, только мыслью о том времени, когда все это кончится и Вы сделаетесь свободным гражданином мира на дороге в Каменку.

Скажу Вам, друг мой, что я так же, как и Вы, но хронически страдаю от своего пребывания в Москве и вижу и убеждаюсь с каждым днем, что я не должна жить в ней, что люди и природа здесь уморят меня, сократят мне жизнь наполовину....

Вот у меня еще теперь горе: бедный мой больной Венявский совсем плох, и это меня тем более огорчает, что это случилось после нескольких дней, в которых он был в двух шагах от выздоровления. Доктора изумлялись такому исцелению, а тут опять же люди и бессердечие вновь повергли его в прежнее безнадежное состояние. У него случилась неприятность с сыном, при которой он пришел в исступление, потом весь омертвел, и хотя на другой день сын пришел просить прощения, ухаживал за отцом, примирились вполне, но ночью ему сделалось так дурно, что послали за доктором. На утро он просил священника, и все хорошее пропало; теперь при смерти. Мне ужасно это больно....

До свидания, мой милый, дорогой друг. Дай Вам бог скорее и с успехом покончить Ваши терзания и выйти из них здоровым и бодрым. Всем сердцем безгранично Вас любящая

Н. ф.-.Meкк.

Р. S. Бюджетную сумму посылаю завтра без письма, так как конверт нельзя запечатать.

229. Чайковский - Мекк

Петербург,

1880 г. марта 20-24. Петербург.

20 марта.

Сейчас вернулся домой из поездки с официальными визитами!!! Это жертва, которую я должен принести ради постановки оперы. Направник (человек очень хорошо ко мне расположенный) прямо сказал мне, что это необходимо, и пришлось подчиниться. Я посетил нескольких тузов театрального мира. Из всего, что они говорили, я выношу впечатление, что в мою пользу веет откуда-то благоприятный ветер и что оперу, кажется, дадут. Возвратившись, чтобы заняться исправлением переполненного копиистскими ошибками клавираусцуга оперы, нашел письмо Ваше от девятнацатого. Читая его, мне сделалось совестно! Я в моих письмах к Вам отсюда всегда так жалуюсь на свои здешние страдания, забывая, что Вы, мой бедный друг, имея возможность по своим средствам жить как и где угодно, не менее меня, если не более, страдаете от прикосновений с людьми. Я в самом деле малодушен, и не мне бы жаловаться! Сколько счастливых дней я провожу в уединении! Нельзя, чтобы розы были без шипов.

Вчера мне пришлось порядочно пострадать. У вел. кн. Константина Николаевича есть сын Конст[антин] Константинович. Это молодой человек двадцати двух лет, страстно любящий музыку и очень расположенный к моей. Он желал со мной познакомиться и просил мою родственницу, жену адмирала Бутакова, устроить вечер, на котором бы мы могли встретиться. Зная мою нелюдимость и несветскость, он пожелал, чтобы вечер был интимный, без фраков и белых галстухов. Не было никакой возможности отказаться. Впрочем, юноша оказался чрезвычайно симпатичным и очень хорошо одаренным к музыке. Мы просидели от девяти часов до двух ночи в разговорах о музыке. Он очень мило сочиняет, но, к сожалению, не имеет времени заниматься усидчиво. Завтра мне предстоит обед у его отца.

Дела брата Анатолия получают хороший оборот. Есть надежда, что он перейдет в Москву, где его прямым начальником будет близкий друг его гр. Капнист. Авось, наконец, ему там повезет больше здешнего.

Бедный Венявский!

Понедельник.

С самого четверга я все ждал свободной минутки, чтобы докончить это письмо, и только сегодня снова пишу Вам, мой друг. Жизнь моя здесь положительно ужасна. Нет никакой возможности хоть на полчаса быть одному, иметь возможность по душе побеседовать с Вами или с братом Модестом, или с самим собой...

В пятницу обедал у вел. кн. Конст[антина] Никол[аевича]. Он, как и всегда, был ко мне до крайности внимателен и любезен.

Дело брата Анатолия состоялось. Он переводится в Москву, а на праздники едет в Каменку. Следует радоваться этой перемене по службе, но... и тут я боюсь за Анатолия. Боюсь, чтобы и там не случилось того же, что здесь.

Сейчас иду на репетицию так называемого моего концерта. Мне очень досадно, что концерт этот случился, когда я здесь. Все полагают, что устроил его я сам, и очень многие, даже газеты упрекают меня за высоко назначенные мной цены!!!! Тем не менее я доволен, что услышу сюиту.

Сегодня буду телеграфировать Вам. Ведь Вы сбирались на четвертой неделе в. Петербург,-не приедете ли Вы завтра? Направник прислал за мной, прося тотчас ехать на репетицию. Не имею возможности сказать Вам многого...

Бедный, бедный Венявский! Какие тяжелые дни Вы пережили теперь, мой бедный друг....

Получил повестку на бюджетную сумму. Благодарю Вас бессчетно.

Бесконечно любящий Вас

П. Чайковский.

230. Мекк - Чайковскому

Москва.

26 марта 1880 г.

Вы совершенно угадали, мой милый, дорогой друг, что я пережила очень тяжелое время. Три дня я была совсем больна, так что, думая постоянно о Вас, я не могла написать Вам ни двух строчек. Смерть моего бедного больного расстроила меня ужасно, тем более, что она явилась непосредственно за периодом такого улучшения здоровья, что доктора изумлялись, но тут, на несчастье, он за какой-то вздор рассердился так, что с ним сделался обморок, и через день уж он пришел в состояние умирающего и в два дня рассчитался окончательно с жизнью. Я хотя не находилась при нем и не посещала его, но во все время его пребывания у меня я знала о каждом часе, им проведенном, о всяком явлении его болезни, о каждой его вспышке, о всех его желаниях, вкусах и пережила столько ощущений, столько колебаний, переходов от радости к горю и обратно, что мне казалось справедливым в награду за это получить его выздоровление, но провидение рассудило иначе. Но кто еще в десять раз больше заслуживал такой награды, чем я, так это Пахульский. Этот человек выказал такое редкое, бесподобное сердце, что при всей его молодости его нельзя не уважать. Он больше месяца ухаживал за больным с таким терпением, с такою любовью, что трогательно было видеть, а терпения надо было много, потому что больной, по свойству своей болезни, был. чрезвычайно раздражителен, и хотя это раздражение никогда не являлось относительно Пахульского, его больной ужасно любил, как ребенок без няньки, так он без него не мог обходиться, но П[ахульско]му постоянно приходилось улаживать то его ссоры с сыном, то с прислугою, то с докторами, и, главное, он, т. е. Пах[ульский], при этом всегда приходил в отчаяние за его же, больного, здоровье. Одним словом, это бесконечно добрая натура....

В прошлое воскресенье я была в концерте Фонда и наслаждалась игрою Ан[тона] Рубинштейна. Многие находят, что он стал играть хуже прежнего, что Николай играет лучше. Я готова согласиться, что в общем понимании Николай играет лучше, но для меня у Антона именно то и обаятельно, что другим кажется упадком таланта. Я скажу Вам, какую я нахожу разницу в их игре. Николай играет с большим блеском, avec plus de verve, d'entrainement [с большим жаром, увлечением], в его игре слышен человек, вполне верующий в свое искусство и в особенности вполне преданный жизни и ее широкому раздолью. Сыграть блестящим образом свой концерт, после его задать широкую выпивку, на утро принимать дамские и всякие визиты и ухаживанья-это его стихия, он в ней, как рыба в воде, и поэтому он весел, не стареется нисколько и не спускается с апогея своего таланта, изящен, увлекателен, блестящ донельзя. Антон же в своей игре очарователен, как поэтическая натура, но в каждой ноте его слышно такое утомление жизнью, такое охлаждение ко всему, что у меня выступали слезы на глаза; слушая его и глядя на него. Он состарился невообразимо, так что из прежнего своего вида сохранил только свои необыкновенные волосы, вообще же имеет вид семидесятилетнего старика, и на меня эта-то старость, эта утомленная игра и действовали чарующим образом. Я не могла наслушаться ею, налюбоваться на него, а люди находят, что он стал хуже играть; по-своему они правы. На субботу был назначен концерт Лавровской, но почему-то отменен. Скажите, Петр Ильич, знает ли Коля об истории с его матерью или еще нет? Долго ли они пробудут за границею?

А когда Вы обрадуете меня посещением Браилова, мой дорогой друг.

Я сама очень бы хотела попасть туда на первой половине мая, и если мне это удастся, то я была бы в восторге, если бы Вы согласились, мой дорогой, в то же время погостить в Сиамаках....

До свидания, мой милый, несравненный друг. Горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

231. Чайковский - Мекк

1880 г. марта 27-28. Петербург.

С. Петербург,

27 марта.

Чем дальше, тем сильнее идет круговорот моей невольной светской жизни. Дошло до того, что я даже Вам, даже Модесту не нахожу времени писать. Расскажу Вам вкратце главнейшие обстоятельства.

Во вторник был концерт, о котором я Вам писал. Кстати только накануне мне пришло в голову телеграфировать Вам в том предположении, что Вы, быть,может, могли бы быть к этому вечеру здесь. Но когда я вырвался из дому, то сообразил, что моя телеграмма пришла бы лишь к 6 часам, а так как поезд идет в 8, то, конечно, милый друг, Вы не успели бы собраться. Простите, что я раньше не догадался. Впрочем, правда и то, что до самого понедельника не было известно наверное, состоится ли концерт. Прошел он хорошо и даже очень хорошо. Публики было много и вся аристократическая. Было несколько лиц из царской фамилии. Был ли сбор достаточен для основания стипендии, этого я еще не знаю. Кажется, что да.

Я еду во вторник вечером и хочу остаться в Москве два дня инкогнито, дабы успеть там сделать инструментовку концерта, а после того повидаться со всеми тамошними приятелями.

Дело брата Анатолия решено. Он страстную и пасхальную неделю проведет в Каменке.

Где Вы, милый и дорогой друг? Не решаюсь письмо это отсылать в Москву, так как Вы сбирались сюда. Подожду.

Пятница.

Вчера получил Ваше письмо, милый друг. Можете ли Вы сомневаться в том, что я с неописанным наслаждением поживу в Симаках? Я уже много и много мечтал об этом. Лишь бы дождаться мне своего Алешу, без которого мне очень неловко и непривычно жить. Но что делать? Модесту он покамест необходим. Я надеюсь, что Модест к маю приедет в Каменку и привезет с собой Алешу. Коля еще ничего не знает о разрыве между родителями.

С Вашим мнением об Антоне Рубинштейне я не вполне согласен. Когда-нибудь поговорю об этом подробнее.

По приезде в Москву я извещу Вас, милый друг, и попрошу Влад[ислава] Альберт[овича] побывать у меня.

Всею душой Ваш

П. Чайковский.

232. Чайковский - Мекк

Москва,

2 апреля [1880 г.]

Приехал сегодня и намерен, как сообщал Вам из Петербурга, провести по крайней мере три дня инкогнито, дабы кончить свою работу. Кстати мне и отдохнуть нужно. Представьте, милый и дорогой друг мой, что в последние дни я не выходил из фрака и белого галстуха и проводил время с различными высокими и даже августейшими персонажами. Все это очень лестно, подчас трогательно, неутомительно до последней крайности! Я так хорошо себя чувствую в своем нумере Кокоревской гостиницы, так счастлив при мысли, что я один, что не нужно никуда идти и ехать!!! А как приятно мне думать, что Вы здесь, что я сегодня же получу известия о Вашем здоровье! Не правда ли, милый друг, Вы напишете мне два слова о Вашем здоровье? Сейчас пойду побродить по Замоскворечью, пообедаю, а часа в три вернусь и до позднего вечера буду работать. Если сегодня или завтра состоится консерваторский спектакль, то я на него не пойду, до такой степени сильна во мне жажда одиночества и отдохновения. Я попрошу Влад[ислава] Альбертовича навестить меня в субботу около одиннадцати часов утра.

До свиданья, милый, бесконечно дорогой друг.

Ваш П. Чайковский.

Кокоревская гостиница, №15.

233. Мекк - Чайковскому

[Москва]

2 апреля [1880 г.]

Среда.

Как я рада, дорогой мой, бесценный друг, что Вы приехали в Москву, хотя и находитесь очень далеко от меня, но все же мы дышим одним и тем же московским воздухом, едим, быть может, одни и те же калачи и любуемся на одну и ту же грязь. Я жду не дождусь той минуты, когда можно будет покинуть эту вечно милую для меня Москву, но где, в особенности нынешнюю зиму, мне пришлось вытерпеть столько тяжелого, что я намерена оставить Москву навсегда, если все мои планы осуществятся. Иначе меня здесь добьют несколькими годами раньше положенного срока. Очень, очень благодарю Вас, мой дорогой, за участие к моему здоровью. Оно хорошо в том смысле, что я не простужена, но ведь я не выхожу на воздух, а нервы мои в ужаснейшем, угрожающем состоянии.

Консерваторский спектакль для великого князя был именно сегодня в половине второго дня. Я не была и предполагаю быть в субботу на представлении для публики, вечером.

Когда отдохнете, милый друг мой, напишите мне, пожалуйста, с кем из царской фамилии Вы имели свидания и что они Вам говорили. Мне это очень интересно знать, потому что это относится к Вам. Вы, вероятно, виделись с наследницею, потому что она была в Вашем концерте.

Если буду здорова, то завтра напишу Вам пространнее, а сегодня желаю хорошенько отдохнуть, быть здоровым и веселым. Всем сердцем Ваша

Н. ф.-Мекк.

Пахульский безмерно благодарит Вас за позволение приехать.

234. Мекк - Чайковскому

Москва,

3 апреля [1880 г.]

Доброго утра, дорогой друг мой, хорошо ли спали, отдохнули ли от петербургских треволнений, успешно ли работали? Я теперь встаю в половине седьмого и очень довольна таким ранним вставаньем. Мои дела идут успешнее от этого, а к тому же я обещаю себе много удовольствия летом такою раннею порою....

У меня теперь большая работа-делать заказ мебели в Париже в сгоревшие комнаты. Затруднений особенно много потому, что так как стены должны быть шелковые, то требуются очень тачные размеры, к тому же должна быть сделана и дверь, для которой требуются еще точнейшие размеры, и я целый день вожусь с аршином в руках. Кроме этого много и других дел, из которых самые тяжелые есть дела по опеке....

Как надолго однако Вы уступили Вашего Алешу, милый друг мой, мне ужасно жаль Вас в этом лишении. А как же его учение продолжается и без Вас? Какая будет служба у Анатолия Ильича в Москве, как называется место, которое он будет занимать-помощник прокурора или какое-нибудь другое?

В концерте Лавровской я опять наслаждалась слушаньем Русско-сербского марша. Как я его люблю! Как мне жаль, что я не могла быть в Вашем концерте в Петербурге, но я не имела никакой возможности....

Во время смерти и похорон Венявского у меня был Н[иколай] Г[ригорьевич]. Разговор, конечно, касался и Вас. Мы оба восхищались Вашими сочинениями, и он сказал мне, как новость для меня, что Вы написали сюиту и что она очень хороша, но говорил мне, что он имеет программу Вашего петербургского концерта и что сюита не будет исполняться. Вероятно, после ее назначили к исполнению.

Однако я всегда с Вами заговариваюсь, мой милый друг, а пора кофе пить. Когда я думаю, что мы опять будем вместе в Браилове и в Сиамаках, у меня сердце запрыгает так радостно в груди, что надо придержать его, чтобы не выпрыгнуло совсем. До свидания, мой бесценный. Горячо Вас любящая

Н. ф.-Meкк.

235. Чайковский - Мекк

Москва,

3 апреля 1880 г.

Мои планы провести вчерашний день в одиночестве расстроились самым странным образом. Пообедавши в два часа, я предпринял прогулку по Замоскворечью в той надежде, что никого не встречу. Когда я шел по набережной, вдруг показалась коляска, и в ней ласково приветствующий меня адмирал, в котором я тотчас же узнал вел. кн. Конст[антина] Ник[олаевича]. Оказалось, что после консерваторского спектакля он поехал кататься, и судьба, как нарочно, столкнула меня с ним. Подозвав меня, он выразил изумление, что встречает меня за Москвой-рекой, удивился, что я не был на спектакле, и предупредил, что на обеде у генерал-губернатора расскажет Рубинштейну про нашу странную встречу. Таким образом, инкогнито мое было нарушено, и, скрепя сердце, я поехал тотчас же отыскивать Рубинштейна, дабы предупредить его обидчивость и объясниться. В театре его уже не было. Мне сказали, что он в Эрмитаже, но там вместо него я нашел все общество консерваторских преподавателей. Удивлению и расспросам не было конца. В восемь часов от меня потребовали, чтобы я поехал провожать великого князя, где много смеялись все при нем находившиеся, в том числе и Рубинштейн, моему неудавшемуся инкогнито. В результате вышел совершенно потерянный для работы день и скверное расположение духа. Сегодня утром пришлось принять несколько посещений, а потом я занимался. Теперь только что воротился с прогулки. Проходил, между прочим, мимо Вашего дома.

Относительно поручения Вашего поговорить с Ник[олаем] Григ[орьевичем] об экзамене Влад[ислава] Альберт[овича] само собою разумеется, что оно будет исполнено. Но не ручаюсь за то, что Рубинштейн] снизойдет на эту просьбу. Я предвижу, что он встретит затруднение в том, что для выпускных экзаменов требуется присутствие депутата от правительства, которого нельзя будет пригласить ради одного Пахульского. Впрочем, очень может быть, что он согласится превозмочь это затруднение. Во всяком случае сегодня я с ним поговорю.

Мне действительно довольно тяжко без Алеши, но что делать! Еще тяжелее было бы для меня, если б я оставил Модеста одного с Колей. Модест аккуратно занимается с Алешей, и в этом отношении последний очень много выиграл, ибо я никуда не годный, нетерпеливый и несносный учитель.

Вы спрашиваете, милый друг, кто высокие особы, с коими пришлось сталкиваться. Расскажу Вам, как я провел последние два дня, чтобы дать Вам понять, как много я вытерпел в Петербурге. В воскресенье от двух часов до пяти был у г-жи Абаза, где находилось все семейство вел. кн. Екатер[ины] Михайловны, которым пришлось сыграть отрывки из новой оперы. Дочь ее-очень способная певица и очень мило поет мои романсы. Оттуда отправился на обед к Исакову, главному начальнику военных заведений. Начало вечера провел у гр. Литке, а от одиннадцати часов вечера до трех просидел у симпатичного и очень музыкального вел. кн. Конст[антина] Конст[антиновича]. Он очень уговаривает меня предпринять вместе с ним осенью кругосветное плавание. Предложение не лишено соблазнительности, но ехать на три года, лишиться своей свободы, заключить себя, как в темницу, в каюту корабля, нет, на это я не решусь. В понедельник присутствовал на большом обеде у кн. Васильчиковой, где я был, так сказать, виновником торжества и где находилось большое общество из всевозможных титулованных особ, в числе коих был принц Евг[ений] Максимил[ианович] Лейхтенбергский, жена коего отличная певица и делает мне честь называть себя моей поклонницей. Повторяю: все это служит мне утешительным доказательством моего возрастающего успеха, но единый бог знает и из всех людей Вы одни можете понять, чего мне все эти посещения аристократических и всяких других обществ стоили.

Анатолий переходит сюда на то же место, т. е. товарищем прокурора, так что повышения по службе нет. Но здешний его начальник, гр. Капнист, очень к нему благоволит, и есть надежда, что он пойдет в гору.

Какова погода! Как у меня хорошо в гостинице. Я отворяю балкон и беспрестанно выхожу любоваться видом на Кремль. Вероятно, мне придется остаться почти всю будущую неделю. До свиданья, дорогой и милый друг.

Ваш П. Чайковский.

236. Мекк - Чайковскому

Москва,

5 апреля 1880 г.

Тысячу раз благодарю Вас, мой милый, несравненный друг, за Вашу готовность помочь мне в деле, связанном с экзаменом Влад[ислава] Аль[бертовича], но, подумавши и поговоривши с ним об этом, я пришла к тому решению, чтобы не просить об ускорении экзамена, и поэтому мне, вероятно, придется пробыть май в Москве, т. е. в Сокольниках, и поехать в Браилов на одну только неделю....

Как мне Вас жаль, мой бедный, милый друг, что Вам не удалось и отдохнуть после петербургских мытарств. Эта судьба, она бывает очень злая и в особенности любит указывать людям, что все их планы и проекты ничего не значат против ее каприза. Ведь придумала же наслать на Вас великого князя. А как я рада, что Вас в Петербурге так чествовали. Пора нам ценить свое великое, хотя, я думаю, этого свойства нельзя будет найти в театральной дирекции; это такое богопротивное учреждение, которое не умеет, да и не хочет ценить ничего хорошего.

Как идет предмет постановки к будущему сезону Вашей “Jeanne d'Arc”, Петр Ильич, обещают ее поставить или сперва еще какую-нибудь Гpоссмановскую “Тень” будут показывать публике? Вот эти-то всякие китайские тени и заслоняют действительных талантов русских. Дай бог, чтобы общественное мнение пришло на помощь “Jeanne d'Arc” и защитило бы ее против этой возмутительной дирекции....

Пожалуйста, милый друг мой, не отвечайте мне здесь на мои письма и не пишите мне их. Я понимаю, что Вам и времени мало и расположение духа дурное, и потому убедительно повторяю свою просьбу не писать мне совсем, пока Вы в Москве.

До свидания, милый, дорогой друг. Всем сердцем безгранично Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

237. Мекк - Чайковскому

Москва,

8 апреля 1880 г.

7 часов утра.

Очень, очень благодарю Вас, мой милый, дорогой друг, за присылку мне вещей, купленных Вами для родных. Все эти вещи очень хорошенькие, но это не та работа, о которой я говорила, что она очень дорога. Я подразумевала mosaique и образцы такой работы я пришлю Вам показать через Пахульского. Теперь попытаюсь угадать цены вещей: 1) браслет с cornaline стоит 200 L[ires], 2) крест с сапфирами-также около 200 L, 3) крест с голубою mosaique и жемчугом-150 L, 4) золотой pendent cuvrage filigrane-60 L, 5) колечки с бирюзою и жемчугом-по 40 L и 6) самые маленькие колечки, одно из них-15 и другое (с висюльками)-10 L. Близко ли я угадала или нет? Если я дурно оценила, то простите мне, друг мой, Верно я знаю только то, что эти вещи очень, очень миленькие, не знаешь, которой отдать предпочтение, которую смотришь, та и лучше.

А у меня все дела, расчеты, разговоры. Вчера я должна была говорить и делать самые сложные расчеты четыре часа сряду и хотя я устала ужасно, но так как этот разговор шел с Володею, то я вынесла из него самое [конец письма не сохранился].

238. Мекк - Чайковскому

Москва,

8 апреля 1880 г.

Петр Ильич! Я в отчаянии от своей неудачной оценки, но скажу в свое оправдание вот что. Во-первых, Вы сами поставили меня на такую почву, на которой я тщательно старалась держаться: Вы мне писали, что такие вещи, как Вы купили, очень дешевы в Риме, и это было моим point de depart [точкой отправления] при оценке вещей; во-вторых, скажу Вам, что я никакого толка не знаю в камеяхине отличу никак antique [старинной] от самой новейшей, тем более, что в Париже теперь так великолепно работают всякие antiquites [старинные вещи], что надо изучать предмет специально для того, чтобы распознавать старые камеи. Я к тому же их и не люблю. У меня есть парюра из четырех камей, стоящая шесть тысяч франков, и я никакой прелести в них не нахожу, а купила только для коллекции. По всем этим причинам Вы извините меня, милый друг мой, что я так неумело оценила Ваши покупки, но они во всяком случае очень хороши.

Мне сказал Пахульский, что Вы хотите завтра ехать. Неужели уж так скоро? Как я завидую Вам, что Вы можете ехать, да еще и в Киевскую губернию. Как бы и полетела туда. Сегодня, должно быть, очень тепло, но я простужена и опять не могу выходить.

Петр Ильич, не прислать ли Вам человека, чтобы уложить вещи в дорогу, а то ведь без Алеши Вам трудно с этим справиться, а я бы вам прислала Ивана Васильева; он сумеет уложить и отправить багаж. У меня же так много народа, что я не нахожу, что им давать делать. Пожалуйста, не церемоньтесь в атом случае, право, не к чему.

У меня идет отделка комнат, которые сгорели, а также и убранство Браилова. На днях должен приехать из Парижа поверенный того дома, которому я заказала мебель, чтобы взять размеры стен, окон и дверей.

Они очень педантичны, французы....

До свидания, милый друг мой. Всем сердцем горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

239. Чайковский - Мекк

Москва,

9 апреля [1880 г.]

Милый друг! Ваша ошибка в оценке вещей совсем не так велика, как Вам кажется, ибо если она и есть действительно ошибка (в чем еще можно будет усумниться), то это потому, что Вы не знали, что каме античное! Почему знать, впрочем! Может быть, с меня взяли за все это дороже, как с человека, очевидно, не знакомого с ценами. А главное, милый друг, мне хотелось Вашей апробации хорошего качества вещей и моего вкуса, а раз что Вы их хвалите, мое самолюбие совершенно польщено, и я очень доволен.

Я решительно еду послезавтра и, как Вы легко можете понять, жду не дождусь счастливой минуты приезда в Каменку.

Как бы мне хотелось, чтобы Вы как можно скорее могли тоже отлучиться из Москвы, которая, как по всему видно, причиняет Вам много забот и горестных минут.

Завтра напишу Вам, милый друг мой, подробнее. За предложение Ваше прислать мне Ив[ана] Вас[ильева] очень, очень благодарен, но не воспользуюсь им, ибо я велел прийти брату Алексея, Михаиле (который также у меня прежде служил), именно с целью уложить мои вещи.

Будьте здоровы и, главное, по возможности покойны душой, милый и дорогой друг мой.

Ваш бесконечно Вам преданный

П. Чайковский.

240. Чайковский - Мекк

Москва,

10 апреля [1880 г.]

Хотелось написать Вам сегодня по душе, т.,е. свести итоги всего мною пережитого за последнее время, но суета последнего дня пребывания в Москве такова, что приходится ограничиться сухим изложением фактов. Я очень устал от Петербурга и Москвы. Много было тяжелых и неприятных минут, но в результате я, кажется, не должен жаловаться. Хорошо, если человек исключительно занятый одним предметом и вечно готовый работать в одной и той же сфере, иногда невольно. выведен из своей колеи. Как ни странно это, но я начинаю думать, что меня освежит и придаст новые силы мое петербургское и московское пленение. Как обоятельна мне теперь покажется моя деревенская свобода! С каким рвением я буду теперь работать!

Думаю прожить в Каменке до 1 декабря. Милый друг! скажите мне откровенно: в случае, если Вы лишь на неделю поедете в Браилов или даже решитесь вовсе миновать его, можно мне будет провести недели две-три в Симаках? Признаюсь Вам, что отказаться от счастья пожить в этом милом уголке было бы для меня большим лишением. Не скрою от Вас, что хотя и в Браилове мне было бы донельзя приятно, но Симаки более удовлетворяют всем условиям для моего полнейшего благополучия. Возможно ли исполнение моей просьбы?

Теперь позвольте мне вмешаться в Вашу жизнь и предстать пред Вами в качестве советчика. Уж если решено, что Вы едете за границу в начале июня и что ранее конца мая уехать не можете, то мне кажется, что поездка в Браилов лишь на одну неделю не принесет Вам ничего, кроме утомления. Как ни грустно мне подумать, что если я и буду наслаждаться Симаками, то без Вашего соседства, но я все-таки посоветовал бы Вам приехать в Браилов лучше осенью месяца на два. От души желаю, чтоб. так или иначе Вы поскорее освободились бы от всех Ваших московских забот и огорчений. Счастие мое и спокойствие никогда не может быть полно, когда я знаю, что человек, которому я обязан всеми благами жизни и свободой, страдает и томится! Дай бог Вам найти поскорей отдохновение и ничем не смущаемое счастье тихой и светлой жизни вне утомляющей Вас среды деловых и всяческих столкновений с людьми Вам чуждыми или не безусловно Вам преданными.

Я получил известие, что сестра с двумя старшими дочерьми на Фоминой неделе едет за границу. Это довольно грустно, но я рад, что она начинает серьезно заботиться о своем здоровье.

Вы не забыли каменский адрес? Фастовская ж. д., ст. Кам[енка], П. И. Ч.

Я и забыл поблагодарить Вас за “Русскую старину”.

Желаю Вам приятно провести праздники. Безгранично любящий, преданный и благодарный

П. Чайковский.

Юлье Карловне, Милочке приношу заранее мои поздравительные приветствия по случаю праздников.

241. Мекк - Чайковскому

Москва,

11 апреля 1880 г.

Милый, бесценный друг мой! Как Вы можете спрашивать, можно ли Вам будет пожить в Симаках. Вы знаете, как я счастлива иметь Вас своим гостем везде, где бы Вы ни выбрали себе резиденцию. Сиамаки же я нарочно взяла в аренду сама для того, чтобы иметь наслаждение принимать Вас гостем у себя. Если я предлагала Вам по нашем отъезде переехать в Браилов, то потому, что, я думала, Вам там просторнее. Ужасно мне хочется побыть хоть несколько деньков вместе с Вами, мой милый друг, в Браилове, и потому я бы Вас убедительно просила приехать в Сиамаки именно в то время, которое я Вам укажу. Мне необходимо надо дня два раньше Вас приехать в Браилов, чтобы приготовить Сиамаки, но так как я только самое короткое время могу пробыть в Браилове, то я Вас усердно прошу, мой дорогой, приехать в Сиамаки точно в то время, как я Вас буду просить....

Юля очень благодарит Вас за память, также поздравляет с наступающим праздником и желает доброго и всех возможных благ. Милочка продолжает каждое утро целовать Ваш портрет. В четверг приедут мои мальчики.

Как это Вы сидели в театре, Петр Ильич, что мы Вас не видели? Соне поручено было Вас искать, когда мы приехали, потому что из нас трех она одна не близорука, но и она не видела Вас нигде. А потом я узнала от Пахульского, что Вы были. Как я рада. что Ваш Сербский марш вышел в четыре руки. У меня лежат на рояле два экземпляра.

До свидания, мой милый, бесценный. Дай Вам бог здоровья, полного отдыха после утомительного времени и ничем не нарушаемого удовольствия. Всем сердцем всегда и горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

242. Чайковский - Мекк

Каменка,

15 апреля [1880 г.]

Мне хотелось, милый и дорогой друг, написать Вам тогда, когда уже весь порядок моей жизни войдет в свою колею. Но кажется, что это случится еще нескоро. Во-первых, благодаря отсутствию Алеши, в моих вещах происходит немалый хаос, и я ежеминутно вспоминаю о своем верном, умном и столь привычном мне слуге, тщетно дожидаясь известий о Модесте и о том, когда их можно будет ожидать. Во-вторых, в доме идет суета по случаю приближающихся праздников и ожидаемых гостей. Приедет брат мой Ипполит с женой и дочерью. Приедет также двоюродный брат Льва Васильевича, Давыдов, очень почтенный и милый старичок, но очень избалованный роскошью, вследствие чего ему приходится отводить чуть .не половину дома, и, следовательно, весь дом вверх дном идет. Наконец, я еще не достаточно осмотрелся, чтобы установить определенный порядок дня.

Я нашел всех своих почти здоровыми. Говорю почти, потому что сестра все-таки не совсем здорова и лежит в постели: у нее легкие не в порядке, кашель и хрипота. Племянница Таня очень похудела и очень бледна (она вынесла нынче зимой серьезную болезнь), но очень похорошела. Вера прелестна, Тася веселее, чем когда-либо. Племянники выросли и возмужали. Мой любимец Володя сделал большие успехи в музыке, а маленький Юрий успел выучиться говорить свободно по-английски. Господи, что за чудное и за очаровательное все это семейство, и как я счастлив, находясь в среде их!

После Фоминой недели сестра с двумя старшими девочками отправляется за границу, а именно в Франценсбад и, вероятно, на морское купанье. Отсутствовать они будут месяца три. Это очень грустно!

Я буду донельзя счастлив, если моя поездка в Симаки совершится в начале июня, так, как Вы писали мне. Лишь бы только до тех пор успел вернуться мой Алеша, который еще до того должен здесь в уездном городе Чигирине выдержать экзамен па льготу четвертого разряда для отбывания воинской повинности. Надеюсь, что к тому времени он успеет покончить с своим экзаменом. Во всяком случае, с Алешей или без Алеши, но буду.

Поздравляю Вас и всех Ваших с праздником! Будьте здоровы, друг мой!

Безгранично преданный.

П. Чайковский.

243. Чайковский - Мекк

Каменка,

18 апреля 1880 г.

Сегодня холодный с северным ветром день. Вообще весна еще не вполне вступила в свои права, и соловьи еще до сих пор не слышны. Но в лесу все-таки хорошо. К сожалению, лес так далек, и так трудно здесь им наслаждаться. Это не то, что Браилов! Моя жизнь все еще не установилась по старому заведенному порядку, и я еще не могу в определенные часы заниматься, гулять и т. д.

У нас тут набралось несметное количество гостей, и в доме суеты гораздо более, чем было бы желательно. Сегодня я дебютировал в качестве церковного регента. Сестра непременно хотела, чтобы мы сегодня пели при выносе плащаницы “Благообразный Иосиф”. Достали ноты, образовали квартет из сестры, Тани, Анатолия и меня и приготовили этот тропарь, переложенный Бортнянским. Дома пение шло хорошо, но в церкви Таня спуталась, а за ней и все. Несмотря на тщетные мои усилия восстановить порядок, пришлось остановиться, не докончив. Сестра и Таня безмерно, огорчены этим эпизодом, но в воскресенье представится случай загладить наш позор во время обедни. Я взялся разучить с ними седьмой номер “Иже херувимы” Бортнянского и “Отче наш” из моей литургии.

Получил письмо от Модеста из Сорренто. Оно преисполнено восторга перед красотами тамошней природы. Он описывает свою поездку в Капри и в Лазурный грот. Это, должно быть, что-то в самом деле волшебное. Из Модестиного письма усматриваю, что Алеша во всяком случае в понедельник четырнадцатого числа должен был выехать пароходом из Неаполя. Сам Модест, в ожидании писем от Конради, еще не решил, поедет ли тоже на этом пароходе. С нетерпением ожидаю своего Алексея.

В последние дни я изучал в одно и то же время две новых оперы: “Калашникова” Рубинштейна и “Jean de Nivelle” Leo Deslibes. Первая из них необычайно слабое произведение. Вообще Рубинштейн поступает совершенно так же, как певица, уже утратившая голос, но все еще претендующая очаровывать слух публики. Это талант уже давно выдохшийся иу тративший всякое обаяние. Ему бы следовало остановиться и довольствоваться уже сделанным прежде. Молю бога, чтобы мне со временем не впасть в ту же ошибку! Совершенно другое впечатление производит опера Deslibes'a. Свежо, изящно, талантливо в высшей степени. Не просмотрите ли Вы, милый друг, эту оперу?

Желаю Вам как можно приятнее встретить и провести праздники, мой добрый, дорогой, милый друг! Решено ли дело Влад[ислава] Альберт[овича] и когда Вы рассчитываете попасть в Браилов? А я только об том и мечтаю, как бы дожить до водворения в Симаках!!!

Бесконечно любящий Вас

П. Чайковский.

244. Мекк - Чайковскому

Москва,

21 апреля 1880 г.

Христос воскресе! Поздравляю Вас с праздником, мой милый, бесценный друг, и желаю от души как можно скорее успокоиться от всех неурядиц, происходивших в Вашей жизни за последнее время....

Что касается времени Вашего приезда в Сиамаки, Петр Ильич, то, пожалуйста, не стесняйтесь нисколько моим желанием и моим пребыванием в Браилове в этом случае. Вам, конечно, опять-таки будет очень неудобно приехать без Алеши, то прошу Вас и приглашаю приехать тогда, когда он окончит вполне свои экзамены и может ехать за Вами всюду. Скажите, Друг мой, в чем состоит эта льгота, которую он может получить, если выдержит экзамен?...

Вы писали, что Александра Ильинишна после вод поедет к морским купаньям. Посоветуйте ей, друг мой, поехать в Arcachon. Мы будем также там приблизительно с 20 июля. Там я бы могла послать своих мальчиков к Александре Ильинишне засвидетельствовать свое почтение и просить позволения бывать, а за границею гораздо легче людям сходиться. Надо еще Вам сказать, милый друг мой, что во мне произошла маленькая перемена в деле будущей судьбы наших детей, а именно: я давно уже сделала такое наблюдение в жизни, результатом которого явилось убеждение, что в супружестве женщина должна быть старше мужчины, а в последнее время я еще больше и окончательно убедилась в этом. Вследствие того я нахожу, что гораздо было бы лучше, если бы нам удалось соединить Колю с Верою, а не с Тасею, тем более, что в нее влюбиться он может сейчас, так как она взрослая барышня. Я думаю, они оба будут одних лет: Коле 16 апреля кончилось семнадцать лет. А для меня очень желательно, чтобы он как можно скорее попал на мысль заслуживать себе жену в семействе Александры Ильинишны, для того чтобы не влюбился ни в кого в Петербурге, так как он бывает у товарищей, где у всех есть сестры. Основанием к такому страху служит то, что, вообразите, друг мой, этот Сашок, такой тихоня, философ, от которого я этого никак не ожидала, проговаривается уже о том, что он нашел себе невесту, сестру своего товарища и друга. Вот об этом семействе мне бы хотелось что-нибудь узнать. Это семейство Астафьевых, состоящее из матери-вдовы, двух сыновей и двух дочерей. Так вот одну из них, четырнадцатилетнюю, которая, как говорит Сашок, очень похожа на Милочку, он выбирает себе в невесты. Не знаете ли Вы, Петр Ильич, чего-нибудь об этом семействе?... Так вот, милый друг, по всем этим причинам и соображениям мне бы ужасно хотелось, чтобы Александра Ильинишна приехала в Arcachon и мои сыновья могли бы с нею познакомиться. Что касается климата, местности и пользы купаний, то лучше ничего быть не может. Это восхитительное место....

Прошу Вас, Петр Ильич, передать мое поздравление с праздником Александре Ильинишне и Льву Васильевичу и искреннее желание здоровья и всякого благополучия. Дай бог Александре Ильинишне скорее поправиться.

У меня, слава богу, все здоровы. Юля благодарит Вас очень за память об ней. Она и все мое семейство поздравляют Вас с праздником и желают всего хорошего.

Каковы всходы пшеницы у Льва Васильевича?

Будьте здоровы, мой дорогой, несравненный друг. Всем сердцем неизменно Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

245. Чайковский - Мекк

[Каменка]

24 апреля 1880 г.

Получил сегодня дорогое письмо Ваше, милый друг мой, и поспешаю ответить. Относительно наших планов соединить Колю с одною из племянниц моих скажу Вам, что для меня одинаково желательно, чтобы он избрал ту или другую, ибо я одинаково сильно люблю (хотя и каждую по-своему) всех четырех. Определить же, которая из них лучше всего будет соответствовать условиям их обоюдного счастия, я в настоящую минуту не могу. Только время может уяснить мои сомнения и колебания в разрешении этого вопроса. А покамест мне остается только от души сожалеть, что до сих пор еще не состоялось ознакомление Ваших юношей с семейством сестры, и желать, чтобы это как можно скорее случилось. Я надеюсь, что поездка сестры в Аркашон будет возможна. Если здесь летом все будет благополучно, т. е. младшие дети будут здоровы, то, по всей вероятности, она поедет на морские купанья, и в таком случае отчего бы ей не ехать в Аркашон? Буду надеяться, что это так и будет.

Дня три тому назад я получил письмо от Модеста, извещающего меня, что он с Колей и Алешей в день написания письма (14 апреля) выезжают пароходом из Неаполя. Сегодня они должны быть в Одессе, а завтра или послезавтра я надеюсь увидеть их здесь. Вы можете себе представить, милый друг, до чего мне это приятно. К сожалению, по крайней тесноте помещения в нашем доме, Модесту придется жить довольно далеко от нас, в доме матери Льва Васильевича, и за неимением у него собственной прислуги придется еще на время мне уступить ему Алешу. Впрочем, это не надолго. На днях уедет двоюродный брат Льва Васильевича и Анатолий, и тогда Модеста можно будет поместить у нас.

Вы спрашиваете, в чем состоит льгота, которую Алеша может заслужить, выдержав экзамен? Она состоит в том, что вместо шести лет он прослужит три. Со страхом Думаю я о ноябре месяце, когда Алеша подлежит призыву и когда должна разрешиться его участь. Нужно большое счастье, чтобы вытянуть счастливый жребий и быть освобожденным от отбывания военной повинности.

В хозяйстве каменском неладно. Всходы пшеницы великолепны, бураки посеяны, но фатальная засуха портит все дело. Вот уже недели три, как не было дождя, а его именно теперь и нужно, больше чем когда-либо. Барометр все поднимается, и нет никакой надежды, чтобы в скором времени пролился на землю благодатный дождь. Для прогулок погода стоит отличная, но грустно смотреть на томящуюся от бездождия зелень полей и леса. Ландыши тоже туго подвигаются.

Сестра и зять премного благодарны Вам, милый друг мой, за пожелания Ваши. Они с своей стороны поручают мне передать. Вам их поздравления и желания всякого благополучия Вам и всем Вашим.

Несмотря на все мое желание, ничего не могу сказать Вам о семействе Остафьевых.

Если позволите, Надежда Филаретовна, я установлю в правильном порядке мою корреспонденцию Вам, т. е. по примеру прошлого года буду писать Вам раз в неделю, а именно, по средам.

Будьте здоровы, покойны, счастливы.

Безгранично преданный Вам

П. Чайковский.

Если б Вы только знали, как я мечтаю о Симаках!!!

246. Чайковский - Мекк

27 апреля 1880 г.

1880 г. апреля 27-30. Каменка.

Понедельник.

Модест с Колей и Алешей вернулись уже четыре дня тому назад. Не стану Вам описывать, милый друг, сколько мне доставило радости свиданье с ними. Модест удивительно приятный сожитель, и все наши совместные сожительства за границей вставили во мне самое приятное воспоминание. Его ровный нрав, его философски спокойное отношение к явлениям жизни, его замечательный ум и необычайно доброе сердце делают из него очень .драгоценного для меня друга. Я люблю Анатолия нисколько не меньше, но характер последнего представляет много препятствий для спокойствия. Он вечно волнуется, кипятится, суетится и часто без особенного основания. Он слишком нервен, чтобы служить опорой для такого тоже нервно-раздраженного человека, как я.

Возвращение Алеши преисполнило меня очень радостными чувствами. Это тоже верный, преданный и прочный друг. К сожалению, мне приходится покамест поневоле обходиться без его услуг. Модесту не нашлось места в нашем доме. Его поместили у матери Льва Васильевича, и обстоятельства сложились так, что ему Алеша еще несколько дней более нужен, чем мне. Но скоро все придет к нормальному порядку.

Засуха наводит на всех уныние. Бедный Лев Васильевич совсем упал духом, да и есть отчего. На поля жалко смотреть: все сохнет и чахнет. Уже четыре недели не было ни единой капли дождя. Если и на днях его не будет, дело примет серьезный и опасный поворот. Это тем более досадно, что и прошлый год был неудачен как для Каменки, так и для Вербовки. Но зато ландыши, несмотря на засуху, уже распустились, соловьи поют неумолкаемо, и, когда нет ветру, весна дает себя чувствовать во всей своей прелести.

29 апреля.

Какое чудное путешествие сделал Модест! Он из Неаполя ехал пароходом, останавливался в Мессине, в Афинах и в Константинополе. В последнем городе пароход стоял трое суток, и наши туристы успели его хорошо осмотреть. Алеше и Коле турецкая столица не понравилась. Модест остался в совершенном восторге от св. Софии. Я непременно хочу когда-нибудь совершить такой же переезд, но в обратном направлении, т. е. из Одессы в Неаполь.

Сегодня день положительно ужасный, т. е. страшный порывистый ветер, и весь горизонт обложен облаками, но только не дождевыми, а пыльными. Солнца не видно, окна нельзя отворить, чтобы не быть тотчас же обложенным густым слоем пыли. Для каменского хозяйства наступает критический момент, и просто страшно становится, когда подумаешь, что может случиться, если, наконец, не польет дождь.

Я выписал новый журнал: “Исторический вестник” и очень им доволен. Знаком ли он Вам? Если нет, то советую Вам его приобрести.

30 апреля 1880 г.

Третьего дня я получил письмо от какого-то директора Киевского отделения Музык[ального] общ[ества], предлагающего мне стать во главе музыкальных дел этого Общества, т. е. быть директором имеющегося там училища и распорядителем концертов. Не задумываясь ни единой минуты, я написал решительный отказ, несмотря даже на то, что Киев, как город, имеет для меня много привлекательных сторон. Вкусив сладкого плода свободы, я утратил теперь всякую способность переносить какое бы то ни было ярмо. Но не скрою от Вас, что немножко совесть меня упрекает в том, что я эгоистически отстранил себя от деятельности на пользу учащейся молодежи. Что же мне делать, если от природы я лишен таланта к педагогической деятельности и если я могу жить спокойно и счастливо только под условием не иметь никакого обязательного местопребывания и вообще никаких цепей, приковывающих к чему бы то ни было?

Имею довольно утешительные известия об “известной особе”. Она хлопочет о получении места музыкальной дамы в одном из московских институтов. Хотя я предпочел бы, чтобы она поселилась где-нибудь в провинции, но дай бог, чтоб и хоть в Москве получила желаемое место. Письмо, которое я ей написал осенью, имело на нее хорошее влияние. Она наконец поняла, что чем менее будет мечтать о восстановлении своих отношений ко мне, чем менее будет напоминать мне о себе, тем для лее выгоднее. В течение этой зимы в награду за то, что она игнорировала меня, я дважды посылал ей экстраординарные вознаграждения. Послушавшись моего совета, она хочет теперь получить место в институте, и, кажется, ей это удастся.

Алеша при мне. Наконец я чувствую себя вполне дома; в моих вещах и во всем образе жизни восстановляется порядок. Я надеюсь, что экзамен свой Алексей сдаст в течение мая и что в начале июня мне можно будет отправиться к Вам, под Ваше теплое крылышко в столь любимый мной Симацкий домик. Я мечтаю об этом ежечасно, ежеминутно.

Будьте здоровы, бесценный друг.

Безгранично Вас любящий

П. Чайковский.

247. Чайковский - Мекк

1880 г. мая 3-7. Каменка.

Каменка,

3 мая.

Вы спрашиваете, милый друг, что за человек Римский-Корсаков? Я его порядочно знаю и до прошлого года считал его человеком, вполне достойным всякого уважения. Но с того вечера, когда в прошлом 1879 г. я видел его на концерте того же г. Шостаковского распорядителем и дирижером,, подносившим от публики лавровые венки концертанту, мое хорошее мнение о нем поколебалось. Шостаковский -совершеннейший нуль, ничтожество, случайными обстоятельствами возведенное на высоту выдающегося таланта. Его заставили разыграть роль жеpтвы деспотизма Рубинштейна. Что Рубинштейн деспот и подчас очень самодурный и очень взбалмошный, это мы все хорошо знаем, но именно по отношению к Шостаковскому он не оказал никакой особенной несправедливости, так как в самом деле эта знаменитость очень бездарна и недостойна появляться на эстраде в Муз[ыкальном] обществе. Ошибка Руб[инштейна] состоит в том у что ему не следовало вовсе приглашать его преподавателем в консерваторию. Как бы то ни было, но поддержка, оказываемая кружком Римского-Корсакова г. Шостаковскому, основанана том, что Корсаков был сердит на Рубинштейна, который, взявшись руководить парижскими концертами во время выставки, помешал кружку выставить одного из своих и иметь исключительное влияние на составление программ. Это очень мелочно, пошло и недостойно честного и серьезного артиста, каким я воображал прежде Корсакова. Положим даже, что Рубинштейн, не испещрив программы концертов творениями Мусоргского, Корсакова, Кюи и Бородина, совершил художественную ошибку, но из этого не следует, что в отмщение ему нужно поддерживать и увенчивать лаврами такое абсолютное ничтожество, претендующее на серьезное значение, как Шостаковский.

Погода несколько изменилась, но Каменка как будто заколдована, и дождя все-таки нет. Кругом везде ходят тучи, и в окрестностях перепадают хорошие дожди, но бедную Каменку они минуют. По крайней мере, теперь есть надежда, что очарование скоро кончится и что несчастные каменские поля дождутся влаги с облаков. До чего они в ней нуждаются! Нельзя без слез смотреть на истощенную жаждой растительность!

Вчера уехал брат Анатолий. Он начинает свою службу в Москве с большой неосторожности. Вместо того, чтобы остаться здесь полторы недели, на что имел законное право, он остался целых три, и я очень боюсь, что его дебют в Москве будет служебною неприятностью за произвольное продление отпуска. Дай бог, чтобы его служба пошла успешнее. Анатолий вообще меня очень беспокоит.

Как я рад, милый друг, что Вы часто видите таких милых детей, как те, про которых Вы мне пишете! Нет в мире ничего более отрадного, как созерцание детских милых лиц, и я здесь постоянно ими наслаждаюсь, так как маленький Юpий и его старшие братья-восхитительные дети! Мой любимец Володя, вероятно, будет артистом; он беспрестанно обнаруживает признаки очень богатой артистической фантазии. Собственно к музыке у него больших способностей нет, хотя и по этой части он делает успехи. Вероятно, из него выйдет или живописец или поэт.

6 мая.

Слава богу, засуха кончилась. Вот уже несколько дней сряду периодически падает дождь. Зато началось другое бедствие- жучки. Об этом ужасном насекомом, пожирающем, как саранча, свекловичные плантации, у Вас в Подольской губернии еще не имеют понятия, и дай бог, чтобы он не дошел до Вас. Здесь с каждым годом они плодятся все более, несмотря на все предпринимаемые меры. Приходится все свекловичные поля пересевать. Можете себе представить, милый друг, сколько страдает от этого свекловица!

У меня теперь две работы и обе спешные: 1) инструментую фантазию на итальянские темы, которая непременно должна быть окончена в самом непродолжительном времени, чтобы быть напечатанной к будущему сезону, и 2) делаю корректуру первого акта “Оpлеанской девы”, которую тоже хочу непременно приготовить к августу, хотя я до сих пор еще не имею положительных сведений о том, пойдет ли она в Петербурге.

Алешу я устроил очень хорошо. Здесь есть двухклассная школа, в которой экзамены на льготное свидетельство происходят в конце мая или начале июня. Чтобы иметь право держать в ней испытания, он должен был поступить в списки учеников, в противном случае ему пришлось бы ехать в июле в уездный город и экзаменоваться там. Теперь он каждое утро отправляется в школу и возвращается лишь к обеду. Я надеюсь, что экзамен состоится никак не позже 1 или 2 июня, и тогда по окончании его я тотчас же, если позволите, отправлюсь в Симаки.

Сестра в последние дни опять нехорошо себя чувствует. За границу она думает выехать между пятнадцатым и двадцатым числом.

7 мая.

День невеселый. Дождь льет, не останавливаясь ни на минуту, но так как для хозяйства это хорошо, то нужно утешаться этой мыслью. Для жучков дождь, к сожалению, не вреден. Они только прячутся, но, как только выглянет солнце, принимаются есть с удвоенной прожорливостью.

Сирень теперь в полном цвету, и, смотря на кусты ее, я беспрестанно вспоминаю Браилов, где два года сряду мне приходилось быть как раз во время расцвета сирени. Как там должно быть хорошо теперь!

Полагаю, что Вы уже в Сокольниках. Дай Вам бог хорошей погоды. Сокольники с их чудным лесом могли бы быть прелестным местом, если бы были подальше от Москвы. Я очень хорошо знаю место, где Ваша дача.

Будьте здоровы, милый, дорогой друг.

Безгранично преданный Вам

П. Чайковский.

Юлье Карловне, Пахульскому и Милочке поклон.

248. Мекк - Чайковскому

[Москва]

10 мая 1880 г.

7 часов утра.

Милый, дорогой друг! Пишу Вам сегодня только несколько слов, потому что уже написала два деловые письма. У нас холод ужасный, несколько раз шел снег. Я совсем была готова переехать на дачу в Сокольники. Все было уложено, и в доме все убрано и приведено в положение отсутвующих хозяев, как в тот же день, когда я должна была переехать, пошел снег, термометр упал на четыре градуса, и мне пришлось сидеть в комнатах, где вся мебель, люстры, часы находятся под чехлами, где нет даже-достаточного количества пепельниц, и ждать погоды....

Владислав Альбертович занимается усердно к экзамену. Вчера он, бедный, был огорчен: получил известие, что отец болен, а он ужасна привязан к своему отцу, и тем более огорчен этим, что не может и поехать к отцу по случаю экзамена. Поэтому послал вчера туда своего брата. Его отец служит на нашей железной дороге помощником начальника участка и живет в Либаве.

В Браилов хочется мне выехать двадцать восьмого, не знаю, как удастся. Послала туда Ивана Васильева приготовить что можно. До свидания, мой дорогой, несравненный друг. Всем сердцем Ваша

Н. ф.-Мекк.

249. Чайковский - Мекк

Каменка,

1880 г. мая 12-14. Каменка.

12 мая

Только что окончил инструментовку итальянской фантазии. Не знаю, какую собственно музыкальную ценность будет иметь это произведение, но заранее уверен в том, что оно будет хорошо звучать, т. е. что оркестр эффектен и блестящ. Теперь примусь за переложение его в четыре руки и постараюсь, чтобы оно было как можно легче.

В последнее время чувствую себя нехорошо: дурно сплю, без всякой причины ежеминутно раздражаюсь, о чем-то неопределенном беспокоюсь, чего-то неопределенного же страшусь, ну, словом, нервничаю, но воли себе не даю и в борьбе с своей нервностью остаюсь победителем. Вообще же у нас здесь все благополучно, и все здоровы. Погода стоит невеселая, холодная и хмурая.

14 мая.

Мое неопределенное состояние нездоровья разрешилось очень пустяшной, но весьма скучной болезнью, т. е. крапивной лихорадкой, замечательно назойливой и мешающей мне спать.

Сегодня я получил письмо Ваше, милый друг. Радуюсь от всего сердца, что экзамены сыновей Ваших идут благополучно. Меня очень трогает милое внимание Сони или, вернее, Софьи Карловны, ибо она уже почти взрослая барышня. Потрудитесь ей передать, что в pendant к Сербскому маршу, при звуках которого она хочет умирать, я написал теперь веселую и светлую итальянскую пьесу и весьма желал бы, чтобы эта последняя, наоборот, возбуждала бы в ней жажду жизни, охоту танцевать, веселиться. Все это гораздо больше идет к ее хорошенькой молодой особе, чем мысль о смерти, связанная с Сербским маршем.

Как мне благодарить Вас, милый, лучший друг, за Ваше предложение содействовать освобождению Алексея от военной повинности? Увы, об этом, кажется, нельзя мечтать. Сколько мне известно, подкуп при приеме невозможен, и попытки к нему в случае неудачи (что почти неизбежно) могут повлечь за собой большие неприятности. Ваш швейцар призывался на вторичную службу, это-совсем другое дело! Единственная надежда, это что Алексей вытянет счастливый жребий. В домике Романовых я был несколько раз. Всякая старина меня всегда интересует. Но как, к сожалению, в Москве мало сохранилось памятников старинного быта! И как мало у нас заботятся об этом!

Жуки продолжают приводить в отчаяние всех хозяев здешних местностей. Все свекловичные поля приходится пересевать, но и пересеву угрожают эти отвратительные насекомые. У графа Бобринского теперь находится профессор Одесского университета, занимающийся изысканием средств к истреблению их будущих поколений. На него надежд возлагают мало.

Мне прислали корректуру второго действия оперы. Какая невыносимо скучная работа! Какое несчастье, что Юргенсон, несмотря на все свои старания, не может найти такого корректора, на которого можно было бы положиться. Сколько это сберегло [бы] мне времени и запасов терпения!

От бессонницы чувствую себя усталым и слабым.

Будьте здоровы, милый друг мой! Всем Вашим усердный поклон. Я и забыл поблагодарить Вас и Юлью Карловну за “Русскую старину”!

П. Ч.

Пахульскому от души желаю получить утешительные известия от отца и успешных экзаменов.

250. Чайковский - Мекк

Каменка,

1880 г. мая 19-21. Каменка.

19 мая 1880 г.

Милки, дорогой друг! Пишу Вам ранним утром. Солнце еще невысоко, в отворенное окно ко мне доносится запах белой акации, распустившейся в нынешнем году в невероятном изобилии. Вчера был дождь, и воздух, который в Каменке всегда заражен близостью жидов и завода, еще сохранил свою чистоту и свежесть, воробьи весело и громко чирикают,-какая все это прелесть! Если Вы уже, наконец, на даче, то очень может быть, что и Вы в эту минуту испытываете приятное впечатление тишины и утренней свежести воздуха. Но я от всей души желаю, чтобы поскорее Вы могли очутиться у себя в Браилове, ибо, как ни хорош лес, близ которого Вы живете, а все же это дача, Вы там не вполне у себя! Дай бог, чтобы все экзамены, от окончания которых зависит Ваш отъезд, были выдержаны благополучно и чтобы Вы с легким сердцем могли покинуть Москву как можно скорее.

Вы писали мне, что зиму хотите провести в Киеве. Позвольте мне по этому поводу сказать Вам следующее. Я очень хорошо понимаю причины, по которым жизнь в Москве тяготит Вас.

Но приняли ли Вы, милый друг, в соображение, что Киев все-таки маленький город, что людям, ищущим быть в стороне от света и его суеты, менее всего подходят условия городской провинциальной жизни, где все на виду и где Вы своим появлением сосредоточите на себе упорное внимание всего общества гораздо больше, чем в любом большом столичном городе? А музыка? Известно ли Вам, что в Киеве нет порядочного оркестра, что Вы обречены там никогда не услышать хорошего симфонического или квартетного исполнения? Что вообще умственные и художественные ресурсы общественной жизни даже в Киеве сводятся к нулю, хотя он и претендует на значение большого города? Простите, что я, быть может , некстати разочаровываю Вас, когда уже Ваше переселение в Киев решено. Но, по-моему, Вам, с Вашими привычками и требованиями, подобает жить или в деревне, или в очень большом городе, и я очень боюсь, что Вы не найдете в Киеве тех условий, от исполнения которых зависит Ваше спокойствие. Если Вы покидаете Москву, чтобы удалиться от некоторых тягостей и докучных обстоятельств, то уверены ли Вы, что в Киеве Вы будете от них свободны? Достаточно ли это далеко от Москвы? Не лучше ли, одним словом, чтобы Вы, положим, две трети года проживали у себя в Браилове, а остальную треть в Италии? Еще раз прошу извинить за то, что вмешиваюсь в разрешение вопроса о Вашем будущем образе жизни. Но мне так бы хотелось, чтобы Вы нашли, наконец, действительный способ жить спокойно и свободно!

Здоровье мое в хорошем состоянии. От крапивной лихорадки наконец отделался. Работаю все еще до утомления и, пока корректуры оперы не будут кончены, я не буду чувствовать себя облегченным.

21 мая.

Известная особа напомнила о себе. Юргенсон пишет мне, что была у него ее мать (женщина столь же взбалмошная, сколько и ее дочь, но более злая) и просила его уговорить меня согласиться на развод, точно будто я когда-нибудь в принципе был против этого. Это напоминание не заставит меня ни на шаг отступиться от принятой прошлой осенью программы действий. Если Вы помните, милый друг, я дал известной особе год сроку, в течение коего посоветовал ей постараться, наконец, понять, в чем заключаются ее интересы и что такое бракоразводный процесс. Если осенью я увижу из письма ее, что на сей раз она серьезно понимает, в чем дело, или если от имени ее явится ко мне деловой человек, облеченный ее полною доверенностью, тогда я только начну, может быть, помышлять о начатии дела. Судя по ее хорошему поведению в этом году (она ни разу не писала ни мне, ни родным моим), она, кажется, начинает одумываться.

Будьте здоровы, бесконечно любимый и дорогой друг!

Ваш П. Чайковский.

251. Мекк - Чайковскому

[Москва]

22 мая 1880 г.

Милый, бесценный друг! Как Ваше здоровье, прошла ли крапивная лихородка? Дай бог, чтобы это письмо нашло Вас совсем здоровым и веселым. С каким нетерпением я жду нашего общего приезда в Браилов. Хотя и очень мало придется пробыть вместе, но все-таки это такое счастье, которое надолго оставляет мне радость в сердце....

Соня в восторге от Вашего внимания и просила меня всегда посылать Вам ее поклоны, но, пожалуйста, Петр Ильич, не производите ее так рано в чин Софьи Карловны; она не только просто Соня, но еще и самая взбалмошная, какую когда-либо бог создавал. Я желала бы, чтобы Вы считали ее себе настолько близкою, чтобы она всегда была для Вас Сонею....

Как меня интересует Ваша Итальянская фантазия, милый друг мчи. Как я буду рада, когда она выйдет в четыре руки....

Мои проекты на нынешний год таковы. Летом с мальчиками побывать в Швейцарии на Lac des quatre Cantons, в Berner Oberland и в Chamonix, проехаться на Lago di Como и в Милан, оттуда в Arcachon, где остаться и после их отъезда до 1 октября, потом в Рим на одну неделю и в Неаполь месяца на два. К рождеству вернуться в Браилов и остаток затем зимы прожить в Киеве, где для меня приискивают уже квартиру. Я знаю, милый друг. Вы найдете неблагоразумным в декабре перенестись из Неаполя в Россию, но что делать: у кого есть одиннадцать человек детей. тот не может делать только то, что полезно для его здоровья. Мне слишком жаль лишить этих бедных мальчиков удовольствия провести праздники в своем семействе, а там уж пусть, что бог даст, то и будет....

Я Вам, кажется, писала, милый друг, что хочу произвести раздел состояния моего мужа, потому что существующий порядок вещей становится невозможным, я не хочу отдавать никому отчетов, не хочу подвергаться ничьей критике. Дело это мало подвинулось вперед, потому что мало есть людей на свете, которые умели бы скоро делать дела. Если ото дело устроится, напишу Вам, каким образом. До свидания, милый, несравненный друг. Всем сердцем Вас любящая

[подписи нет].

Р. S. Все мои барышни Вам сердечно кланяются.

252. Чайковский - Мекк

1880 г. мая 24-28. Каменка.

24 мая 1880 г.

Расскажу Вам, дорогой друг, про маленький роман, происходящий у нас в доме. Вы, вероятно, помните, что прошлою осенью племянница Таня жила у тетки в Крыму, что там в нее влюбился некто г. Кошкаров, человек очень умный, но уже очень немолодой и много живший. Таня была тронута и несколько увлечена им, но так как родители ее отнеслись очень несочувственно к этому браку (на что, узнав различные подробности про Кошкарова, они имели достаточные основания) и так как в течение зимы этот странный претендент на ее руку не сделал никакого шага, чтобы познакомиться с моей сестрой и зятем, то мало-помалу дело это кануло в воду. Между тем нынче зимой хорошенькая Таня успела полонить еще несколько сердец. Между ними особенно горячим поклонником явился некто кн. Трубецкой, молодой человек двадцати четырех лет, офицер с георгиевским крестом, чрезвычайно симпатичный, добрый и милый. Он гостил у нас здесь на пасхе, и всем было ясно, что он увлечен Таней. На днях он снова явился и, наконец, третьего дня сделал Тане формальное предложение. Она ответила ему, что питает к нему искреннее сочувствие и если его родители с своей стороны не воспротивятся этому браку, то она охотно сделается его женой. Никаким словом она себя не связала и его просила считать себя свободным до тех пор, пока он не получит разрешения родителей. Теперь Трубецкой отправляется сначала хлопотать об отпуске, потом едет к отцу и матери, живущим постоянно в Веве, и к концу лета будет решено, соединятся ли наши молодые люди узами брака. Есть основание предполагать, что родители отнесутся к его просьбе несочувственно. Дело в том, что они небогаты и мечтали о богатой невесте для своего сына и даже имели какую-то в виду.

Нельзя не удивляться, как умно, деликатно и благоразумно поступила Таня. Она нисколько не влюблена в своего нового претендента, но видит в нем отличного человека, могущего составить ее счастье, и поэтому не отказала ему, но и не связала ни себя, ни его.

Отъезд сестры за границу отложен по случаю нездоровья маленького Юрия. Сегодня ему лучше, и по всей вероятности на днях они уедут.

Погода у нас стоит удивительная.

25 мая.

В то время, как происходит симпатичный роман наших молодых людей, в комнате у Модеста идет драма. Развод Колиных родителей состоялся, и по зрелом рассуждении Модест решился, наконец, разъяснить Коле предстоящую перемену. Хотя бедный мальчик был постепенно приготовляем к роковому известию, но оно имело на него подавляющее действие. Он совершенно убит горем. Мы надеемся, что мало-по-малу он свыкнется с мыслью, что навек лишился матери, хотя можно предположить, что катастрофа оставит на всю жизнь неизгладимый след на его душе. Будь он мальчик нормальный, ему бы это досталось легче. При его естественной изолированности от людей ему труднее будет воспринять мысль, что мать по доброй воле может оставить дом и детей.

Меня очень беспокоит здоровье Модеста. В последнее время он стал страшно худеть и чувствовать непомерную слабость. Лицо у него бледное, щеки впалые, глаза желтые. Он страдает каким-то странным, упорным катаральным состоянием кишек, и физический недуг отражается убийственным образом на моральной и умственной деятельности. Ему трудно думать, трудно работать, никакого напряжения он не переносит. И так как все это продолжается уже довольно долго, то я начинаю серьезно беспокоиться. Мне приходится теперь взять на себя половину его трудов по части надзора за Колей.

Это обстоятельство, а также то, что через два дня сестра с старшими племянницами уезжает за границу, а Лев Васильевич-ненадолго по делам, и для них было бы большим успокоением, уезжая, знать, что я до некоторой степени заменю их в надзоре за младшими детьми,-повлияют, к сожалению, на осуществление моих планов. Я почти уверен, что ранее 15 июня мне нельзя будет уехать в Симаки с спокойным сердцем. Жить там, оставив здесь больного брата (он собирается около пятнадцатого числа в деревню Конради) и тоскующих по родителям племянников, не будет для меня удовлетворением той потребности к уединенному отдыху, который я только и испытываю в такой полной мере в гостях у Вас. Таким образом, дорогой друг, я буду лишен счастия побыть в Симаках в то время, как Вы будете в Браилове. Вы поверите мне, если я скажу Вам, что это повергает меня в величайшее сокрушение, но не правда ли, что в Си-маках нужно жить с сердцем, облегченным от всяких забот. Пусть вернется из своей поездки Лев Васильевич, пусть дети попривыкнут к отсутствию матери, ласки которой мне хочется отчасти заменить в первое время после отъезда, пусть Модест несколько оправится и уедет к себе, и тогда только я поеду наслаждаться неисчислимыми благами моего уединения в Симаках.

Не причиняет ли это какого-нибудь затруднения? Можно ли мне будет между пятнадцатым и. двадцатым числами июня водвориться в Симаках? Надеюсь, что можно, но если бы почему-либо Вы бы нашли нужным, чтобы я приехал позднее или даже оказалось бы вообще неудобным в нынешнее лето дать мне у Вас столь желанное убежище, то надеюсь, Надежда Филаретовна, что Вы не стеснитесь откровенно отклонить на нынешний раз мое посещение Симаков. Впрочем, скажу откровенно, что это будет для меня невыразимо тяжелым лишением.

Корректуры свои я окончил и отослал вместе с итальянской фантазией в Москву. Теперь, покамест, никакой спешной работы у меня нет, и это очень кстати, так как мне приходится помогать Модесту в занятиях с Колей. Есть еще одна причина, почему мне нельзя будет на днях уехать отсюда. Сестра взяла для своих мальчиков на лето студента из Киева. Он приедет в конце будущей недели, и мне хотелось бы заменить отсутствующих родителей при первом знакомстве его с детьми и руководить его первыми шагами в надзоре за ними. И сестра и зять очень бы желали этого. Здесь живут бабушка и тетки племянников, которые на время отсутствия сестры берут на себя высший надзор за ними, но они живут в другом доме, а нужно, чтобы и поближе было кому посмотреть, как молодой человек примется за свои обязанности и способен ли он оказать детям пользу.

Итак, милый друг, простите и пожалейте меня, но, ради бога, напишите мне несколько успокоительных слов, дабы я не мучился мыслью, что Вы недовольны изменчивостью моих планов.

Маленькому Юрию, слава богу, совсем хорошо. Оказывается, что у него было нечто вроде соup dе sоleil [солнечного удара], т. е. прилив крови к голове, к счастью, вовремя захваченный.

Таня, кажется, питает серьезную симпатию к своему претенденту. Я это заключаю из того чудного выражения молодого счастия, которым озарено ее красивое личико.

26 мая.

Экзамен Алексея должен состояться через три дня, т. е. тридцатого числа, и я почти уверен, что он его выдержит. Что касается жребия, то он будет тянуть его лишь в ноябре у себя в Клинском уезде, так что нужно еще ждать несколько месяцев, пока окончательно определится его судьба. Вообще близкое будущее меня пугает: будет ли поставлена моя опера, где я буду зимой, все это вопросы, меня беспокоящие!..

Программа Вашей заграничной поездки превосходна, но переезд из Неаполя в Россию действительно пугает меня. Впрочем, кто знает! быть может, на этот раз и погода и состояние Вашего здоровья будут благоприятнее для переезда, чем в прошлом году. Я не могу вспомнить без ужаса, в какой ужасный мороз Вам пришлось в прошлом году выехать из Парижа.

28 мая.

Вчера старшие представители семейства сестры уехали. Я остался на время чем-то вроде главы оставшейся части семьи. К счастью, можно быть покойным; во-первых, они все здоровы, во-вторых, можно положиться на почтенную англичанку и ее помощницу, приставленных к детям. Но как пусто и грустно в доме!

Получил Вашу телеграмму. Я радуюсь от всей души при мысли, что Вы едете в Браилов, в свое любимое и уютное гнездышко, но вместе и сокрушаюсь, что придется попасть к Вам, когда милой хозяйки моей уже не будет поблизости!

Модест сегодня бодрее. Коля начинает свыкаться с мыслью об утрате матери!

Будьте здоровы, дорогой друг!

Безгранично преданный

П. Чайковский.

От души поздравляю Влад[ислава] Альбертовича с окончанием экзамена.

253. Чайковский - Мекк

Каменка,

2 июня [1880 г.]

Тридцать первого числа в здешней школе состоялся экзамен в присутствии инспектора народных училищ и ассистента. Алексей отвечал хорошо, но, увы, инспектор сказал, что по закону аттестаты из народного училища могут выдаваться только мальчикам не старше восемнадцати лет, проведшим не менее трех лет в школе. Лица же более зрелого возраста должны держать экзамен в уездном городе перед нарочно назначенной для того экзаменационной комиссией. Таким образом, Алексей должен ехать в уездный город Чигирин и там держать экзамен двадцать четвертого и двадцать пятого числа нынешнего месяца, причем инспектор, который будет там присутствовать, обещал, ввиду его хороших здешних ответов, поддержать и облегчить ему экзамен. Но, несмотря на все мои просьбы, он решительно отказался выдать ему аттестат теперь. Приходится подчиниться и еще на несколько дней отложить поездку в Симаки. Лишь двадцать шестого или двадцать седьмого числа мне можно будет выехать отсюда. Позволите ли Вы мне, милый, дорогой друг, это невольное уклонение от назначенного срока? Думаю, что да, но все-таки мне совестно перед Вами за то, что так часто меняю свои решения.

У нас, слава богу, все благополучно. Только Володя сильно напугал нас. После одной большой поездки в дальний лес он вернулся домой страшно утомленный обилием впечатлений (он страстный любитель природы) и слег в сильном жару, целую ночь бредил и метался. Тотчас явились тетушки, доктор, были приняты все меры, и теперь уж он здоров. Нужна большая осторожность с этим чудным ребенком: он болезненно впечатлителен и нервен. Мне кажется, что из него выйдет артист.

Модест стал принимать железо и чувствует себя лучше, но все еще слаб. Если не ошибаюсь, он, подобно сестре, страдает малокровием, и ему тоже следовало бы полечиться железистыми водами. От наших заграничных путешественниц мы не имеем еще никаких известий.

Думаю, что Ваши правоведы уже в Браилове. Воображаю, сколько у Вас теперь веселья и от присутствия в Браилове и от предстоящей поездки за границу. Дай бог только, чтобы ко дню Вашего выезда не было так мучительно жарко, как теперь. У нас страшно жаркие дни с перемежающимися грозами.

Мне так много приходится теперь бывать с детьми, что мои собственные музыкальные занятия приходится откладывать. Думаю заняться после корректур вокальной музыкой.

Будьте здоровы, друг мой, и счастливого пути Вам.

Безгранично преданный

П. Чайковский.

254. Чайковский - Мекк

Каменка,

5 июня [1880 г.]

Вы пишете, дорогой мой друг, что разрешаете мне свободный выбор времени для приезда в Симаки и Браилов. Мне хочется спросить Вас по этому поводу, какое из этих двух мест Вы находите более удобным для моего пребывания? Хотя в Симаках мне как-то уютнее, но и Браилов имеет для меня бесконечно много соблазнительных сторон. Быть может, менее хлопотливо будет для Вашей прислуги, если я поселюсь в Браилове? В таком случае я бы мог частенько навещать Симацкий домик и таким образом соединил бы оба удовольствия. Попрошу Вас, милый друг, разрешить этот вопрос согласно Вашему взгляду и имея в виду, что мне одинаково хорошо будет в обоих местах.

Лев Васильевич вернулся, и у меня на душе покойно. Без него у нас была все-таки маленькая анархия. От сестры мы получили письмо из Вены. Она очень утомилась от пути и ужаcно тоскует об оставленных младших детях, особенно о маленьком Юрии, которому действительно еще очень нужны постоянные материнские заботы. Поедет ли она на морские купанья и куда именно, это еще вопрос. Аркашон ее очень соблазняет, но разные обстоятельства мешают ей теперь же принять определенное решение. Курс во Франценсбадене продолжается шесть недель, и только к концу его, смотря по тому, насколько она будет здорова и в какой мере нужно будет младшим детям ее возвращение, она решит вопрос о купанье в море, которое было бы и ей и дочерям чрезвычайно полезно.

Я вчера приступил к сочинению маленьких вокальных пьес и начал с дуэта на слова Толстого: “Минула страсть”. Толстой- неисчерпаемый источник для текстов под музыку; это один из самых симпатичных мне поэтов. Известен ли Вам московский поэт Суриков, умерший нынче весной от чахотки? Это был поэт-самоучка; настоящая его профессия было сидеть в дрянной железной лавчонке и продавать гвозди и подковы. Так до конца жизни он и остался сидельцем, но талант у него был серьезный, и пьесы его проникнуты неподдельным чувством. Я хочу воспользоваться некоторыми из его стихотворений для своих будущих работ...

Итак, через два дня по получении этого письма Вы пуститесь в свое дальнее странствие. Желаю Вам от глубины души всяких благ и, главное, вполне удовлетворительного состояния здоровья. Всем милым Вашим спутникам шлю приветствия и пожелания хорошего путешествия.

Буду ждать указаний Ваших, куда писать.

Безгранично преданный и любящий

П. Чайковский.

255. Мекк - Чайковскому

Браилов,

6 июня 1880 г.

Милый, дорогой друг мой! Очень мне жаль, что экзамен Алексея, хотя и удачный, не достиг желанного результата, тем более, что слишком долгое ожидание подрывает энергию, и я боюсь, чтобы ему не надоело это долгое приготовление. Дай бог, чтобы мое опасение было напрасно и Все кончилось бы с полным успехом. Что касается Симаков, то они в полном Вашем распоряжении, милый друг мой, и будут готовы принять Вас во всякое время....

Посылаю Вам, милый друг, мой, marche-route для соображения при переписке нашей. Из Ваших московских друзей Н. Г. Рубинштейн и Н. А. Губерт тоже собирались ехать за границу, первый не знаю куда, а второй-где-то пить воды и потом куда-то к морю; хотя не ясно, но последовательно; Если ничто мне не помешает, то я выеду отсюда десятого во вторник и тогда напишу Вам уже из заграницы, ив первого города, где будет возможно....

Как свекловица у Льва Васильевича? Исправилась ли, пропал ли жучок? От души желаю ему хорошего урожая; для меня самой это теперь такой живой вопрос.

До свидания, мой дорогой, несравненный друг. Будьте здоровы. веселы, спокойны и не забывайте всем сердцем горячо Вас любящую

Н. ф.-Мекк.

256. Мекк - Чайковскому

Браилов,

8 июня 1880 г.

Есть у меня к Вам огромнейшая просьба, мой милый, несравненный друг,-не откажите принять от меня прилагаемые здесь часы на память обо мне. Часто попадая мыслью на то, что меня скоро не будет в здешнем мире, я при этом всегда чувствовала желание оставить Вам какую-нибудь вещь, которая бы постоянно напоминала Вам обо мне, а так как часы есть вещь, которая всегда находится при себе, то в них и достигалась бы цель моего желания, почему и прошу Вас, дорогой друг, еще раз убедительно принять их от меня. Я заказала их в Париже прошлою Зимою и только теперь; перед отъездом из Москвы, получила. На одной стороне их изображена Jeanne d'Arc, предмет Вашего великого произведения, а на другой Апполлон и музы, общие спутники Ваших вдохновений, а во всем этом безлично и невидимо будет таиться моя душа, потому что если она есть у человека, то м о я будет всегда с Вами.

У меня уже все готово к отъезду, и в Симаках все готово к Вашему приезду, мой милый, бесценный друг. Как я завидую этим Симакам!...

До свидания, милый, дорогой. Всем сердцем всегда и горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

257. Мекк - Чайковскому

Люцерн,

19 июня 1880 г.

Милый, бесценный друг! Как давно я не получала от Вас ни одной строчки, а так хотелось бы увидеть милый почерк, приносящий мне всегда радость и успокоение, а их так надо, потому что ведь жизненные неприятности не покидают человека нигде, от них не убежишь никуда, найдут и на краю света.

Путешествие мое идет по маршруту. В настоящее время, как в нем и сказано, мы находимся в Люцерне, а завтра предполагаем выехать через St. Gothard в долину Роны, Canton Valais. На маршруте это место обозначено Vernayax или Женевское озеро,-то ни то, ни другое, а в тех же местах Aigle. Вы, вероятно, знаете эту станцию, милый друг мой, так как Вы жили на Женевском озере,-то мы проживем некоторое время (дней десять) близ этой станции в горах в.... [В подлинике оставлено место для адреса.], куда и прошу адресовать, если бы была спешная надобность, а далее пойдет по маршруту.

В Мюнхене нам была ясная, но очень холодная погода. Здесь же, в Люцерне, очень тепло и хорошо. Мальчики мои, т. е. Коля и Сашок, ходили пешком на Риги, а мы поднимались по железной дороге и потом вместе с ними спустились тем же способом. Lac des quatre Cantons-прелестнейшее озеро. Я давно не была на нем и теперь с новым удовольствием любуюсь очаровательною местностью.

Я надеюсь, что это письмо найдет Вас в Браилове, мой дорогой друг. Счастливый Браилов!...

Здесь, как вообще в Швейцарии, играют очень часто оркестры музыки. но, конечно, сочинения легкого содержания. Вчера мы и на пароходе ездили с музыкою.

До свидания, мой милый, несравненный друг. Будьте здоровы, спокойны и веселы, поживите подольше, подольше в Браилове. Всем сердцем горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

258. Мекк - Чайковскому

Aigle. Suisse. Canton de Vaud.

26 июня 1880 г.

Grand Hotel des Bains.

В моем marche-rout'e произошла маленькая перемена, о которой я и спешу уведомить Вас, мой милый, несравненный друг. В Италию, т. е. в Милан и Lago di Como, я совсем не поеду, потому что такие частые переезды совсем не полезны для здоровья, к тому же, я для детей очень дорожу купаньями вообще, здесь же совсем купаться негде.... Поэтому прошу Вас, милый друг, адресовать мне всякую корреспонденцию до 17 июня в Интерлакен, а с 17-го в Arcachon, до нового моего уведомления. В оба места адресовать надо poste restante....

А я в прошлом своем письме какую сделала ветреность: оставила место, чтобы вписать название гостиницы, переспросив об этом, да и забыла вписать. Извините, дорогой мой, за такую неаккуратность, но я здесь бываю иногда как в тумане от усталости и частой перемены места; нигде не успеваешь освоиться. Завтра мы, вероятно, отправимся в Chamonix горами. Отсюда предполагается выезд 2 или 3 июля.

До свидания, мой дорогой, несравненный друг. Будьте здоровы и веселы. Всем сердцем безгранично любящая Вас

Н. ф.-Мекк.

259. Чайковский - Мекк

Каменка,

1880 г. июня 14-28. Каменка.

14 июня 1880 г.

По предположенному маршруту Вы должны быть теперь уже в Мюнхене, дорогой друг мой! Надеюсь, что путешествие Ваше началось при самых лучших условиях и что Вы совершенно здоровы.

Мы имеем теперь уже очень подробные известия от наших путешественниц. Франценсбад им очень нравится, все они принялись за правильное лечение, но сестра жалуется на хроническое удушье (нервное явление), мешающее ей вполне отдаться лечебным предписаниям. Так, например, ей доктор не позволил брать ванны, содействие которых так важно в лечении водами. Племянница Таня немножко грустит о своем претенденте и смущается неизвестностью. Осуществление мечты молодых людей этих зависит в настоящее время от родителей его, живущих в Веве. Нужно, чтобы они не только дали свое согласие, но и средства к жизни, так как в этом отношении он не самостоятелен, а еще бог знает, как эти люди отнесутся к женитьбе сына (коему они прочили какую-то богачку) на небогатой девушке.

Каменское и вербовское хозяйство почти в отчаянном положении. Свекловица, сильно пострадавшая от жуков, кое-как выдержала, оправилась и произрастает довольно сносно своими объеденными и искалеченными листьями. Но вдруг два дня тому назад появился новый враг в виде червя, подтачивающего корень. Червь этот произвел большое опустошение в 1864 г. и с тех пор, кроме прошлого года, не являлся ни разу. В прошлом году он наделал бед только в одной экономии, теперь он появился разом на всех, и можно ожидать, что все погибнет. Положение хозяев чрезвычайно трудное. Теперь идет прорывка свекловицы, требующая большого числа рабочих и расходов. Между тем, если свекловице суждено пропасть, стоит ли затрачивать даром деньги? С другой стороны, нельзя еще решительно сказать, в какой степени велико угрожающее бедствие и можно ли, махнув окончательно рукой, бросить все работы!

Положение дела становится очень опасным и трудным.

16 июня 1880 г.

Получил сегодня письмо от Анатолия с утешительным для меня известием. Вы знаете, милый друг, что я был в сомнении от того, пойдет или не пойдет моя опера в будущем сезоне в Петербурге. Теперь можно быть уверенным, что д а. На праздник Пушкина приезжали в Москву артисты Мариинского театра, сообщившие Анатолию, что роли розданы, что спевки хора начнутся летом, одним словом, что постановка решена. Это меня радует. Брат пишет мне, что на пушкинских вечерах Климентова два раза исполняла в костюме и при декорациях сцену письма Татьяны и с большим успехом . Писал ли я Вам, что Анатолий принял предложение Рубинштейна жить у него до тех пор, пока не определится, прочно ли его положение в Москве или это только переход к провинции. Анатоль доволен этим сожительством, но жалуется, что по окончании экзаменов у Ник[олая] Гр[игорьевича] с утра до вечера были постоянные гости, мешавшие ему заниматься как следует. Впрочем теперь Ник[олай] Гр[игорьевич] уже уехал, вероятно, за границу.

Получаете ли Вы “Отечествен[ные] записки”? Если да, то весьма рекомендую Вам помещенную в апрельской книжке повесть Крестовского (псевдоним) “Семья и школа”. Крестовский этот (если Вам еще не известно) есть не кто иной, как г-жа Хвощинская, очень талантливая женщина, автор известных романов: “В ожидании лучшего”, “Большая Медведица” и т. п. Я очень люблю эту писательницу, несмотря на болезненную нотку, звучащую во всех ее произведениях. У нее большая тонкость психологического анализа и подчас глубина понимания человеческого духа поистине замечательная. Особенно удаются ей женские типы и преимущественно отрицательные. В повести, о которой я говорю, есть поразительно верно выхваченные из жизни явления. Это очень безотрадная и грустная картинка, но намеченная мастерской рукою.

Известия о наших больных не вполне утешительные. Сестра нехорошо себя чувствует: страдает удушьем, слабостью и тоскует о детях. Хозяйство идет в Каменке отвратительно; свекловице грозит конечная погибель от червяка. Нет! я начинаю разочаровываться в прелести и поэтичности обрабатывания земли. Сколько опасностей, сколько врагов, неожиданно являющихся, чтобы погубить результат стольких забот! Радуюсь, что Браилов почти весь в аренде и что Вы обеспечены от постоянных треволнений хозяйки...

18 июня.

По присланному Вами маршруту я рассчитываю, что Вы теперь в Люцерне, а от двадцать третьего до третьего будете у берегов Женевского озера, или в Vernayax. Так как оба эти указания, т. е. Женевское озеро и Vernayax (где находится этот последний?) очень неопределенны, то адресовать к Вам это письмо придется мне в Интерлакен, где (по маршруту) Вы будете около третьего и останетесь до тринадцатого. Хотя это будет отступление от трехлетней привычки писать Вам по меньшей мере раз в неделю, но я думаю, милый друг мой, что не мешает мне несколько реже писать Вам за границу. Своими письмами я вызываю Вас на ответы, а Вам нужно во время Ваших поездок быть по возможности свободной от Вашей сложной переписки. Прошу Вас только не оставлять меня слишком долго без известий о Вас; я ужасно грущу, когда надолго теряю Вас из виду. Быть в постоянном общении с Вами для меня необходимость, и Вы, может быть, даже и не представляете себе, до чего для моего нравственного благосостояния важно и ценно получение строчек, написанных милым, столь родным мне почерком. Но поверьте, что и нескольких строчек, нескольких слов достаточно, лишь бы мне знать, что Вы здоровы и помните меня.

Не следует ли под Vernayax понимать Vernayaz, в долине Роны, около gorges de Trient? Но не могу вообразить себе, чтобы Вы захотели десять дней прожить в столь скучном и мрачном месте, где солнце вечно за горами и горизонт со всех сторон заперт.

28 нюня.

Целых десять дней я ничего не писал Вам. Это произошло оттого, что мне не хотелось разразиться к Вам сразу слишком большим письмом. За этот промежуток времени произошло несколько перемен. Модест уже неделю тому назад уехал, и я еще до сих пор не могу привыкнуть к его отсутствию. Здоровье его к концу пребывания в Каменке значительно поправилось. От сестры известия посредственно благоприятные. Только что она стала поправляться и как будто ощущать целебную силу вод, как получила известие о смерти старшего сына нашей кузины, с которой она с детства находится в отношениях самой близкой дружбы. Это ее до крайности расстроило. Мать покойного юноши повержена в глубокую горесть, и сестра всей душой стремится к ней и теперь только об том и думает, как бы по миновании срока лечения прямо проехать к кузине, живущей в Эстляндии в деревне. С другой стороны, она мучится тоской по детям, и хочется скорей вернуться домой. Удивительно, как иногда люди, имеющие, казалось бы, все условия для счастья, вечно обречены страдать и томиться. Сестра моя принадлежит к числу этих людей...

Алексей ездил в уездный город и вернулся с торжеством: экзамен выдержан. Я выезжаю отсюда в Браилов 1 июля вечером, о чем уже известил письменно Марселя Карловича. Признаюсь Вам, Надежда Филаретовна, что для меня высочайшее и неоцененное благо возможность уединяться под кровом Вашего дома.

Я считаю часы и минуты, остающиеся мне до водворения в Браилове! У меня не совсем в порядке нервы, мне хочется успокоиться и отдохнуть...

Дела здесь грустны до последней степени. В Каменке еще кое-что сохранилось, но в Вербовке свекловица пропала благодаря упорной засухе, жукам и червям. Дождей там не было ровно два месяца. Наконец три дня тому назад дождь был, но уже поздно; он поправит немногое. Бедный Лев Васильевич с большим самообладанием переносит бедствие...

По всей вероятности, до Браилова я не буду иметь известий о Вас, милый друг мой. Как я буду рад, если узнаю, что Вы здоровы, что Вам весело и хорошо!

Потрудитесь передать мои приветствия всем милым членам Вашего семейства. Пахульскому поклон.

Бесконечно преданный Вам

П. Чайковский.

260. Чайковский - Мекк

Браилов,

2 июля [1880 г.]

10 часов вечера.

Три часа тому назад приехал в Браилов. Ехал сюда с волнением и некоторым замиранием сердца. Во-первых, я нетерпеливо желал иметь сведения о Вас, дорогой друг мой; во-вторых, воспоминания о всех счастливых днях, проведенных в Браилове, и надежда или, лучше, уверенность, что и в этот раз я найду здесь все условия для абсолютного счастия, заставляли сильно биться мое сердце. А кроме того еще невообразимо сильное желание найти здесь все по-старому. Тут ли Марсель, Ефим, Леон? Этот вопрос был для меня весьма важен, ибо я по природе маньяк, быстро свыкающийся с той или другой обстановкой и страдающий от всякой перемены. Я был встречен Марселем Карловичем и Ефимом, и не могу Вам передать, как мне приятно было их обоих увидать. Если б на кучерском месте восседал не Ефим, значительная доля наслаждения была бы утрачена. Затем я увидел знакомые места, с удовольствием констатировал окончание достройки костела, с умилением приветствовал милый Мариенгай и, наконец, въехал в дом Ваш... Все по-старому, все дышит Вашим невидимым присутствием. Нового только несколько молодых деревьев, подсаженных вдоль некоторых дорожек сада, попугай (я очень люблю их) у главного входа и несколько новых картин в самом доме. Прежде всего я спросил письма от Вас и нашел их два. Радуюсь, что Вы здоровы, но не могу не заметить несколько грустного тона писем. Если не ошибаюсь, милый друг, предшествовавшие Вашему путешествию ожидания не вполне соответствуют осуществлению Ваших планов. Увы! почти всегда так бывает. Только мои посещения Браилова и Симаков всегда превосходят по силе наслажденья мои мечтания.

Затем Марсель подал мне запечатанный сверток, в коем я нашел драгоценный подарок Ваш. Я был столь же поражен изумительной красотой этого поистине художественного произведения, сколько тронут теми мыслями и чувствами, которые внушили Вам идею этого чудного подарка. Но позвольте мне решительно протестовать против предположения, что я могу пережить Вас. Давайте жить вместе и подольше, друг мой! Ведь, несмотря на частые горечи и разочарования, у обоих нас есть все-таки много пут, связывающихся с жизнью. Часы эти я буду отныне неизменно носить при себе до конца дней моих, но не для того, чтобы я нуждался в вещественном напоминании о Вас- я никогда и ни на единую минуту не забываю Вас и никогда не забуду, хотя бы мне прожить еще тысячу лет,-но потому, что мне сладко иметь на себе вещь, невыразимое изящество которой достойным образом выражает невыразимую доброту Вашу и неоцененную нравственную красоту того дружеского чувства, которое я вместе с моей музыкой имел счастие внушить Вам. Бесконечно благодарю Вас, дорогой друг мой!

Завтра еще напишу.

Ваш П. Чайковский.

261. Мекк - Чайковскому

Интерлакен,

3 июля 1880 г.

Милый, бесценный друг! От всего сердца поздравляю Вас с прошедшим днем Вашего ангела и искренно, горячо желаю Вам всего, всего самого лучшего в жизни... День Вашего ангела мы отметили тем, чем все наши семейные праздники: утром пили шоколад, за обедом шампанское, после обеда поехали на Женевское озеро в Hotel Byron, который я очень люблю, там переночевали, на утро съездили в Vevey, обратно опять в Byron, позавтракали там и вернулись домой в очень хорошем расположении духа....

Меня начинает очень беспокоить, что я так долго не получаю от Вас ни одного словечка, милый друг мой. Здоровы ли Вы, все ли у Вас благополучно? Я пишу Вам третье письмо из-за границы. Если Вы в Браилове, то что Вы поделываете, дорогой мой? Я еще до сих пор не извинилась перед Вами, что заняла все комоды в Вашей спальне, но у меня в комнате их слишком мало, поэтому я всегда пользуюсь теми, которые находятся в Вашей комнате, и так как я только перед самым отъездом узнала, что Вы будете в Браилове, друг мой, а не в Симаках, то и не имела времени переместить свои вещи, за что и прошу Вас очень извинить меня. Сегодня у меня голова болит от дороги, поэтому я должна кончить мое письмо. До свидания, милый мой, несравненный друг. Пошли Вам бог здоровья, спокойствия, радости. Всем сердцем горячо Вас любящая

Н. фон-Мекк.

262. Чайковский - Мекк

Браилов,

3 июля [1880 г.]

Чем более я рассматриваю Ваш чудный подарок, тем более восхищаюсь им. Нельзя придумать ничего более прелестного, изящного, красивого, и что за тонкая, восхитительная работа! Сегодня я уже ношу эти часы и ежеминутно засматриваюсь на них. Дай бог, чтобы в словах Ваших, так высоко ставящих мою “Деву”, оказалась хоть наполовину верная оценка. Пусть опера будет если не великим, то по крайней мере несколько выходящим из ряду произведением,-и я буду совершенно счастлив.

Aigle, в котором Вы прожили несколько дней, я знаю очень хорошо и очень люблю. В большом отеле, где Вы квартировали, я был два раза зимой, когда он закрыт, но помню, что мне дали там отличный завтрак и чудное вино. Отель стоит на возвышении, и помню, что вправо от него тянется тропинка, ведущая в лес и горы, по которой я гулял. Очень рад, что не ошибся в предположении, что Вы не отважитесь поселиться хотя бы на несколько дней в Vernayaz; это такое мрачное и невеселое место! Как я завидовал Вам, читая про Ваше пребывание в Люцерне и поездку на Pиги!

Мало есть мест, столь восхитительно прекрасных, как это озеро и окружающие его горы! Мысленно я решился в будущем году в конце лета побывать ц в Люцерне и в Интерлакене, который я ужасно люблю.

Весьма радуюсь, что Вы отменили поездку в Милан и Комо. В такую жару действительно трудно путешествовать много. Получили ли Вы мое каменское письмо, адресованное в Интерлакен? Надеюсь, что да, так же, как и вчерашнее, которое я писал невыразимо утомленный и дорогой и впечатлениями приезда в Браилов, и потому боюсь, не напутал ли чего в адресе.

Я провел ночь великолепно и встал бодрый, счастливый сознанием, что нахожусь в Браилове. Ночью шел дождь, было не особенно жарко, а сегодня день пасмурный и сырой, так что вряд ли придется ехать в лес, но едва ли я утерплю, чтобы не съездить в Симаки. Если позволите, я намерен пробыть в Браилове дней пять, а потом переехать в Симаки. Боюсь только мысли, что это сопряжено с хлопотами для Марселя и других. Но Марсель на мой вопрос, удобно ли будет совершить переезд, отвечал утвердительно. Он вообще предупредителен и мил, как и прежде. Попугай Ваш мне нравится безмерно; я просидел с ним сегодня утром очень долго, и он с величайшей готовностью уже успел проговорить значительную часть своего репертуара.

Я решил здесь заниматься как можно меньше и в ожидании последней корректуры оперы, которую мне должны на-днях выслать, вероятно, буду праздным. Начиная с завтрашнего дня, начну писать к Вам, как всегда отсюда, в форме дневника и посылать письма два раза в неделю. Будьте здоровы, дорогой, лучший друг!

Бесконечно благодарный и любящий

П. Чайковский.

263. Чайковский - Мекк

Браилов,

4 июля.

1880 г. июля 4-7. Браилов.

Пятница.

Я не решился вчера вечером ехать в Симаки. По зрелом рассуждении я решил, что лучше будет отправиться туда уже несколько позднее, чтобы там и остаться совсем. Таким образом, я удвою себе удовольствие переезда, ибо удовлетворю за один раз и мое желание попасть в знакомый, милый уголок, и крайне возбужденное любопытство, ибо я слышал, что в Симаках кое-какие перемены. Там и без того уж все так безусловно хорошо было, что ж будет теперь?

Был я вчера зато на скале и на противоположной стороне. Вы не можете себе представить, мой друг, какое обаятельное впечатление производят на меня эти прогулки после тощих и жидких красот каменской природы.

Мне очень нравятся все перемены в доме и в особенности в Вашей спальне. Радуюсь также увеличению материала для чтения (например, “Русск[ий] вестн[ик]” и “Вестник Евр[опы]” за многие годы) и обогащению нотной библиотеки, переехавшей с этажерки в великолепный шкап.

Всю ночь лил сильный дождь. Теперь погода серая, ветряная, и по опустившемуся сильно барометру заключаю, что нужно ждать еще дождя.

5 июля.

Погода была вчера самая ужасная; дождь лил нескончаемо целый день, так что приходилось удивляться, откуда берется столь много воды. Тем не менее я ни мало не скучал: читал, играл, просматривал всю Вашу музыкальную библиотеку. Между прочим, я нашел у Вас отдельную переплетенную нотную книгу, состоящую из танцев Глинки. Почти все эти польки, вальсы и полонезы были мне неизвестны, и меня это очень заинтересовало. Какое исключительное явление Глинка! Когда читаешь его мемуары, обнаруживающие в нем человека доброго и милого, но пустого и даже пошлого; когда проигрываешь его мелкие пьесы, никак нельзя поверить, что то и другое написано тем же человеком, который создал, например, архигениальное, стоящее наряду с высочайшими проявлениями творческого духа великих гениев, “Славься”! А сколько других удивительных красот в его операх, увертюрах! Какая поразительно оригинальная вещь “Камаринская”, из которой все русские позднейшие композиторы (и я, конечно, в том числе) до сих пор черпают самым явным образом контрапунктические и гармонические комбинации, как только им приходится обрабатывать русскую тему плясового характера. Это делается, конечно, без намерения, но оттого, что Глинка сумел в небольшом произведении сконцентрировать все, что целые десятки второстепенных талантов могут выдумать и высидеть ценою сильного напряжения.

И вдруг тот же человек, уже в пору полной зрелости, сочиняет такую плоскую, позорную пошлость, как полонез на коронацию (это написано за год до смерти его), или детскую польку, о которой он в своих записках так самодовольно и обстоятельно говорит, как будто это какой-то chef d'oeuvre. Моцарт в своих письмах к отцу и во всей своей жизни проявляет тоже наивность, но это нечто совсем другое. Моцарт- детски чистое, с голубиной кротостью и с девической скромностью гениальное существо, бывшее как бы не от мира сего. У него никогда не наткнешься на самодовольство, самовосхваление; он как будто и не подозревает всей великости своего гения. Глинка, напротив, преисполнен обожания к себе; о каждом ничтожнейшем обстоятельстве своей жизни или появлении того или другого мелкого сочинения подробно рассказывает, думая, что это. история. Глинка-гениальный русский барич своего времени, мелочно самолюбивый, мало развитый, преисполненный тщеславия и самообожания, нетерпимый и болезненно-обидчивый, как только дело коснется оценки его произведений. Все эти качества обыкновенно бывают уделом посредственности, но каким образом они могли вместиться в человеке, который, казалось бы, должен был спокойно и с горделивою скромностью сознавать свою силу, этого я решительно не понимаю! В одном месте своих записок Глинка рассказывает, что у него была бульдожка, которая нехорошо себя вела,и слуге его приходилось вычищать от нечистот комнату. Кукольник, которому он давал на просмотр свои записки, сделал на полях примечание: “Зачем это?” Глинка тут же карандашом отвечал: “А почему и нет?” Не правда ли, что это очень характеристично?

А все-таки он написал “Славься”!

6 июля, Воскресенье.

Мы были вчера в пасеке,и случилось происшествие, которое могло бы кончиться тем, что я бы лишь сегодня попал в Браилов. Мы вместе с Алексеем заблудились и плутали по лесу три часа; сначала попали в Демидовский лес, потом в казенный и, наконец, набрели на мужика, который дал точные указания, как возвратиться. Если б не он, то пришлось бы итти еще дальше в противоположную сторону; потом наступила бы темнота, и мы бы волей-неволей проночевали в лесу.

Был сегодня и в монастырской православной и в новой католической церкви. Есть в пении здешних монашенок одна вещь, которая меня, как впрочем и во всех других русских церквах, раздражает до крайности. Это доминантсептаккорд в положении септимы, которым у нас до крайности злоупотребляют. Нет ничего более антимузыкального, менее подходящего к православной церкви, как этот пошлый аккорд, введенный в прошлом столетии разными гг. Галуппи, Сарти, Бортнянским и до того въевшийся в наше церковное пение, что без него не споют ни одного “Господи помилуй”. Аккорд этот напоминает ручную гармонику, в которой кроме его и тоники никаких других гармоний нет. Они искажают естественность голосоведения, он расслабляет, впошли-вает церковное пение. Чтобы Вам вполне было понятно, что именно мне не нравится, напишу нотный пример, вместо того, чтобы петь так.

Новый костел производит благоприятное впечатление. Но насколько я предпочитаю православную литургию католической мессе, особенно так называемой messe basse, лишенной торжественности, не приобщающей предстоящих к собеседованию ксендза с богом!.. И -потом немножко смешна эта чудотворная кукла в нише, увешанной бесчисленными ехvоtо [Предметы, пожертвованные по обету.].

7 июля.

Ездил вчера вечером в Владимирский лес. На грибы в нынешнем году несчастье: до сих пор не нашел ни одного.

Я необыкновенно быстро вошел в тесную дружбу с Вашим попугаем. Он охотно идет ко мне на руки и обнаруживает радость, когда я вхожу к нему.

Я здоров, покоен, вполне счастлив и бесконечно за все это благодарен Вам, друг мой.

Беспредельно преданный Вам

П. Чайковский.

264. Чайковский - Мекк

1880 г. июля 8. Браилов-Сиамаки.

Браилов.

Вчера ездил в лес, где были прежде дикие козы, из коих теперь осталась одна только. Говорят, что зимой волки подкопались и съели остальных. Очень жалко! Но зато что за чудный вечер, что за восхитительная прогулка! Когда солнце уже садилось, я, уже напившись чаю, бродил один по яру за зверинцем и, испытывая всю глубину наслаждения, доставляемого красотой леса, заходящего солнца и прохладой наступающего вечера, думал, что такие минуты достаточны, чтобы ради их с терпением переносить маленькие невзгоды, коими переполнена жизнь...

Они достаточны, чтобы любить жизнь. Нам сулят вечные радости посмертного бытия, но мы их не знаем и не постигаем. К тому же если мы достойны их и если они вечны, то успеем насладиться ими. А пока хочется жить, чтобы повторялись минуты, подобные тем, которые были прожиты мною вчера!..

Сегодня я собираюсь перебраться в Симаки. Но в ту минуту, как пишу Вам, разразилась страшная гроза, и день обещает быть дождливым; может быть, сегодня я еще останусь здесь. И в Симаки очень хочется и с Браиловом жалко расстаться!

Милый друг! Я совершил в Вашем доме нечто вроде взломай приношу Вам повинную. При книжных шкапиках в гостиной рядом с Вашей спальней не оказалось ключа; между тем я увидел там несколько новых книг, из коих многие заинтересовали меня. У Марселя ключа не оказалось, и вот мне пришло в голову попробовать отворить их тем ключом, коим отпирается один из шкафов, находящихся в гостиной, рядом со мной, и ключ этот пришелся как раз. Я взял Байрона и “Москву” Мартынова. Будьте покойны! все Ваши книги и ноты останутся в целости. Для успокоения совести Марселя я дам ему, переезжая в Симаки, список всего, что возьму с собой, а при отъезде возвращу ему книги и ноты и при нем поставлю их на прежние места. Простите, пожалуйста, самоуправство мое!

Симаки,

8 часов вечера.

Я много наслаждения ожидал от Симаков, но действительность оставила далеко за собой самые пылкие мечтания. Сколько благ, сколько счастливых дней приносит мне Ваша дружба! Нет возможности передать словами то, что я ощущаю в эту минуту. Это такая полнота счастья, что становится даже страшно! Точно будто сон, от которого скоро придется пробудиться. Приехав сюда и осмотревши каждый угол дома и сада (тысячу благодарностей за массу великолепных цветов, за новые обои и все устройство!), я спустился из сада по знакомой тропинке в яр, идущий параллельно с селом, потом поднялся на гору и остановился, чтобы посмотреть на общий вид милой, знакомой местности. Солнце великолепно заходило, а на востоке уже красовалась полная луна. Вдали леса, Браилов, поля, зелень... Была минута, когда я не мог удержать восторженных слез!

Оно понятно. Я так неизбалован в Каменке прелестями природы!

Теперь только что вернулся и спешу выразить свежие впечатления и бесконечную, бесконечную благодарность!!!

П. Чайковский.

265. Мекк - Чайковскому

Интерлакен,

10 июля 1880 г.

Дорогой, несравненный друг! Как я обрадовалась Вашим письмам! В эти дни я получила их три: одно из Каменки и два из Браилова. Теперь опять я счастлива, а то уже становилось жутко, все неприятное чувствовалось сильнее, все приятное было неполно. Благодарю Вас, мой дорогой, за радости, которые Вы мне доставляете. Вчера мы вернулись из Гриндельвальда, и мне подали Ваше письмо. Я с восторгом его распечатала и мысленно благодарила бога, что оно было единственное, как через пять минут мне подали другое письмо, из Москвы, ну, и, конечно, самого гадкого свойства, но мне уже оно было не так тяжело. Я скоро могла оторваться от скверного впечатления, потому что у меня в кармане было другое письмо, свойства, вознаграждающего за все человеческие гадости.

Не могу Вам выразить, как меня утешило Ваше намерение носить мои часы постоянно. Это именно то, чего мне и хотелось сильно. Благодарю Вас за это из глубины сердца, мой добрый, бесценный друг. Никто не умеет так тонко понять самые глубокие, задушевные желания другого человека и никто не умеет так деликатно исполнять их.

Как я рада, что “Jeanne d'Arc” пойдет эту зиму в Петербурге, и как в то же время мне жаль, что я, вероятно, ее не услышу еще. Если бы это было летом, то я бы нарочно приехала к которому-нибудь представлению ее, но зимою для меня путешествие ужасно. Скажите, Петр Ильич, не выйдет ли “Jeanne d'Arc” для фортепиано в четыре руки? Это самый удобный способ ознакомляться с разными сочинениями, а я так мало времени имела в руках эту оперу и притом в рукописи, что мое желание познакомиться с нею только раздразнено до высшей степени и не удовлетворено нисколько. Какой персонал предполагается для оперы? Кто будет исполнять партию Жанны?

Два дня назад ко мне приехал молодой пианист из Парижа, только что окончивший курс консерватории avec le 1-r prix [с первой наградой], класса M. Marmontel'я. Я его выписала для летних занятий с детьми, для аккомпанирования Юле для пения и для игры со мною в четыре руки. Этот юноша играет хорошо со стороны виртуозности, техника у него блестящая, но выражения собственного участия в том, что исполняет, нет нисколько, но он еще и слишком мало жил для этого; он говорит, что ему двадцать лет, но на вид не более шестнадцати....

Я очень жду времени, когда можно будет отдохнуть от странствований. Сашонка, того, по его мечтательному характеру, все тянет в снега, в ледники, так что уже вчера я ему позволила из Гриндельвальда сходить в Zasenberg и была в ужаснейшем беспокойстве. Экскурсия эта продолжалась десять часов, но, главное, из них четыре часа они находились на леднике и должны были спускаться по отвесно ледяной скале, перевязанные все (Сашок, его постоянный товарищ Пахульский и два guid'a [проводника]) веревками, прорубая ступени во льду для каждого шага. Я так рада, что эта прогулка кончилась, но его, т. е. Сашонка, это не удовлетворяет. Ему хочется все больше и больше, все покупает себе книги-описания Швейцарии, и все глаза разгораются у него сильнее....

Поживите, дорогой мой, подольше в Браилове, а потом подольше в Симаках, как я буду рада. А Вы, как кажется, Петр Ильич не заметили новой омеблировки в моих трех комнатах? Пожалуйста. друг мой, обратите внимание, это все парижская мебель. Возят ли Вас, на московских рысаках? Обратите также, пожалуйста, внимание на маленького пуделя Croquet. Это Милочкина собачка, и они любят друг друга самым трогательным образом, и эта собачка действительно замечательно умное и благородное создание.

Об авторе Крестовском я знаю, что это женщина, г-жа Хвощинская, и “Отечественные записки” мы получаем, но этого сочинения (“Семья и школа”) я, к сожалению, не читала, а теперь нет этих книг с собою....

С нами в Hotel'e живет музыкант и композитор, о котором Вы, вероятно, имеете понятие, Петр Ильич, потому что последнее время он очень в ход пошел, и Есипова в своих концертах по Европе много играла его сочинения,-это поляк Мошковский (Moszkowsky). Он много раз играл на фортепиано в общих залах и играет великолепно; Листовской школы пианист. Он живет здесь вместе с г-ном Витковским, это музыкант-дилетант, сын одного генерала в Варшаве. Обратите внимание, Петр Ильич, еще на одного композитора, поляка Носковского (Noskowsky). У меня в Браилове лежат его сочинения и между прочим его Cracoviennis. Он пишет очень мило, свежо, selon moi [по-моему], но я, конечно, не компетентна в этом деле и говорю только свое личное впечатление.

До свидания, дорогой мой, бесценный друг. Будьте здоровы, погостите у меня подольше, пожалуйста. Всем сердцем горячо и неизменно Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

266. Чайковский - Мекк

Симаки,

1880 г. июля 9-11. Сиамаки.

9 июля 1880 г.

Получил сегодня первое письмо Ваше из Интерлакена, милый друг мой, и чрезвычайно рад был узнать, что Вы благополучно доехали до этого милого места. Благодарю несказанно за то, что Вы вспомнили меня двадцать девятого числа. Надеюсь, что теперь как мое каменское, так и браиловские письма уже получены Вами.

Какая ночь была сегодня, я насилу в два часа пополуночи мог оторваться от окна своего! Луна сияла во всем блеске, а тишина, а ароматы от цветов, а эти чудные, неопределенные звуки ночи, боже мой, как все это хорошо! Милый друг мой! я рад, что Вы в Интерлакене, который я очень люблю, но все-таки не завидую Вам. Едва ли могут где бы то ни было существовать условия жизни, более подходящие к моему идеалу, как Симаки. Сегодня целый день я чувствую себя как среди фантастически чудного сновидения!

10 июля.

2 часа дня.

После великолепнейшей лунной ночи, которою я долго, долго любовался, наступило холодное, с северным ветром утро, и это внезапное сильное охлаждение продолжается до сих пор.

Получил письмо из Франценсбадена от сестры. Оно написано почти накануне отъезда в Россию. Известия сообщает она невеселые. Ей самой нисколько не лучше, даже хуже в, физическом отношении, а в нравственном она истерзалась от тоски по детям, оставшимся в Каменке. Таким образом, поездка эта, по-видимому, не привела ни к чему! Таня тоже не поправилась и попрежнему страдает головными болями, бледна, слаба. Правда, что тут примешался сердечный элемент: она очень увлечена своим новым претендентом и смущается неизвестностью. Дело в том, что раньше осени он не может явиться с официальным предложением руки и сердца. Ему необходимо сначала кончить свои офицерские экзамены, а потом поехать в Веве и испросить благословения своих родителей.

Получил сегодня утром третью и последнюю корректуру оперы, которой и начну теперь заниматься. Переписываю начисто написанные в Каменке двухголосные романсы, а также приступил к сочинению кое-чего новенького.

Я осмотрел сегодня Ваше свекловичное поле. Бураки весьма порядочные, хотя, судя по количеству дождей, можно было бы ожидать еще лучшего. Обработка поля (я в этом кое-что смыслю) поистине великолепная. Это скорее огород, чем поле. Так как буракам предстоит сидеть в земле еще три месяца, то нужно ожидать превосходного урожая.

11 июля.

Я получил сейчас депешу от Льва Васильевича, сообщающую, что сестра проедет сегодня через Жмеринку и желала бы меня видеть. Она пробудет на станции от семи до десяти часов, так что я буду иметь достаточно времени, чтобы с ними повидаться и услышать обстоятельные рассказы об их жизни за границей.

Получил сегодня также пересланное мне из Каменки письмо известной особы. Увы, оно свидетельствует, что вместо того, чтобы делать успехи в понимании своего положения и своих интересов, она делается все безумнее и злее, и все дальше уходит моя надежда на полное освобождение ...

Следующее письмо буду писать Вам в Аркашон!

Бесконечно любящий и благодарный

П. Чайковский.

Потрудитесь поблагодарить Юлию Карловну за надписание адресов, а также попросить принять от меня мое почтение. Всем Вашим поклон!!!

267. Чайковский - Мекк

1880 г. июля 12-15. Сиамаки.

Симаки,

12 июля 1880 г.

Вчера ездил в Жмеринку и провел три часа с сестрой и племянницами. Оттого ли, что сестре весело возвращаться домой, оттого ли, что она была рада меня видеть, но только она произвела на меня благоприятное впечатление. Мне показалось, что она возвращается все-таки более здоровая, чем уехала. Таня слегка пополнела, чему нельзя радоваться, так как у нее это всегда признак, что ей становится хуже. Вера одна вполне поправилась, на нее воды, очевидно, имели самое благодетельное влияние. Мне чрезвычайно отрадно было провести несколько часов с этими милыми моему сердцу особами. Свиданье-с ними рассеяло отчасти отвратительное состояние духа,. навеянное письмом известной особы и ее мамаши! Если б Вы только знали, милый друг, до чего может дойти безумие, соединенное с абсолютным бессердечием и остутствием чувства человеческого достоинства!

Получил корректуру и занимался. Погода сегодня холодная, дождливая и ветряная, но мне здесь все-таки так хорошо, так хорошо, что нельзя и выразить. Дни, проводимые мною здесь,-сущее благодеяние для меня.

13 июля.

Погода чудная! Я вполне уже оправился от маленькой неприятности и теперь стыжусь, что из пустяка, подобного письму изв[естной] ос[обы], находил возможным испытывать тоску и расстройство. В этой личности, даже в почерке руки ее, есть какой-то убийственно действующий на меня яд! От одного вида адреса, надписанного ее рукой, я тотчас же чувствую себя больным и не только морально, но и физически. Вчера, например, у меня так болели ноги, что я едва двигался и чувствовал целый день невыносимую хандру и слабость, в которой совестно было признаться Вам. Но Симаки, со всей моей милой здешней обстановкой, очень быстро исцелили меня от болезненного припадка. Сегодня я опять вполне и безусловно здоров, счастлив, доволен и покоен. Сейчас отправляюсь пешком в Тартаки. Получили ли Вы, друг мой, все мои письма как каменские, так и браиловские?

14 июля.

Вчерашняя прогулка в Тартаки была в высшей степени удачна. Я туда и назад ходил пешком и лишь через реку против купальнн переезжал в лодке. По части грибов меня преследует упорная неудача; их, несмотря на дожди, нет нигде. Почему это? Какое таинственное произрастание-гриб! Возвращался при непостижимо чудном закате солнца.

Сейчас проигрывал уже окончательно приготовленные к печати первые два действия “Орлеанской девы”. Или я очень ошибаюсь или Вы не напрасно, милый друг мой, на подаренных мне часах велели изобразить героиню моего последнего оперного произведения. Я не думаю, чтобы “Дева” была лучшим и наиболее прочувствованным из всех моих писаний, но мне кажется, что это именно та вещь, которая может сделать меня популярным. Я чувствую, что “Онегин” и некоторые мои инструментальные вещи суть более близкие мне чада всей моей нравственной индивидуальности. Я написал “Деву” с меньшим самозабвением, чем, например, нашу симфонию или Второй квартет, но зато с большим расчетом на сценические и звуковые эффекты, а ведь для оперы это главное!

Адресую это письмо уже в Аркашон.

Что делает Влад[ислав] Альб[ертович]? Занимается ли композиторскими опытами? Как его глаза? Если он когда-нибудь в свободную минутку вздумает написать мне,-доставит большое удовольствие.

Я имею сведения, что Н[иколай] Гр[игорьевич] проездом через Берлин был много раз у Иоахима и играл в тамошних музыкальных кружках, причем успех его был огромный. Будьте здоровы и покойны, дорогая моя! Юлье Карловне, Соне и Милочке (которая, вероятно, быстро растет и уж скоро превратится в Людмилу Карловну), а также мужскому поколению желаю всяких благ и удовольствий в дальнейшем путешествии. Безгранично преданный

П. Чайковский.

Ваша симацкая свекловица удивительно растет в последние дни. Мне кажется, что урожай будет отличный.

15 июля.

У меня был уже запечатан предыдущий лист и адресован в Arcachon на poste restante, как вдруг получаю большое, крайне заинтересовавшее и много порадовавшее меня письмо Ваше из Интерлакена. Поспешаю ответить на вопросы Ваши, милый, дорогой друг!

1) Достаточно того, что Вам хочется, чтобы “Орлеанская дева” была издана в четыре руки, чтобы я озаботился об этом. Только прошу Вас, друг мой, извинить меня, если я не буду иметь возможность устроить это в ближайшем будущем. Во-первых, ее нужно аранжировать, на что потребуется время; во-вторых, Юргенсон так завален работой по одновременному печатанию нескольких больших моих сочинений (опера, концерт, итальянская фантазия), что в настоящее время мне нужно подождать, дабы он мог сначала справиться с теперешней работой. Во всяком случае, позвольте Вам торжественно и положительно обещать, что я почту своим сладким и необычайно приятным долгом как можно скорее удовлетворить Ваше желание. Вы не знаете, какую услугу Вы мне оказываете, выражая такое желание, которое я могу удовлетворить! Мне так всегда хочется сделать что-нибудь угодное и приятное Вам, и так редко я нахожу к тому повод!

2) О композиторе Мошковском я имею понятие по его симфонической поэме “Иоанна д'Аpк” (мы сошлись с ним в выборе героини), слышанной мною нынешней весной в Берлине у Бильзe. Сочинение это показалось мне абсолютно бездарным, но исполненным претензии. Впрочем, по одному разу нельзя никогда составить вполне верного суждения. Может быть, я ошибаюсь, но таково было испытанное мной впечатление. Как пианиста, я его совсем не знаю.

3) Вещи Noskowsk'ого [В подлиннике: Poskowsk'oгo] я видел у Вас в Браилове, заинтересовался ими и привез их с собой сюда, но еще не проигрывал. Когда познакомлюсь с ними, напишу Вам свое впечатление.

На рысаках Ваших я не ездил еще, но непременно хочу познакомиться с ними и в первый раз, как попаду в Браилов, если и не поезжу на них, то по крайней мере посмотрю их. Признаться сказать (по свойственному мне маньячеству), я так привык, так люблю ту гнедую четверочку, которая находится в моем распоряжении, что мне и не хочется никаких других лошадей. Однако ж, так или иначе, с рысаками Вашими непременно ознакомлюсь.

Что касается Милочкиного пуделя, то я во время пребывания моего в Браилове находился с ним в самых интимных, дружеских отношениях и только по рассеянности забыл Вам написать про это милое, симпатичное создание. Впрочем, я был так увлечен Вашим попугаем, что Croquet оставался у меня на втором плане. Нужно Вам сказать, друг мой, что попугай, и именно серый попугай (которого Брем называет самым умным животным после человека и слона), всегда внушал мне страстную симпатию, а так как я редко имел случай их видеть, то, живя в Браилове, я иногда целые часы проводил в болтовне с попугаем. Иногда я садился на террасу у главного входа, ставил клетку на стол и до бесконечности наслаждался милой болтовней его. Если я не ошибаюсь, попугай этот отличается замечательной кротостью. Переезжая в Симаки, я хотел взять его с собой, и у нас с Марселем был разговор об этом, но потом я убоялся, что лишу его той Матрены, которую он беспрестанно поминает, и не решился разлучить его с ней.

Письмо Ваше пришло вчера как раз в ту минуту, когда я усаживался в фаэтон, чтобы ехать в Браилов, так что читал я его дорогой. В Браилове провел время очень приятно. Был встречен прежде всего Сroquet'ом, которого после Вашего письма мне вдвойне приятно было видеть. Долго беседовал с попугаем и ласкал его; виделся с Марселем, который, бедный, всю эту неделю проболел, очень похудел и едва еще волочит ноги; у него какая-то острая боль в пояснице. Обошел все комнаты и любовался новою мебелью Вашею; положил на место некоторые нотные книги и вместо них взял другие. Потом пил чай в Mаpиенгай, заезжал в монастырь ко всенощной и воротился домой, когда уже совсем стемнело.

Как мне нравится Ваш милый Саша с его страстью к горам, ледникам и восхождениям, и как я понимаю это! Мне кажется, что Zasenberg, на который он всходил с Пахульским, есть высшая точка верхнего Гринденвальденского ледника, называемого Mer de glaсе. Прав ли я? Как жаль, что я не посоветовал вовремя Саше сделать пешую экскурсию из Гринденвальда на Faulhorn. Был ли он там? Грандиознее вида, открывающегося с Faulhorn'a, нельзя себе ничего представить. Риги ничто в сравнении с этим. Радуюсь, что Вы побываете в Murren. Говорят, что он теперь неузнаваем, что там выстроили огромный великолепный отель, что там живет много англичан. В мое время там была жалкая лачужка, где едва-едва можно было утолить жажду и голод. Не правда ли, как англичане и американцы отравляют удовольствие делать экскурсии по Швейцарии! Я теряю всякую способность наслаждаться природой, когда рядом с собой вижу всех этих мистеpов, мистрисс и мисс, снующихся повсюду в Швейцарии не ради удовлетворения естественной потребности в впечатлениях от грандиозной природы, а как бы исполняя какую-то обязанность, какую-то повинность, наложенную приличием и обычаем на всякого благовоспитанного островитянина!

До свиданья! Дай бог Вам, дорогой друг, благополучно совершить переезд в Аркашон и найти в нем отдых!

Безгранично любящий Вас

П. Чайковский.

Поздравляю Вас, друг мой, с днем именин Владимира Карловича.

268. Чайковский - Мекк

1880 г. июля 16-19. Сиамаки.

16 июля 1880

Вчера я ездил с чаем в Симацкий лес, против Тартаков. И погода сначала была чудная, и множество грибов мы нашли, ну, словом, прогулка была бы идеальной, если б под конец не разыгралась совершенно неожиданно сильнейшая гроза. Пришлось возвращаться домой под страшным ливнем. Затем лошади в гору не могли вывезти экипажа по причине скользкости, так что пришлось выходить и помогать Ефиму втаскивать фаэтон. В конце концов, я приехал домой промоченный насквозь. Когда уж мы были дома, раздался необычайно сильный треск, вследствие упавшей в землю где-то очень близко молнии. Удар был так страшен, что дом весь затрясся, и в первую минуту я думал, что молния упала в противоположную сторону дома. Оказалось однако, что в усадьбе и в экономии все благополучно. Засим гроза гремела еще долго...

Мы привезли домой целое ведро, с верху донизу наполненное превосходнейшими молодыми свежими грибами.

Сегодня погода совершенно осенняя. Мрачно, холодно, ветрено. Я воспользовался этим, чтобы просидеть за корректурой, и достиг конца. Теперь мне остается только проиграть всю оперу от начала до конца, а засим отослать ее к Юргенсону, который должен торопиться отпечатать несколько экземпляров для дирекции театров, где она в начале августа по уговору должна находиться в нескольких экземплярах. Но выпускать в свет оперу я не хочу до первого представления. Я нахожу, что всякое большое произведение очень выигрывает, когда его изучаешь или проигрываешь уже после исполнения. Опыт показал мне, что не только публика, но и артисты, даже самые первостепенные, не составляют себе о новом произведении точного понятия до тех пор, пока оно не исполнено. Сколько раз у меня бывали подобные случаи с моими московскими друзьями! Сколько раз принимали они очень холодно сочинение мое, знакомясь с ним по рукописи, а потом находили в нем достоинства! Вообще в этом случае я хочу следовать примеру Мейербера, который требовал, чтобы до первого представления публике не было ничего известно о новой опере, дабы она восприимчивее была к тем впечатлениям и эффектам, на которые он рассчитывал. Нет никакого сомнения, что если выпустить оперу до исполнения, то найдутся люди, которые печатно раскритикуют ее, а это охлаждает интерес значительной части публики. Другое дело - печатные отзывы после исполнения. Тут критикуй, сколько хочешь, на успех или неуспех это уже не может иметь влияния.

Я и забыл вчера, милый друг, ответить Вам на вопрос, кто будет петь роль Иоанны. Увы! вполне подходящей артистки на эту роль у меня нет. Но явились три претендентки: Pааб, Макарова и Каменская. Они все три будут учить роль, а затем Направник, посоветовавшись со мной, решит, кому из трех она будет принадлежать. Для партии Иоанны нужна певица с громадным голосом, с сильным драматическим талантом и опытностью. Где и когда я найду сочетание этих трех требований в одном лице?..

17 июля.

8 часов вечера.

День совсем осенний, но без дождя. Я только что возвратился из пешего гулянья в лес. Между прочим, испытал неприятное впечатление, наткнувшись среди леса на мертвого вола. Говорят, что здесь довольно сильный падеж скота; как это жаль Слышал я, что принимаются энергические меры против него Если не ошибаюсь, холодная погода нехорошо действует на бураки, они слегка пожелтели и немножко вялы. Но, разумеется, при первом тепле это пройдет, и они опять начнут хорошо расти. Сегодня опять целый день просидел за корректурой, т. е. проигрывал всю оперу от начала до конца. Сегодня отсылаю ее в Москву.

18 июля.

Вчера вечером я, дабы отдохнуть от своей собственной музыки (вследствие корректур, наконец, мне несколько прискучившей), проиграл от начала до конца “Carmen” Bizet. По-моему, это в полном смысле chef d'oeuvre, т.е. одна из тех немногих вещей, которым суждено отразить в себе в сильнейшей степени музыкальные стремления целой эпохи. Мне кажется, что переживаемая нами эпоха отличается от предыдущих той характеристической чертой, что композиторы гоняются (во-первых, они гоняются, чего не делали ни Моцарт, ни Бетховен, ни Шуберт, ни Шуман) за хорошенькими и пикантными эффектами. Что такое так называемая новая русская школа, как не культ разных пряных гармонизации, оригинальных оркестровых комбинаций и всякого рода чисто внешних эффектов. Музыкальная идея ушла на задний план. Она сделалась не целью, а средством, поводом к изобретению того или другого сочетания звуков. Прежде сочинял и, творил и, теперь (за очень немногими исключениями) подбирают, изобретают. Такой процесс музыкального измышления, разумеется, чисто рассудочный, и поэтому современная музыка, будучи очень остроумна, пикантна и курьезна,-холодна, не согрета чувством. И вот является француз, у которого все эти пикантности и пряности являются не результатом выдуманности, а льются свободным потоком, льстя слуху, но в то же время трогают и волнуют. Он как бы говорит нам: “Вы не хотите ничего величавого, сильного и грандиозного; вы хотите хорошенького, вот вам хорошенькая опера”. И действительно, я не знаю в музыке ничего, что бы имело большее право представлять собой элемент, который я называю хорошеньким, le joli. Это обаятельно прелестно от начала до конца. Пикантных гармоний, совершенно новых звуковых комбинаций множество, но все это не исключительная цель. Bizet-художник, отдающий дань веку и современности, но согретый истинным вдохновением. И что за чудный сюжет оперы! Я не могу без слез играть последнюю сцену. С одной стороны, народное ликование и грубое веселье толпы, смотрящей на бой быков, с другой стороны, страшная трагедия и смерть двух главных действующих лиц, которых злой рок, fatum, столкнул и через целый ряд страданий привел к неизбежному концу.

Я убежден, что лет через десять “Кармен” будет самой популярной оперой в мире. Но “несть пророка в отечестве своем”. “Кармен” в Париже настоящего успеха не имела. Bizet умер вскоре после ее постановки, бывши еще молодым и в цвете сил и здоровья. Кто знает, не неуспех ли так подействовал на него?

19 июля.

Вчера утром я Вам выражал свою любовь к “Carmen”, a вечером познакомился с новым для меня произведением Massenet “Marie Magdeleinе”. Я приступил к нему с некоторым предубеждением. Мне казалось слишком смелым заставлять Христа распевать арии и дуэты, но оказалось, что вещь преисполнена достоинств, изящества и прелести. Дуэт между Иисусом и Магдалиной затронул меня за живое и заставил пролить даже слезы. Хвала тому художнику, который доставляет такие минуты! Отныне Massenet будет одним из моих любимцев, почти наравне с Bizet. Вообще французы все более и более привлекают мои симпатии.

Ездили вечером в Симацкий лес и возвратились с громадным запасом грибов. Сегодня погода серенькая, но приятная. Я сейчас только воротился с трехчасовой пешей прогулки. Вообще я так счастлив, так благодарен Вам, о, благодетельный друг мой, за чудные дни, проводимые здесь. Мне страшно подумать о том, что нужно будет уехать. А, увы! скоро придется заговорить и об отъезде. Отпуск Анатолия начинается, и я дал ему слово к 1 августа быть в Каменке.

Беспредельно преданный

П. Чайковский.

269. Чайковский - Мекк

Симаки,

21 июля.

1880 г. июля 21-24. Сиамаки.

Вчера не успел ничего написать вследствие очень суетливого дня. Утром я ездил в Браилов и был на двух обеднях: в русском монастыре и в костеле. После обеда пришлось отвечать на несколько пересланных мне из Каменки писем. Меня усиленно приглашают приехать: 1) Кондратьев, продающий свое имение и дающий двадцать девятого числа прощальный обед, на котором желал бы очень видеть меня; 2) Жедринские, семейство, к которому принадлежит товарищ, друг и сожитель Анатолия, который и сам проведет там в конце месяца несколько дней, и 3) брат Николай, купивший себе имение в Курской губернии и сгорающий желанием показать мне его. По разным причинам я решился уклониться от всех трех приглашений и поспешил учтивым образом предупредить, чтобы меня не ждали. Едва успел написать эти три письма, как пришли сказать, что пора отправляться в Тартаки, куда, перебравшись на тот берег в лодке, я ходил пешком. Прогулка была чудная. Вместе с моей обыкновенной свитой приезжал туда же в лодке Марсель, которого я утром в Браилове пригласил подышать вместе с нами лесным воздухом. Он, бедный, вечно сидит в Браилове, и я нахожу, что ему, дабы окрепнуть, необходимо как можно чаще бывать в лесу и в поле. Возвратился домой пешком и опять наслаждался ни с чем не сравнимой красотой заходящего солнца и видом, открывающимся с полей, прилегающих к Тартацкому лесу. Дома почувствовал себя столь усталым, что тотчас после ужина лег спать. Эту неделю я во всяком случае остаюсь еще здесь. Попрошу Вас, милый друг мой, следующее Ваше письмо адресовать в Каменку.

22 июля.

Вчерашний [день] ознаменовался тремя сильными грозами. Из них вторая была особенно замечательная. В шестом часу я пил чай на балконе. Небо было почти чисто, но откуда-то издалека доносился непрерывный гул, который я вместе с Алексеем и Леоном не мог иначе объяснить, как быстрым ходом какого-нибудь особенно большого поезда железной дороги. Гул этот становился все ближе и ближе. Вдруг с юга, из-за горизонта, начала с невероятной быстротой ползти туча. Она состояла из лохматого, темного, с бело-красной каймой авангарда, за которым виднелась плотная одноцветная серая масса. Авангард этот стремился прямо на нас, гремя все сильнее и ужаснее. Замечательно то, что ни отдельных ударов грома, ни отдельных молний не было. Но он трепетал и мерцал бесчисленным количеством молний и при этом гремел грозно, страшно, но совершенно ровно, как бой какого-то колоссального барабана. Это было поистине страшно, но нельзя было оторваться от окна, до того зрелище было грандиозно, дико, чудовищно-красиво. Как только авангард очутился над нашими головами, поднялась еще никогда невиданная мною буря с градом. Деревья ложились на землю. Поминутно был слышен треск ломающихся сучьев, слабо долетавший до слуха сквозь рев невероятного урагана. В воздухе носились листья, ветви; все стонало, выло, рвалось! Я не понимаю, как наш дом остался на месте! Градом разбило стекло в столовой, но других повреждений, кажется, не было. Едва утихла эта буря, и я, открывши окно, наслаждался чудным очищенным воздухом, как начала с запада ползти другая туча. Эта разразилась тоже сильной, но менее сильной бурей, хотя град был крупнее. Зато удары молнии на сей раз ежеминутно падали в землю, и дом наш дрожал от треска. Я поддался чувству непобедимого страха, который иногда находит на меня вследствие грозы. Только к часу ночи все утихло, хотя молнии еще долго мерцали издали и откуда-то доносился гул уходившей тучи. Зато что за день сегодня! Ясно, светло, весело. Но в саду остались следы бури. Множество деревьев поломано, дорожки усыпаны сучьями и ветвями. Громадная ива внизу, за садом, повалилась. Думаю, что хлеб на полях повалило, но в настоящее время это уже небольшое несчастие.

23 июля.

Наступили африканские жары при совершенно чистом небе и сильном южном ветре, разогнавшем все тучи и уже высушившем доля. На свекловице заметны следы града; все листья продырявлены. Я думаю, что теплота хорошо на них подействует; вследствие холодной погоды они начали было желтеть. Вчера я никуда не ездил, так как дороги были сильно испорчены ливнем и бурей. Сегодня хочу поехать в наш милый Симацкий лес. Написал два романса. Много играл. Между прочим проиграл и сочинения Носковского [В подлиннике: Ношковского]. Я нахожу их не выходящими из границ посредственности, но не плохими.

24 июля.

Кажется, соединились все условия, чтобы последние дни, проводимые мною здесь, были безусловно счастливые. Никаких беспокоящих известий не получаю, с оперой покончил, чувствую большой прилив вдохновения и пишу романсы, которыми остаюсь доволен, погода стоит чудесная, наконец, и здоровье мое не оставляет желать ничего лучшего. Теперь мне остается только получить известие из Arcachon, что переезд совершился благополучно, что Вы здоровы и веселы, для того, чтобы я был вполне доволен и счастлив. Сейчас, несмотря на жар, совершил прогулку по полям и с удовольствием заметил, что свекловица Ваша смотрит бодрее, веселее, чем это было до наступления жаров. О если б у моего зятя хоть наполовину была такая свекловица, как здесь! Увы! на это нельзя надеяться.

Писал ли я Вам, милый друг, что занимаюсь понемножку английским языком? Здесь мои занятия по этой части идут очень правильно и успешно. Я надеюсь, что месяцев через шесть буду свободно читать по-английски. Это и есть моя единственная цель. Я знаю, что в мои годы уже нельзя выучиться бойко говорить. Но прочесть Шекспира, Диккенса, Тэккерея в подлиннике-это будет услада моей стареющейся жизни.

Сейчас отправляюсь на скалу и хочу от мельницы пройти пешком.

Будьте здоровы, дорогой друг!

Беспредельно любящий Вас

П. Чайковский.

270. Чайковский - Мекк

Симаки,

25 июля.

1880 г. июля 23-29. Сиамаки.

Странное лето! Жара внезапно прекратилась, и совершенно неожиданно наступила совсем осенняя, холодная погода. Но ветра нет, небо покрыто легкими тучками, и для прогулки нельзя придумать ничего лучшего. Я сейчас только вернулся из леса, куда ходил пешком. Много наслаждался, но сильно устал. Теперь я сижу в саду и пишу Вам, мой дорогой и милый друг. Как хорошо! Тишина удивительная, деревья не шелохнутся. Цветы около меня испускают благоухание; издали слышу деревенские звуки и какие-то милые, веселые детские голоса; птички задают мне концерт. На душе покойно и легко. Ах, какие чудные часы, подобные этому!..

Вчера ездили на скалу, т. е. я от мельницы шел пешком по берегу. Посылал Ефима привезти Марселя с его двумя милыми дочками. Они приехали, и мне в высшей степени приятно было видеть, как радовались девочки, что попали в лес и на скалу, про которую много слышали, но никогда не видали. Марсель поправляется. Кстати скажу Вам, друг мой, что я не могу достаточно нахвалиться заботливостью, которую мне здесь оказывают все Ваши слуги. Для моего благосостояния необходимо, чтобы люди, живущие около меня, оказывали мне свои услуги не только по обязанности, но и с дружелюбием, и я всегда стараюсь заслужить со стороны слуг симпатическое к себе отношение. Здесь я вполне достиг этого. Я вижу, что они служат мне не только по долгу, но и по дружбе, и это мне в высшей степени приятно. Они все такие добрые, внимательные! Мой Алексей особенно полюбил Ефима; они почти неразлучны. И в самом деле, Ефим и хороший и умный человек.

27 июля.

Как быстро пролетел этот месяц! Вот уже наступают последние дни моего пребывания в гостях у Вас. Может быть, мне бы не следовало признаваться Вам, друг мой, что, несмотря на всю любовь, которую я питаю к моим милым каменским родным, я с крайней неохотой и грустью отрываюсь от чудной жизни, которую веду здесь, и от этого милого уголка мира, в котором соединились для меня все условия полнейшего благоденствия. Но такова истина. Мне мысленно совестно перед каменскими. Они так много делают, чтобы мне было хорошо у них, они такие сердечные, добрые, хорошие люди, я так их люблю! Но что же мне делать, когда каменская природа и вся обстановка жизни такие неприглядные. Подумайте, милый друг, что мы живем там не среди зелени и не на лоне природы, а рядом с жидовскими жилищами, что воздух там всегда отравлен испарениями из местечка и из завода, что под боком у нас центр местечка, с лавками, с шумом и жидовской суетней. Поживши в Каменке несколько времени, я свыкаюсь обыкновенно с ее неприглядностью и ради любви к окружающим меня людям забываю недостатки местные и в особенности отдаление от природы, но первые дни мне будут неприятны. С другой стороны, быть может, для меня и хорошо устраивается, что обстоятельства мешают мне подолгу оставаться здесь. Постоянный экстаз, в котором я нахожусь здесь, должен в конце концов отразиться на нервах. Я сделался крайне восприимчив ко всякого рода впечатлениям; я сделался слезоточив, беспрестанно и без всякой надобности плачу: то по поводу книги, то по поводу музыки, то просто под влиянием красоты природы. Я живу здесь какой-то ненормальной, учетверенной жизненной силой. Иногда я так далеко и высоко заношусь мысленно и душевно, что почти не чувствую себя на земле. В такие минуты всякое явственное напоминание о принадлежности к реальному миру меня раздражает и оскорбляет. Особенно появление газет (которые граф Сципио очень аккуратно и любезно доставляет мне, иногда завозя их даже сам), этого зеркала будничной жизни, со всей ее прозаичностью, имеет свойство заставлять меня быстро и стремительно падать с моих заоблачных высот на землю. Состояние это очень приятно, но оно во всяком случае ненормально, и если проведенный таким образом месяц должен иметь на меня благодетельное и живительное действие, то более продолжительное пребывание среди всего, что здесь меня приводит в постоянное восторженное состояние духа, быть может, было бы для меня слишком много! Как бы то ни было, но факт тот, что мне тяжело будет уехать отсюда. Вчера ездил в Людавский лес. Какая красота!

29 июля.

Недавно воротился из Браилова, куда ездил прощаться. Все книги и ноты возвращены в целости и поставлены на место. Прошелся до саду, обошел весь дом. Мне вообще грустно уезжать, но в Браилове это чувствовалось как-то сильнее. Там как-то живее чувствуешь, что Вы где-то очень далеко! А я, как нарочно, уезжаю от Вас, не получивши еще известий из А г each on. Это усугубляет грусть расставания с Симаками и Браиловом. Но не оттого ли это происходит, что Вы адресовали мне письмо в Каменку? Утешаю себя этой мыслью. Я хотел выехать завтра, тридцатого, в одиннадцать часов утра, но, уже возвратившись из Браилова и посмотревши в путеводитель, сообразил, что если выеду ночью с курьерским поездом, то отделаюсь от бесконечно скучного шестичасового ожидания в Фастове. Решился выехать ночью или, лучше сказать, ранним утром, ибо поезд выходит из Жмеринки в пять с половиной часов.

Нужно теперь проститься с хозяйкой и поблагодарить ее. Мне так часто приходится благодарить Вас, милый друг, за все бесконечные и бесчисленные радости, которыми я Вам обязан! Очень не хочется употребить избитой фразы, что “слов н е т”. Но именно слов не т. Я был здесь счастлив и ежеминутно мысленно благословлял ту, которой этими счастливыми днями я обязан. Будьте здоровы, милый, добрый, благодетельный друг!

Ваш П. Чайковский.

Всем Вашим приветствия!

271. Мекк - Чайковскому

Arcachon,

1880 г. июля 27-29. Аркашон.

27 июля 1880 г.

Дорогой, несравненный друг! Не знаю, как и благодарить Вас ва то, что вы не считаетесь со мною письмами. Я такой несчастный человек в нынешнем году, что никак не могу делать того, что мне хочется. Вообще нынешнее путешествие у меня наполнено неудачами, в особенности этот переезд от Interlaken до Arcachon и пребывание здесь...

Можно было думать, что бедствия кончились,-не тут-то было. Заболевает Юля сильнейшею крапивною лихорадкою, за нею заболеваю я холериною с ужасно тяжелыми припадками, так что дохожу до бреда, подняться с кровати не могу. Пришлось обращаться к доктору....

29 июля.

Не могла окончить своего письма, потому что устала ужасно....

Как я невыразимо счастлива, что Вам нравится в Симаках, дорогой мой друг, и как еще более я жалею, что меня нет в Браилове. Благодарю Вас от всей глубины сердца за те счастливые минуты, которые мне доставляет Ваше пребывание в Симаках и Ваше милое и доброе отношение к Браилову. Вы делаете мне его еще более дорогим. А мне очень досадно, я должна извиниться перед Вами, милый друг мой, в том, что имели une contrante [неприятность, досаду.] однажды, когда хотели поехать на лодке и ее не оказалось на месте, но зато же этого дерзновенного, который позволил себе взять ее, граф Сципио очень хорошо и эффектно вознаградил: тотчас же уволил его без всяких разговоров. Это был один из служащих на фольварке.

Как интересно мне было читать Ваши заметки о Глинке. У меня из разных отрывочных данных составилось об нем понятие, как о пошлом человеке, и о записках его я знала, но не читала их. Скажите, Петр Ильич, они есть в печати? Их-можно достать без затруднения?

Как мне совестно, милый друг, за мою ветреность относительно Вас, вследствие которой Вам пришлось подбирать ключ к моим библиотекам, и, главное, мы именно специально говорили о том, чтобы все библиотечные шкапы оставить не замкнутыми для Вас, а я вдруг засуетилась перед отъездом, да и замкнула. Тысячу раз прошу извинения.

Не знаю, как и благодарить Вас, мой бесценный, за обещание аранжировать “Орлеанскую деву” в четыре руки. Это будет огромное наслаждение для меня играть ее, но прошу Вас убедительно, друг мой, никак не торопиться с этим. Уж когда я знаю, что это будет непременно, так буду терпелива. Очень, очень жаль, что для “Орлеанской девы” нет подходящей primadonn'bi. Мне Рааб очень не нравится, у нее всего недостает; я не понимаю, отчего с нею так носятся. Каменская мне больше нравилась, Макаровой я совсем не слышала.

Я сама не проигрывала ни “Marie Magdeleine” Massenet, ни “Carmen” Bizet, но в настоящее время, сколько я могу судить по словам музикуса Bussy, который у меня теперь живет, Bizet ставят очень высоко в музыкальном мире в Париже. По этому экземпляру, т. е. M. de Bussy, моему пианисту из Парижа, я окончательно убедилась, что никакой и параллели проводить нельзя между парижскими и нашими русскими пианистами, настолько наши неизмеримо выше как музыканты и как техники, а ведь мой est un Laureat [Лауреат-ученик консерватории, получивший при выпуске лучший отзыв.], получил premier prix [первую награду] при окончании в нынешнем году. Работает теперь на prix de Rome [Стипендия, командировка в Рим на один год для усовершенствования.], но это все дребедень, ничего не стоящая.

Какая у Вас удивительная память, Петр Ильич, как Вы детально верно определили, где находится Zasenberg; это именно то место. Здесь мой Саша увлекается морем, у него вообще страсть к мореплаванию.

Мое здоровье и Юлино лучше; я думаю, что нам полезнее в лесу жить. Юля, Соня, Милочка, Коля, Саша и Влад[ислав] Альб[ертович] все шлют Вам их задушевные поклоны и глубочайшее почтение. Влад[ислав] Альб[ертович] в восторге от Вашего позволения писать Вам. До свидания, милый, несравненный друг. Не забывайте всегда и везде горячо и неизменно Вас любящую

Н. ф.-Мекк.

272. Мекк - Чайковскому

Arcachon,

31 июля 1880 г.

Милый, бесценный друг! Только что два часа сряду писала письма и телеграммы, но все-таки хочу написать Вам хотя два слова, чтобы еще повторить мою безграничную благодарность за дорогие письма Ваши, которыми Вы так балуете меня это время. Невозможно и передать Вам, как я счастлива, получая их. Вчера опять получила Ваше письмо с последнею отметкою 24 июля. Очень мне грустно думать, что Вы уже больше не в Симаках, что любимец мой Браилов не освещен более Вашим присутствием....

Какою поразительною жаждою познаний обладаете Вы, Петр Ильич. Я, право, преклоняюсь, уничтожаюсь перед этим. Вы учитесь по-английски, чтобы читать в оригинале Шекспира и прочих авторов. Владея так многими языками, обладая таким многосторонним образованием, Вам все еще мало, Вы хотите знать еще больше, и все Вам дается. Что за богатая натура у Вас, и при этом что за богатое сердце! Я знавала в своей жизни людей весьма способных и деятельных, но все они были люди без сердца, влюбленные только в себя, заносчивые эгоисты.... А Вы, мой бесподобный друг, такого человека, как Вы, я знаю только одного и то Вас.

У нас стоит великолепная погода уже несколько дней сряду. На днях мы прокатимся в Биариц. До свидания, мой несравненный. Всем сердцем Ваша

Н. ф.-Мекк.

273. Чайковский - Мекк

1880 г. июля 31-августа-2. Каменка.

Каменка.

31 июля.

Милый, дорогой друг! Невесело провожу я первые часы по возвращении из Симаков в Каменку. Мне приятно было увидеться со своими. Я не мог не быть тронутым радостью, которую им доставило мое возвращение. Но как мне грустно, как мне тяжело зато ощущать себя в жидовском местечке, вдыхать отравленный и распаленный жарою воздух, быть лишенным купанья и всего того, что в таком изобилии давали мне Симаки! Мне грустно до слез, и хуже всего, что нужно скрывать это, дабы не было заметно моим милым сожителям. Конечно, через несколько дней привычка возьмет свое, и слишком еще живое воспоминание о Симаках побледнеет, но мне грустно, грустно, грустно. Вы, может быть, спросите меня, друг мой, что заставляет меня добровольно лишать себя нескольких дней или недель наслаждения? Но, во-первых, Анатолия здесь ожидают с часу на час, и я не могу быть причиной тяжелого огорчения, которое он испытал бы, если б, приехавши, не нашел меня здесь. Во-вторых, Вы и представить себе не можете, с каким нетерпением меня здесь ожидали и как я был нужен. Племянницы затеяли спектакль. Они без меня не хотели ни выбирать пьес, ни вообще чего-либо предпринимать к устройству его, да и кроме того я сделался какою-то необходимостью для их летней жизни. Без меня они и в лес не ездят и музыкой не занимаются, ну, словом, скучают, и уж как они меня ждали, как торопили скорее возвратиться.

Я страдаю не только за себя, но и за них. Они обречены на постоянную жизнь в глуши, и нужно же было судьбе устроить, чтобы эта глушь была до такой степени лишена всякой прелести. Жаль мне их!

Алексей мой впал в уныние и чуть не плачет. Нужно потерпеть и забыть немножко Симаки, а там опять привыкнешь к здешней грустной обстановке и найдешь средство даже и в Каменке найти природу и возможность наслаждаться ею.

2 августа.

Жары стоят нестерпимые. Все сухо, дыханье стеснено, даже ночью нельзя освежиться. У нас, несмотря на это, идут деятельные совещания насчет пьес для предполагаемого спектакля. Остановились на трехактной комедии “Лакомый кусочек” и тотчас же принялись за переписку ролей и распределение их.

Покаюсь Вам, что мне очень грустно так долго не иметь об Вас известий. Объясняю себе отсутствие писем тем, что Вы мне написали в Симаки, что письмо Ваше препровождено уже сюда, но еще не дошло до меня.

Начал заниматься перепиской дуэтов и романсов, но все еще не могу войти в колею своей обычной каменской жизни.

Будьте здоровы, милый, добрый друг!

Беспредельно Вам преданный

П. Чайковский.

Не могу понять, отчего я в Симаках нисколько не страдал от зноя и духоты.

274. Чайковский - Мекк

[Каменка],

7 августа [1880 г.]

Вы, вероятно, очень удивитесь, милый друг мой, узнавши, что я ездил в Киев и лишь вчера вернулся. Вся моя поездка продолжалась двое суток. Причина ее та, что нужно было отыскать пьеску для нашего спектакля и что ради скорости требовалось кому-нибудь из нас туда съездить, а так как я свободнее всех, то на меня и возложено было это поручение, да, кстати, и множество других. Если б не сильнейшая жара, то поездка эта была бы очень приятна. Я очень люблю Киев и хотя не желал бы жить в нем, но всегда с удовольствием готов там провести два-три дня. Есть там места в Царском саду, где можно просиживать с невыразимым наслаждением целые часы, любуясь красотою видов. А какая прелесть Ботанический сад, Выдубецкий монастырь (близ Лавры), Кинь-грусть и множество других мест! К сожалению, я должен был целые дни бегать по магазинам и поэтому успел быть только в Царском саду и в Ботаническом. Вечера проводил в Шато-де-Флер и наслаждался музыкой!!! Положим, оркестр там маленький и по составу не первоклассный, но что значит быть надолго лишенным удовольствия слушать музыку! Когда я услышал, войдя в сад, звуки знаменитой интродукции, к “Робеpту”, то чуть не лишился чувств от силы впечатления, которое испытал. Впрочем, я вообще нахожусь теперь в периоде какой-то особенной восприимчивости к музыкальным впечатлениям. Пребывание в Симаках и преизобилие чудных, счастливых минут собеседования с матерью-природой наполнило все мое нравственное существо каким-то неопределенным и неодолимым влечением к красоте. И при всяком ощущении красоты в области искусства я едва в состоянии совладать с собой, чтобы не разрыдаться. О, милый симацкий уголок! Сколько радостей и восторгов я испытывал в нем! Как я люблю его!

Возвратившись в Каменку, нашел два письма Ваших и прочел их с невыразимым интересом и наслаждением. Переезд Ваш из Швейцарии во Францию-целая эпопея, составленная из всякого рода неожиданных приключений. Живо воображаю, как Вы измучились нравственно и физически от всего этого! Крапивную лихорадку Юлии Карловны я прямо приписываю испытанным ее треволнениям. У меня она часто бывала после сильных беспокойств и потрясений. Надеюсь, что в своей новой вилле Вы наконец найдете отдых и покой.

Мемуары Глинки изданы “Русской стариной” и достать их очень легко во всяком порядочном книжном магазине.

Позвольте Вам сказать откровенно, милый друг мой, что мне очень неприятна излишняя строгость, с которой отнесся гр. Сципио к очень невинной выходке юноши, вероятно, и не знавшего, что исключительное право на лодку принадлежало мне. Уверяю Вас, что я ни минуты не сердился и что всю эту неприятную кашу заварил мой Алексей Иванович от излишнего усердия. Выговора за произвол и самовольничание было бы достаточно. Хорошо, если выгнанный из фольварка не особенно нуждался в месте, а что если это был для него кусок хлеба?

Будьте здоровы, милый, беспредельно любимый друг!

Ваш П. Чайковский.

Всем Вашим кланяюсь и благодарю за память. Отныне буду снова писать Вам каждую среду.

275. Мекк - Чайковскому

Arcachon,

августа 1880

7/19 августа 1880 г.

Дорогой, милый друг мой! Я надеюсь, что теперь Вы получили все мои письма, адресованные в Каменку. Теперь пишу Вам накануне отъезда из Arcachon, который покидаю совсем вследствие преследующего меня в нынешнее путешествие обстоятельства-недостатка помещения. В настоящее время я занимаю две виллы, но одну из них, и именно ту, которая больше, Villa Bellegarde, я около двадцатого числа обязана сдать обратно, потому что на сентябрь по новому стилю она была уже нанята раньше меня, и наниматель не соглашается мне ее уступить. А так как я все равно должна ехать в Париж проводить своих мальчиков, то я уже и решила из Парижа ехать прямо в Италию через Marseille и Riviera Ponenta и буду останавливаться по дороге в Ницце, в Генуе, чтобы не приехать слишком рано в Рим, так как там летом бывают эти malaria, которых я очень боюсь. По всему этому прошу Вас, дорогой мой, употребить следующие адресы: до 18 августа в Париж, после того в Рим, poste restante. Второе, прошу Вас очень, очень, не оставляйте меня долго без Ваших дорогих писем. Они составляют мою единственную радость и поддержку в жизни. Тяжелых минут у меня так много, что я постоянно нуждаюсь в добром слове, в облегчении, и только в Ваших письмах я нахожу их вполне и без примеси чего-нибудь горького, отравляющего. Боже мой, когда бы Вы знали, какое великое благодетельное значение Вы имеете в моей жизни. Никакой Bremontier, благодетель Arcachon, ни Napoleon III, благодетель Биариц, не сделали для человечества того, что Вы делаете для меня, потому что то, что они сделали и за что им ставят памятники в разных видах, было бы сделано и без них, силою местных требований, прогрессом науки и прочими и прочими рычагами. То же, что Вы делаете для меня, не может сделать никто кроме Вас, потому что надо быть Вами, для того чтобы это делать. По поводу памятников, так как у нас здесь стоит памятник Bremontier, мне пришел в голову вопрос: Вам, Петр Ильич, что, Вам, хотелось бы, чтобы Вам памятник поставили? Делая Вам этот вопрос, я заглянула в себя и спросила себя о том же, хотя я вполне ограждена от такого величия, но тем не менее я почувствовала такое неудовольствие, такое отвращение, представив себе свою собственную фигуру или свой бюст, торчащий на каком-нибудь пьедестале с непрошенною надписью о таких-то деяниях, что обрадовалась ужасно сознанию того, что ведь мне такая опасность никогда не угрожает. Мне очень хочется знать, какое впечатление на Вас производит такая картина....

В каком я восторге, что Вы неохотно уехали из Браилова, мой бесценный, добрый друг. Меня доводит до слез Ваше доброе отношение к месту, которое становится мне все дороже вследствие этого отношения. Для меня Браилов теперь неразлучен с мыслью о Вас, с ощущением моего чувства к Вам. Сколько времени Вы предполагаете пробыть в Каменке. Петр Ильич, и куда потом? Как мне жаль, что Александра Ильинишна не приехала в Arcachon и наши молодые люди не могли познакомиться, а как мне хочется, чтобы моя мечта осуществилась. Из всех моих детей я именно намечаю Колю заниматься Браиловом, и как бы это было славно; Лев Васильевич научил бы своего зятя хозяйничать. Меня беспокоит в Коле его излишняя снисходительность к людям; Лев Васильевич научил бы его быть строгим, и я была бы спокойна за их участь, зная, что они находятся в отличных руках. Дай бог, чтобы это все так сделалось к их счастью.

Вчера я в первый раз решилась играть нашу симфонию с своим французиком и поэтому сегодня нахожусь в ужасно нервном состоянии. Я не могу. ее играть без лихорадки во всех фибрах, не могу оправиться от впечатления целые сутки. Исполнял ее мой partner не хорошо, но разыгрывал великолепно. Это его единственное, но очень обширное достоинство; читает сочинения, даже Ваши, a livre ouvert [с листа]. Второе его достоинство, так сказать, рефлективное, это то, что он в восторге от Вашей музыки. По теории он ученик Massenet, и, конечно, в его глазах Massenet есть великое светило, но вчера я играла с ним также Вашу сюиту, и он был в совершенном восторге от фуги и выразился так: “Dans les fugues modernes je n'ai jamais rien vu de si beau. Monsieur Massenet ne pourrait jamais faire rien de pareil” [“Из современных фуг я красивей не встречал. Г. Массне никогда бы не создал чего-либо подобного”]. A немцы ему не нравятся, он говорит: “Ils ne sont pas de notre temperament, ils sont si lourds, pas clair” [“Они не нашего темперамента, они такие тяжелые, неясные”]. Вообще он есть чистейшее парижское, так сказать, бульварное создание. Ему, оказывается, восемнадцать лет, и он уже окончил консерваторию avec premier prix. Блаженны те, которые учатся в Парижской консерватории. Сочиняет он, впрочем, очень мило. но и тут чистый француз.

До свидания, мой милый, несравненный друг. Не забывайте меня, всем сердцем неизменно Вас любящую [подписи нет].

276. Мекк - Чайковскому

Париж,

11/23 августа 1880 г.

Милый, несравненный друг! Получила здесь уже и Ваше письмо из Каменки и совсем обескуражена тем, что Вы еще не получили моих писем, а я их послала три в Каменку. Хочу надеяться, что они хотя теперь дошли до Вас.

Вот я и в Париже и с большим удовольствием вошла в свои привычные просторные красивые комнаты. В Arcachon природа прелестна, но помещения могут привести в отчаяние, и вот от этой-то последней статьи я вполне отдыхаю в Париже. Здесь у меня очень большая спальня и еще больший salon и маленькая туалетная с роскошною мебелью....

Здесь температура гораздо ниже, чем в Arcachon. Проходя и проезжая мимо Meurice, я с особенным чувством заглядывала в него, с неизъяснимым удовольствием вспоминала то недавнее время, когда мы жили на Rivoli, так близко друг от друга. Повторится ли это еще когда-нибудь? Как было хорошо! А я замышляю опять пожить на Villa Oppenheim в ноябре, вероятно, если не найду подходящей дачи в Неаполе, на что я мало надеюсь, так как не помню там ни одной большой виллы.

Доктора не советуют мне ехать в Рим раньше октября, поэтому я предполагаю из Парижа поехать сперва в Неаполь и возвращаясь оттуда, остановиться в Риме и потому прошу Вас, дорогой мой друг, адресовать пока после Парижа, т. е. после восемнадцатого, письма в Неаполь poste restante....

Я должна оторваться от своего письма, потому что мне пришли говорить о делах, и я должна за них приниматься, так как сегодня понедельник, а у меня здесь большой заказ мебели для сгоревших комнат в Москве. Поэтому пока до свидания, дорогой мой, бесподобный друг. Будьте здоровы, веселы. Безгранично, неизменно Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Р. S. К какому времени у Вас готовится спектакль?

Извините, пожалуйста, что письмо так перепачкано. Не понимаю, как это случилось.

277. Мекк - Чайковскому

Париж,

17/29 августа 1880 г.

Вчера уехали мои мальчики, и мне очень, очень скучно, поэтому я сажусь писать к Вам, мой милый, дорогой друг, так как в общении с Вами я всегда нахожу отраду и успокоение. Лето прошло так скоро, что теперь мне кажется, что его совсем не было. Правда, по погоде оно еще есть и теперь в полных своих свойствах, но дети-то мои уехали, и теперь я жалею, что мы не в Браилове провели лето с ними, там как-то ощутительнее бывает их пребывание....

Вчера мы были в Buttes Chaumont; также красивое место и также в запустении и беспорядке. На Pere-Lachaise я ходила на могилу Chopin и нашла его памятник свежим, чистым, как будто только что поставленным, и сторож рассказал, что год назад приезжала какая-то польская графиня и приказала вычистить памятник, а то он был черный, как мостовая....

Вы напрасно, милый друг, так сожалеете об отпущенном служащем в Симаках, во-первых, потому, что выходка его вовсе не невинная, а крайне дерзкая, потому что он, конечно, очень хорошо знал, что лодка принадлежит владельцам и что она поставлена там только для Вас, так же, как и очень хорошо знал, как я забочусь о том, чтобы Вам было удобно и покойно,-то, если он позволил себе такое полнейшее пренебрежение к желаниям моим, первого лица в Браилове, то что же он позволил [бы] себе относительно своего ближайшего начальника, эконома и т. д. А без дисциплины никакое дело не может идти, к тому же надо знать, какая невообразимая распущенность царствует в Браилове, для того чтобы понять, что строгость там необходима, и я очень довольна поступком графа Сципио. Его не любят в Браилове, потому что он, по моему же требованию, строже своих предшественников, которые на мой счет и в ущерб моим интересам делали всем милости, снисхождения и любезности и привели Браилов к такой деморализации, что я в отчаяние прихожу....

В среду я хочу выехать отсюда вечером, проехать, не останавливаясь, Marseille и прямо в Ниццу, где остановлюсь на один или два дня; потом в Геную также на два, потом в Неаполь, где поищу дачи. Если найду вполне хорошую, останусь там, если нет, пробуду две недели и поеду в Рим на одну неделю и оттуда на Viale dei Colli на все остальное время, на Villa Oppenheim до половины декабря, тогда в Браилов к рождеству. Если я попаду на Villa Oppenheim или найду хорошую виллу в Неаполе, приезжайте туда же, милый друг, ко мне в гости. Поживем опять вместе в прелестной Италии. Ведь там хорошо, не правда ли, друг мой?

До свидания, дорогой, несравненный. Всею душою всегда Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Прошу Вас адресовать все в Неаполь. Поклонитесь от меня, пожалуйста, Петр Ильич, Вашему Алеше.

278. Чайковский - Мекк

Каменка,

1880 г. августа. 9-18. Каменка.

9 августа.

Анатолий приехал. Он очень доволен Москвой и московской жизнью. Не знаю, надолго ли это будет так. Рассказывал очень много интересного для меня про Рубинштейна и всех моих московских приятелей. Ларош, который в последнее время все глубже и глубже падал в пучину ничегонеделания и самой пустой жизни, в настоящее время попал в Париж вместе с той женщиной, которая явилась жалкой героиней его последнего романа. Они уехали навсегда. Очень интересно теперь знать, будет ли Ларош погрязать все больше и больше в праздности или воспрянет духом и займет подобающее ему место между музыкантами вообще и рецензентами в особенности.

У нас здесь погода стоит хотя недурная, но осенняя. Я очень много хожу и начинаю примиряться с обиженной здешней природой. Спектакль наш подвигается туго. Племянница Таня уже несколько дней больна, а без нее ничего не клеится. Здоровье сестры как будто несколько лучше, чем до поездки в Франценсбад, но его нельзя назвать вполне хорошим, и мне кажется, что оно никогда не восстановится в полной мере.

10 августа.

Быть может, Вам интересно будет узнать, в каком положении дело по сватовству племянницы Тани. Родители кн. Трубецкого весьма сочувствуют его матримониальным намерениям и очень симпатично относятся к этому браку, но ничего не могут прибавить к тому, что давали сыну до сих пор, а так как давали они очень мало, то сам претендент согласился, что нужно подождать, пока определится его служебное положение; весьма возможно, что при его родственных связях ему удастся сделать карьеру по службе. Кроме того, у него какие-то неопределенные надежды на каких-то богатых тетушек. Таня очень благоразумно подчинилась необходимости дожидаться. Поведение кн. Трубецкого в отношении ее, его такт, искренность, прямота-все доказывает, что брак этот будет счастливый, если только в материальном отношении они будут обеспечены от лишений. А на это можно надеяться.

13 августа.

Сегодня получил Ваше письмо. Боюсь, что если сегодня отправлю к Вам свое, то до восемнадцатого оно не поспеет в Париж, а потому придется адресовать через несколько дней в Рим. Как я рад, что Вы будете в Риме! Я убежден, что Вы найдете там отдых и успокоение. Ах, Надежда Филаретовна, как бы, мне хотелось, чтобы Вы жили там в Hotel Costanzi! Ваш Hotel de Rome великолепен, но шумен и слишком централен. В случае, если Вы решитесь поселиться в Hotel Costanzi, я очень рекомендую Пахульскому № 105. Там великолепный вид на Рим. Правда, что этот номер на солнечной стороне, а теперь в Риме еще очень жарко, но зато вечером какая красота во время захода солнца и в лунную ночь!

Письмо Ваше проникнуто грустью, милый друг мой. Оно и на меня навеяло грусть! Бог свидетель, что я готов бы был принести всякие жертвы, дабы ограждать Вас от всяких невзгод и огорчений, но в моей власти только одно и есть: я могу только просить Вас помнить, что сердце беспредельно преданного и благодарного Вам друга преисполнено сочувствия к Вам и что ему сладко разделять и Ваши радости и Ваши горести. Вовсе без последних, увы, обойтись нельзя. Но, дай бог, чтобы первых было гораздо больше.

Вы спрашиваете меня, разделяю ли я Ваше чувство по поводу предположения о возможности памятника? Само собой разумеется, что я смотрю на это так же, как Вы. Слава! Какие противоположные чувства она заставляет переживать меня! С одной стороны, я ее желаю, я к ней стремлюсь, добиваюсь ее, с другой, она мне ненавистна. Если весь смысл моей жизни заключается в моем авторстве, то я не могу не желать славы. Ведь если я постоянно нахожу нужным говорить музыкальным языком, то, разумеется, нужно, чтобы меня слушали, и чем больше, чем сочувственнее круг моих слушателей, тем лучше. Я желал бы всеми силами души, чтобы музыка моя распространялась, чтобы увеличивалось число людей, любящих ее, находящих в ней утешение и подпору. В этом смысле я не только люблю славу, но она составляет цель всей серьезной стороны моей деятельности. Но, увы! стоит мне подумать, что параллельно с увеличением моей авторской известности увеличивается и интерес к моей личности в приватном смысле, что я на виду у публики, что найдутся всегда праздно-любопытствующие люди, готовые приподнять завесу, которой я стараюсь заслонить свою интимную жизнь, и меня тотчас берет тоска, отвращение и желание даже замолчать навсегда или надолго, чтобы меня оставили в покое. Мысль, что когда-нибудь я и в самом деле добьюсь частички славы и что интерес к моей музыке возбудит и интерес к моей персоне, очень тягостна для меня. Не оттого, что я боялся бы света. Я могу, положа руку на сердце, сказать, что совесть моя чиста и что мне нечего стыдиться. Но думать, что когда-нибудь будут стараться проникнуть в интимный мир моих чувств, мыслей, во все то, что в течение жизни я так бережливо таил от соприкосновения с толпой, очень тяжело и грустно. Если хотите, милый друг, в этой борьбе между стремлением к славе и отвращением к ее последствиям заключается даже трагический элемент. Подобно бабочке, я стремлюсь в огонь и беспрестанно обжигаю себе крылья. Иногда меня охватывает безумное желание навсегда куда-нибудь скрыться, заживо умереть, дабы не видеть всего, что делается, и дабы другие, чуждые мне люди, забыли обо мне... Но, увы! является порыв к творчеству... и я опять лечу на огонь и снова обжигаю крылья. А знаете, крыльям моим придется порядочно пострадать по поводу постановки оперы. Придется по горло окунуться в море театральных и чиновнических дрязг, до тошноты надышаться этой гнилой атмосферы мелких интрижек,, микроскопических, но ядовитых амбиций, всякого рода каверз и проявлений грубого самодурства. Что делать! Или не пиши опер или будь готов ко всему этому. Но я и в самом деле думаю, что никогда не напишу больше оперы и останусь исключительно в сфере камерной и симфонической музыки. Право, когда я вспомню все, что я выстрадал нынче весной, когда, хлопотал о постановке оперы, у меня проходит всякая охота писать для театра. Хлопотать!-это ужасно.

Мне очень жаль, что Вы так мало отдохнули в Аркашоне, но зато в высшей степени приятно будет воображать Вас в милой Италии, в милом Риме!

Я все эти дни усиленно занимался корректурой концерта и Италиянского каприччио. И то и другое будет напечатано хорошо и, надеюсь, без ошибок. Каприччио играется без труда.

18 августа.

Получил сегодня Ваше парижское письмо. Не могу удержаться, чтобы не сделать Вам следующего вопроса. Скажите, милый друг, отчего, если Париж в настоящую минуту Вам приятен, если Вы в Вашем помещении чувствуете себя привольно, если погода хороша, отчего Вы тем не менее как бы по обязанности спешите уехать в Неаполь? Отчего вообще Вы слишком строго придерживаетесь раз составленного плана путешествия? Мне кажется, что отчасти от этого Вы в Ваших путешествиях часто терпите разочарования и неприятности. По-моему, раз что Вам в Париже на этот раз совсем хорошо, следовало бы в нем остаться подольше. Ведь Неаполь можно было бы отложить до более холодной погоды. Простите, ради бога, за это замечание. Мне бы хотелось хоть немножко содействовать предупреждению всех тех маленьких невзгод, которые Вы часто переносили и которые в сумме портили для Вас прелесть путешествия.

У меня забилось сердце, когда я прочитал, что Вы будете, может быть, в вилле Oppenheim. А меня у Bonciani не будет! Ужасно как хотелось бы, но тысяча препятствий.

Будьте здоровы, дорогой друг мой!

Безгранично преданный

П. Чайковский.

Кланяюсь Юлье Карловне и всем Вашим. Наш спектакль состоится двадцать первого числа.

279. Чайковский - Мекк

Каменца,

24 августа.

Милый, дорогой друг! Получил вчера Ваше второе парижское письмо. План Вашего путешествия мне чрезвычайно нравится, но признаюсь Вам, что я предпочел бы, чтобы Вы после Неаполя и Рима поселились бы в вилле Oppenheim, чем чтобы Вы остались в Неаполе. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что Флоренция более Неаполя удовлетворяет Вашим требованиям. В Неаполе хорошо побывать; жить там слишком шумно, природа слишком ослепительна и на утомленного человека должна действовать раздражающим образом. То ли дело благословенная Viale dei Colli, с ее улыбающимися пейзажами, с ее тишиной и отдаленностью от центра городской жизни! Очутиться на вилле Bonciani в то время, когда Вы будете на вилле Oppenheim, было бы осуществлением самого пламенного моего желания. Прожить вблизи Вас несколько времени в Неаполе в случае, если Вы там останетесь, я бы тоже почел величайшим счастием. Благодарю Вас, дорогая моя, за приглашение воспользоваться Вашим гостеприимством в этих милых местах. Но, увы! чуть не со слезами на глазах я должен сознаться, что вряд ли то или другое возможно. Есть несколько обстоятельств, которые, вероятно, воспрепятствуют мне попасть за границу в то время, как Вы там будете. Из них главные два следующие: 1) постановка оперы, которая, вероятно, состоится до рождества и которая необходимо потребует моего присутствия для разъяснения всяких недоумений, для всяческих указаний и распоряжений; все это будет мне тяжело и трудно, но ради успеха постановки необходимо; 2) Алеша. Его судьба должна разрешиться около 15 ноября. Пока я не узнаю, будет ли он солдатом или по какому-нибудь счастливому стечению обстоятельств освободится от повинности, мне трудно предпринять что-нибудь решительное. Так как я очень привык и очень люблю его, так как я до сих пор еще не могу себе представить себя где-нибудь за границей без его услуг и присутствия около меня, то мне трудно в настоящую минуту проектировать какое бы то ни было отдаленное путешествие.

Итак, тысячу раз благодаря Вас, милый друг, за предложение пожить в Италии у Вас, я могу покамест лишь сказать, что я не теряю надежды на осуществление моего горячего желания. Если Алеша будет освобожден от военной, службы, если опера будет поставлена лишь после Нового года, тогда я с невообразимым наслаждением поеду к Вам. Если же нет, то придется ограничиться мысленным присутствием на милой и незабвенной Vial e dei Colli в то время, как Вы там будете.

Спектакль наш состоялся три дня тому назад. От утомления, волнения и суетни, сопряженной с этим спектаклем, я на другой день заболел сильнейшей нервной лихорадкой и только сегодня чувствую себя оправившимся. Нелегко мне даются всякие уклонения от ровной и тихой жизни, от моих определенных порядков и от соприкосновения с наплывом большого множества чужих людей, как это случилось в день нашего спектакля. Посылаю Вам нашу афишу с некоторыми разъяснениями.

Сегодня Лев Вас[ильевич], сестра и старшие племянницы уезжают в Гродненскую губернию к старику-холостяку Давыдову, кузену Льва Вас[ильевича], который все свое состояние завещал моим племянникам и пожелал, чтобы Л [ев] В[асильевич] с семейством побывал у него в деревне. Анатолий уезжает на этой неделе, а вслед за ним приедет Модест.

Будьте здоровы, дорогой друг мой!

Беспредельно любящий Вас П. Чайковский.

Алеша просит меня выразить Вам глубочайшую благодарность за память о нем.

280. Мекк - Чайковскому

Неаполь,

29 августа 1880 г.

Дорогой, несравненный друг! Вчера мы приехали в Неаполь, где я нашла уже на почте Ваше дорогое для меня письмо. Благодарю Вас очень, очень за него. Но только зачем же Вы не хотите пожить вместе на Viale dei Colli. Я так мечтала об этом. Подумайте, мой дорогой, быть может, в октябре или даже в начале ноября Вам можно будет приехать.

Как мне Вас жаль и как меня возмущает то, что Вы должны хлопотать о своей опере. Это ни на что но похоже и тем не менее оно так есть: везде самовластье и самодурство. Не дирекция заботится доставлять публике хорошие оперы, а композитор xopoшей оперы должен просить, чтобы ее поставили. Ох, как надо ограничение произвола; у нас каждая казенная дрянь хочет быть неограниченным правителем.

Как я жду концерта и Итальянского каприччио. A мы здесь уже слушаем уличных певцов. Вчера, когда мы подъехали, они встретили нас с хором и оркестриком. Сегодня также пел один певец, прелестный баритон.

Сегодня мы едем на Везувий, и я едва могла ухватить несколько .минут, чтобы написать Вам. Вообще мы ужасно много ездим и смотрим. Я очень утомлена, с нетерпением жду Villa Oppenheim, если она удастся; я нахожусь в pourparlers [переговорах.]

Вы делаете мне вопрос, милый друг мой. и тут же извиняетесь за него. Зачем же это, когда для меня в высшей степени приятны все Ваши вопросы, и понятно: вопрос выражает интерес, участие, а что же может быть для меня дороже их от Вас? Поэтому прошу Вас, дорогой мой друг, не стесняйтесь никогдa и никакими вопросами, они могут быть мне только чрезвычайно приятны и дороги. Теперь Вы спрашиваете, почему я так держусь за программу путешествия. Напротив, я не довольно точно исполняю ее и очень себя за это упрекаю и вот почему. Я ничего так па свете не боюсь в себе, и ничто мне так не антипатично в других, как распущенность, а в данном случае могло бы дойти и до нее. Если приехать по программе в какое-нибудь место и найти против ожидания какие-нибудь неудобства и лишения, то вместо того, чтобы стараться мириться с неудобствами и привыкнуть к ним, сейчас бросать то место и искать нового, есть уже самодурство, а я это делаю. А так как я езжу весьма не одна. то и упрекаю себя за свои действия. Если бы я также, приехавши в город по программе на неделю, прожила бы там три недели, потому что мне покойно и хорошо, было бы также непозволительно, потому что а другие, быть может, ждут с нетерпением последующего места и вовсе не сочувствуют моему вкусу к настоящему. Вот Юля, например, терпеть не может Парижа, так разве я могла бы спокойно в нем жить?

Между Вами и мною, милый друг мой, есть разница только в том, что Вы вполне свободны, потому что одиноки, а я вполне не свободна, потому что далеко не одинока, и то, что Вы можете сделать не задумаясъ, я думаю, думаю и все-таки не сделаю, а если что сделаю по своему личному желанию, за то упрекаю себя нестерпимо. Вот Вам и происхождение моего упорства в соблюдении программы. Я так сказала и относительно других, так должна и исполнить.

Жара здесь ужаснейшая, москиты кусают безжалостно. Извините, милый друг мой, что письмо это скорее намазано, чем написано, но я пишу его здешним пером, своего некогда было вынуть, а это отвратительно. До свидания, беспенный, дорогой мой. Всем сердцем безгранично Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

P. S. Следующие письма покорнейше прошу адресовать во Флоренцию, poste restante.

281. Чайковский - Мекк

Каменка,

26 августа.

1880 г. августа 26-31. Каменка.

2 часа ночи.

Мне что-то не спится, и я сажусь писать Вам, милый, дорогой друг! Где-то Вы теперь? Конечно, уже в Неаполе. Стараюсь мысленно перенестись в Ваше соседство и не могу. Я был только раз в жизни в Неаполе, очень давно и очень не надолго. Воспоминание о нем точно сонная греза. Какие-то фантастические переливы роскошных и ослепительно блестящих красок, страшный шум и суета, несносный дождь, преследовавший меня во все время пребывания в Неаполе. Сильное утомление от массы впечатлений и по временам, когда солнце показывалось на небе, ощущение безумного восторга перед красотой всей этой совокупности синего моря с синим небом, дальних островок, с раскинувшимися по берегу частями города. Мне как-то не верится, что я там был и все это видел. Я и завидую Вам и радуюсь за Вас, и в то же время мне жаль Вас, милый друг. Находясь в Неаполе, нужно все куда-то идти или ехать и смотреть. В результате для Вас все-таки получается утомление, а между тем Вы так страстно, по-видимому, ищите тихого уголка, где бы можно было отдохнуть физически и морально. Мне кажется, что Вам очень хорошо и полезно будет пожить во Флоренции на Viale dei Golli.

У нас здесь республика. Оба хозяина в отсутствии, вследствие чего царит несколько хаотический беспорядок во всем, а главное, дети шалят гораздо более обыкновенного, и я ежеминутно трепещу при мысли, что в отсутствие отца и матери что-нибудь может случиться. Вчера Володя два раза упал с лошади и только благодаря счастливому стечению обстоятельств остался цел. Но больше всего меня беспокоит Митя, ужаснейший шалун, на каждом шагу заставляющий меня страшиться за него. Брат Анатолий еще здесь. Он уезжает в субботу тридцатого.

Воскресенье, 31-го.

В прошлом году я еще был в Симаках в это время. Живо вспоминаю все подробности последних дней, прожитых там.

Между прочим, было гораздо теплее. У нас здесь совершенная осень: лес уже желтеет, дорожки и тропинки усыпаны листьями. В осени есть какая-то особенная прелесть. Я люблю ее не менее весны. Воображаю, как теперь хорошо в Симаках! В эти последние дни мне так иногда хотелось перенестись туда, что была минута, когда я чуть было не телеграфировал Вам просьбу о дозволении съездить туда на несколько дней. Увы! это невозможно.

Я очень устал за последнее время. Независимо от спектакля, который очень утомил меня, здесь был целый ряд именин и рождений, и по этому случаю приходилось беспрестанно нарушать мой обычный порядок дня, а это для меня ненавистно. Анатолий уехал вчера в Москву, и, к величайшему моему удовольствию, он отправляется туда с большой охотой. Вообще он в последнее время стал покойнее и довольнее. Москва пришлась ему по сердцу, и это меня несказанно радует. Послезавтра на два месяца приезжает Модест. Сестры и зятя все еще нет, а также старших племянниц. Я сделался на время главой дома, и меня тяготит ответственность за здоровье детей. Оказывается, что я решительно неспособен к педагогии. Мальчики расшалились ужасно, и я с нетерпением ожидаю возвращения их родителей.

Окончил переписку моих новых вокальных сочинений и уже отослал их к Юргенсону. Кроме того сделал капитальную переделку моей увертюры “Ромео и Юлия”, которая будет вновь издана. “Орлеанская дева” совершенно готова для печати, но я не хочу, чтобы она вышла в свет ранее первого представления. Если позволите, милый друг, я распоряжусь о высылке Вам одного экземпляра, но сделаю это, когда определится точнее Ваш адрес. Издание вышло очень хорошо. Будьте здоровы, дорогая моя.

Беспредельно преданный Вам П. Чайковский.

282. Мекк - Чайковскому

Неаполь,

5 сентября 1880 г.

Милый, бесценный друг! Получила Ваше письмо от 24 августа, за которое премного Вас благодарю, дорогой мой. Мне было очень интересно прочитать афишу о Вашем спектакле. Для Вашего здоровья я рада, что он уже отбыл.

Благодарю Вас также, милый друг мой, за рассказ о положении дела по предмету выхода замуж M-elle Тани. Скажу Вам откровенно, милый друг мой, что я не люблю таких положений, во-первых, потому, что я по своему характеру не люблю ничего неясного и неопределенного, а к тому же я из опыта вывела, что какие бы хорошие люди ни находились в таком положении, оно все-таки шатко и может доставить весьма тяжелые минуты, если не хуже того. Поэтому я в настоящем случае отдала бы Таню замуж сейчас, пока живы родители у обоих молодых людей; детям будет чем жить....

Как мне грустно, милый мой друг, что Вы не можете приехать ко мне в Италию. Как я мечтала об этом, как мне хотелось этого, но, конечно, причины, мешающие этому, слишком непреоборимы, дай бог только, чтобы в этих делах был успех, чтобы “Jeanne d'Arc” была поставлена хорошо (в успехе я не сомневаюсь) и чтобы Алеша совсем освободился от военной службы.

А я окончательно наняла Vill'y Oppenheim и послала туда M-me'Dauvergne приготовить все к моему приезду и в воскресенье предполагаю выехать сама. Вы совершенно верно определяете, милый друг мой, мой вкус и мое отношение к разным местностям. Я действительно не могла бы жить в Неаполе, и вообще изо всей Италии я могу жить только во Флоренции, потому что она менее других имеет этих особенностей итальянских нравов, она более европейский город. Vill'y Oppenheim я жду с большим нетерпением, потому что мне надоела эта бивачная жизнь; нельзя даже вещей вынуть из кофров. Здесь нам уже совсем нечего делать, но нельзя уехать, потому что там дача не готова еще....

Теперь срок бюджетной посылки, Петр Ильич, то скажите, как я могу ее сделать, можно ли взять перевод на Киев или это будет неудобно для Вас, быть может, для Вас удобнее будет, чтобы я приказала послать из Браилова следуемую сумму, конечно, в изобретенной форме. Отсюда я боюсь посылать русские деньги, потому что, когда я это делала из-за границы, то деньги пропадали. Самое верное, это перевод, но скучно для этого ехать в Киев. Пожалуйста, дорогой мой, не откажите мне написать об этом. До свидания, мой милый, бесценный. Будьте здоровы и веселы.

Всем сердцем горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

283. Чайковский - Мекк

1 сентября 1880 г.

1880 г. сентября 1-6. Каменка.

Понедельник.

Ночью сегодня у нас был сильнейший переполох. В два часа был услышан крик и плач маленького Юрия, прерываемый кашлем и хрипом. Оказалось, что совершенно неожиданно у него сделался круп. Как нарочно случилось, что доктора в эту ночь не было дома. Тем не менее вовремя были приняты все меры, дано (через силу) сильное рвотное, и к утру наш бедненький больной был вне опасности. В семь часов утра явился доктор и одобрил все, что было сделано. Теперь он уже спит здоровым сном, и хотя при дыхании слышится в груди хрипота, но это уже неопасно. Мы просили однако ж доктора в наступающую ночь остаться на всякий случай у нас, вблизи нашего дорогого мальчика. Какой он чудный ребенок, сколько в нем сердечности и доброты! Это просто непостижимо в его возрасте. Он в последнее время привык посредством какого-то щелкания языком изображать кваканье лягушки. Сегодня ночью в самые тяжелые мипуты, когда он чуть не задыхался, то, чтобы нас успокоить, пытался, с улыбкой на милом личике, развлекать нас своим лягушачьим кваканием. Все время он посылал всем окружающим воздушные поцелуи и улыбки. Отвратительное рвотное лекарство, которое заставляли его принимать, проглатывал без всяких возражений. Это замечательно милый ребенок!

4 сентября.

Четверг.

Все наши вернулись. Юрий совершенно здоров. Модест с Колей тоже уже приехал и проведет здесь два месяца. Сестра и зять в совершенном восторге от имения их кузена, которое, когда-нибудь будет принадлежать их сыновьям. Дом, сад, красота местоположения, обилие лесов-все это заставляет их теперь, подобно мне, когда я возвращаюсь из Симаков, с грустью сознавать, что Каменка-один из скучнейших пунктов на всем земном шаре.

Тем не менее я даже в Каменке умею наслаждаться прелестью осени. Прогулки мои теперь тем более длинны, что я решительно ничего не делаю и почти целый день брожу по полям и лесам. Мне хочется удержаться от занятий на некоторое время, дабы отдохнуть от собственной музыки, с которой вследствие бесконечных корректур мне приходилось так долго возиться. Буду как можно больше играть чужой музыки и начал с того,что стал прилежно изучать “Zauberflote”, оперу Моцарта. Никогда более бессмысленно глупый сюжет не сопровождался более пленительной музыкой. Как я благодарен обстоятельствам моей жизни и музыкальной карьеры, которым я обязан тем, что Моцарт для меня ни на волос не утратил своей безыскусственной, обаятельной прелести. Вы не поверите, дорогой друг, что за чудные ощущения я испытываю, когда погружаюсь в его музыку! Это не имеет ничего общего с теми мучительными восторгами, которые причиняет Бетховен, Шуман, Шопен и вообще бетховенская и послебетховенская музыка. Последняя нас тревожит, волнует, восхищает, но не ласкает, не убаюкивает, как музыка Моцарта. Свою способность восхищаться Моцартом я приписываю тому обстоятельству, что до семнадцати лет я, можно сказать, не знал музыки и что только вследствие одного представления “Дон-Жуана” я узнал и полюбил ее. Люди моего поколения, с детства уже пропитанные духом современной музыки, знакомились с Моцартом, уже привыкши, например, к Шопену, в котором так сильно сказался и отразился байронический дух отчаяния и разочарования. Меня, к моему счастью, судьба возрастила в семействе мало музыкальном, и вследствие того я в детстве не был отравлен тем ядом, коим пропитана послебетховенская музыка. Так же судьба натолкнула меня в юношеском возрасте на Моцарта и через него открыла мне неведомые горизонты бесконечной музыкальной красоты. И эти юношеские впечатления уже никогда не изгладятся. Знаете ли, что, играя и читая Моцарта, я чувствую себя моложе, бодрее, почти юношей!

Впрочем останавливаюсь. Знаю, что мы с Вами не сходимся в оценке Моцарта и что Вам ничуть не интересно читать мои дифирамбы ему.

5 сентября.

Пятница.

Получил Ваше письмо из Неаполя. Как я угадал, милый друг, как я верно предчувствовал, что Неаполь Вас утомит и что Вам захочется поскорее отдохнуть в милой Villa Oppenheim. Вы пишете, друг мой, что я не хочу приехать на Viale dei Соlli в то время, как Вы там будете. Нет! не только хочу, но мечтаю об этом, как об самом желанном и счастливом осуществлении моих стремлений, но только сомневаюсь, что это будет возможно. И неизвестность относительно времени постановки оперы и Алешина участь, решение которой воспоследует лишь в ноябре, стесняют меня. Но позвольте мне не произносить еще решительного да или нет! Быть может, обстоятельства сложатся для меня настолько благоприятно, что я или в конце октября или в начале ноября все-таки полечу к Вам и буду в Вашем соседстве дожидаться решения Алешиной участи, а также известий о постановке оперы. Если опера пойдет лишь в конце сезона, например, в феврале, то я не вижу, почему бы мне ноябрь, декабрь и январь не провести в Италии. Мне только трудно будет с непривычки обходиться без Алексея, но ведь раз что я должен буду на время его лишиться, то не все ли равно, в России или за границей мне придется привыкать к его отсутствию? Ну, словом, дорогой друг, не могу скрыть, что мне смертельно хочется воспользоваться Вашим приглашением и что я начинаю мечтать об поездке в Италию в конце октября или начале ноября.

Погода у нас стоит чудная; сегодня мы едем в лес чай пить. Модест вчера читал мне свою комедию. Она написана покамест только в виде подробного сценария, и лишь некоторые, немногие сцены уже исполнены! Прошу Вас, друг мой, не заподозрить во мне братского пристрастия, если я скажу Вам, что комедия эта будет превосходи о и. К сожалению, Модест, отчасти по сложности своих занятий с Колей, отчасти вследствие свойств самой своей природы, не так быстро умеет выполнять свои эскизы, как я бы этого желал. Роман свой он пишет уже три года и все не решается приступить к окончательной отделке. Боюсь, что и комедия пролежит очень долго в его портфеле. Но я буду здесь, в Каменке, всячески поощрять и понукать к скорейшему окончанию комедии. Я надеюсь, что в конце концов Модест составит себе имя в русской литературе. У него много ума, вкуса, наблюдательности и недостает только свободного времени, чтобы все это произвело несколько крупных произведений.

6 сентября.

Сейчас получено известие, что у Льва Вас[ильевича] в Вербовке сгорело две скирды. Его преследуют неудачи. Бураки пропали, озимь едят какие-то новые черви. А погода стоит чудная.

Будьте здоровы, дорогой и милый друг!

Безгранично преданный

П. Чайковский.

284. Мекк - Чайковскому

Флоренция,

8 сентября 1880 г.

1880 г. сентября 8-9. Флоренция.

Villa Oppenheim.

Вот я и во Флоренции, в своей просторной Villa Oppenheim, но, боже мой, как скучно, как обидно, что нет здесь Вас, мой дорогой, несравненный друг. Мы приехали вчера в семь часов утра и сейчас же напившись кофею, я поехала по Viale dei Colli, что[бы] взглянуть на милый для меня домик Bonciani, полный такими дорогими воспоминаниями, когда я чувствовала в нем Вас, невидимо видела дорогой образ Ваш, слышала звуки, вылетающие из-под Ваших пальцев, и была так счастлива. Теперь же, проезжая около этого незабвенного места, мне стало так больно, что слезы у меня выступили на глазах, сердца сжалось тоскою, которая мгновенно сменилась каким-то озлоблением от мысли, что теперь там живет кто-нибудь другой, и этот другой показался мне таким гадким, противным, что мне захотелось выгнать его сейчас оттуда и нанять эту дачу для того, чтобы на ней никто не жил, но я удержалась от этого, потому что меня и так уже считают чудачкою. Вечером, когда взошла луна, я опять отправилась к Villa Bonciani. Она сияла огнями, и из нее летели звуки фортепиано. Мне стало еще больнее, еще досаднее. Зачем же Вас нет здесь, мой бесподобный друг! А как здесь хорошо, если бы Вы видели: зелень такая свежая, картины вокруг такие прелестные, тихо, славно так.

Я так рада, что добралась сюда, хотя погода ужасно дурная. Холодно, сегодня дождь льет целое утро, но тем не менее я не нарадуюсь, мне просторно, привольно, я как будто у себя дома, никого чужого нигде не вижу. В то время, как я пишу это письмо, мне подали Ваше, пересланное из Неаполя. Мне стало так невыразимо хорошо, когда я его прочла, что и сказать Вам не могу, мой бесценный друг. И что это за натура у Вас, Петр Ильич, Вас, кажется, и бог создал для того, чтобы людям было легче жить на свете. Кто умеет так приласкать одною фразою, сам не думая о том, как Вы. мой чудный друг? Что может быть милее, проще и прелестнее этой фразы, которою начинается письмо: “Мне что-то не спится, и я сажусь писать Вам, милый дpуг”. О, как это восхитительно! Нет человека, у которого было бы такое соответствие, такая безукоризненная гармония внутренних свойств со внешними выражениями. 'Вы- это Ваша музыка. Ваша музыка-это Вы, и то и другое так благородно и так прекрасно, что нельзя не обожать одного и не восхищаться другим. Я поклоняюсь Вашей музыке, потому что я ей веpю.

Благодарю Вас бессчетно раз, дорогой мой, за обещание прислать мне экземпляр “Орлеанской девы”, буду с нетерпением ждать его. Сегодня буду играть в четыре руки Ваши сочинения, буду восхищаться и возбуждаться; я становлюсь точно наэлектризована после этих звуков.

У меня лежит на столе новая опера “La Gioconda” какого-то Ponchielli, о которой много кричат французские журналы. Я пришлю Вам ее, милый друг, просмотреть, когда нечего будет делать. Я ее еще не пробовала, мне только что привезли. Пришлю Вам также на Ваш суд маленькое сочиненьице, но одно из многих моего пианистика Bussy. Этот юноша готовится быть композитором и пишет очень миленькие вещи, но только это все отголосок его профессора Massenet. Теперь он пишет Trio, также очень милой также пахнет Massenet. Читает он ноты и аккомпанирует для пения отлично. Все мои дети во всех концах России, слава богу, здоровы, Левисы также купили имение. Каи мне жаль Вас, мой милый друг, что Вам приходится хлопотать с Вашими маленькими домашними революционерами. Эти мальчишки всегда бедовый народ. Я уже этого много испытала. Дай бог Вам их сдать целыми, невредимыми и в добром здоровье их родителям. Скажите, Петр Ильич, что Александра Ильинишна строгая мать?

9 сентября.

Вчера не могла кончить моего письма, поэтому заканчиваю сегодня, но сделавши сперва все вопросы. Что Лев Васильевич строгий хозяин? Хозяйство у него в порядке? И что он сам смотрит за сахарным заводом? Большой ли он доход получает с имения и сахарного завода? У меня нынче свекла мелка, хотя довольно урожайна.

До свидания, мой милый, бесценный друг. От души желаю Вам скорее отдохнуть и оправиться от забот. Всегда всем сердцем неизменно Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

285. Чайковский - Мекк

Каменка,

9 сентября.

1880 г. сентября 9-12. Каменка.

Вторник.

Как непрочны всегда бывают все мои предположения посвятить продолжительное время отдыху! Едва я начал проводить ряд совершенно праздных дней, как почувствовал какое-то неопределенное состояние тоски и даже нездоровья, т. е. перестал хорошо спать, ощущал утомление и слабость. Сегодня я не выдержал и немножко позанялся проектированием будущей симфонии , и что ж?-Тотчас же я очутился и здоровым, и бодрым, и покойным. Оказывается, что, за исключением путешествия, я не в состоянии и двух дней прожить без дела. Конечно, это имеет и свою хорошую и дурную сторону. Я ужасно боюсь сделаться таким писакой, как, например, Антон Рубинштейн, который считает как бы обязанностью потчивать публику ежедневно новыми творениями. В результате оказалось, что свой огромный творческий талант он разменял на мелкую монету и что большинство его последних произведений суть медные пятаки, а не то чистое золото, которое он мог бы производить, если б писал умереннее. В последние дни я все придумывал какую-нибудь работу, которая бы отвлекла меня на время совсем от музыки и вместе с тем серьезно бы интересовала меня. Увы! не мог остановиться ни на чем. В русской литературе вовсе нет руководства к истории музыки, и было бы очень хорошо, если б я занялся составлением такой книги; я и подумываю иногда об этом. Но ведь тогда года на два нужно вовсе отказаться от сочинения, а это уж слишком. Заняться переводом? Это-недостаточно интересная работа. Написать монографию о каком-нибудь художнике? Но об великих западных музыкантах было уже так много писано, а об Глинке, Даргомыжском, Серове писать с увлечением не могу, ибо я столь же ценю их произведения, сколь мало ценю их личности. Я Вам писал о Глинке. Даргомыжский был еще менее развитая и интересная личность, чем он. Что касается Серова, то он был необычайно умный и энциклопедически образованный человек, но зато я, знавши его лично, никогда не любил его как нравственную личность. Он не был добр, насколько я понимал его, и этого достаточно, чтобы мне не хотелось посвятить ему мои досуги. Зато с каким наслаждением я бы мог заняться монографией о Моцарте, но после Отто Яна, посвятившего всю свою долголетнюю жизнь биографии и характеристике Моцарта, об нем писать нечего.

Таким образом, не оказывается никакого способа занять свое время и удовлетворить внутреннюю потребность к работе, кроме сочинения. И вот я уж проектирую симфонию или струнный квинтет. Еще не знаю, на чем остановлюсь.

12 сентября.

Я получил сейчас известие, что опера моя пойдет в Петербурге в январе. Заключаю из этого, что ноябрь и декабрь мне-очень удобно будет провести за границей, и скажу Вам прямо, милый друг, что мне этого очень хочется, даже несмотря на то. что я буду, по всей вероятности, лишен Алешиных услуг и привычного его сообщества. Я люблю жить в Каменке, но знаю, что, как только наступит непогода, меня потянет куда-нибудь вдаль.

Да и вообще засиживаться здесь мне не хочется. Ну, словом, если известие об опере подтвердится, в конце октября желал бы уехать за границу, и если Вы будете во Флоренции, то именно туда.

Дождь льет целый день безостановочно. Невесело.

12 сентября.

Решаюсь обратиться к Вам, дорогой друг, с нижеследующей просьбой. Здесь, в Каменке, у одного из служащих в конторе оказался сын, мальчик лет пятнадцати, с замечательным дарованием к живописи . Я решил, что было бы жестоко не дать ему средств учиться, и поэтому отправил в Москву и поручил Анатолию поместить его в Училище живописи и ваяния. Все это уже устроено, но, признаться сказать, содержание мальчика оказалось гораздо дороже, чем я думал. И вот мне пришло в голову просить Вас о следующем. Не найдется ли в Вашем доме какой-нибудь уголок, где бы мальчик этот мог жить, но, разумеется, так, чтобы за ним мог быть какой-нибудь присмотр. Нет ли какой-нибудь маленькой комнатки с кроватью, комодом н стулом, где бы он мог спать и заниматься, но так, чтобы, например, Ив[ан] Васильев хотя немножко следил бы за ним и руководил бы его? Мальчик нравственности самой безупречной, прилежен, добр, послушен, чистоплотен, ну, словом, действительно хороший мальчик, и я могу ручаться, что никогда никто на него не пожалуется. Что касается его прокормления, то это мне очень легко и удобно устроить.

Тpутовский (директор училища) нашел в нем большие способности, и в самом деле они кидаются в глаза. Я почти не сомневаюсь, что при его пламенном рвении к учению из него выйдет толк. Ради бога, простите за смелость. Вас оттого совестно просить, что Вы не умеете отказывать, и мне очень хорошо известно, сколько тысяч подобных просьб к Вам постоянно обращается. И все-таки решаюсь беспокоить Вас. Я также открыл здесь музыкальный талант в дочке здешнего священника и очень удачно поместил ее в консерваторию. Ее бесплатно приняли в приют, устроенный некоей М-mе Бернард для бедных учениц консерватории.

Еще сообщу Вам по этому поводу, что, по слухам, в Смеле, у директора сахарного завода Шестоперова, есть восьмилетний сын, который обнаруживает положительно гениальный талант к музыке. Это в полном смысле ein Wunderkind. Он великолепно импровизирует, играет с листа все, что угодно, и обнаруживает непостижимое для его лет понимание музыки. Его учитель (живущий в здешних странах, некий Блуменфельд, очень хороший музыкант) просил меня повидать этого мальчика, и я на днях отправляюсь для этой цели в Смелу. О результате посещения сообщу Вам.

Будьте здоровы, милый, добрый, благодетельный друг! Всем Вашим сердечные приветствия.

Безгранично преданный

П. Чайковский.

286. Чайковский - Мекк

Каменка,

13 сентября [1880 г.]

Только что отправил вчера письмо к Вам, как получил Ваше. Так как в настоящее время в бюджетной сумме я нуждаюсь, то, дабы не терять времени, поспешаю ответить на вопрос Ваш по поводу ее доставления мне. Мне нисколько не неудобно получить перевод и съездить в Киев, и, по правде говоря, я так люблю Киев, что даже рад буду случаю побывать там. Но, впрочем, предоставляю вполне Вашему выбору тот или другой способ присылки денег. Убедительно прошу Вас, дорогой друг мой, поступить так, как для Вас более удобно. Считаю только долгом предупредить Вас, что в случае, если Вам угодно будет приказать выслать мне бюджетную сумму из Браилова, то надо адресовать не в Каменку, а в Смелу: Киевской губернии, Черкасского уезд а, в местечко Смелу, оттуда в Каменку, П. И. Ч. Если же Вы пришлете мне перевод, то, вероятно, прикажете страховать письмо, и в таком случае нужно опять-таки адресовать в Смелу, ибо все денежные и страховые письма до нас могут доходить только через Смелянскую почтовую контору.

Как я рад, что Вы наняли Villa Oppenheim!

До свиданья, бесценный и милый друг! Дай Вам бог отдохнуть хорошенько и испытать вообще полное удовлетворение от пребывания на вилле Oppenheim, в чем я впрочем и не сомневаюсь.

Простите за вчерашнюю просьбу об моем protege. Меня немножко мучит совесть за то, что беспокою Вас моими просьбами.

Ваш П. Чайковский.

Сестра и зять от всей души благодарят за память. Дабы меня в Киеве не заставили ждать в случае перевода, прошу Вас сделать его a vue, по предъявлении.

287. Мекк - Чайковскому

Флоренция,

13 сентября 1880 г.

Милый, бесценный друг! Получила вчера Ваше письмо от последнего. числа шестого. Бедненький крошка Юрий! Какую страшную болезнь он выдержал. Слава богу, что все кончилось хорошо. Что за милый детеныш он должен быть.

Бедный Лес Васильевич, что у него все неудачи в хозяйстве. Это очень тяжелая сторона поземельной собственности; как видно, эти жуки и червяки сделались хроническим злом в Каменке. Скажите, Петр Ильич, что они есть в Вербовке? Изыскивают ли средства к уничтожению их? Я ужасно боюсь, чтобы они не перебрались к нам в Подолию.

Надежда, которую Вы мне подаете на Ваш приезд сюда, до крайности меня восхитила. Дай бог, чтобы все сложилось так, чтобы Вы вполне спокойно могли оставить Россию и подышать благодатным воздухом Viale dei Celli. А как тут хорошо, просто не налюбуешься, не нарадуешься. А что если бы, Вы, наоборот, приехали сейчас сюда, Петр Ильич, а в ноябре уехали обратно в Россию. Теперь здесь ужасно хорошо....

Как я рада за Вас приезду Модеста Ильича. Что Коля совсем успокоился о разлуке с матерью или иногда скучает? Подталкивайте, Петр Ильич, Модеста Ильича закончить и выпустить в люди свои сочинения. Скажите ему, что нехорошо будет, когда потом в его биографии напишут, что он десять лет сидел над первым сочинением. Хотя это будет и неправда, потому что он не работает его, а держит в портфеле три года, но не все это могут знать, и биографы будут иметь основание к своей ошибке. К тому же попросите его лично от меня, чтобы он скорее выпустил свой роман. Мне очень хочется познакомиться с ним. а я боюсь не дожить до этого, если он нескоро выйдет.... Что Модест Ильич также воспитывался в Училище правоведения?

От своих мальчиков я имею письма очень часто, и это время они были в некотором унынии. Макса отдали в училище полным пансионером, и он, бедняжка, так скучал, что всех их привел в уныние. Саша написал сюда очень трогательное письмо о плачевной судьбе Макса. Бедный Миша совсем стал не слышен в доме с горя о своем товарище и друге. Все это, конечно, так взволновало меня, что я сейчас телеграммою послала им распоряжение выручить Макса из пансионеров и превратить его в экстерны, и, судя по ответу, надеюсь, что это устроится....

Ваши восторги к Моцарту я вполне понимаю, милый друг мой. Когда я смотрю на портрет Моцарта, я сама умиляюсь этою безграничною кротостью и неведением зла. Он был не от мира сего, и его музыка вполне соответствует его натуре, она, как Вы и говорите совершенно верно, успокаивает, примиряет, а я предпочитаю музыку, которая волнует, протестует. Вы скажете, быть может, что у нас и так в жизни много волнений, но те волнения диаметрально противоположны музыкальным: в жизни человек - совершающимся злом, в музыке - стремлением к добру. Насколько первое непроизводительно, настолько второе-полезно, благотворно для нравственности. Если бы люди побольше волновались музыкою - меньше приходилось бы волноваться жизнью, люди были бы человечнее, возвышеннее. Опять под человечностью я не понимаю всепрощение, равнодушие к злу, нет, его я не уважаю, я не хочу примиряться со злом, не хочу прощать его, и вот почему я люблю и в музыке протест и не преклоняюсь перед все прощающими элементами. Я люблю в Моцарте выражения его собственной голубиной натуры, но относительно миpовых вопросов я в нем не нахожу ничего: тот, кто прощает зло, не приведет человека к добру....

Надеюсь, милый друг мой, что Вы написали мне ответ насчет бюджетной суммы. К этому еще один вопрос: быть может, опять удобнее соединить присылку за четыре месяца? До свидания, мой дорогой, несравненный друг. Всегда везде горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

288. Чайковский - Мекк

Каменка,

15 сентября 1880 г.

Сейчас получил дорогое письмо Ваше из Флоренции. Итак, Вы на Viale dei Colli, в милой вилле Oppenheim! Как я радуюсь этому, как понимаю чувство удовлетворенной потребности в отдыхе, которое Вы должны теперь испытывать, милый друг мой1 И вместе с тем, если бы Вы только знали, до чего мне хочется очутиться там около Вас! Знаете ли, что я все более и более увлекаюсь мыслью в конце октября уехать во Флоренцию, даже без Алеши. Подобно Вам, я не люблю долго засиживаться на одном месте, и теперь меня так и тянет туда, “wo die Citronen bluhen”, особенно потому именно, что, часто думая о Вас и воображая Вас на вилле Oppenheim, у меня просто сердце ноет при мысли, что не повторится теперь то, что оставило во мне такое чудное и поэтическое воспоминание и что я не буду гулять по Viale dei Colli в одно время с Вами. Конечно, без Алеши мне трудно представить себя на вилле Bonciani, но если б, по крайней мере, я бы мог -пожить в каком-нибудь из флорентийских отелей и оттуда предпринимать прогулки на Viale dei Colli, San Miniato и все те места, где ежедневно бывал приблизительно в то же время два года назад! Я еще не получил решительного известия о том, что моя опера пойдет не ранее января. Если известие, которое сообщил мне Анатолий со слов одного из певцов русской оперы, подтвердится, то я не удержусь и уеду во Флоренцию, а оттуда после Вашего отъезда съезжу в Рим с тем, чтобы уже потом отправиться в Петербург прямо к постановке оперы. Не правда ли, милый, добрый друг, Вы одобряете проект мой! Нет никакого сомнения, что отсутствие Алексея будет для меня очень чувствительно, но ведь уж если ему суждено попасть в солдаты, то нужно же свыкаться с этим. К тому же, я лелею все-таки надежду, что он освободится от повинности, и в таком случае я тотчас же выпишу его к себе.

Вы спрашиваете, милый друг, каков Лев Вас[ильевич] как хозяин? Для этого расскажу Вам вкратце историю каменского хозяйства. Каменка принадлежала отцу Льва Васильевича], декабристу Василию Львовичу, лишенному в 1826 г. всех прав состояния и сосланному в Сибирь на каторгу. У него в то время уже было два сына, Петр и Николай, к которым за политической смертью отца и перешло имение. Катастрофа эта и затем плохое управление опекунов довело Каменку до полнейшего расстройства. Когда второму из двух собственников Каменки, Ник[олаю] Васильевичу], минул двадцать один год, он приехал сюда для поправления дел и, несмотря на молодость, мало-помалу, благодаря руководству соседа графа Бобринского, поставил каменское хозяйство настолько хорошо, что через десять лет, когда его матери и остальному семейству было дозволено возвратиться в Россию (в 1856 г.), они все могли уже жить безбедно. Но тем не менее Ник[олай] Вас[ильевич] не сознавал в себе сил и способностей довести хозяйство Каменки до возможного совершенства и вот, заметив в одном из младших братьев способности к делу, он вызвал его из Петерб[урга] (где Лев Вас[ильевич] начинал тогда службу в гвардии), стал его знакомить с делом и, наконец, через три года дал ему полную доверенность на управление Каменкой в качестве главного управляющего и сдал ему все хозяйство, назначив жалование в четыре тысячи рублей, которые долгое время составляли весь доход Льва Вас[ильевича]. Этот последний в короткое время поставил каменское хозяйство в образцовое положение. Вы спрашиваете, строг ли он? Да, строг, но в высшей степени гуманен и справедлив.

Его здесь очень боятся, но и очень любят и уважают. Каменка приносит в год около ста тысяч дохода (экономия и завод), но нужно, впрочем, заметить, что в последние годы на завод было положено много денег, а, с другой стороны, качество бураков ухудшилось, так что доход несколько уменьшился, но нужно надеяться, что зато в следующие годы дело пойдет лучше прежнего, так что в среднем результате доход Каменки можно все-таки считать в сто тысяч. Быть может, Вам интересно знать, кто пользуется этим доходом? Каменка принадлежит по-прежнему двум старшим братьям, Петру и Ник[олаю], и каждый из них берет себе одну треть дохода, а остальную треть они отдают старушке-матери, которая в свою очередь делится со своими другими детьми (их у нее всех в живых десять человек). Не правда ли, как странно, что в одном и том же семействе два старшие сына богаты, остальные же неимущие? Не берусь объяснять, каким образом произошло то, что старшие сыновья не захотели по справедливости разделить свое имение с теми братьями и сестрами, которые родились уже после ссылки отца на каторгу, но таков факт. Все семейство давно к нему привыкло и считает чем-то нормальным, хотя я в глубине души тайно возмущаюсь этим. Впрочем, справедливость требует сказать, что старшие братья еще лет пятнадцать тому назад образовали капитал и обеспечили своих сестер и братьев, а именно дали каждому по двадцать тысяч.

Что касается собственного состояния Льва Васильевича, то вот его краткая история. Сначала, как я говорил выше, он не имел ничего, кроме жалованья от старших братьев. Потом, наравне с другими он получил капитал в двадцать тысяч, а в 1870 г. в вознаграждение за приведение каменского хозяйства в превосходное состояние, братья подарили ему пятьдесят тысяч, и вот на эти семьдесят тысяч Лев Вас[ильевич] купил имение Вербовку, которое благодаря своему умению и знанию дела из небольшого имения превратил в очень доходное (разумеется, относительно). Оно приносит ему средним числом двенадцать тысяч в год. Таким образом, доход Льва Вас[ильевича] вместе с жалованьем составляет шестнадцать тысяч, которых ему вполне хватает для того почти роскошного существования, которое мы здесь ведем. К сожалению, в атом году ему придется потерпеть убыток, ибо бураки пропали совершенно, пшеница частью сгорела, частью плоха, ну, словом, придется вынести бедственный год, утешаясь надеждами на будущий.

Вы видите, милый друг, что занятия Льва Васхильевича] очень сложны. Он управляет и экономиями и заводом каменским, да кроме того Вербовкой.

Кстати о Каменке. Получаете ли Вы за границей “Русскую старину”? В одной из последних книжек ее напечатаны некоторые письма Пушкина и в числе их одно к Гнедичу из Каменки. Пушкин здесь писал “Кавказского пленника”. Старушка Александра Ивановна Давыдова, мать Льва Вас[ильевича], его отлично помнит.

Вы спрашиваете, дорогой друг, строгая ли мать моя сестра? По существу своего характера она очень мягка и потому никогда не употребляла в воспитании детей никаких строгих мер в смысле наказаний, т. е. никто из них никогда не был ни высечен, ни оставлен без обеда, ни поставлен на колени и т. п., и тем не менее все они всегда были в отношении ее удивительно послушны и покорны. Она обладает способностью поддерживать в глазах детей свой материнский авторитет без всяких наказаний. Но зато не могу скрыть, что она немножко слаба в отношении старших детей и что, например, постоянное нездоровье племянницы Тани я приписываю тому, что сестра никогда не могла добиться от нее подчинения тем гигиеническим условиям, которых от нее требуют доктора.

С большим интересом просмотрю оперу Роnсhielli и сочинение Вussу. А что поделывает Владислав Альбертович? Теперь у него будет время заняться музыкой, и я весьма советую ему поработать.

Будьте здоровы, дорогой и милый друг!

Беспредельно любящий Вас

П. Чайковский.

289. Чайковский - Мекк

Каменка,

19 сентября [1880 г.]

Надежда Филаретовна, дорогая моя! Простите мне мое невнимание. Я только в день Ваших именин догадался, что мне следовало в одном из предыдущих писем поздравить Вас! Хотел было телеграфировать, но для этого пришлось бы посылать в Смелу, и телеграмма псе равно пришла бы не вовремя.

Вчера я получил от дирекции императорских театров официальное извещение, что моя опера принята и будет поставлена в январе. При этом мне выслали экземпляр либретто, пропущенного Цензурным упpавлением, но с ограничениями, а именно: “чтобы архиепископ был назван стpанником (?) и чтобы были устранены всякие разговоры о кресте, а также чтобы на сцене этих крестов не было”. Как это глупо! Дело в том, что в конце оперы, когда Иоанну ведут на костер, она пронзит крест, и один из солдат связывает из двух обломков палки кpест, который и дает ей. Вся эта сцена запрещена. Пришлось и в некоторых других местах изменить слова и сцены. Но нелепее всего, что архиепископа мне приказано назвать странником, что не имеет ни малейшего смысла. Кто подумает, что такие распоряжения исходят из центрального учреждения, надзирающего за всем печатающимся в России и, следовательно, долженствующего состоять из людей просвещенных! Нечего делать, пришлось подчиниться.

Сегодня утром пришло Ваше второе письмо из Флоренции. Вы зовете меня сейчас же приехать к Вам. Увы, милый и дорогой друг, этого нельзя сделать. Дело в том, что Алеше теперь ни под каким видом не выдадут паспорта, так что все равно мне пришлось бы ехать одному, и я предпочитаю предпринять поездку уже тогда, когда он уедет в свою деревню. Кроме того, мне в эту минуту оттого не приходится уехать из Каменки, что здесь живет Модест, приехавший главнейшим образом для того, чтобы пожить со мной. И Модест и Алеша уедут в конце октября, и вот тогда-то я мечтаю совершить свою поездку. Без Алеши я не решусь отправиться куда-нибудь надолго в одно место.

Поэтому мне хочется сделать настоящее путешествие, т. е. побывать в некоторых городах Германии, где я еще не бывал или бывал только проездом, например, в Мюнхене, в Лейпциге, в Дрездене и т. п. Потом я через Бреннер направился бы в Италию, остановился бы между прочим недели на две во Флоренции, посетил бы Рим, который я с прошлого года очень полюбил, побывал бы и в Неаполе и уже оттуда к январю месяцу проехал бы в Петербург для присутствования на постановке “Орлеанской девы”. Мысль об этом путешествии очень увлекает и прельщает меня, и я ежеминутно об этом думаю. Само собою разумеется, что всего обольстительнее в этом проекте-Флоренция вообще и Viale dei Colli в особенности. Конечно, на сей раз я уже не буду просить Вас приютить меня в вилле Bonciani. Без Алеши мне можно жить только в отеле, но, разумеется, ежедневная моя прогулка будет направлена к той местности. Не правда ли, милый друг, Вы одобряете этот проект путешествия? Я по свойству своей натуры турист, ибо только любитель одиночества может настоящим образом наслаждаться путешествием. Жду величайшего удовольствия от этой поездки, и мне кажется, что только подобная перегринация из города в город может меня развлечь от той грусти, которую мне придется испытать, лишившись Алеши, с которым меня так освоила десятилетняя привычка.

Я передал Модесту то, что Вы пишете по поводу медлительности его. Он поручает передать Вам, что до крайности благодарен за участие Ваше, что единственное его оправдание то, что занятия с Колей мешают ему работать поспешнее. Он почти уверен, что окончит свою комедию к ноябрю, а повесть к будущему лету.

На вопрос о бюджетной сумме скажу, что совершенно подчиняюсь Вашим распоряжениям. Прошу Вас, друг мой, сделать, как Вам удобнее.

На некоторые другие Ваши вопросы отвечу в следующем письме.

Модест воспитывался в Училище правоведения и вышел в 1870 г.

Как я рад, что бедненького Макса Вы обратили в экстерна!!!

Безгранично преданный и любящий

П. Чайковский.

Мне кажется, что письмо мое к Влад[иславу] Альберт[овичу], адресованное в Неаполь, не дошло до него. Так ли это?

290. Мекк - Чайковскому

[Флоренция]

20 сентября 1880 г.

Villa Oppenheim.

Милый, дорогой друг! Вчера получила Ваше письмо с ответом насчет присылки бюджетной суммы, но уже раньше того я сама отменила способ-присылки через Браилов, потому что нахожу его для себя совсем неудобным, и потому сейчас же послала взять перевод на Киев, но оказалось, что здесь нельзя получить его на этот город, потому что у них нет там корреспондентов, поэтому и решилась послать прямо русскими бумажками. Прошу Вас, милый друг, не отказать уведомить меня о получении их, если они дойдут благополучно.

Надежда, которую Вы мне подаете на Ваш приезд в конце октября ко мне, приводит меня в восторг. Неужели это сбудется? Неужели опять повторятся эти счастливые дни, когда я с таким наслаждением ходила гулять к Villa Bonciani, где я слышала, где чувствовала Вас, мой несравненный, бесконечно милый друг! А Вас только и недостает здесь. Тут так хорошо, что, несмотря на массу самых тяжелых ощущений, которые мне приходится испытывать, я не налюбуюсь на здешнюю природу, ничто меня не раздражает против нее, напротив, чем тяжелее мне на душе, тем с большею любовью я обращаюсь к ней и в ней ищу покоя и забвенья. Приезжайте, милый друг!

Вот еще что мне пришло в голову. Мне бы очень не хотелось, чтобы Вы были здесь без Алеши, и вот я вспомнила, что ведь за него может вынуть жребий кто-нибудь из его близких родных, в особенности, если у него есть мать, и ему нет надобности находиться при этом лично, и если бы жребий был вынут неудачно, ему, конечно, об этом сообщат.... Подумайте об атом, милый друг мой, проверьте у сведущих людей то, что я Вам здесь говорю, и возьмите Алексея с собою на Villa Bonciani.

Что касается второго дела, о котором Вы пишете, друг мой, т. е„ помещения юноши у меня в доме, я очень жалею, что не могу именно. так исполнить этот проект, и скажу Вам почему. У меня в доме идут большие каменные работы по ремонту дома, присмотрщиком за ними кроме инженера поставлен Ив[ан] Вас[ильев], и ему поэтому невозможно уделить время на присмотр за мальчиком. Насчет самого помещения скажу Вам, что я сделала окончательное распоряжение, чтобы в доме никто не жил, и на это я была вынуждена тем, что когда я позволяла кому-нибудь занимать комнаты без меня, то, возвращаясь, я находила беспорядок, недочет каких-нибудь вещей, порчу их, и на все вопросы об этом всегда оказывалось, что это, вероятно, Сделал тот или та, которым я позволила жить в доме, так что подобные вещи валили даже на моего брата Владимира и на мою belle soeur [жену брата].... По всем этим причинам я надеюсь, милый друг мой, что Вы не упрекнете меня в эгоизме, если я не помещу у себя в доме молодого человека, а попрошу Вас усердно позволить мне принять участие в Вашем добром деле и дать квартиру юноше в виде тридцати рублей в месяц. Таким образом его можно поместить в семейство и поручить присматривать за ним. Я надеюсь, что Вы не откажете мне в этом желании, милый друг мой. Я в таком случае напишу брату, что-бы он выдавал такую сумму ежемесячно или за два месяца, как Вы найдете лучше, и попрошу 'Вас указать мне, кому выдавать эту стипендию.

Institution de M-me Bernard [учреждение г-жи Бернар] мне известно, и я очень ему сочувствую, так же как и личность M-me Bernard мне кажется очень симпатичною и мне часто бывает очень грустно за нее. Вы, вероятно, знаете, Петр Ильич, те слухи, которые о ней распространяют в Москве по отношению к Ник[олаю] Григорьевичу]. Я ни минуты не сомневаюсь в справедливости этих слухов и потому принимаю искреннее участие в этой женщине. Мне жаль ее, мне грустно за нее.

Видели ли Вы мальчика, Петр Ильич, о котором мне писали, сына Шестоперова? Меня очень интересует этот микроскопический гений.

Что касается какого-нибудь занятия для Вас, кроме музыкальных сочинений, я могу только сказать, что, прочевши Вашу мысль-составить историю музыки, я только вздохнула и мысленно проговорила: “Ах, если бы он это исполнил!” Это было бы такое благо для учащейся молодежи-музыкантов, потому что у нас действительно нет никаких средств для самообразования. Можно только слушать то, что рассказывают профессора, и того даже нечем в памяти укрепить....

Но однако пора и кончить. Сейчас мне привезут вещи для выбора к Юлиному рожденью. Да, кстати скажу Вам, что в день моих именин, семнадцатого, для меня прелестно убрали всю залу зеленью и цветами. Вообще в этот день я была завалена букетами и корзинами цветов. Аромат распространялся по всему дому. Кроме этого я, конечно, получила кучу подарков, самых изящных.

До свидания, мой милый, несравненный друг. Приезжайте скорее. Всем сердцем безгранично Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Я решила послать деньги отдельно и письмо отдельно для того, чтобы Вы знали, милый друг, что я послала их, и, в случае они не дойдут до Вас, Вы бы могли меня уведомить об этом. Еще раз до свидания. Всем сердцем Ваша

Н. ф.-Мекк.

291. Чайковский - Мекк

Каменка,

1880 г. сентября 21-35. Каменка.

21 сентября 1880 г.

Вы спрашиваете, милый друг мой, есть ли в Вербовке жуки и имеются ли против них какие-либо средства? В Вербовке жуки не только были, но уничтожили в нынешнем году почти сплошь все посевы, так что в нынешнем году бедный мой зять потерпит убыток в своем хозяйстве. Правда, что он к этому был приготовлен, так как уж не в первый раз жуки уничтожают в здешней местности плантации, но все же это очень тяжело. Средств против жуков, т. е. радикальных средств, нет, но есть паллиативы, а именно, окапывание плантаций рвом (жуки эти по отвесной стене не могут подниматься) и, главное, собирание жуков детьми. Последнее средство иногда помогает, и не будь его, то пришлось бы в здешней местности вовсе отказаться от свеклосахарного производства. Но, повторяю, оба эти средства не радикальны, потому что жуки летают, и, следовательно, ни канавки, ни собирание не могут их истребить вполне. Говорят, что обезлесение всего края мешает истреблению жуков, так как при недостатке леса мало птиц, а птицы поедают личинки, и, следовательно, нужно заботиться об сохранении старых и насаждении новых лесов. Теперь идет речь об насаждении кругом всех полей белых акаций, но когда-то это еще будет? Кроме того, есть еще одна надежда. Какой-то профессор Новороссийского университета открыл средство уничтожать жуков посредством привития к ним яда, состоящего из микроскопического грибка-паразита. Он занимался опытом нынче летом в Смеле у гр. Бобринского, и говорят, что опыты были успешны, но только профессор этот все-таки еще не знает, как сообщить яд, им открытый, всей массе жуков. Итак, средство это еще недействительное. Живучесть этих насекомых изумительна. После сбора их детьми собираются целые кучи и сжигаются, причем оказывается ужасно трудным их сжечь и задушить. По большей части целая масса их на другой день после сжигания куч оживает и расползается.

25 сентября.

Несколько дней сряду не совсем хорошо себя чувствую и плохо сплю. Решительно не знаю, чему приписать это маленькое расстройство, и в особенности не понимаю, почему у меня так плохо состояние нервов, когда никакого к тому повода нет. Все вполне благополучно. Впрочем, это пустяки, о которых не стоит говорить. Погода у нас стоит чудная, совсем летняя, так что мы по-летнему ездим в лес с чаем.

Я написал три части из моего будущего сочинения, которое будет называться сюитой для струнного оркестра. Получил сведение, что в то время, как в Петербурге будет поставлена моя “Дева”, в Москве будет идти в Большом театре “Евгений Онегин”. Как я несчастлив по части исполнения моих опер! Насколько я уверен, что в “Деве” не будет достойной исполнительницы на роль Иоанны, настолько же уверен, что в Москве не найдется ни Татьяны, ни Ленского. Надеюсь, что Модест, которого комедия подвигается, будет более счастлив, и пьеса его найдет хороших исполнителей. Позволяю себе, милый друг мой, послать Вам новые карточки моих старших племянниц.

Надеюсь, что Вы здоровы, дорогой друг! Воображаю, как у Вас хорошо на Viale dei Colli!

Безгранично Вам преданный

П. Чайковский.

292. Мекк - Чайковскому

Флоренция,

29 сентября 1880 г.

Милый, бесценный друг! Благодарю Вас очень, очень за память о моих именинах, а извиняться, право, не в чем: это совсем не в свойствах мужчин помнить своевременно о всяких именинах или рожденьях.

Как меня бесит эта возмутительная цензура. Такого произвола и такого. идиотизма на всем свете не сыщешь! Архиепископа превратить в странника?! Да лучше бы они Иоанну д'Арк превратили в странника, это было бы более подходяще, ну, а с историею ведь они не церемонятся. Хорошо также запрещать людям уважать крест. Эти башибузуки в состоянии были бы обасурманить все человечество, если бы они писали оперы....

Насчет Вашего проекта путешествия, дорогой мой Петр Ильич, не скажу, чтобы он вполне воспроизводил мою мечту, но тем не менее я буду ужасно рада, если Вы приедете хотя на две недели, хотя в город. Прошу Вас в таком случае, милый друг мой, сообщить мне несколько заранее о Вашем приезде для того, чтобы можно было приготовить для вас помещение в том Hotel'e, в котором Вы захотите, вероятно, в Hotel de Milan.

Ко мне приехал еще музыкант Данильченко. Он нынешнею весною окончил курс в консерватории и предположил себе ехать за границу, а так как у меня теперь кончается срок ангажемента моего французика, то, чтобы не брать опять нового,-это так скучно все новые лица в семействе,- я написала в Москву, что если он еще собирается за границу, то чтобы приехал ко мне для занятий. Мое письмо застало его накануне выезда в Берлин, так он повернул оглобли и приехал ко мне во Флоренцию. Но так как Bussy еще здесь, и Данильченко нечего делать, то они каждый вечер играют нам trios. Мой французик также написал Trio очень мило. Я жалею, что не могу Вам его послать на Вашу критику, милый друг, потому что нельзя успеть переписать, так как он на днях уезжает. Мне жаль его отъезда, потому что он очень хороший компаньон для игры в четыре руки, замечательна хорошо читает ноты, а так как я постоянно играю что-нибудь новое, и во всяком случае для него ново все, что я играю, то это свойство. очень дорого.

Владислав Альбертович письмо Ваше, Петр Ильич, получил уже здесь, его переслали из Неаполя. Он в восторге от этого получения, поговорит, что не смел писать Вам еще потому, что Вы в Вашем письме сказали: “до свидания”, и он понял это так, что значит писать довольно. Музыкою занимается, но не всецело, много времени у него выходит и на живопись, к которой оказалась у него огромная способность....

В здешних и французских газетах писали и повторяли, что наш государь сочетался морганатическим браком с Долгоруковой. Что говорят об этом в России?

Скажите, Петр Ильич, нельзя ли теперь адресовать письма прямо на Ваше имя в Каменку для того, чтобы короче адрес писать? Надеюсь, что Вы получили lettre chargee с двумя тысячами рублей....

До свидания, мой дорогой, несравненный друг. Всем сердцем и душою любящая Вас

Н. ф.-Мекк.

293. Чайковский - Мекк

Каменка,

1880 г. сентября 27-30. Каменка.

27 сентября 1880 г.

Мне очень совестно перед Вами, милый друг мой! Зачем я просил Вас о моем протеже? Как я не догадался, что Вам неудобно будет поместить его в Вашем доме? Между тем чувствую, что Вам все-таки неприятно было отказывать в просьбе. Что касается субсидии, которую Вы ему предлагаете, то благодарю Вас от глубины души. Я очень тронут Вашей бесконечной добротой и щедростью, но на сей раз не злоупотреблю готовностью, с которой Вы приходите на помощь всем нуждающимся. Дело в том, что мне удалось приютить теперь мальчика в очень хорошем семействе и за столь дешевую плату, что это меня ни мало не тяготит. Еще раз благодарю Вас!

Бюджетную сумму я еще не получил. Как жаль, что я не предупредил Вас, что Вы могли сделать перевод на любой из московских или петербургских банков, а в Киеве мне егр бы дисконтировали. Это было бы, вероятно, для Вас удобнее. Помню, что когда однажды Вы прислали мне бюджетную сумму из Флоренции в Москву, то мне выдали ее в московской таможне не без соблюдения некоторых формальностей. Недоумеваю, из какой таможни теперь она дойдет до меня? Господи, как у нас все эти пустяки осложнены бесчисленными и подчас бессмысленными формальностями! Во всяком случае будьте покойны, дорогой друг! Деньги дойдут до меня так или иначе.

По поводу страховой и денежной корреспонденции расскажу Вам странное стечение обстоятельств, вследствие которого я недавно получил не ко мне адресованное письмо. На Фастовской железной дороге служит машинистом некто г. Петр Чайковский, и на днях брат его адресовал ему длиннейшее письмо со вложением метрики и одного рубля серебром. Представьте себе, что письмо это принесли ко мне и что, только прочтя несколько первых строчек, я наконец понял разгадку энигмы [Enigme (фр.)-загадка.]. На другой день письмо было возвращено по принадлежности.

Насчет того, чтобы взять с собой Алешу, то скажу Вам, дорогой друг, что это невозможно. Во-первых, за неделю до призыва ни в каком случае заграничного паспорта не дадут. Во-вторых, дабы получить его, нужно сначала побывать в волости и достать увольнительное свидетельство взамен прошлогоднего, которое он просрочил. В-третьих, так как он ни в каком учебном заведении не находится, то ему не будет можно поручить вынутие жребия другому. В-четвертых, ему во всяком случае по своим домашним делам надо быть у себя в деревне. А главное, нет никакой надежды, чтобы ему дали паспорт теперь, когда даже в прошлом году, за год до призыва, получение паспорта не обошлось без хлопот, и если б не один знакомый в канцелярии губернатора, то пришлось бы получить решительный отказ.

Итак, если я поеду, как предполагаю и надеюсь, за границу в конце октября или начале ноября, то один. Разумеется, об жизни в вилле Bonciani мне нечего и мечтать. Но и то будет для меня величайшим наслаждением, если я попаду во Флоренцию. хотя бы и не на Viale dei Colli, пока Вы там!

28 сентября.

Н. Гр. Рубинштейн обратился ко мне с просьбой написать к московской выставке, в которой он будет участвовать как глава художественного отдела, какое-нибудь большое сочинение для хора с оркестром или просто для оркестра. Он предлагает мне иллюстрировать музыкой одну из следующих трех тем: 1) открытие выставки, 2) 25-летие коронации и 3) освящение храма спасителя . Для меня нет ничего антипатичнее, как сочинять ради каких-нибудь торжеств. Подумайте, милый друг! что, например, можно написать по случаю открытия выстави и, кроме банальностей и шумных общих мест? Однако ж отказать в просьбе я не имею духа и придется волей-неволей приняться за несимпатичную задачу. Про мой концерт Н[иколай] Григорьевич] сообщает мне свое мнение, что будто бы фортепианная партия слишком эпизодична и недостаточно выделяется из оркестра . Мне кажется, что он ошибается. Впрочем, он знает его только по одному поверхностному просмотру, и я надеюсь, что по мере ближайшего знакомства мнение его изменится. Вообще Рубинштейн очень часто бывает несправедлив при оценке новой, еще неусвоенной вещи. Припоминаю множество случаев, когда он глубоко уязвлял меня враждебным своим отношением к той или другой новой вещи, а потом, через год-два, радикально изменял свое суждение . Надеюсь, что и на сей раз так будет, а если он прав, то это очень досадно, ибо я как раз заботился о том, чтобы на фоне оркестра инструмент solo выделялся как можно рельефнее.

30 сентября.

Несмотря на некоторое отвращение к выставочной музыке, я довольно прилежно за нее принялся, чтобы скорее сбыть с плеч довольно сильно тяготящую меня обузу. Погода у нас стоит чудная, хотя и не теплая. Нет ничего более великолепного, как эти яркие, светлые осенние дни, с воздухом, до того упоительно чистыми прозрачным, что видно на целые десятки верст кругом.

Бюджетной суммы до сих пор еще не получил, но нет сомнения, что она скоро придет. Ведь в России без проволочек ничего не бывает.

Надеюсь, что Вы здоровы и веселы, дорогой друг мой! До свиданья!

Безгранично преданный Вам

П. Чайковский.

294. Чайковский - Мекк

Каменка,

3 октября [1880 г.]

Спешу уведомить Вас, дорогой и милый друг мой, что бюджетную сумму я получил. Приношу Вам за нее мою глубокую благодарность!

Сестра моя отчаянно больна. Мы переживаем очень тяжелые-дни. Уже давно, с месяц тому назад, она начала чувствовать себя дурно: худела, бледнела, теряла силы. Наконец в день покрова все это разразилось страшнейшим кризисом. Она потеряла сознание, не переставая бредит, страдает от ужаснейших болей в голове и во всем теле. Это не что иное, как страшнейшее нервное расстройство, которого причину трудно .понять. Весьма вероятно, что причиною тому отъезд любимой ее дочери Тани, а также разные материальные неудачи и потери, которые бедному Льву Васильевичу пришлось в последнее время понести. Единственное средство помочь ее невыносимым страданиям вспрыскивание морфином, к которому приходится прибегать по нескольку раз в сутки. Морфин, конечно,. временно успокаивает ее, но Вы знаете, какое это страшное по-своим последствиям средство. Она и без того уже злоупотребляет им в течение нескольких лет, и очень может быть, что совершенное расстройство всей ее нервной системы есть следствие морфина. Страшно и подумать, чем все это. может кончиться.

Будьте здоровы, дорогая моя!

Беспредельно Вас любящий и благодарный

П. Чайковский.

295. Чайковский - Мекк

Каменка,

5 октября 1880 г.

Начиная со вчерашнего дня, сестра моя почувствовала облегчение, и хотя без морфина еще обойтись не может, но стала гораздо покойнее, свободно говорит, не впадает больше в забытье, всех узнает и вообще находится вне опасности. Тем не менее нельзя без содрогания подумать о том количестве морфина, которое она поглощает. Доктор говорит, что ее теперешняя болезнь есть результат морфинной отравы. Она обещается понемногу отвыкать от него, но можно предвидеть, что это обойдется ей очень дорого.

Я сам что-то недомогаю все это время. Погода у нас стоит скверная, т. е. дует беспощадный холодный, северный ветеру отравляющий все мои прогулки.

Получил сегодня письмо Ваше. Надеюсь, что до Вас уже-дошло, милый друг мой, мое коротенькое письмецо, в коем извещаю Вас о получении мной бюджетной суммы. На всякий случай еще раз сообщаю Вам о том и приношу бесконечную благодарность.

Планы мои все те же, т. е. в конце этого месяца или в самом начале будущего собираюсь уехать из Каменки, но не прямо за границу, а через Москву, где хочу, во-первых, повидаться с братом и моими музыкальными приятелями; во-вторых,. устроить судьбу пьесы Модеста, которая на днях будет совсем готова. По знакомству с московским театральным миром я хочу взять на себя роль посредника между им и братом. Скажу Вам без всякого преувеличения, дорогой друг мой, что комедия Модеста будет настоящим перлом в нашем нищенском репертуаре, но я очень боюсь, что постановка ее встретит препятствия. Ведь у нас везде препятствия, и, чтобы достигнуть своих целей, хотя бы и самых чистых и честных, нужно искать боковых дорожек, а я и Модест находить их не умеем. Буду надеяться однако же, что бьющие в глаза достоинства его чудесной пьесы в конце концов поборят всякие препятствия.

Известие о супружестве государя с княжной Долгоруковой, возведенной в достоинство светлейшей княгини Юpьев[ск]ой, совершенно справедливо. Венчание состоялось месяц тому назад.

Но я отвлекся в сторону. Итак, в начале ноября буду в Москве и, проведя там несколько дней, поеду за границу. Я действительно желал бы отстановиться в Hoteide Milan, но так как нет сомнения, что помещение мне там найдется, то не буду беспокоить Вас просьбой заранее о том позаботиться. Очень радуюсь, что Вы здоровы, что жизнь Ваша течет светло и покойно, что все у Вас благополучно. Мне приятно думать, что милый Данильченко у Вас. Этот хохол был мне всегда чрезвычайно симпатичен.

Будьте здоровы, дорогая моя! Всем Вашим шлю поклоны и сердечные пожелания.

Беспредельно любящий Вас

П. Чайковский.

Желаю Влад[иславу] Альберт[овичу] успеха в его новых занятиях, но пусть не забывает и музыку.

Само собою разумеется, что письма можно адресовать прямо на мое имя, и нужна вся моя непростительная недогадливость, чтобы раньше не сказать Вам этого.

296. Мекк - Чайковскому

Флоренция,

8 октября 1880 г.

Пять дней головная боль не давала мне писать Вам, мой милый, бесценный друг, и это мне тем более неприятно, что я должна бесчисленное множество раз благодарить Вас. Во-первых, запрелестные фотографии Татьяны и Веры Львовной; это такие красавицы, перед которыми потеряли бы все лица в Schonheiten Gallerie в Мюнхене, во дворце короля. Я говорю это основательно, потому что у меня на столе лежат фотографии с портретов женщин, наполняющих эту галерею, и я могу делать сравнение самое близкое. Скажите, Петр Ильич, что Вера не кокетка? Она так хороша, что это было бы возможно, но было бы очень жаль.

Второе, за что я должна благодарить Вас, мой дорогой друг, это Clavierauszug “Орлеанской девы”, который я получила пять дней назад и которую я, несмотря на головную боль, прослушала всю, по одному акту каждый день. Как это хорошо, что она пришла теперь, когда мой французик еще здесь, и я могла воспользоваться его замечательным даром читать музыку. Он сыграл мне “Орлеанскую деву” превосходно. Слушая ее, я приходила в восторг, до какого-то экстаза. Признаюсь Вам, мой милый друг, что я немножко боялась за эту оперу, и скажу Вам почему. Преобладающее свойство в Ваших сочинениях есть русский характер, ия боялась, что если как-нибудь, незаметно для Вас самого, такая черта попадет в французскую оперу, то эти подлецы французы обрадуются, чтобы прокричать об этом и осмеять, а я ужасно чувствительна к каждому отзыву о Вас, ужасно ревнива к Вашему renommee. Но как бы ни знать всю широту и всеобъемлемость Вашего творчества, это знание окажется всегда ниже действительности. Как бы ни ожидать много от какого-нибудь Вашего произведения, Вы всегда превзойдете ожидание. Ваше творчество не имеет границ, для Вас нет определенной области, Вы везде хозяин, везде творец всемогущий. Я буду слушать еще несколько раз, теперь же скажу, что она вся и каждый номер, каждый такт, каждая нота восхищали, поражали меня, но самое глубокое впечатление на меня произвела сцена Дюнуа с королем и ария Дюнуа. Это до того хорошо, что у меня сделались какие-то конвульсии в сердце и на лице. Как хороши все сцены любви,в них Вы всегда выше сюжета. Какой восхитительный марш в третьем действии, как очаровательны танцы, как характерен танец шутов и скоморохов, да всего не перечтешь, что там хорошо, потому что все приводит в восторг. Скажите. Петр Ильич, могу ли я дать своему французику один экземпляр Орлеанской девы” (я написала в Москву, чтобы мне прислали), или Вы еще не желаете, чтобы расходилось в публике?

Второй вопрос музыкальный еще вот какой. Я заказала M. de Bussy сделать переложение для фортепиано в четыре руки трех танцев из “Лебединого озера”-испанского, итальянского и русского (у меня с собою есть оркестровая партитура этого действия из балета),-то могу ли я их напечатать, Петр Ильич; и везде ли могу напечатать?

Есть у меня к Вам просьба, мой милый друг. Пожалуйста, напишите мне цвета кож и, волос и глаз Татьяны и Веры Львовней. Мне хочется заказать здесь акварельные их портреты по фотографии. Я недавно поручила Коле достать мне в Петербурге и прислать сюда хорошие Ваши фотографии, и он мне пишет, что послал их, но я еще не получила. Я также хочу иметь Ваш портрет в красках, мой дорогой друг, и потому не откажите сообщить мне также точный цвет Ваших глаз и волос, а когда Вы приедете во Флоренцию, мой дорогой, то я не отступлю от Вас, чтобы Вы снялись здесь. Последняя Ваша фотография не хороша.

A Bам непременно надо проехаться за границу. Я очень боюсь за Ваше здоровье, мой милый, бесценный друг. Вы слишком много работаете, слишком много живете воображением, нервами, чудными фантазиями, которые восхищают других и услаждают им жизнь, но для Вас они разрушительны. Пожалуйста, милый мой, отдохните, поберегите себя для всего человечества. Приезжайте непpеменно за границу и на то время откиньте всякую работу.

Мне очень, очень жаль, милый друг, что Вы не захотели дать мне участие в добром деле Вашем для мальчика-художника. Мне было бы очень приятно участвовать в этом.

На-днях мы очень много забавлялись в фотографии, и между прочим я заказала сделать группу моего trio и посылаю Вам один такой экземпляр. Петр Ильич, под названием “trio de M-me de Meck”. Ведь есть же в Ницце l'orchestre de M. de Derwis, отчего же не быть и моему trio. Есть также флорентийский квартет (Беккера), также квартет Helmesberger'a в Вене. Это все меня и навело на мысль сделать мой “triо”.

Вчера нам играли второй trio Mendelsohn'a. Я ужасно люблю этого автора. До свидания, мой милый, божественный друг. Всегда и везде Вас любящая безмерно

Н. ф.-Мекк.

297. Чайковский - Мекк

Каменка,

1880 г. октября 8-10. Каменка.

8 октября.

У нас здесь очень невесело. Сестре лучше, но она очень слаба, и ее исхудалый, изнеможенный вид внушает грустные мысли. Вряд ли здоровье ее вполне когда-нибудь восстановится. А между тем с ее благосостоянием связано и благополучие всего семейства. Когда она нездорова, все остальные члены семьи-несчастные люди, так как она внушает им всем какое-то фанатическое чувство любви и привязанности. Непостижимая вещь! В семействе этом есть все элементы для абсолютного всеобщего счастья: все они такие хорошие, все друг друга любят, нет ни в чем недостатка, а между тем какой-то злой демон преследует их, и почти нет таких периодов времени, чтобы все были покойны и счастливы. Так, например, в настоящую минуту, за исключением хозяйственных неудач, которые вполне поправимы, нет никакого бедствия, которое бы угрожало семье. Между тем сестра больна и больна, очевидно, душой, а не телом; слабость последнего есть только отражение ее нравственного состояния. Отчего она страдает, чего боится, что ее беспокоит? Совершенно непонятно. Старшая племянница, Таня, чудесная, умная, добрая девушка, страстно привязанная к родителям и страстно ими любимая, казалось бы, должна быть совсем счастливой девушкой. А между тем она вечно тоскует, вечно предвидит какие-то бедствия, вечно измучена ощущением какой-то неудовлетворенности и смутной тоски. Достаточно этих двух надломленных нравственно лиц в семье, чтобы и все другие страдали какой-то неопределенной тоской. Отчего все это происходит? Я часто задумываюсь над этим вопросом и мучусь сознанием своего бессилия помочь им.

Виноват, дорогой и милый друг, что изливаю перед Вами мою грусть и навожу на Вас уныние, но я так привык говорить с Вами обо всем, что меня волнует и занимает! А погода вполне соответствует моему грустному настроению: дождь льет без конца, сыро и туманно в воздухе, и не предвидится скорой перемены.

10 октября.

Кажется, мы теперь знаем причину того страшного состояния нервной системы, в коем находится сестра. Третьего-дня, как раз после того, как я написал Вам предыдущие строки, ей опять сделалось хуже, и только тут она решилась сказать, что уже более месяца тому назад у нее начались сильные боли в матке, о которых она не решалась говорить доктору, дабы избавиться от тяжкого докторского осмотра, а также чтобы не испугать мужа и детей. С свойственною подобным натурам впечатлительностью она решила тотчас же, что у нее начало смертельной болезни и что нужно терпеть и скрывать это. Отсюда-произошло расстройство нервной системы. Теперь она слегла в постель, и хотя боли ее не покидают, но зато, не будучи принуждена скрывать свои страдания, она переносит их гораздо легче. Доктор полагает, что в воображении своем она крайне-преувеличила силу болезни, что ничего особенно ужасного в этом нет и что боли происходят от опухоли, которую он и лечит теперь притираниями иода.

Но довольно об этом грустном предмете. Перейду к более приятным предметам, а именно, к своим новым музыкальным трудам.

Представьте, дорогой друг мой, что муза моя была так благосклонна ко мне в последнее время (до болезни сестры), что я с большой быстротой написал две вещи, а именно: 1) большую торжественную увертюру для выставки, по просьбе Ник[олая] Гр[игорьевича], и 2) серенаду для струнного оркестра в четырех частях. То и другое я теперь понемножку оркеструю. Увертюра будет очень громка, шумна, но я писал ее без Теплого чувства любви, и поэтому художественных достоинств в ней, вероятно, не будет. Серенаду же, напротив, я сочинил по внутреннему побуждению. Это вещь прочувствованная, и потому, смею думать, не лишенная настоящих достоинств. Как это всегда со мной бывает, в тех местах, которые наиболее мне удались, я думал о Вас, и мне приятно было предвидеть, что они отзовутся в Вас теми же чувствами, которыми и я был полон, когда писал их. Говорят, что хорошие актеры никогда не играют для публики, а всегда избирают одного из зрителей, в котором почему-либо угадывают сочувственную душу, и затем весь вечер играют для него и стараются понравиться ему. Я, когда сочиняю и именно в тех местах, которые выливаются прямо из живого источника согретого чувством вдохновения, непременно всегда обращаюсь мысленно к Вам и предвижу, что пикте так чутко не отзовется на них, как Вы!

Получил “Жоконду” и “Danse bohemienne”. За то и другое благодарю душевно Вас и Юлию Карловну, которая так обязательно упаковала их и надписала мой сложный адрес. Я проиграл “Жоконду” не без удовольствия. Если не ошибаюсь, в Ponchielli нет истинного творческого дарования, но это музыкант с чутьем, не рутинер и не безвкусен, как большинство его собратий. Есть места довольно красивые и эффектные, хотя лишенные всякой оригинальности. Заметно сильное влияние Верди (последнего периода, т. е. автора “Аиды” и “Реквиема”), а также французской оперной школы. Опера эта написана на тот же сюжет, который взял Кю и для своей оперы “Анджело”. Если сравнить обе оперы, то нельзя не отдать преимущества русскому композитору. У Кю и во всяком случае несравненно больше таланта и вкуса. “Danse bohemienne”-очень миленькая вещица, но уж слишком коротка. Ни одна мысль не высказана до конца, форма крайне скомкана и лишена цельности.

Погода у нас стоит ужасная, приводящая в отчаяние и наводящая хандру. Сегодня идет снег пополам с дождем. Будьте здоровы, дорогой друг мой!

Беспредельно Вам преданный

П. Чайковский.

298. Мекк - Чайковскому

Флоренция,

1880 г. октября 13-14. Флоренция.

13 октября 1880 г.

Милый, несравненный друг! Как я рада, что Александре Ильинишне лучше, я очень испугалась за ее здоровье. Сохрани ее господь от всякого зла. Надо непременно ей отвыкнуть от морфина-это ужасное вещество. Я видала людей, питающихся им, и страшно сказать, до чего они довели себя. А куда уехала Татьяна Львовна?

Что же это Вы также хвораете, мой дорогой? Отдохнуть, отдохнуть Вам необходимо и именно теперь. Каждому человеку переход от лета к осени тяжел, а нервным в особенности. Вот тут-то и надо дать себе свободу, заняться, так сказать, этим переходом. Поезжайте скорее, мой милый друг, и не слишком мешкайте в Москве.

А какой молодец Модест Ильич, что кончил свою комедию. От души желаю ему полного успеха на литературном поприще, на которое он теперь вступает. Пусть только он не смущается никакими критиками, замечаниями, наставлениями этой своры театральных рецензентов, которые ведь для того и на свете живут, чтобы критиковать. Как мне жаль, что меня не будет эту зиму в Москве, чтобы увидеть представление произведения Модеста Ильича. Как называется его комедия? А скоро ли он примется за роман? Это меня еще больше интересует, и мне кажется, по свойствам натуры Модеста Ильича, так как он не умеет кланяться и просить, что и для него такое поле деятельности, а не театральное, будет удобнее. Его комедия есть бытовое изображение или проводит какую-нибудь идею, или порицает нравы общества, в каком роде?

Я очень рада, что Анатолий Ильич в Москве. Вы теперь будете охотнее туда заглядывать.

А что Ваше сочинение, Петр Ильич, к открытию храма спасителя, подвинулось?

Какое печальное событие брак нашего государя, в особенности, если вспомнить, что бедного Алексея Александровича развели с его женою, потому что он женился на подданной (Жуковской), хотя уже был и сын от этого брака, и теперь этот мальчик при живом отце не имеет отца, да и самому отцу его жизнь растрепали. E здешних газетах пишут, что будущие дети от совершенного брака будут именоваться великими князьями, неужели это правда?....

Мой французик уезжает через неделю, потому что я удержала его еще на две недели. Мне очень жаль, что он уезжает, потому что по части музыки он доставлял мне много удовольствия, да и вообще он оказывается мальчиком с хорошим сердцем, и, как видно, на него дурно действовала дружба с русским студентом, который был у меня. Тот почему-то из себя корчил аристократа, а этот, так как он еще совсем ребенок, заражался его примером и только смешил нас. Теперь же вот месяц, что студент уехал и Bussy стал совсем другой.

Ну, Петр Ильич, уж теперь, когда приедете сюда, пожалуйста непременно посмотрите нашу дачу. Мне очень хочется показать Вам то жилище, которое мне так нравится и в котором мне так хорошо живется.

14 октября.

....Теперь так как Bussy скоро уезжает, то у нас особенно много делается музыки. Вчера вечером я заставила играть для меня в четыре руки Bussy'кa, как я его называю, и Данильченко, которого научили Bussy называть Петрушка, и он пресерьезно говорит ему по вечерам: “Петрушка. jouez quelque chose” [“сыграйте что-нибудь”]. Ну так вот вчера играли мне suit'y для оркестра Bizet “L'Arlesienne”. Это прелестное сочинение. Потом играли много Глинки, и особенно меня восхищала его “Hota Aragonesa”. Эта музыка совсем переносила меня в Москву, в залу Дворянского собрания, в это море света, в шум толпы, в которых я, впрочем, была всегда только лицом пассивным. Но тем не менее при звуках этой увертюры у меня сердце билось сильнее и от музыки и от дорогих воспоминаний. Все свое делается вдвое дороже, когда находишься от него далеко. До свидания, мой милый, горячо любимый друг. Всем сердцем всегда и везде Ваша

Н. ф.-Мекк.

Р. S. Все мои очень Вас ждут сюда. Вл[адислав] Альб[ертович] от всей души благодарен за память об нем и свидетельствует свое нижайшее почтение. Он теперь в полосе композиторства.

299. Чайковский - Мекк

Каменка,

1880 г. октября 14-16. Каменка.

14 октября 1880 г.

Сестре, слава богу, гораздо лучше. Все ожили и сделались веселее. Но у меня на душе все-таки кошки скребут. Завтра или послезавтра уезжает Алексей, и мне разлука с ним не легко дастся. Трудно лишиться (может быть, надолго) человека, с которым связывает десятилетнее сожительство. Мне и себя жаль, а главное, его жалко. Ему придется перестрадать очень много, пока не свыкнется с новым положением. Чтобы заглушить свое грустное чувство, я усиленно работаю. Струнная серенада готова или почти готова. Переложу ее для фортепиано в четыре руки и потом примусь за увертюру.

Получил сегодня дорогое письмо Ваше со вложением портрета du trio de M-me de Meсk. Влад[ислав] Альберт[ович] не удался, зато Данильченко очень похож. У Бюсси есть в лице и в руках какое-то неопределенное сходство с Ант[оном] Рубинштейном в молодости. Дай бог, чтоб и судьба его была такая же счастливая, как у “царя пианистов”. Вы спрашиваете, дорогой друг, можете ли отдать аранжировки Бюсси любому издателю? Должен ответить Вам отрицательно. Я отдал на весь балет право издательской собственности Юргенсону, и только он один имеет законное право печатать всякие аранжировки. Правда, что за неимением между Россией и западными государствами литературно-музыкальной конвенции ничто не мешает печатать за границей вещи, принадлежащие русским издателям, точно так же, как Юргенсон не церемонился печатать Мендельсона, Шумана и Шопена, на которых никаких драв не имеет. Но тогда аранжировка Бюсси не может быть продаваема в пределах России, и если Юргенсон не может мешать распространению их за границей, то он имеет законное право преследовать продажу всяких перепечаток его собственности в своем отечестве. Так, например, все мои сочинения (фортепианные и романсы, а также квартеты) перепечатаны в Лейпциге, и их можно в Германии достать без затруднения, но Юргенсон строго следит за тем, чтобы они не переходили через русскую границу, л может подвергнуть судебному преследованию лиц, продающих заграничные перепечатки. Итак, милый друг, законного права отдавать аранжировку юргенсоновской собственности другим издателям за границей я не имею и, следовательно, не могу Вам передать его, но, как объяснено выше, возможно нарушение его права вследствие отсутствия конвенции, и потому ни один заграничный издатель за известное вознаграждение не откажется напечатать Ваш заказ. Я, с своей стороны, попросил бы Вас, в случае если Вы захотите, чтобы аранжировки Бюсси были напечатаны, отдать их Юргенсону, который примет их с радостью и с величайшей готовностью.

Как я рад, что моя опера понравилась Вам! Мне в высшей степени приятно, что Вы не заметили в ней никаких “руссизмов”, а я боялся этого и очень старался быть в этой опере как можно более объективным.

До крайности радуюсь также всему, что Вы говорите о моих племянницах. Спешу сказать Вам в ответ на вопрос, кокетка ли Вера. Нет, нет, нет! Этим грешком немножко страдает старшая, Таня, т. е., по крайней мере, в том смысле, что очень ценит свою красивую наружность, всячески заботится о ней и дорожит внешним впечатлением, производимым ей. Этот недостаток однако ж в ней оттого не опасен и непротивен, что она сама его отлично сознает, и он наверное никогда не обратится у нее в болезненную слабость. Но что касается Веры, то это олицетворение простоты, скромности и самой милой застенчивости. Касательно цвета их волос и глаз, то у обеих глаза голубые, а по волосам они блондинки, однакож не самого светлого оттенка. Я же имею волоса почти совсем седые (я начал седеть очень рано) и глаза серые. Цвет лица у обеих племянниц бледный, при малейшем возбуждении обращающийся в яркий румянец на щеках, как это вообще бывает с девушками, страдающими малокровием.

Я просил Юргенсона не пускать в продажу мою оперу до представления ее на театре. Я сделал это, дабы предотвратить всякие суждения о ней в печати как хвалебные, так и бранные. Кто еще знает, какова она будет на сцене? Преждевременные похвалы, в случае несценичности, могут содействовать разочарованию, а несправедливая брань-породить предубеждение. И то и другое невыгодно для меня. За границей же прошу Вас, милый друг, распоряжаться ею совершенно свободно, и мне будет чрезвычайно приятно, если Ваш французик будет иметь “Орлеанскую деву”.

Погода у нас улучшается.

16 октября.

Алексей мой сейчас уехал. Мне очень грустно! Воспитанник Модеста, Коля, вот уж несколько дней постоянно нездоров. У него то, что было в прошлом году в начале зимы и что было причиной отправления его-за границу, т. е. ежедневные головные боли, слабость, отсутствие аппетита. Как это ни грустно, но зато для меня теперь ясно, что этот мальчик решительно не может переносить отсутствия солнца и что ему нужно будет провести зиму в Италии. Если скупость господина Конради не превозможет его отцовских чувств, то я начинаю надеяться, что Модест с Колей проведут зиму в Неаполе. Это было бы отлично и для здоровья Коли и для Модеста, который любит Рим больше всего на свете, и, наконец, для меня, ибо в этом случае и я бы поселился на зиму в Риме и только на несколько дней съездил бы в январе ради оперы в Петербург.

А покамест я остаюсь все при прежнем решении, т. е., побывавши в начале ноября в Москве, поеду за границу по направлению к Флоренции. Будьте так добры, милый и дорогой мой друг, напишите мне, сколько времени Вы еще остаетесь во Флоренции-до половины декабря или дольше? Мне нужно это знать для моих путевых планов, ибо мне хочется проехать во Флоренцию каким-нибудь окольным путем, а между тем боюсь не застать Вас там.

Вчера Модест окончил вполне свою комедию или, лучше, драму и вечером читал ее нам. Впечатление на всех она произвела очень сильное. Эта вещь, наверное, заставит говорить про себя.

Будьте здоровы, дорогой, добрый друг! Дай бог Вам всякого благополучия.

Беспредельно Вас любящий

П. Чайковский.

300. Мекк - Чайковскому

Флоренция,

18 октября 1880 г.

Милый несравненный друг! Вчера я получила Ваше дорогое письмо, в котором Вы выражаете мне Вашу дружбу по поводу музыкальных занятий Ваших. Невозможно передать словами той глубокой благодарности, той безграничной любви к Вам, которые я ощущаю при чтении таких выражений. Да, мой бесценный друг, это верно, что я всем сердцем, всем умом, всем организмом чувствую Вашу музыку и боготворю ее творца. Нельзя найти лучшего воспроизведения в искусстве, лучшего произведения природы, как Вы с Вашею музыкою. Ваши творения-это авто-психо-биография и, боже мой, как она прекрасна, благородна, возвышенна. Я в Вашей музыке-слышу не одни только прелестные звуки, я слышу в ней душу, какой еще нет на свете. Я подразделяю музыку на искреннюю и фальшивую. Искреннею я называю ту, в которой человек изображает те чувства, на которые он сам способен, и фальшивою ту, в которой он представляет то, что ему несвойственно. Я не знаю, быть может, кто-нибудь найдет, que c'est trop de presuomption de ma part [что это слишком нескромно с моей стороны], но мне кажется, что я всегда в музыке отличу искренность от фальши и что всегда можно узнать характер человека по его музыке. Я сравниваю музыку с ораторством, в котором один говорит с искренним убеждением и увлечением, а другой хотя и подносит платок к глазам, но так и слышишь, что надувает, но, конечно, как и относительно музыки, находится много таких, которые восхищаются последнею категориею, я же скажу, что у таких натур есть, конечно, дар, талант, но меня они не восхищают. Часто я заставляю Bussy играть мне “Орлеанскую деву” и каждый раз испытываю новый восторг, и по-прежнему сцена Дюнуа с королем me met au comble de l'exstase [погружает меня в беспредельный экстаз], a из танцев меня безмерно восхищает танец шутов и скоморохов. Это изумительно хорошо. Какая прелесть гимн в первом акте, какой великолепный марш в третьем действии. Как оригинально эффектны в нем эти гаммы и маленькие ноты в верхних регистрах. В сцены любви я еще не довольно вслушалась.

Петр Ильич, отчего Вы не написали ни одного trio? Я каждый день здесь жалею об этом, потому что каждый день мне играют trio, и я все охаю, зачем Вы не сделали ни одного. Здесь очень трудно найти какие-нибудь музыкальные сочинения, так например, trio Шумана и достать нельзя. Я много выписываю нот из Вены....

Скоро ли Вы приедете сюда, мой дорогой? Очень хочется мне этого....

Я выписала из Москвы еще два экземпляра “Орленской девы”,-то скажите, милый друг мой, могу я подарить один экземпляр моему французику? Или нельзя давать до первого представления, так как Вы не желали делать публике известною оперу до ее исполнения,-то относится ли это также и к французской или, вернее сказать, парижской публике? Прошу только-очень, мой дорогой, сказать мне без малейшей церемонии....

До свидания, мой милый, бесценный друг. Всем сердцем горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Р. S. До какого времени Вам можно адресовать в Каменку?

301. Чайковский - Мекк

Каменка,

22 октября [1880 г.]

Только что начинаю поправляться после пятидневной довольно мучительной болезни. Я вероятно сильно простудился; у меня была жестокая зубная боль, при этом жар, бред, несносная тоска, отвращение к пище и т. д. Теперь уже быстро выздоравливаю, хотя чувствую слабость. Не странно ли, что Алеша уехал именно в такую минуту, когда он был мне так нужен?

Получил дорогое письмо Ваше. Вы спрашиваете, милый друг, про комедию Модеста. Она стоит того, чтобы я несколько с нею познакомил Вас. Если Вы хотите, чтобы я сказал Вам, какую идею она имеет в своем основании, то скажу Вам, что в смысле комедии, долженствующей доказать какой-нибудь тезис нравственной философии или бичом сатиры нанести удар какому-нибудь общественному пороку, она не может уложиться в сжато и отчетливо высказанный афоризм. Ничего определенного она не обличает и не бичует. Но комедия эта с большой силой и глубиной представляет совершенно объективное изображение нескольких сторон русской и преимущественно петербургской общественной жизни. Называется она “Благодетель”: он и есть герой пьесы. Это человек скромного происхождения, но составивший себе блестящее положение в свете своими способностями и умом. Ум этот чисто практический. Он умеет приноровиться к людям, умеет кстати потакнуть их слабостям, нисколько не унижаясь при этом, умеет из всего, извлечь для себя пользу, считает себя выше общего уровня и поэтому не находит нужным пресмыкаться, а, напротив, обращается даже с высшими высокомерно и грубо, вследствие чего приобрел репутацию человека правдивого и честного. В сущности ни того, ни другого нет. Он и не правдив и не честен, а представляет себя таким, когда находит нужным. Любит иметь около себя преданных креатур и ради этого принял в дом сироту, дальнюю родственницу, и воспитал нескольких крестьян на свой счет. Но требует от них абсолютного обожания и поклонения, а при малейшем протесте выходит из-себя и разражается упреками в неблагодарности. Нравственности никакой и ради удовлетворения сильной чувственности не погнушается никакими низостями и не остановится ни перед какими препятствиями. Полнейшее отсутствие доброты и мягкости, но при этом он не скареден и ради эффекта и поддержания своей репутации человека с щедрой натурой готов приносить жертвы. Эгоизм его колоссален. В его глазах весь мир и все люди суть только пьедестал для его изуродованной самообожанием личности. Характер этот очень сложен и разъясняется в комедии скорее его действиями, чем словами, и мне трудно дать Вам о нем вполне точное понятие в краткой характеристике. Другое главное лицо комедии-дочь его, девушка, блестящая красотой и в сущности хорошая и честная, но испорченная отвратительной средой и воспитанием, в котором все внимание было обращено на внешность. Она страдает болезнью века, т. е. неопределенным исканием чего-то,неудовлетворенностью, неумением просто и прямо идти к возможному идеалу счастья. Драматичность ее положения в том, что единственный предмет ее поклонения, окруженный для нее ореолом непогрешимости и высшей нравственной красоты, есть ее отец. Между тем, вследствие стечения различных роковых обстоятельств, она вдруг прозревает и узнает, что такое ее отец и что была вся прежняя ее жизнь среди всякого рода лжи и пошлости. Другой женский характер, именно сирота, воспитанная отцом ее,натура чисто пассивная, не умеющая вовсе протестовать и бороться и вследствие этого погибающая. Что касается jeune premier [первого любовника], то в этой пьесе это медицинский студент (воспитанник благодетеля), простая, прямая, здравая, честная русская душа.

Не буду рассказывать Вам фабулы, ибо, во-первых, не сумею рассказать Вам ее хорошо в коротком размере письма, а во-вторых, не хочу портить Вам удовольствие узнать ее из чтения самой пьесы. Дело в том, что как только поправки и небольшие переделки, которым Модест теперь подвергнул пьесу, будут готовы, я постараюсь распорядиться о снятии копии и пришлю Вам пьесу.

Пожалуйста, дорогой друг мой, напишите мне, какие Ваши планы и долго ли еще Вы пробудете во Флоренции. Я до первых чисел ноября остаюсь здесь, а с конца октября попрошу Вас адресовать мне письма в Москву, в магазин Юpгенсона (Неглинный проезд, № 10).

Еще не могу в точности определить, когда удастся выехать за границу, а очень мне этого хочется!

Прошу Вас, милый друг, передать мое нижайшее почтение Юлии Карловне, приветствия ее младшим сестрам (что поделывает Милочка, сильно ли она выросла?), а также дружеские поклоны Вл[адиславу] Альб[ертовичу] и Петру (?) Данильченке.

Ваш безгранично Вам преданный

П. Чайковский.

302. Мекк - Чайковскому

Флоренция,

24 октября 1880 г.

Милый, бесценный друг! Спешу написать Вам несколько слов для того, чтобы мое письмо застало Вас еще в Каменке и мой ответ и мои просьбы пришли вo-время. В ответ на Ваш вопрос: долго ли я пробуду во Флоренции? -я скажу, что, к сожалению, не дольше 6 декабря, потому что на обратном пути мне надо остановиться на несколько дней в Вене....

Просьба же моя убедительная состоит в том, чтобы Вы были так добры, мой дорогой друг, выпросили для меня у Александры Ильинишны еще по одному экземпляру фотографий ее и всего ее семейства. Мне ужасно хочется иметь их и в Москве и в Браилове, так как я живу и там и там, и, пожалуйста, нельзя ли и фотографию Льва Васильевича. И если Александра Ильинишна будет так милостива, что даст мне их все, то будьте так добры, дорогой мой, привезите мне их во Флоренцию, если приедете еще при мне, в противном случае убедительно прошу послать мне их в Браилов. Тысячу раз благодарю Вас, милый друг мой, за сообщение мне цветов Ваших прелестных племянниц и Ваших. Портреты барышень я уже заказала, но с Вашим для меня случилось большое горе. Я поручила Коле прислать мне из Петербурга несколько Ваших фотографий, из которых и хотела заказать раскрашенный портрет. От Коли получила уведомление, что он выслал фотографии, но вот целый месяц я их жду и не могу дождаться. Очевидно, они пропали. Я написала Коле, чтобы он послал вторично, но надо очень долго ждать. Если у Вас есть Ваша фотография, Петр Ильич, поделитесь со мною. А вот я была бы Вам безгранично благодарна, если бы Вы снялись теперь в Москве и уделили бы мне несколько экземпляров; quen pensez-vous, mon adorable ami? [что Вы об этом думаете, мой обожаемый друг?] Я все у Вас что-нибудь выпрашиваю, простите, видно уж мне так на роду написано.

Слушала вчера Вашу “Орлеанскую деву”, милый друг мой. Как хорош последний дуэт Иоанны и Лионеля, восхитителен, но все-таки наибольшее, потрясающее впечатление на меня производит сцена Дюнуа с королем. Это неподражаемо, убийственно хорошо! Как великолепно, поразительно хорошо музыка изображает непоколебимость натуры, глубину отношений, силу убеждения одного и мечтательную, женственную нежность и слабость другого, потом разбуженное достоинство и мужество, в котором сливаются обе натуры в воинственных выражениях и т. д., и т. д. Я не могу слушать без нервной дрожи эту сцену. От этой фразы у меня повертывается вся внутренность,-так слышишь в ней эту горячую просьбу, это пламенное желание разбудить спящую натуру. Боже мой, чего Вы не умеете изобразить! Сам бог не наделил человека такою способностью чувствовать, какую Вы ему даете! Но однако довольно. Вы человек поэтически-набожный, я не хочу Вас скандализировать....

Ах, да, было и забыла сказать, что, по зрелом размышлении, я еще не дам своему французику “Орлеанской девы”. Я очень боюсь, что эти шарлатаны французские композиторы, как Massenet, Deslibes, Godard и проч., и проч., наворуют из Вашей оперы полные карманы и потом будут восхищать парижскою публику, как своим собственным. Уверяю Вас, Петр Ильич, что они постоянно воруют у Вас. На днях мы играли в четыре руки Вашу Первую симфонию. Я в первый раз слышала это сочинение и уверяю Вас, что они и оттуда накрали себе надолго материалов.

Сходство Bussy с Ант[оном] Рубинштейном я также уже раньше заметила. Я думаю, что ему предстоит хорошая будущность, потому что он предан своему делу всем существом и только им и интересуется в жизни, хотя натуры очень ветреной, вполне французской, но сердце очень доброе. Танцы его аранжировки я и сама хотела послать Юргенсону, но предварительно, если позволите, милый друг, покажу Вам....

До свидания, мой дорогой, несравненный друг. От души желаю Вам успеха в Москве с постановкою произведения Модеста Ильича. Всем сердцем горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Фотография, которую Вы увидите у меня в руке, есть портрет моего любимца Волички.

303. Чайковский - Мекк

Каменка,

1880 г. октября 24-27. Каменка.

24 октября 1880 г.

Еще два дня тому назад получил дорогое письмо Ваше, но принимаюсь за перо лишь сегодня, чтобы поблагодарить Вас, милый и добрый мой друг, за все теплые слова Ваши, относящиеся к моей музыке и ко мне. Не мне, конечно, определять достоинства моих писаний, но могу, положа руку на сердце, сказать, что они все (за немногими исключениями) пережиты и прочувствованы мной и исходят непосредственно из души моей. И для меня величайшее благо, что есть на свете другая родственная мне душа, которая так чутко отзывается на мою музыку. Мысль, что она прочувствует все, чем я был полон, когда писал то или другое сочинение, всегда воодушевляет и согревает меня, и Вы не думайте, что таких душ много у меня. Даже среди людей, между которыми я живу, лишь только в братьях и особенно в Модесте я имею человека, связанного со мной близким духовным родством. Что касается музыкантов по профессии, то в них всего менее я встречал живого сочувствия.

Мне до крайности приятно, что Вы оценили в “Оpлеанской деве” те места, которые и я больше всего люблю. Но позвольте Вас попросить, друг мой, оказать такое же сочувствие еще одной очень прочувствованной сцене, а именно, pассказу Иоанны и следующему за ним финалу. Обратите, пожалуйста, внимание на видоизменение темы хора ангелов в устах Иоанны. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что тема эта, перенесенная с небес на землю и вещаемая уже не ангелами, а человеком, т. е. сосудом страдания, должна в этом месте трогать сердце. Разумеется, клавираусцуг дает обо всем этом лишь очень поверхностное понятие.

Вы спрашиваете, отчего не пишу трио? Простите, друг мой! Безмерно хотел бы угодить вам, но это свыше, моих сил. Дело в том, что, по устройству своего акустического аппарата, я совершенно не переношу комбинации фортепиано со скрипкой или виолончелем solo. Эти звучности кажутся мне взаимно отталкивающими друг друга, и я уверяю Вас, что для меня чистая мука прослушать какое-нибудь трио или сонату со скрипкой или виолончелем. Объяснять этот физиологический факт не берусь и лишь констатирую его. Совсем другое дело фортепиано с оркестром: тут тоже нет слияния звучностей да, фортепиано и не может слиться ни с чем, имея звук эластический, как бы отскакивающий от всякой другой звуковой массы, но тут две равноправные силы, т. е. могучий, неисчерпаемо богатый красками оркестр, с которым борется и которого побеждает (при условии талантливости исполнения) маленький, невзрачный, но сильный духом соперник. В борьбе этой много поэзии и бездна соблазнительных для композитора комбинаций. Но что такое за неестественное сочетание таких трех индивидуумов, как скрипка, виолончель и фортепиано? Тут достоинства каждого из них теряются. Певучий и согретый чудным тембром звук скрипки и виолончели представляется односторонним достоинством рядом с царем инструментов, а этот последний тщетно старается показать, что ион может петь, как его соперники. По-моему, фортепиано может являться только при трех условиях: 1) один, 2) в борьбе с оркестром и 3) как аккомпанимент, т. е. фон для картины. Но трио ведь подразумевает равноправность и однородность, а где же она между смычковыми инструментами solo, с одной стороны, и фортепиано, с другой? Ее нет. И вот почему в фортепианных трио есть всегда какая-то искусственность, и каждый из трех беспрестанно играет не то, что действительно свойственно инструменту, а что навязано ему автором, ибо часто последний встречает затруднения, как распределить голоса и составные части своей музыкальной мысли. Я отдаю полную справедливость искусству и гениальному умению побеждать эти трудности таких композиторов, как Бетховен, Шуман, Мендельсон. Я знаю, что есть множество трио с превосходной по качеству музыкой, но, как форму, я тpио не люблю и поэтому ничего согретого истинным чувством для этой звуковой комбинации написать не могу. Знаю, милый друг, что мы в этом с Вами расходимся и что Вы, наоборот, любите трио, но, несмотря на всю родственность-наших музыкальных натур, мы все-таки два отдельных нравственных индивидуума, и поэтому неудивительно, что в подробностях расходимся!

А как бы мне хотелось угодить Вам и написать тpио! Разумеется, дабы сделать Вам угодное, я готов хоть сию же минуту приняться за работу, но ведь Вам не может понравиться мой труд, .если в нем не будет искреннего вдохновения! А последнее невозможно, когда при одном воспоминании о звучности тpио я испытываю просто физическое неприятное ощущение.

27-го, понедельник.

Я никак не могу вполне оправиться от болезни и страдаю ежедневно жестокими, никогда не бывалыми головными болями. Болит все одно и то же место внутри головы, как будто в мозг вонзилась какая-то иголка. При малейшем умственном напряжении боль является тотчас же, и никакие средства не помогают. Проходит мгновенно сама собой, когда этого менее всего ожидаешь. Я не в состоянии заниматься совершенно, даже простое письмо мне трудно написать. Неожиданное это маленькое-бедствие очень тяготит и беспокоит меня, так как у меня едва начата инструментовка увертюры для выставки. Тем не менее придется, вероятно, несколько дней провести в совершенном бездействии.

Я остаюсь здесь до 6 ноября. В этот день празднуется годовщина свадьбы сестры и зятя. Предполагается маленький праздник, и у меня не хватает духа отказать в просьбе остаться. Как жаль, что я просил Вас адресовать письма в Москву. Уеду седьмого или восьмого. Многое хотел еще сказать, но отлагаю до другого раза. Голова болит нестерпимо.

Безгранично Вас любящий

П. Чайковский.

304. Мекк - Чайковскому

Флоренция,

31 октября 1880 г.

Милый мой, несравненный друг! Теперь Вы уже в Москве. Как я завидую всегда и каждому, кто находится в этом дорогом для меня городе, и чем дольше je suis expatri e [я удалена от родины], тем сильнее я люблю свою Москву. Теперь же-я даже больше, чем expatriee, je suis bannie de ma patrie [удалена, я изгнана из моей родины]. Добрые люди делают мне жизнь в Москве невозможною. Мне тяжело это положение тем более, что т а м за собою я оставила одиноким другого бойца с людскою злобою, завистью и клеветою, это моего бедного Володю. И уж накинулись же теперь на него эти паразиты, загребающие всякий жар его руками и в благодарность дарящие его ненавистью и клеветою. Нам обоим, т. e. мне и Володе, досталась такая доля со смерти моего мужа, но я могу хотя убежать от этих радостей на такое расстояние, что они не скоро до меня доходят, а он, бедный, и уйти никуда не может, потому что дела не отпускают.

Боже мой, как мне грустно, что Вы хвораете, мой бесценный друг. И в самом деле, как это жестоко, что Алеша должен был уехать как раз во время Вашей болезни. Дай бог, чтобы это нездоровье прошло без всяких дурных последствий.

Тысячу раз благодарю Вас, милый мой, дорогой, за обещание прислать мне комедию Модеста Ильича. Ужасно интересно будет мне прочитать ее. Как я буду рада, когда увижу в “Московских ведомостях”, что такого-то числа пойдет в первый раз комедия г-на М. Чайковского “Благодетель”. Как интересно мне будет прочитать рецензию. Как было бы хорошо, если бы ее давали в апреле еще,-тогда я предполагаю проехаться в Москву и могла бы увидеть.

Вчера я получила раскрашенные фотографии Татьяны и Веры Львовней-что за красотки, хотя и раскраска не вполне хорошо сделана! Когда приедете, дорогой мой, я Вам покажу. Ваш портрет еще не готов. Ах, да, я и забыла Вам сказать, что я все-таки получила Ваши фотографии из Петербурга и так обрадовалась увидеть Ваше изображение, что у меня закапали [слезы] из глаз. О, как Вы мне дороги!

Сейчас мне пришло в голову, милый друг мой, воспользоваться Вашим пребыванием в Москве, чтобы ускорить напечатание танцев из “Лебединого озера”. Для этого я посылаю их Вам с этою же почтою и усердно прошу просмотреть их, и если найдете переложение хорошим, то будьте так добры, потрудитесь поручить Юргенсону напечатать их, на каких он хочет условиях; я на всякие согласна. Имя Monsieur de Bussy я попрошу не выставлять, потому что может как-нибудь попасть в руки Jules Massenet, и моего юношу, пожалуй, распекут. Вообразите, Петр Ильич, что этот мальчик с горькими слезами уезжал от меня. Меня, конечно, это очень тронуло; у него очень привязчивое сердце. Он бы совсем не уехал отсюда, да консерваторское начальство уже морщилось и на ту отсрочку, которую он выпросил. Во французской музыкальной газете была программа концертов Pasdeloup, в которую входили и Ваши сочинения. Как мне жаль, что для меня загражден путь пропагандировать Вашу музыку и просвещать ею парижан посредством моего любимца Colonn'a. Теперь я представляюсь перед ним умершею, потому что для меня другого выхода нет из того положения, в какое я попала. До Вашего запрещения давать Colonn'y субсидию на постановку Ваших симфоний в Париже я в своей переписке с ним сказала, что буду присылать ему Ваши оркестровые сочинения в четырехручном переложении, для выбора тех пьес,которые он захочет исполнять в данный сезон, и получила от него ответ, что он очень благодарен и ждет присылки их. А в этот промежуток времени я получила Ваше запрещение способствовать исполнению Вашей музыки в Париже, так я и замолкла и готовлюсь, в случае надобности, заявить Colonn 'y, что я божьего милостью умре. А все-таки жаль.

Погода у нас хотя и часто дождливая, но все-таки очень теплая, на солнце тридцать градусов. Я опять гуляю и катаюсь.

Дорогой мой, как мне хочется empocher Vera dans ma famille [прикарманить Веру в свою семью]. Какое милое, детское выражение у нее в личике. Я думаю, что от нее я никогда не имела бы тяжелых минут. Сколько ей лет?..

Петру Антоновичу я не передала Вашего поклона, милый друг мой, потому что он не знает о моей дружбе с Вами. До свидания, бесценный мой. Всем сердцем Ваша

Н. ф.-Мекк.

305. Чайковский - Мекк

Каменка,

31 октября [1880 г.]

Спешу поблагодарить Вас, милый, добрый, бесконечно любимый друг, за чудную карточку Вашу, только что мной полученную. Это положительно лучшая карточка Ваша из всех мной виденных. Она доставила мне безмерное удовольствие!!

Здоровье мое улучшается. Боли головы, доходившие до того, что я плакал, как ребенок, почти прошли благодаря мушкам, к которым Пришлось прибегнуть. Но доктор велит еще довольно долго воздерживаться от всяких занятий и даже по возможности сократить мою переписку. Вот почему, дорогая моя, я буду некоторое время писать Вам лишь короткие письма. Когда-то я попаду за границу! Ощущаю бесконечно сильное стремление рассеяться и развлечь себя путешествием. С другой стороны, в Москве мне предстоит много дела, а Направник пишет мне, что я понадоблюсь для постановки оперы в самом начале января и, может быть, даже раньше. Меня начинает смущать мысль, что путешествие мое будет отравлено сознанием его неизбежной краткости и тем, что я буду связан необходимостью явиться в Петербург тотчас после уведомления Направника, которое может состояться, когда я его буду ожидать всего менее. Посоветуйте мне, дорогая моя, как поступить. Не благоразумнее ли будет отложить путешествие за границу до постановки оперы? Тогда я съездил бы в Москву и Петербург, а на декабрь вернулся бы в Каменку с тем, чтобы в январе уехать в Петербург и за границу. При свойственной моему характеру нерешительности я буду очень счастлив получить от Вас в Москве какой-нибудь совет.

Здоровье сестры, слава богу, очень хорошо. Она осчастливлена приездом своей кузины, своего ближайшего друга, с которым она провела все детство и первую молодость. Кузина эта, муж которой директор Балтийской дороги, приехала с мужем и сыном в собственном вагоне, и они предлагают на возвратном пути довезти Модеста с Колей и меня до Москвы. Предложение это столь соблазнительно, а, с другой стороны, здоровье мое еще так не упрочилось, что я, быть может, решусь остаться в Каменке до их отъезда, который состоится после двенадцатого числа.

Все Ваши поручения исполню непременно, т. е. 1) доставлю Вам или во Флоренцию или в Браилов портреты всего семейства сестры и 2) непременно снимусь в Москве или в Петербурге специально для Вас.

Мне очень хочется распространиться по поводу одного места Вашего письма, касающегося моей религиозности, но я принужден отложить это до полного выздоровления, ибо голова моя действительно требует, чтобы я остерегался от всяких напряжений.

Желаю Вам всяких благ и, главное, здоровья и спокойствия. Еще раз бесконечно благодарю за карточку. В виду неизвестности дня моего отъезда, прошу Вас, дорогой друг, адресовать мне в Москву, где во всяком случае буду около 12-14 ноября.

Ваш П. Чайковский.

306. Мекк - Чайковскому

Флоренция,

3 ноября 1880 г.

Дорогой мой, милый друг! Мне всегда и постоянно приходится выражать Вам мою безграничную и бесконечную благодарность, вот и теперь я и пересказать не могу, как я Вам благодарна за Ваше желание сделать мне удовольствие сочинением trio, но, конечно, и говорить нечего, что я ни за что в мире не захочу, чтобы Вы Ваше творчество эксплуатировали против собственных симпатий, а к тому же скажу Вам, милый друг мой, что Вы очень ошиблись, думая, что я люблю именно trio. Нет, я люблю в них музыку, как люблю ее везде, в каких бы видах она ни являлась, но со стороны замысла, обстановки, набора, так сказать, персонажей и распределения им ролей я решительно не понимаю, для чего пишут trio, так что у меня сложилась стереотипная фраза, когда заговорят об trio: “Hу, trio пишутся для фортепиано”.С механической стороны в них постоянно нарушается закон равновесия, с математической выходит, что 3:3 не дадут 1 на каждого. А я человек аккуратный, люблю везде равновесие, симметрию, математическую точность и ясность, а, слушая trio, я всегда спрашиваю себя, за что в нем таким прелестным инструментам, как скрипка и виолончель, даны роли людей, сующих нос не в свое дело, хотя бы и умно, но там, где и без них могут обойтись очень хорошо. Сочинением же, по его внутреннему содержанию, независимо от группировки инструментов и звукового подбора, я восхищаюсь ужасно и жалела теперь очень, очень, что Вы не сочинили ни одного trio, потому только, что я в данных обстоятельствах имела бы возможность слушать Вашу музыку.

Вообще в моих вкусах к разным видам музыкальных сочинений есть такая градация: больше всего я люблю оркестровые сочинения, затем из камерной музыки больше всего квартеты (струнные), потом квинтеты. Септуоры и октеты мне как-то подозрительны, и меньше всего в этой области люблю trios, хотя, повторяю, они трогают мне сердце глубоко. Я не чувствую физического отвращения к их звуковому сочетанию, но умом не понимаю, для чего их сочиняют.

Теперь перейду ко второму предмету, еще более для меня интересному, к “Орлеанской деве”. После Вашего указания, дорогой друг мой, я еще перечитала рассказ Иоанны и Финал и была изумлена, поражена, до того это хорошо. Рассказ Иоанны-верх совершенства по своей естественности и искусству воспроизвести музыкою текст. Это начало рассказа бесподобно; неподражаемо! Как натурально: она не поет, а именно рассказывает. Мысль вложить в уста Иоанны музыку ангелов и тем указать ее наитие свыше-гениальна. Финал превосходен! Что за прелестные модуляции в нем. А знаете, Петр Ильич, что над одним тактом я просидела и старалась понять его с час времени. В одном месте, где поют поочередно король и Иоанна, в партии оркестра сделана модуляция посредством энгармонизма в диэзный тон, а в том же такте, в голосе короля, остается # бемольный тон, так что в голосе короля получается La ***, а в оркестре Sol *** [Энгармонизм-отношение между звуками, различными по высоте и письму, но одинаковыми по музыкальному значению, например, La ***= Sol ***. Энгармоническая модуляция-переход из одного строя в другой, основанный на замене звуков аккорда предыдущего строя ангармонически равными ему звуками, принадлежащими последующему строю.]. Я и стала думать, отчего же Вы не сделали одинаковой метаморфозы в обеих партиях? Соображала, соображала и должно быть догадалась, почему это так. Не смейтесь, мой милый друг, что я задумываюсь над такими недоступными для меня вопросами, но ведь это только в Ваших сочинениях.

Все, о чем я говорила, т. е. рассказ Иоанны и Финал, изумительно хорошо. Но тем не менее мою душу трогает глубже всего мольба Дюну а, и я Вам расскажу, мой милый друг, почему. Вообще везде меня трогают и волнуют выражения, конечно, тех чувств, которые я понимаю и признаю. Понимаю же я чувства патриотизма, материнской любви и того чувства, которое люди зовут вообще любовью, а я называю дpужбою. Не понимаю и не признаю любви юных влюбленных существ. По моим понятиям, любовь начинается там, где она обыкновенно кончается, а именно, с близких отношений. Влюбленность же есть мечта, игра воображения, раздражение внешних чувств, вследствие которого является возбуждение совсем не почтенного свойства- чувственное, тогда как между людьми близкими чувственная сторона отодвигается совсем на задний план и действует только настолько, насколько природа наделила животным свойством человека, но тем не менее между ними устанавливается связь неразрывная.... Вот почему, мой милый друг, я в операх, в литературе и в жизни никогда не трогаюсь страданиями юных влюбленных сердец и остаюсь равнодушною при таких любовных сценах. Вот почему я и говорю Вам всегда, что Ваша музыка выше сюжета;я отношу это к любовным сценам. Поэтому и сцены любви в “Орлеанской деве” меня трогают меньше чего другого.

Второе. Сюжет рассказа Иоанны и Финал принадлежит также к области моих скептических отношений. В послания свыше я не верю, даже о сошествии св. духа на апостолов стараюсь не думать. Недавно еще здесь, в картинной галерее, выставлена была большая картина “Les tentations de St. Antоinе” [“Искушение св. Антония”]. Вы понимаете, конечно, что этим “tentations” были женщины, окружающие его в соблазнительной наготе и дразнящих .позах, и он, скорченный, дрожащий и бледный, как мертвец, возбуждал во мне и смех и отвращение: сам вследствие пошлости и гадких мыслей додумался до привидений и возводит в добродетель свое целомудрие. Я скажу, что выпороть бы его надо за то, что ему представлялись такие мерзости, а не в святые производить. Извините, милый друг, за крупные выражения, но я не могу мириться с людскою пошлостью. Но, боже мой, куда я залетела-от Jeanne d'Arc к св. Антонию. Я надеюсь, впрочем, что этот святой католический, а не наш.

Итак, милый друг, музыка рассказа Иоанны и финал восхитительны, несравненны, но видениям ее я все-таки не верю, потому что я реалистка и поклоняюсь возвышенным, но реальным чувствам,-поэтому патриотизм Дюнуа меня пробирает насквозь, трогает сильнее всего другого...

Слышали ли Вы, друг мой, что представительница. Вашей Татьяны, Климентова, сошла с ума, и доброжелатели Ник[олая] Григ[орьевича] сейчас валят на него вину за это, говорят, что он давно с нею в близких отношениях. Правда ли это? Мне что-то не верится ...

Мой французик уехал, и мне очень скучно, что я не могу слушать ни Вашей фортепианной сонаты, ни прелестных мелких сочинений, из которых я особенно обожаю вальс fis-moll, который Bussy играл очень хорошо. Trios мои также прекратились.

Время летит беспощадно быстро, вот уже мне остается пробыть здесь один только месяц. Жаль, здесь так хорошо. Если бы не дети в России, я бы не уехала отсюда до весны. Мы ни разу не были ни в театре, нив каком концерте, потому что и нет ничего, хотя в опере участвует Данджери, наша знакомка по России, но состав труппы все-таки плохой.

До свидания, милый, дорогой друг. Жду Вас с нетерпением. Всем сердцем беспредельно Вас любящая

Надежда фон-Мекк.

307. Чайковский - Мекк

Каменка.

7 ноября 1880 г.

Милый, дорогой Друг! Здоровье мое гораздо лучше, и та упорная невралгическая головная боль, которою я так упорно страдал, осталась теперь лишь как воспоминание. Но до сих пор еще я принужден воздерживаться от занятий и от всяких умственных напряжений. С одной стороны, это, как и следовало ожидать, меня несколько тяготит, а с другой, оно оказалось очень хорошо для моего здоровья и состояния нервов. Думаю, что еще лучше будет мне, когда я попутешествую, и мне очень хочется исполнить мой проект поездки за границу, но меня смущают различные обстоятельства, о коих я писал Вам в моем предыдущем письме. Откладываю решение этого вопроса до Москвы. Я выезжаю завтра вечером и в понедельник десятого числа надеюсь. быть в Москве, где меня ожидает целая масса всякого рода корректур и дел. Меня несколько волнует состояние моего влюбчивого брата Анатолия. Вот уже несколько времени, что я получаю от него письма, преисполненные излияниями любви к одной богатой молодой девушке (Мазуриной), которая, по его словам, преисполнена бесконечным количеством всякого рода достоинств, но которая, увы, кажется, вовсе не расположена увенчать его желания согласием выйти за него замуж. При его нервной натуре я боюсь, чтобы эта новая страсть не подействовала неблагоприятным образом на его здоровье. Какое странное создание человек! Есть много девушек, выказывавших к моему симпатичному брату искреннее расположение и способных сделать его счастливым, но он, как нарочно, всегда влюбляется в тех, кто ни мало не интересуется им.

Будьте здоровы, дорогая моя. Как давно, по моей вине, я лишен известий об Вас. С нетерпением жду письма Вашего в Москве.

Бесконечно любящий Вас

П. Чайковский.

308. Мекк - Чайковскому

Флоренция,

8 ноября 1880 г.

Милый, бесценный друг! Спешу написать Вам только несколько слов для того, чтобы сказать, это мой положительный совет Вам есть отложить поездку за границу до января или февраля. Конечно, не стоит ехать на короткое время и никому, а в особенности нервному человеку, я это очень хорошо знаю. Если я имею ограниченный срок один месяц, то меня с первого числа этого месяца уже давит мысль об этом стеснении, и все этим портится. Я, с своей стороны, буду очень счастлива, если Вы декабрь и рождество пробудете в Каменке, потому что и я приеду в Браилов, и мы будем близко друг от друга.

Прошу Вас также убедительно, дорогой мой, не только писать мне короткие письма, но и редкие. Я буду вполне довольна, если Вы будете писать мне один раз в месяц. Здоровье Ваше для меня дороже всего.

Я эти дни ужасно утомлена, во-первых, разными неприятностями, а во-вторых, вследствие их, такою усиленною перепискою, что я пишу каждое утро по шести, семи листов и все весьма неприятных писем.

Итак, мой дорогой, проведем мы рождество вместе на Украине, на что лучше этого! “И дым отечества нам сладок и приятен”! До свидания, несравненный, милый друг. Всем сердцем горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

309. Чайковский - Мекк

Москва,

12 ноября 1880 г.

Милый и дорогой друг мой! Вчера вечером приехал сюда очень усталый и смущенный заранее всеми треволнениями, которые мне неизбежно приходится переносить в Москве и в Петербурге. Прежде всего меня расстроил брат Анатолий. С свойственною ему способностью увлекаться хотя не надолго, но очень сильно, он влюблен теперь без памяти в некую М-еllе Мазурину, которой сделал на днях предложение и получил отказ. Это его очень огорчило и поразило. Хотя я заранее знаю, что страсть эта не так глубока, как кажется, но теперь жалко смотреть на его огорченное, убитое лицо и слушать его жалобы на несчастную судьбу.

Был сегодня в консерватории, видел всех ex-товарищей, получил массу приглашений на всякого рода обеды и ужины,. вел беседу с несколькими десятками людей, и все это меня до крайности утомило. Пришел домой (я остановился с Модестом в “Славянском базаре”) и отдыхаю душевно, обращая к Вам эти несколько строк.

Я выразил Вам в свое время мои чувства насчет субсидий, ценою которых Colonne выказывает готовность играть мои сочинения, но я никогда не хотел позволить себе стеснить в этом отношении свободу Ваших действий и тогда же написал Вам, что, в конце концов, совершенно полагаюсь на Ваше решение. Очень может быть, что я преувеличенно отнесся к интересантству Colonn'a. Прошу Вас, милый друг, если Вам этого угодно, посылать Colonn'y все, что хотите, и вообще поступить в этом отношении сообразно Вашим желаниям, нисколько не стесняясь моим взглядом на это обстоятельство. Я только и мечтаю о том, как бы уехать из Москвы. Мучительно тоскливое чувство какой-то неопределенной грусти преследует меня постоянно. Я люблю, очень люблю этот родной мне город, но оставаться долго здесь для меня невыносимо.

За дорогое письмо Ваше горячо благодарю. Думаю, что что бы ни случилось, попаду во Флоренцию. Ах, как мне жутко и грустно здесь! Простите за краткость и необстоятельность, письма.

Бесконечно преданный

П. Чайковский.

310. Чайковский - Мекк

Москва,

17 ноября [1880 г.]

Мою здешнюю жизнь можно описать в немногих словах. Целое утро до самого обеда утомительная корректурная работа, потом обеды и вечера у разных приятелей, а затем бессонная и мучительная ночь. Получил ваше письмо с советом не ехать за границу до конца января. Признаться сказать, очень хотелось бы поступить иначе, т. е. сейчас же устремиться куда-нибудь как можно дальше, но я поневоле должен остаться. Теперь начнутся на днях репетиции “Онегина”, который пойдет в начале декабря в бенефис Бевиньяни, коему я обещал присутствовать при этом, а затем уж недалеко и до января. На-днях съезжу в Петербург, куда меня приглашает Направник, дабы разъяснить разные цензурные и другого рода недоумения. Потом вернусь сюда, и что дальше будет, не знаю. Одно знаю, что у меня на душе очень скверно. Последнему не мало способствует известие, что мой Алексей попал в солдаты.

Благодарю Вас тысячу раз, бесценный друг, за милую аранжировку, которую Вы мне прислали. Как только освобожусь от корректур, просмотрю ее и отдам напечатать Юргенсону, изъявившему большую готовность издать эту вещь.

Мне грустно и больно читать в Вашем письме, что у Вас так часто бывают тяжелые и неприятные переписки. Когда же это кончится?

Через две недели будет играться мое Итальянское каприччио, а затем, вскоре, новая Струнная серенада, очень всем понравившаяся по фортепианному переложению. Как обидно, что ни того, ни другого не услышит мой дорогой, бесценный друг!

Будьте здоровы, покойны и счастливы.

О, Италия! как невыразимо она влечет меня к себе!

П. Чайковский.

311. Чайковский - Мекк

Москва,

21 ноября [1880 г.]

4 часа ночи.

Как утомительна эта жизнь! Как я был бы бесконечно, неизмеримо счастлив, очутившись вдруг где-нибудь около Вас, на Viale dei Colli, или хотя бы в том же Hotel de Milan, где когда-то я жил! А между тем жаловаться не имею права, ибо еще никогда я не испытывал таких всесторонних и многоразличных изъявлений сочувствия, какие испытываю теперь здесь. На будущей неделе в одном и том же концерте Музыкхального] общ[ества] будут исполнены две мои вещи: Итальянское каприччио и Струнная серенада. Четырнадцатого числа состоится экстренный концерт, на коем будет исполнена моя литургия. В Большом театре сегодня идет “Опричник”, а к постановке приготовляется “Евгений Онегин”, который хотят дать в самой лучшей обстановке. Вообще со всех сторон я получаю изъявление теплого сочувствия к моей музыке, а между тем... меня тянет отсюда куда-нибудь как можно дальше. Целое утро и до самого обеда я просиживаю над корректурами нескольких моих партитур, печатающихся разом. Обедаю и вечер провожу в гостях. Возвращаюсь домой усталый до изнеможения, плохо сплю и тоскую невыразимо. Отчего? Затрудняюсь ответить на этот вопрос. Жизнь в деревне и за границей приучила меня быть свободным, здесь я раб, ибо должен подчиняться различным тягостям, сопряженным с сочувствием, выражения которого повсюду встречаю.

Алексей окончательно принят на военную службу. Если б Вы знали, друг мой, до чего я Вас люблю и как часто о Вас думаю.

Ваш П. Чайковский.

Простите краткость и безалаберность моих корреспонденции.

312. Мекк - Чайковскому

Флоренция,

24 ноября 1880 г.

Милый, бесценный друг! Я долго не писала Вам, потому что не знала, куда адресовать, а из письма Вашего, которое получила вчера, думаю, что если адресую в Москву, то мое письмо дойдет до Вас рано или поздно. Вообще же прошу Вас, милый друг, сообщить мне, куда вернее можно адресовать корреспонденцию.

Как мне жаль бедного Алешу. Для него солдатская служба будет тяжелее, чем для кого-либо другого, но значит уж так на роду написано.

Как идет дело постановки комедии Модеста Ильича? Дай бог успеха. Ужасно мне жаль, что я не услышу Ваших сочинений, дорогой мой. Меня чрезвычайно интересуют и Итальянская фантазия и Струнная серенада. Скоро ли напечатается четырехручное переложение? Из последнего рода сочинений я знаю серенады Фолькманна (fur Streichorchester) [(для струнного оркестра)], и они мне очень нравятся, в особенности одна, d-moll'ная.

Кто же будет петь за Татьяну в Вашем “Евгении Онегине”, Петр Ильич, так как Климентова больна?

Насчет Анатолия Ильича я не могу сказать, что мне его жаль, потому что Вы знаете, Друг мой, что я довольно бесчувственна к такого рода страданиям, но скажу, что меня чрезвычайно удивляет отказ М-еllе Мазуриной. Я нахожу, что Анатолий Ильич для нее великолепная партия, как человек во всех отношениях высшей сферы, чем она, но, видно, именно этого-то она и не умеет понять. Это должно быть та Мазурина, которая выступала на эстраде в светских концертах и была ученицею Шостаковского, а когда я уезжала из Москвы, то она перешла в науку к Николаю Григорьевичу. У нее в позапрошлом году умер отец и оставил состояние четырнадцать миллионов, из коих, по завещанию, назначил жене двести тысяч. двум дочерям по сто тысяч, а все остальное единственному сыну. А дал так мало жене и дочерям потому, что при жизни был ими очень недоволен.

Петр Ильич, отчего Вы не посоветуете Анатолию Ильичу жениться на М-еllе Кондратьевой? Я слышала, что она одна дочь у родителей, следовательно, имеет хорошее состояние, а это, конечно, важная статья, а еще важнее то, что она воспитанием, развитием, нравственными традициями уж, конечно, более равная партия для Анат[олия] Иль[ича], а этот, знаете, буржуазный мир, monde bourgeois, я не люблю его, он неблагонадежен. Но Вы меня не выдавайте, милый друг, перед братом.

Если Вы захотите меня обрадовать несколькими строчками после этого моего письма, то прошу Вас, друг мой, адресовать в Вену, Hotel Metropole.

У нас сделалось холодно, я жмусь и страдаю, только на солнце еще и можно отогреваться. Хочу выехать 2 декабря, в Вене должна быть пятого и пробуду до девятого, а затем в Браилов, куда и прошу Вас, милый друг, адресовать письма. До свидания, мой бесценный. Всем сердцем Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

313. Чайковский - Мекк

Петербург,

27 ноября 1880 г.

Сегодня утром приехал в Петербург и спешу хотя немножко побеседовать с Вами, милый, дорогой, лучший друг! Ради бога, не сетуйте на меня, что из Москвы я так мало писал Вам. Жизнь моя там была сущей каторгой. Дошло до того, что от чрезмерного напряжения над своими корректурами у меня опять начались те головные невралгические боли, от которых я так страдал в Каменке. Я уехал, еще далеко не окончивши всего, что должен был сделать. Уехал, чтобы хоть немного отдохнуть и переменить образ жизни. Хочу здесь соблюдать строжайшее инкогнито и кроме самых близких не видать никого. Странное ощущение испытывал я в Москве. Моя любовь к этому старому, милому, несмотря на все недостатки, городу нисколько не уменьшилась, напротив, сделалась острее и сильнее, но приняла какой-то болезненный характер. Мне казалось, что я давно уже умер, что все то, что было прежде, кануло в бездну забвения, что я какой-то совсем другой человек из другого мира и другого времени. Мне трудно словами выразить это ощущение, крайне болезненное и мучительное. Приходилось заглушать эту нравственную боль или усиленной работой или усиленными возлияниями Бахусу. Я прибегал очень широко к этим двум средствам, и в результате крайнее утомление.

Но было несколько отрадных минут. Об одной из них расскажу Вам. Московские директора Муз[ыкального] общ[ества] очень заинтересованы моей литургией, и один из них (Алексеев) дал ее изучить лучшему московскому хору, разумеется, за хорошее вознаграждение. Результатом этого изучения было исполнение моей литургии в зале консерватории на прошлой неделе в пятницу. Хор пел превосходно, и я испытал одну из самых сладких минут моей композиторской карьеры. Все присутствовавшие остались не менее меня довольны, и теперь решено публичное исполнение этой музыки в экстренном концерте М[узыкального] о[бщества]. Таким образом, моя литургия, перенесшая столько гонений, делается, наконец, достоянием публики. Кроме того в этот вечер была сыграна, в виде сюрприза для меня, только что написанная мной в Каменке серенада для струнных инструментов. Эта вещь, которую в настоящее время я считаю лучшим из всего мною написанного, была сыграна профессорами и учениками консерватории очень удовлетворительно и доставила мне тоже немалое удовольствие.

Роман моего брата Анатолия развивается и принимает серьезный характер. Предмет его любви все более и более начинает, по-видимому, склоняться на мольбы и желания его. Я видел эту девушку и действительно нахожу ее очень симпатичной.

Писал ли я Вам, дорогая моя, что “Евгений Онегин” пойдет в Москве при очень хорошей обстановке на Большом театре? Его ставит в свой бенефис Бевиньяни и очень хлопочет, чтобы исполнение было во всех отношениях хорошее. Я радуюсь этому, ибо для меня очень важно разрешение вопроса: может или не может эта опера сделаться репертуарной, т. е. удержаться на сцене? Так как я писал ее не для сцены, то никогда не предпринимал ничего для ее постановки на казенном театре, решивши однако ж не препятствовать ее исполнению, если инициативу возьмут на себя лица из театрального мира. Теперь, следовательно, решится, перейдет ли “Онегин” из частных домов на подмостки театра или останется безраздельным достоянием приватных обществ.

Я остановился здесь в гостинице “Европа”, достал очень тихую и изолированную комнатку и намерен провести в Петербурге пять дней. В четверг утром (4 декабря) хочу быть в Москве, чтобы присутствовать на репетиции концерта, в коем будет играться в первый раз Итальянская фантазия.

Довольно давно я не имел о Вас известий, дорогой друг мой, и немножко начинаю беспокоиться насчет Вашего здоровья. Буду телеграфировать Вам. В половине декабря надеюсь быть в Каменке. Мне очень бы хотелось проехаться куда-нибудь, но благоразумие заставляет отложить заграничное путешествие до января.

Бесконечно Вас любящий

П. Чайковский.

314. Мекк - Чайковскому

Флоренция,

30 ноября 1880 г.

Милый, дорогой друг! Очень, очень благодарю Вас за внимание к моему здоровью и очень извиняюсь, если причиною предположения о неисправности моего здоровья было мое долгое молчание, но я уже объясняла Вам, милый друг мой, что не знала, куда адресовать, так как долго не знала, отмените ли Вы Ваше намерение теперь ехать за границу.

Я совсем на-чеку оставить Флоренцию, и как мне ни было здесь хорошо, но я все-таки всегда рада возвращению на милую родину, в дорогой мне Браилов, хотя теперь мне предстоят там весьма неприятные действия. Мой браиловский граф слишком увлекся высоким положением своим в Браилове и зарвался за данное ему мною право, так мне предстоит обуздать его и усадить на свое место, а это очень тяжело и как периодическое состояние и как постоянное оскорбление моего идеала-человека.... Одним словом, я мечтаю найти человека, которого нельзя было бы избаловать, и, боже мой, как это трудно найти. Вот так-то и гр. Сципио избаловался, а мне от этого тяжело.

Послезавтра я уезжаю и, если время и здоровье позволят, напишу Вам с дороги, мой несравненный друг, не то уже из Браилова.

Где находится на службе Ваш Алексей, Петр Ильич, и как его адрес?

Как мне жаль, что Вы так тоскуете, мой бесценный. Поезжайте скорее в Каменку, соберемтесь поближе вместе в нашей милой Украине.

Это письмо я опять адресую в Москву, надеюсь, что там оно вернее Вас найдет.... До свидания, мой милый, бесценный друг. Будьте спокойны, веселы, здоровы. Всем сердцем горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

315. Чайковский - Мекк

1880 г. декабря начало. Петербург.

С. Петербург.

Милый, дорогой, бесценный друг! Мое пребывание в Петербурге оказалось еще гораздо бедственнее, чем в Москве. Только первые два дня я провел довольно покойно. Затем, побывавши у Направника, я узнал, что по поводу постановки “Орлеанской девы” в театральном мире происходит страшная суматоха. Весной при распределении ролей я назначил партию Иоанны, за неимением других певиц, г-жам Рааб и Макаровой. Между тем явилась новая претендентка на эту роль, а именно, г-жа Каменская, у которой голос хотя и mezzo-sopranо, но такого громадного объема, что она оказалась способною петь и сопранную партию Иоанны. Так как по красоте своего голоса и по фигуре она гораздо более подходит под мои требования, чем две других певицы, то я, конечно, должен был сделать все возможное, чтобы ее назначили главной исполнительницей. Направник посоветовал мне во что бы то ни стало устроить это дело. Между тем г-жи Рааб и Макарова, узнав, что идет речь об отнятии у них роли, уже успели вооружить против меня и Каменской главное театральное начальство. Не буду Вам рассказывать всего, что мне пришлось вытерпеть в улажении этого дела и сколько неприятностей и тяжелых минут я испытал в сношениях с этими людьми. В результате вышло, что я все-таки воспользовался своим законным авторским правом назначать роли, и Каменскую допустили в число исполнительниц Иоанны, однако ж с тем условием, чтобы она не пела на первом представлении. Другое же последствие моих хлопот и бегания по Петербургу было то, что я сильно расстроил себе нервы и вдобавок простудился, вследствие чего вот уже третий день сижу безвыходно в своей комнате и принужден отложить отъезд в Москву, куда я стремился всей душой, чтобы присутствовать на репетициях моей Итальянской фантазии. Вообще могу смело сказать, что давно я не чувствовал себя таким несчастным человеком, как все это время. Я дал себе слово никогда больше не писать опер для петербургской сцены. Какой ужасный этот город! Уж один вечный туман и отсутствие солнца чего стоит! В ту минуту, как я Вам пишу (одиннадцать часов утра), у меня на столе стоят две свечи, несмотря на находящееся вблизи меня окно. Припоминая себя в прошлом году в это самое время в Риме, я чуть не плачу от горя! Не малое значение в моем грустном состоянии, нравственном и физическом, имеет отсутствие моего бедного Алеши!

Надеюсь, что дня через два здоровье позволит мне уехать в Москву и оттуда через несколько дней в Каменку, где надеюсь отдохнуть от всех моих треволнений.

К опере моей все относятся в театре с большим сочувствием, и Направник (дружбе которого я вообще очень много обязан) предсказывает большой успех. Уж самый спор нескольких примадонн есть доказательство интереса к моей опере. Все они находят эту партию очень благодарной и эффектной. Репетиции начнутся на будущей неделе, а постановка состоится в конце января или даже в начале февраля.

Модест читал свою комедию актрисе Савиной и возбудил в слушателях настоящий восторг. Теперь нужно будет представить ее в театральную цензуру и хлопотать о принятии на сцену. Ему, как и мне, предстоит много тяжелых минут в сношениях с театральным начальством. Я надеюсь в скором времени иметь возможность прислать Вам для прочтения эту пьесу.

Простите, дорогой друг, что до сих пор еще не исполнил своего обещания снять с себя портрет для Вас. Я просто не имел для этого ни здесь, ни в Москве ни одной свободной минуты.

Будьте здоровы, дорогая моя! Дай Вам бог благополучно доехать до Вашего милого Браилова!

Безгранично Вас любящий

П. Чайковский.

316. Мекк - Чайковскому

Вена,

9 декабря 1880 г.

Только сейчас, т. е. 9 декабря, в Вене получила ваше письмо, несравненный, дорогой друг, писанное 27 ноября в Петербурге. Не понимаю. где оно пропадало, сюда мне переслали его из Флоренции. Я послала Вам в Москву два письма после Вашей телеграммы из Петербурга, надеюсь. что Вы их получили, милый друг мой!

Из Вашего письма я вижу, что я немножко поторопилась сказать свое мнение по части ухаживанья Анатолия Ильича, что я, как говорится, носом в чернильницу попала, mais bien entendu [но, конечно,] ведь Вы меня не выдадите перед ним, тем более, что я совсем искренно скажу, что,-конечно, брак есть такое дело, в котором никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Пусть себе с богом женится, все равно скверно будет.

Завтра мы уезжаем из Вены. Я устала ужасно, потому что все время вожусь с покупками, так как возвращаюсь к рождеству, к елке, а в Браилове достать ничего нельзя, зато я надеюсь там отдохнуть....

Не знаю, застанет ли еще мое письмо Вас в Москве, милый друг, потому и не буду распространяться.

Как меня печалят Ваши головные боли. В Москве уж это Бахус виноват в них больше всего. До свидания, мой милый, бесценный друг. Вcем сердцем горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

317. Чайковский - Мекк

Москва,

9 декабря 1880 г.

Милый и дорогой друг! Я приехал сюда вчера и нашел здесь два письма Ваши, за которые премного благодарю Вас. Едва я приехал, как мне принесли опять целую кипу корректур. Но прежде того я намерен сделать несколько переделок в партитуре “Орлеанской девы”, на которые заставил меня согласиться Направник. Мне очень это тяжело, но я не могу не внять советам такого честного, правдивого, опытного и очень расположенного ко мне и к моей музыке человека, как Направник. Оба эти дни я просидел прикованный к столу, за работой. До чего устала моя бедная голова, об этом я не могу дать Вам и приблизительного понятия. Остаюсь я здесь до двадцать первого числа. На будущей неделе в понедельник играется мой Второй квартет, в четверг-экстренный концерт Муз[ыкального] общ[ества], на коем будет исполнена моя литургия, а в субботу восьмой концерт Муз[ыкального] общ[ества], в коем Ник[олай] Григ[орьивич] хочет еще раз исполнить мою Итальянскую фантазию, имевшую в последнюю субботу большой успех . Все это меня интересует, да и дел своих я до того времени не успею докончить, так что выеду из Москвы двадцать первого числа и к самой елке приеду в Каменку.

Роман моего брата Анатолия кончается, кажется, неблагополучно. Девица Мазурина (про которую Вы имеете не совсем верные сведения: отец ее питал к ней нежнейшую любовь, но оставил ей всего двести тысяч оттого, что мать ее, в зависимости которой она находится, очень алчная женщина, и Мазурин боялся, что, получив большой капитал, она бросит детей и исчезнет) опасно больна, и говорят, что у ней чахотка. Если б не это обстоятельство, то, вероятно, дело кончилось бы согласно желаниям Анатолия, к которому она начинала сильно привязываться. Жаль, что эта бедная девушка, очень несчастная в своей домашней обстановке, должна будет теперь проводить ряд тяжелых дней в исключительном сообществе матери, про которую все отзываются как об ужасно дурной женщине. Однако ж надежда на то, что чахотка в ней не разовьется, еще есть, и в таком случае весьма возможно, что она будет женой брата. Девушка она, судя по всему, что я слышал, замечательно симпатичная, умная и развитая.

Модест читал свою комедию актрисе Савиной и еще нескольким лицам в Петербурге, и все находят ее замечательным произведением. Распоряжение о переписке экземпляра для Вас уже сделано.

Об Алексее не имею никаких сведений. Он обещал написать мне, как только его положение несколько определится, но до сих пор тщетно жду письма от него.

Поздравляю Вас, дорогой друг, с возращением в Ваш милый Браилов. Если б Вы знали, как я завидую Вам!

Будьте здоровы. Простите, ради бога, за безалаберное писание. У меня голова не на месте.

Безгранично любящий Вас

П. Чайковский.

318. Чайковский - Мекк

Москва,

1880 г. декабря 14-17. Москва.

14 декабря.

Чем долее я здесь остаюсь, милый друг мой, тем отдаленнее все уходит срок моего здешнего томительного пребывания. Вчера Бевиньяни убедительно просил меня быть в Москве в начале января, когда начнутся оркестровые репетиции “Онегина”. Так как этот милый итальянец прилагает к постановке моей оперы замечательное усердие и так как действительно мое присутствие во многих отношениях может быть полезно и нужно для успеха оперы, то я не решился отказать ему в его просьбе. Теперь спрашивается, стоит ли мне на такой короткий, срок ехать в Каменку? Боюсь, что эта поездка не принесет мне того отдыха, в котором я так нуждаюсь. Мне нужна теперь будничная, а не праздничная обстановка Каменки. Впрочем, я еще не предпринял в этом отношении окончательного решения.

По просьбе Бевиньяни я был вчера на фортепианной репетиции “Онегина” и остался очень доволен. Первый акт солисты уже отлично разучили. Можно надеяться, что опера будет поставлена хорошо. Я радуюсь при мысли, что Вы услышите “Онегина”! Но, боже мой, до чего я устал и как бы я рад был очутиться где-нибудь подальше. Благодаря стечению различных обстоятельств и, главное, двум операм, разом ставящимся в Петербурге и Москве, я в эту минуту очень на виду; обо мне много говорят и пишут, и бог один знает, до чего это мне не по нутру. Но что делать? Любишь кататься, люби и саночки возить. Даже кое-где в газетах меня побранивают заранее. Вчера в одной из них я прочел обвинение меня в том, что я посвятил свою оперу Направнику, и намекают на то, что это с моей стороны неблаговидный способ заманивания на свою сторону Направника. При этом и Направнику (единственному безусловно честному человеку и артисту в петербургском театральном мире) сильно достается. Бранят меня также за то, что я не пускаю в продажу свою оперу.

Все это мало оскорбляет меня, но зато до крайности огорчает и тяготит. Внутренно даю себе клятву как можно решительнее впредь избегать Петербурга и Москвы.

Алеша мой, благодаря участию некоего генерала Клемма, командующего московскими войсками, которому мне случалось в прежнее время оказывать услуги в виде исправления сочиняемых им романсов, переведен в Москву и должен быть здесь если не сегодня, так завтра. Он будет зачислен в Екатеринославский гренадерский полк и потом прикомандирован к писарскому классу. Это для него большое облегчение, так как всего больше он боялся, что его ушлют куда-нибудь далеко.

17 декабря.

Я был эти дни в большой тревоге по следующему случаю. Год тому назад я получил письмо от неизвестного мне молодого человека по фамилии Ткаченко, который обратился ко мне с очень странным предложением поступить ко мне в лакеи с тем только, чтобы я не отказался руководить хоть понемножку его музыкальным обучением. Письмо было написано так умно, оригинально и было полно такой беззаветной любви к музыке, что я отнесся к нему очень сочувственно. У нас завязалась переписка, из которой я узнал, что ему уже двадцать три года, а музыкальных сведений никаких. Тогда я откровенно написал ему, что время его уже прошло и что ввиду этого ему следует оставить манию свою к музыке. Месяцев девять я не имел о нем никаких сведений. Третьего дня получаю от него письмо. Он возвращает мне мои письма, дабы после смерти они не попали в чужие руки, прощается со мной и говорит, что решился на самоубийство, так как борьба с невзгодами жизни и безнадежность выйти когда-нибудь из положения человека, работающего только из-за куска хлеба, внушили ему отвращение к жизни. Письмо дышало такою искренностью, таким глубоким отчаянием, что я был очень потрясен. Из штемпеля на конверте я узнал, что письмо написано в Воронеже (прежде он жил в Полтаве), и я тотчас же решился телеграфически просить кого-нибудь из жителей Воронежа отыскать Ткаченко через полицию и сказать ему, если еще не поздно, чтобы ждал письма от меня. К счастью, у Анатолия нашелся хороший знакомый, некто Стоиков, которому я немедленно телеграфировал. Вчера ночью я получил ответ, что Ткаченко найден вовремя. Он был в ужасном положении. Теперь я послал ему денег на дорогу и приглашаю его приехать в Москву к 10 января, т.е. к дню, когда я сам должен буду вернуться из Каменки. Что из всего этого выйдет, не знаю, но я счастлив, что удержал его от гибели. Судя по письмам, это молодой человек странный, сумасбродный, но умный и очень честный и хороший.

Бедный, бедный мой Алеша! Вчера я был у него в Покровских казармах. На меня эта душная, грязная казарма, убитый и тоскующий вид Алеши, уже одетого по-солдатски, лишенного свободы и обязанного с раннего утра до вечера быть на ученье,- все это произвело тяжелое и удручающее впечатление!

До свиданья, дорогой друг! Дай Вам бог хорошо провести праздники. Будьте здоровы и покойны.

Ваш П. Чайковский.

319. Мекк - Чайковскому

Браилов,

19 декабря 1880 г.

Милый, бесценный друг! Едва, едва явилась свободная минута и возможность, по состоянию здоровья, написать Вам несколько строк. Вот уже неделя, что мы в Браилове, и я еще не только не почувствовала того удовольствия, которое он обыкновенно доставляет мне, но даже не пришла еще к ясному сознанию о том, где нахожусь. С первого же дня приезда моего в Браилов у меня от дурного способа отопления австрийских вагонов начала болеть голова, болела четыре дня день и ночь. В это же время я вышла на воздух, чтобы облегчить головную боль, и, как водится со мною всегда в России, простудилась и до сих пор не могу поправиться.

Вас очень удивит, милый друг мой, приложенная здесь тетрадь, но вот в чем дело. Не найдете ли Вы возможным бить от меня челом низко, низко Льву Васильевичу и попросить его, если у него будет время, в которое ему совсем нечего будет делать, пробежать этот отчет моего сахарного завода и сказать мне, нет ли в нем каких-нибудь крайних нелепостей. Я не сомневаюсь, конечно, что там не все безукоризненно, но мне не хочется, чтобы это выходило из границ. Если же Вы найдете, дорогой мой, что нельзя об этом беспокоить Льва Васильевича, то Вы, конечно, не сомневайтесь, что я ни малейшей претензии за это иметь не буду и вполне признаю. При этом я очень попрошу у Вас и у Льва Васильевича некоторой скромности относительно моего браиловского графа. Я не хочу обижать его, ни портить ему репутацию, тем более, что я все-таки больше довольна им, чем недовольна, и лишиться его никак не хочу, а хочу только проверять в том, чего я сама не понимаю.

Как Ваше здоровье, милый друг мой, Ваши силы? Несказанно меня радует, что Вашу музыку так хорошо умеют ценить и музыканты и общество. Очень бы мне было интересно слышать Вашу Литургию, да трудно иметь и надежду на это. Я читала в “Московских ведомостях” рецензию одного из концертов М[узыкального] о[бщества], где исполнялась Ваша Итальянская фантазия, и мне было чрезвычайно приятно читать восторженный отзыв рецензента....

Я привезла еще много картин, и в эту минуту их развешивают и этим стуком очень мешают писать. До свидания, мой дорогой, несравненный друг. Всегда, везде всем сердцем горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

320. Чайковский - Мекк

Киев,

23 декабря [1880 г.]

Милый, дорогой друг! Я остался на один день в Киеве, дабы продлить несколько одиночество, в коем в настоящую минуту очень нуждаюсь. В пятницу вечером со мной совершенно неожиданно случился страшный нервный припадок, какого еще никогда не было. Это был исход и разрешение всех тех тайных терзаний, которые я претерпел в Москве и Петербурге. Всю субботу я почти сплошь проспал. В воскресенье выехал из Москвы и дорогой спал тоже очень много. Вследствие этого чувствую себя теперь освеженным, бодрым и совершенно здоровым.

Простите, ради бога, за то, что вследствие отвратительного состояния духа, в каком я находился в последние дни в Москве, я не исполнил данного Вам обещания снять с себя фотографию. Я сделаю это в январе в Москве или Петербурге. Комедию Модеста я тоже еще не мог выслать Вам. Бегичев потребовал у меня для представления в литературно-драматический комитет два экземпляра, и я должен был отдать ему экземпляр, приготовленный для Вас.

Не помню, писал ли я Вам на прошлой неделе о духовном концерте Р[усского] муз[ыкального] общ[ества], на коем исполнялась моя обедня. Концерт состоялся при большом стечении публики и с успехом. Исполнение было отличное. А накануне отъезда я слышал очень хорошо исполненную Итальянскую фантазию мою.

Представьте, дорогой друг мой, что я ехал от Москвы до Киева не только в одном поезде, но даже в одном вагоне с Вашими милыми и симпатичными мальчиками! Мне было это чрезвычайно приятно!

Сегодня вечером еду в Каменку, к сожалению очень не надолго. 5 января я уже должен быть в Москве, на первой оркестровой репетиции “Онегина”. Ах, боже мой, как я хотел бы теперь уехать за границу, в Италию! Волосы становятся дыбом, когда вспомню, что еще мне придется испытать в Москве и Петербурге!

Желаю Вам приятно встретить и проводить праздники. Юлье Карловне и всем Вашим желаю по этому случаю всякого благополучия.

Будьте здоровы и счастливы!

Ваш П. Чайковский.

321. Мекк - Чайковскому

Браилов,

27 декабря 1880 г.

Милый, бесценный друг! Поздравляю Вас с наступившим праздником и от души желаю здоровья, спокойствия и удовлетворения всех Ваших душевных потребностей. Вчера я получила Ваше дорогое письмо из Каменки [Из Киева. Ред.] и потому теперь могу с уверенностью адресовать туда. Мой Саша мне говорил, что, кажется. Вы ехали на одном поезде с ними, что ему казалось, что он видел Вас, хотя, говорит, из-за шубы он видел только одни глаза, но что слышал также, что одна дама говорила кому-то, что Вы едете в поезде.

Как меня беспокоит Ваше нездоровье, мой милый друг, и эти непрестанные волнения, от которых Вы так долго не можете отдохнуть. Дай бог, чтобы Ваши силы выдержали эти испытания до той вожделенной минуты, когда Вам можно будет улететь в благословенную Италию, где ни земля, ни реки не замерзают, где трава всегда зеленая, где счастливые люди не обязаны таскать на плечах пудовую тяжесть шубы,-счастливая страна!

Какое на меня грустное и тяжелое впечатление производит настоящее положение Вашего бедного Алеши. Ему, скорее товарищу, чем слуге такого барина, как Вы, развитому и понимающему неизмеримо больше той среды, в которой он теперь находится, так много и так полезно видевшему, наконец, избалованному даже материальным комфортом, настоящая его обстановка должна быть невыносима, потому что ведь это на несколько лет. Ужасно жаль мне его, просто у меня слезы выступают, когда я углубляюсь мыслью в его положение.

Что же касается другого юноши, которому Вы спасли жизнь, мой милый друг, то при всем умилении, какое я чувствую, думая о Вашем поступке, я тем не менее очень боюсь, чтобы Вам не досталась тяжелая обуза в лице этого молодого человека. Очевидно, это натура экзальтированная, нервная, а с такими субъектами бывает ужасно трудно няньчиться. Простите, дорогой мой, что я как будто хочу охладить Ваше беззаветно доброе и сострадательное отношение к каждому страждущему, но Вы мне ближе, чем этот юноша, и я боюсь за Вас. Спасти его от смерти и дать ему средства к жизни очень хорошо, но брать на свое попечение опасно.

Я читала об исполнении Вашей Литургии, милый друг мой, и о восторге публики, радовалась этому безгранично и сожалела несказанно, что не могла присутствовать при отих овациях Вам, так дорогому мне человеку. Что делать, человек-игрушка обстоятельств. Два года назад я бы никому не поверила, кто бы сказал мне, что я буду зимою жить в Браилове, а вот пришлось.

Скажите, Петр Ильич, кто будет петь Татьяну в “Онегине” и вообще какой весь персонал?

Скажу Вам мою радость, мой милый друг: у меня к празднику, кроме моих мальчиков, приехал мой Володя с женою и с дорогим моим Воличкою. Володя всегда своею необыкновенною добротою и ласкою вознаграждает меня за те неприятности, которых я имею так много в своем же семействе, и теперь я отдыхаю и душою и сердцем с этим нежным, почтительным сыном. Пошли ему бог все радости на земле и награди его за меня! Маленький Воличка-это продолжение своего отца, такое же горячее. любящее сердце, та же деликатность чувства, но он пугает меня очень своим необыкновенным умом и развитием.... Но надо кончить, а то у меня это предмет эластичный.

До свидания, мой милый, дорогой друг. Прошу Вас поздравить от меня с праздником уважаемых мною Льва Васильевича и Александру Ильинишну и пожелать им всего самого лучшего. Юля и все мои также поздравляют Вас с праздником и искренно желают всего хорошего. Всем сердцем безгранично Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Р. S. Влад[ислав] Альб[ертович] просил меня передать Вам его поздравление с праздником и глубочайшее почтение. Он очень много теперь занимается музыкою и живописью, все время делит пополам и делает большие успехи в обоих искусствах.

322. Чайковский - Мекк

Каменка,

28 декабря [1880 г.]

Милый, добрый друг! Только что получил сейчас Ваше заказное письмо со вложением отчета Браиловского завода. Позвольте по поводу этого напомнить Вам, друг мой, что когда я нахожусь в Каменке, всякие заказные письма следует адресовать так: Киевской губернии, местечко Смела (станция Бобринская, Фаст[овской] жел. дор.), оттуда в Каменку. При несоблюдении этого условия письма, за неимением почтовой конторы в Каменке, попадают в местечко Александровку, с которым у нас нет постоянных почтовых сношений. Отчет я сейчас же отнес к зятю, и он, само собой разумеется, с величайшим удовольствием взялся прочесть его и высказать свое откровенное мнение.

Я нахожусь здесь уже пятый день. На душе у меня легче и отраднее. Все перенесенное мной в наших столицах представляется мне тяжким сновидением. Меня находят очень похудевшим и состарившимся. Но будет достаточно несколько дней покойной жизни, чтобы оправиться, и уже теперь я чувствую себя гораздо лучше.

Как мне грустно было читать, что возвращение в отечество не принесло Вам на этот раз никакой радости и что Вы нездоровы. Надеюсь, что свидание с Вашими милыми мальчиками имело на Вас благотворное влияние.

У нас здесь не совсем благополучно-много больных. Лев Васильевич уже несколько недель страдает ревматизмом, племянница Таня невралгическими головными болями, Вера простудными болями головы, да и сестра не совсем здорова. Впрочем, во всем этом ничего серьезного, слава богу, нет! Дело по сватовству кн. Трубецкого за Таней подвинулось немножко вперед. Родители его вошли в переписку с родителями Тани и выражают живейшее желание, чтобы она вошла в их семейство. Вообще оказывается, что это очень милые и любящие своего сына люди, но, увы, в пух и прах разоренные и не имеющие никакой возможности обеспечить сына. Они надеются, что через два года обстоятельства поправятся, а пока хлопочут об устройстве для сына хорошего служебного положения. Во всяком случае осуществление желаний наших молодых людей еще далеко. В настоящее время соединить их узами брака невозможно главнейшим образом потому, что Таня из таких девушек, которые, будучи очень хорошими, лишены однако ж способности довольствоваться одним сердечным счастьем и, ради него переносить лишения. А последнее было бы при настоящем положении вещей неизбежным.

Я получаю здесь от Алеши невеселые письма, и это обстоятельство значительно отравляет удовольствие, испытываемое мною в моем здешнем тепленьком уголке. Кроме трудностей и лишений, сопряженных с его новым положением, судьба натолкнула его на сурового и несправедливого непосредственного начальника. Фельдфебель роты, в которой он находится, оказывается притеснителем. Невзлюбил он за что-то моего бедного юношу и всячески обижает его. Но я надеюсь, что скоро атому будет положен предел. Полковой командир оказывается, к счастью, любителем моей музыки, и я имею сведения, что он выразил желание оказать Алеше свое покровительство. Не знаю, в какой форме проявится эта протекция, но известие это очень ободрило меня.

И здесь я не вполне свободен от дела. Пришлось привезти с собой кое-какие корректуры.

По поводу предстоящего Нового года призываю на Вас всякие благополучия. Будьте счастливы, милый и бесконечно дорогой друг. Поздравляю и всех Ваших с этим праздником.

Ваш П. Чайковский.

323. Чайковский - Мекк

Каменка,

1880 г. декабря 30-1881 г. января 5. Каменка.

30 декабря 1880 г.

Милый, дорогой друг! Невеселые праздники провожу я. У нас половина дома больная, а Юрий в эту ночь так напугал нас, что никто и спать не ложился. Совершенно неожиданно у него сделался круп; это уже второй раз в этом году. Вовремя были приняты меры, и, кажется, сегодня он вне опасности. Зять страдает ревматизмом и вот две недели не выходит из комнаты. Таню преследуют головные боли. Вера простудилась. Целый лазарет больных, и среди них я с здоровым телом, но с больной душой. И все-таки я рад, что нахожусь здесь. Мне грустно и тяжело без Алеши, мне горько видеть, как истомлена бедная сестра вечными заботами и тревогами, но мне отрадно быть среди этих милых сердцу людей; я здесь дома, а мне в настоящую минуту это-то и нужно. Возвращаюсь к Алеше. Я получаю от него очень невеселые письма, и это удваивает мое сокрушение по нем. Бедный мальчик! нелегко ему достается служба на пользу государства.

И ведь это на много еще лет! Мне кажется, что я никогда не привыкну к его отсутствию; ежеминутно мне приходится вспоминать его и чувствовать, какого необходимого друга я потерял в нем. Он так хорошо знал все мои привычки, он так умел в каждый момент моей жизни быть мне нужным и полезным, что никакой другой хотя бы самый усердный слуга не может мне заменить его. А между тем у меня теперь такой хаос в моем маленьком хозяйстве, что я недоумеваю, как суметь обойтись без слуги. При Алеше я знал, что каждая нужная мне бумажка, каждый предмет, в котором во время занятий встретится надобность, систематически расположены каждый в своем месте. Будучи страшно рассеян и вечно погружен в свои музыкальные комбинации, я нуждаюсь, чтобы около меня был кто-нибудь пекущийся обо мне и обо всем моем достоянии. Теперь я совершенно потерялся. Из увезенного мной из Каменки платья и белья полтора месяца тому назад теперь оказывается только половина, Куда девалось все остальное, не знаю и не понимаю. Приходится сделать над собой усилие и обратить на все это внимание, но, к сожалению, мне легче написать сорок симфоний, чем соблюсти порядок в моем крошечном достоянии.

Я получил вчера письмо от г. Ткаченко, того самого неизвестного мне лично молодого человека, в жизнь которого так странно и неожиданно мне роковым образом пришлось вмешаться. Письмо мне очень не понравилось и внушает мне опасение за будущее. Признаться сказать, я ожидал, что он мне скажет спасибо за руку помощи, которую я ему подал. Нисколько. Он поспешает меня уверить, что напрасно я берусь уверить его в существовании добродетели (хотя я и не думал ни о чем подобном говорить), что мне не удастся доказать ему, что стоит жить на свете, что в деньгах, которые я ему послал, он не нуждается и обойдется без них, но, впрочем, обещает десятого числа приехать в Москву и выслушать меня. Странно и непонятно все это! Казалось, что юноша гибнет от того, что ни в ком не встретил опоры и сочувствия. Является человек, который предлагает ему то и другое, но в ответ получает пошлые фразы о том, что добродетель в людях иссякла, и как будто из милости соглашается принять искренно протянутую руку помощи. Если г. Ткаченко окажется пустым сумасбродом, мне будет очень досадно на себя. Но что было делать? Как было не попытаться спасти человека от гибели?

Вы просите, друг мой, сказать Вам, как распределены роли в “Онегине”. Вот оно: Татьяна-г-жа Верни, Ольга- г-жа, Крутикова, Ларина-г-жа Юневич, няня-г-жа Винчи; Онегин-г-н Хохлов, Ленский-г-н Усатов, князь Гремин-Абрамов, Тpике-г-н Барцал, а затем маленькие роли поручены неизвестным мне второстепенным артистам.

Мне чрезвычайно отрадно было читать в Вашем письме то, что Вы пишете о Владимире Карловиче и маленьком Воличке. Все те, кто украшает и услаждает Вашу жизнь, близки и дороги моему сердцу.

Дай Вам бог всякого счастья и побольше всяких радостей и удач в наступающем году.

2 января 1881 г.

Я собрался ехать сегодня, дабы к четвертому числу вечером уже быть в Москве, но ночью поднялась такая метель, снегу навалило так много, что мне страшно выехать; боюсь, как бы не случилось задержки в дороге. Не дай бог просидеть где-нибудь несколько дней на станции, как это бывает в России зимой. Может быть, решусь еще подождать и пропустить первые репетиции “Онегина”.

Наш лазарет здешний увеличивается жертвами всяких болезней. Юрию лучше, он вне всякой опасности, но заболел Володя, Тане хуже, Л[ев] Вас[ильевич] страдает ревматизмом больше чем когда-либо. Вера слегла, сестра вчера вследствие забот и утомления слегла тоже, страдая мигренью, ну, словом, чуть не весь дом болен. Да и я опять начинаю страдать все той же невралгической головной болью, от которой претерпел так много в ноябре. Боюсь, как бы это не повторилось, как тогда.

Милый друг! Я просил Льва Вас[ильевича] письменно изложить его мнение о присланном Вами отчете и вложу его в настоящее письмо вместе с портретами семейства сестры, которые Вы желали иметь в Браилове.

Получил вчера письмо от Алеши. Страшно тоскует и жалуется на испытываемые им страдания от общества пьяных по случаю праздников товарищей. По-видимому вся казарма обратилась на время в кабак и в грязный вертеп всевозможных безобразий.

5 января.

Только сегодня я уезжаю. Получил депешу, в которой меня уведомляют, что репетиции “Онегина” состоятся восьмого, девятого, генеральная десятого, а представление одиннадцатого.

К величайшему моему сожалению, я не могу сегодня выслать Вам полной коллекции портретов семейства сестры. Впоследствии я дополню ее.

Больные наши понемножку поправляются, но очень туго. Бедная Таня должна лежать в постели, в ожидании, что безусловный покой утишит ее головные боли.

Вероятно и у Вас Выпала масса снегу; здесь его так много, что я все последние дни должен был довольствоваться самыми маленькими прогулками около дома. Сегодня метет, и я почти уверен, что дорогой будут задержки.

Здоровы ли Вы? Хорошо ли переносите резкий переход от благословенной Италии к нашей зиме? Опасаюсь, что вьюги и снега надолго Вас задержат безвыходно в доме.

Будьте здоровы, милый, дорогой, неоцененный друг! Адрес мой покамест: Москва, Консерватория, или Москва, Неглинный проезд, 10, Юргенсону.

П. Чайковский.

Всем Вашим шлю сердечные приветы. Сестра и зять поручают благодарить за память о них.

Как мне жаль, что Вы не будете слышать ни “Онегина”, ни “Девы”!!!