Перевал

1

— Быстрее, Борис, быстрее! — Ольга торопила старшего лейтенанта Севидова. Поезд ждать не будет. Начальник санитарного поезда отпустил ее всего на час: пока погрузят раненых.

Немцы захватили уже Большие Салы. А от них рукой подать до Ростова.

В душе Ольга надеялась, что мать успела эвакуироваться, увезла трехлетнего Ванюшку. Ведь у нее на Каме, в Чистополе, живет сестра. Конечно, там было бы безопаснее. Но как ей будет тяжело в этой военной круговерти с Ванюшкой…

Весной сорок первого мужа Ольги, лейтенанта Степана Рокотова, окончившего Краснодарскую кавалерийскую школу, направили на западную границу, в Молдавию. Ольга не хотела ждать, когда он устроится с жильем на новом месте. Молодой жене командира не терпелось стать самостоятельной. Но Ванюшке было всего полтора годика. Тащить его за собой бессмысленно. Пришлось оставить сына у матери в Ростове. Тем более что рассчитывали расстаться ненадолго, — уже в июле им обещали квартиру…

— Быстрее, Борис, быстрее! И зачем ты увязался со мной?

Борис Севидов ускорил шаг. Левой рукой он снимал пилотку и смахивал ею пот. Правая, забинтованная, рука висела на широкой повязке.

Ему было трудно идти вот так быстро. Ранение вроде пустяковое, но на неделю, а то и больше выбыл из строя. Утешало то, что попал он в ростовский госпиталь, где встретился с Ольгой. А сейчас вот увидит свой дом, внучатого племянника Ванюшку и Дарью Михайловну — жену брата.

Он так и не привык называть ее просто Дашей. Конечно, был тому причиной и возраст невестки — на десять лет она старше Бориса. Мешало и то, что всюду Дарью Михайловну называли по имени и отчеству. Она принадлежала к числу людей, в обращении с которыми никак не подходит даже добродушная фамильярность. Возможно, это объяснялось ее строгой внешностью. Борис почти никогда не видел Дарью Михайловну в каком-нибудь пестром платье. Носила она всегда костюмы строгих тонов. А кожанка и коротко остриженные волосы придавали ей сходство с плакатной женщиной — активисткой первых лет революции и гражданской войны. Разве что не хватало красной косынки.

Девчонкой Дарья Михайловна пришла в Стальную дивизию Дмитрия Жлобы. Принесла с собой невесть где раздобытые истрепанные книжки. Да так и осталась в одном из кавалерийских эскадронов… Собирала библиотеку, правдами и неправдами вырывая у молодого долговязого комэска Андрея Севидова скудные средства. Правда, командир и не жалел денег для приобретения книг. Просто денег почти не было в эскадроне. Нередко из невеликого жалованья покупал он книги, но не держал в своей холостяцкой квартире — нес в библиотеку. Редкими свободными часами любил комэск посидеть в походной библиотеке. Рылся в книгах, читал вслух Даше или сам ее слушая.

Вместе со Стальной дивизией они прошли немало дорог. Громили генерала Слащева в Крыму, шли через днепровский лед на помощь киевским арсенальцам, через калмыцкие степи вел их Дмитрий Жлоба под Царицын. Пришлось воевать и на Кавказе, когда в двадцать первом году преодолела восемнадцатая кавказская дивизия Жлобы почти непроходимый Годерский перевал и вынудила командование турецких войск без боя оставить Батум.

Пока Андрей в составе Стальной дивизии воевал на фронтах гражданской войны, Борис с отцом и матерью жили в станице Раздольной. Непонятно, кто и когда дал станице такое «раздольное» название, — всего десятка полтора казачьих куреней вдоль извилистого берега реки Маныч, впадающей в близкий Дон. Очевидно, такое название дали донские казаки своей станице потому, что вокруг — от горизонта до горизонта — простирались раздольные ковыльные степи. Издалека станица угадывалась по огромным ветлам, растущим по обоим берегам реки, да черешневым садам, скрывающим от разъяренного сальского солнца казачьи хаты. А когда Андрей Севидов в двадцать четвертом году вернулся в родную станицу вместе с женой Дарьей Михайловной и четырехлетней дочкой Ольгой, то удалось ему через добрых людей разыскать лишь братишку Бориса. Шастали еще и в ту пору по Дону и Кубани разных калибров батьки и атаманы. Выведали, что в станице живут родители красного командира. После их налета Борис Севидов больше не видел ни отца, ни матери. В памяти осталась ветла, упавшая в реку: эта ветла росла возле их хаты. Борис не знал, почему упала ветла: то ли ветер свалил могучее дерево, то ли воды реки подмыли корни. Своими ветвями дерево лежало в воде, а корни его торчали на берегу, держались в земле. Ветла жила, даже упавшая. От весны до поздней осени ветви были зелеными, и река, на которой лежали они, промывала, прочесывала их прозрачной водой. Возле этой ветлы и похоронил сосед Семен отца и мать. Никто не плакал над могилой, кроме Бориса. Никого не было у могилы, кроме соседа Семена. Он увел Бориса к себе в хату, не утешал, только гладил жесткой ладонью нечесаные волосы мальчишки и приговаривал:

— Карусель какая, вишь? Вот те на-а!

Оставить у себя четырехлетнего Бориса дядя Семен не решился: боялся гнева белоказаков. Так Борис попал в армавирский детский дом. Там его в двадцать четвертом году и разыскал старший брат, Андрей Севидов. В детдоме Борис подружился со своим сверстником Степкой Рокотовым — худющим мальчишкой. Когда Андрей решил забрать Бориса, тот не захотел разлучаться со своим другом. Пришлось Андрею забирать обоих мальчишек. С тех пор ребята жили неотлучно в семье Андрея Севидова. Немало исколесили дорог, немало сменили больших и малых гарнизонов, пока не осели в Ростове.

В тридцать седьмом году Андрей уехал в Испанию. Вернулся с простреленным плечом. На коверкотовой гимнастерке блестел орден Красного Знамени, а в петлицах отливали рубином две шпалы. Когда Андрея Севидова перевели в один из западных округов, Дарья Михайловна решила остаться в Ростове с ребятами.

— Хватит ездить с места, на место, — заявила она. — По пять раз в году школу меняют.

Борис и Степан всюду были вместе, Ольга не отставала от них ни на шаг. Она ни в чем не хотела уступать мальчишкам.

Когда Андрей приезжал в Ростов, он часто уводил триумвират, как он прозвал неразлучную троицу, на Дон. Летом они переплывали на Зеленый остров. Купались, ловили рыбу и раков.

Андрей ловко умел ловить раков руками. «В воде ты рака не хватай. Он сам схватит, сам держаться будет. Думает, он в воде хозяин, — поучал он ребят. — Вытащишь на воздух — хватай. Разожмет клешни — удерет». Ребята стали соревноваться, кто больше поймает раков. Даже приз установили — победитель съедает сырую икру. Она вкусная была, икра, кислая.

Вот только Ольга так и не научилась ловить раков. Боялась. Нет, она не раков боялась. На берегу она их смело брала в руки, даже палец подсовывала раку и терпела, когда могучие клешни сжимали его до синевы. Боялась она под водой засунуть руку в нору. Однажды сунула — что-то скользкое из-под руки юркнуло. С тех пор все ей казалось, что в норе притаилась змея или водяная крыса.

Потом Андрей Севидов стал возить ребят за собой на Кавказ, в горы. Любовь к горам незаметно передал и триумвирату.

Ребята были неразлучны до выпускных экзаменов в школе. Потом Степан с Борисом уехали в Краснодар, в кавалерийскую школу. Ольга осталась в Ростове, поступила в медицинское училище…

— Не спеши так, Оля, успеем.

Ольга, не замедляя шаг, молча оглянулась, бросила укоризненный взгляд на Бориса.

— Ну чего, чего психуешь? Пока загрузят санпоезд, не меньше двух часов пройдет, — напуская нарочитую грубость, старался успокоить Борис племянницу, — а нам до дома — пять минут.

Они шли по Таганрогскому проспекту вниз к Дону. К июльскому пеклу примешивался запах гари. Было непонятно — то ли солнце раскалило асфальт тротуаров, скрутило мелкими трубочками листья акаций, то ли пожары. Тротуары под развесистыми шелковицами были фиолетовыми от раздавленных ягод. Совсем недавно успокоилось гудящее небо. Немецкие самолеты, отбомбившись, ушли на запад. Со стороны Азова доносился запоздалый лай зениток.

Ростову не везло в эту войну. В сорок первом по городским тротуарам уже топали фашистские сапоги. Еще и теперь кое-где на заборах и стенах домов были видны намалеванные немецкие слова, листки с текстом приказа военного коменданта.

Рушили Ростов в сорок первом, рушат сейчас. Развалины сорок первого — притихшие, зловеще мрачные. Развалины сорок второго шипят огнем, клубятся едким дымом. И словно взывают к людям, вот к военфельдшеру Ольге Рокотовой, к старшему лейтенанту Борису Севидову: как же это вы допустили, что на ваших глазах превращается в развалины родной город?

Эти два торопливых человека еще и сами не знали, оставят ли они родной город. Ольга должна была с санитарным поездом отвезти раненых в сухумский госпиталь, а затем ей снова предстояло вернуться в Ростов, потому что ожидались большие бои, а это значит — снова будет много раненых. И где-то здесь же со своим взводом конной разведки должен был воевать ее муж — старший лейтенант Степан Рокотов.

Ольга сейчас мечтала: застать бы сына Ванюшку с матерью. Она отвезет их в Сухуми. Там — тыл. Там солнце, и море, и много фруктов. Ванюшке нужны фрукты, он растет. В Сухуми им будет лучше, чем в далеком, незнакомом Чистополе на Каме. Там, в сухумском госпитале, работает хирургом Сеид Залиханов — их давний друг. Правда, Ольга не знакома с Сеидом, но Борис и Степан много рассказывали о нем. Ольга могла бы оставить Ванюшку в семье Сеида.

Вот и переулок Володарского. Их родной переулок, с детства знакомый до каждой выщерблинки на тротуаре. И без того узкий, он делался еще у́же весной, когда распускались почки акаций и вершины деревьев, обрастая густой листвой, переплетались, образуя зеленый тоннель. А в июне тоннель становился белым, потому что в июне в Ростове зацветает белая акация, и Ростов надолго пропитывается ее запахом.

Сейчас июль. Акации отцвели, листья-гребенки съежились от солнца, огня и едкого сизого дыма, который медленно плывет по бурому тоннелю. Асфальт исполосован осколками бомб.

Дом 26. Длинная арка, ведущая во двор. У основания арки два узких окошка, закрытые ржавой решеткой. Это подвал. Огромный подвал подо всем домом. Подвал перегорожен узкими дощатыми клетушками. На каждую семью — хозяйственная клетушка, потому что сараев во дворе не было. И Борис, и Ольга, и Степан очень хорошо знали этот подвал. Да и вся детвора шумного ростовского двора знала, в какой клетушке айвовое варенье, в какой — бочки с мочеными яблоками или арбузами. Но хозяином положения был дворник дядя Игнат. Только в его квартире на первом этаже имелся люк, через который можно было проникнуть в подвал, минуя общий вход. Через общий вход ребятам попасть в подвал было невозможно. Родители ключи им не доверяли. А дядя Игнат, когда бывал под хмельком, зазывал к себе ребят и открывал люк.

— Лезьте, хлопцы, рубайте, — заговорщицки подмигивал он. — Только щоб пузы не полопались.

Ребята любили свой двор. В центре просторного, покрытого асфальтом квадрата — маленький зеленый островок — овальная клумба, гордость всех жильцов. Обычно весной ее делили на крохотные участки, и каждая семья высаживала на своем участке что хотела — на свой вкус. Интересная это была клумба — «коммунальная», как называл ее Андрей Антонович Севидов. Ранней весной клумба была засажена одинаковой зеленой рассадой. Но потом ясно обозначались участки: рядом с анютиными глазками зеленый горошек, или вдруг вымахивали высоченные подсолнухи. Смешная получалась клумба.

Асфальт во дворе старый, потрескавшийся. Ольга любила обводить мелом эти трещины. Получались замысловатые рисунки. А если обводить трещины на выбор, то можно нарисовать корабль под парусами, смешную рожицу, замок с высокими, острыми башнями.

Сейчас двор был усыпан битым кирпичом, стеклами, «коммунальную» клумбу придавила рухнувшая стена. Ольга бросилась в пролом, упала, сильно ударилась об острые кирпичи. Борис помог ей подняться. Они оказались в квартире дяди Игната. Потолочное перекрытие обрушилось, соединив первый этаж со вторым. На втором этаже прежде была квартира Севидовых. Там, наверху, зацепившись за радиатор парового отопления, висела, чуть покачиваясь, детская кроватка. Ольга оцепенело смотрела на кроватку Ванюшки. Борис шагнул-в комнату, осмотрелся. Все было разбито, разбросано. Целой оказалась только ножная машинка фирмы «Зингер». На нее упал шкаф, дверца его оторвалась, обнажив пустоту. Борис нагнулся и поднял зеленую «испанку», которую носил Ванюшка. Ее привез Андрей, когда вернулся в тридцать восьмом из своей дальней командировки. Борис отряхнул «испанку» от коричневой пыли и подал Ольге. Та машинально взяла «испанку» и, стоя все в той же позе, продолжала неотрывно смотреть на кроватку. Борису стало не по себе. Он сжал кулаки и закричал исступленно:

— Эй! Кто есть?!

Прислушался к тишине и снова закричал:

— Эй, кто живые?!

Послышался надрывный старческий кашель. В проломе стены выросла сгорбленная фигура. В ней трудно было узнать дворника дядю Игната. Несмотря на июльскую жару, Игнат Матвеевич был одет в засаленную телогрейку, а голова повязана женским платком в крупную клетку.

Ольга все стояла не шелохнувшись и смотрела на «испанку» сына. Борис шагнул к старику.

— Игнат Матвеевич, где…

— Чего кричишь? Все спят. Не кричи. — Глаза старика были как-то странно округлены. Он смотрел на Бориса рассеянно и… не узнавал!

— Я же Борис Севидов. Борис я, дядя Игнат! А это Ольга.

Старик по-старушечьи ловко поправил платок, пристальнее и уже более осмысленно всмотрелся в лицо Бориса.

— А вы хиба ж не убиты? А гробы какие! Жалко. — Лицо старика страдальчески перекосилось. На глазах выступили слезы. — Жалко, — повторил он.

— Чего жалко? — растерянно спросил Борис.

— Гробы хорошие, а гвозди толстые. Бачилы гвозди? Толстые. Гробы спортят. А гвозди будут жить долго. Кости сгниют и доски. А гвозди? Гвозди хиба гниют? — неожиданно выкрикнул дядя Игнат и диковато рассмеялся.

Борис взял под руку Ольгу и торопливо вывел ее со двора.

За мостом через Дон в Заречной должен стоять санпоезд. Они с трудом пробирались дымными улицами Ростова. На стене многоэтажного серого дома вкривь и вкось были разбросаны крупные черные буквы: «Ростов на Дону, а Клейст на бобах!»

Да, в ноябре сорок первого гитлеровский генерал Клейст и его хваленые танкисты, не знавшие до этого поражений, опустошительным смерчем пронесшиеся по полям Бельгии, Франции, Польши, по горным дорогам Балкан, были обращены в бегство. Хмурым утром 27 ноября советские войска в составе девятой, тридцать седьмой и части сил пятьдесят шестой армий ударили с нескольких направлений. И Клейст, ожесточенно сопротивляясь, вынужден был оставить Ростов и бежать за реку Миус. Ростов оказался первым крупным городом, освобожденным нашими войсками с начала войны. Удар советских войск под Ростовом был нанесен в тот момент, когда немцы рвались к Москве и надеялись, что победа близка.

Ольга продолжала шагать молча, то и дело обгоняя Бориса. Чуть резковатые черты ее лица, придававшие ей мальчишескую задиристость, изменились, четче обозначились широкие скулы, а неожиданные морщинки над переносицей сделали лицо злым.

Борис не знал, как утешить свою племянницу. Пусть бы выплакалась. Говорят, это помогает женщинам. Но лицо Ольги словно окаменело. Борис и сам был потрясен тем, что увидел в Володарском переулке. Успокаивала надежда на то, что Дарья Михайловна могла и не остаться в Ростове.

— Найдется Ванюшка, вот увидишь. Наверняка эвакуировались они. Дарья Михайловна не может остаться в городе: коммунистка, жена командира. Ты ж должна понимать.

— Когда они могли эвакуироваться? — с трудом разжав губы, вымолвила Ольга. — Осенью прошлого года? Так дали бы уж знать о себе. Полевую почту знали.

— Мало ли что… Война. А может, к знакомым перебрались.

— Ты же слышал, что бормотал Игнат Матвеевич.

— Бормотал, вот именно. Разве не заметила, что он тронулся?

— Тронешься, — вздохнула Ольга. — А если и у знакомых живут… Что с ними будет?

— Ты думаешь, немцы опять будут в Ростове?

— Думаю — да. Клейст-то не на бобах, а на Миусе.

Чем ближе подходили к мосту через Дон, тем чаще их останавливали патрули, проверяли документы.

Июльское солнце клонилось к закату, но жара не спадала. Гимнастерки прилипали к спине. Спокойно катила свою прохладную воду к Азовскому морю река. Зеленый остров лежал в тени под высокими соснами и тополями. Борис увидел место, где когда-то ловили они раков. Эх, бултыхнуться бы сейчас с разбега и долго-долго плыть под водой, пока хватит дыхания… Но бултыхнуться негде. По берегам всюду войска. На Зеленом острове, если присмотреться, можно увидеть траншеи, пулеметные гнезда. По мосту со стороны Батайска нескончаемым потоком движется техника. Даже к причалу речного вокзала то и дело подходят баржи, катера, высаживается пехота. Под тяжестью судов Дон волнуется у причала, волны яростно хлещут гранитную набережную и разбиваются на мелкие брызги.

— Смотри, Ольга, какая сила движется, разве пропустят? — сказал Борис и вздохнул: — Вот только я со своей царапиной! Ну да ничего, долго в твоем госпитале не задержусь. Буду опять к Андрею в дивизию проситься. Как там, интересно, Степан… — обмолвился и пожалел.

Старший лейтенант Степан Рокотов командовал разведвзводом. А разведвзвод — это риск каждый день, а вернее, каждую ночь. Здесь уж оборона или наступление, а разведчик сам должен искать противника. Поэтому и не хотел Степан, чтобы оставалась Ольга в медсанбате, поэтому и настоял, чтобы перешла в санпоезд.

— Что я скажу Степану о Ванюшке, о матери? — сдерживая слезы, воскликнула Ольга.

— Да успокойся, живы они.

— Дал бы бог! Вот пусть Степан что хочет делает, хоть командиру жалуется, а подлечу тебя, и вместе в наш полк. Хватит! От Сана до Дона вместе, а тут испугался за мою драгоценную жизнь.

У моста их остановил пожилой лейтенант с красной повязкой на рукаве, тщательно изучил документы и после долгих уговоров пропустил через мост, сердито предупредив, возвращая документы:

— Да осторожнее, позадавят к бисовой матери!

Ольга и Борис медленно шли против людского, конного, автомобильного потока, прижимаясь к перилам.

— Ну и силища! — радовался старший лейтенант Севидов. — Не-ет, второй раз не бывать немцу в нашем Ростове.

2

В ставке Гитлера думали иначе. Еще 5 апреля 1942 года была издана директива № 41, в которой говорилось:

Планирование и подготовка наступательной операции на южном крыле советско-германского фронта возлагались на группу армий «Юг», которой командовал генерал-фельдмаршал фон Бок.

…1 июня 1942 года Гитлер прибыл в Полтаву, в штаб-квартиру группы армий «Юг». Его сопровождали генерал-фельдмаршал Кейтель, начальник оперативного отдела верховного командования вермахта генерал-полковник Хойзингер, генерал-квартирмейстер армии Вагнер и ответственные командующие южного направления. На этом совещании присутствовал и командующий 1-й танковой армией генерал-полковник фон Клейст.

Чувствовал себя Клейст неловко, ведь в сорок первом он уже брал Ростов, открывал ворота Кавказа. Тогда русские их вновь захлопнули и отогнали первую танковую армию Клейста за Миус. За эту неудачу больше других пострадал командующий группой армий «Юг» генерал-фельдмаршал Герт Рундштедт. Он был отстранен от командования. Но все это время и сам Клейст испытывал на себе недовольство Гитлера. Не случайно командующим группой армий «А» назначен не он, а генерал-фельдмаршал фон Лист. И вот теперь снова Кавказ, а значит, снова Ростов. О кавказской нефти говорил каждый выступающий на совещании.

Гитлер стоял ссутулясь, упершись кулаками в карту, разостланную на столе. Левая рука его заметно подрагивала. Клейст знал, что Гитлер болен. Об этом ему на правах старого друга поведал доктор Морелл — личный врач Гитлера. Болезнь Паркинсона — так определил Морелл заболевание фюрера, которое, вероятно, явилось следствием напряжения первых зимних месяцев русской кампании. Клейст не был докой в вопросах медицины, и Морелл объяснил, что болезнь Паркинсона — это дегенеративное поражение определенных мозговых центров, которое проявляется в тяжелом, органическом нервном расстройстве и часто ведет к параноидным, навязчивым представлениям. Доктор Морелл сетовал на малый эффект лечебного процесса. Несмотря на то что он лечит фюрера двадцатью восемью различными препаратами в форме пилюль или инъекций, болезнь продолжает прогрессировать. И сейчас, глядя на фюрера, Клейст убеждался в этом.

Не дослушав до конца генерал-полковника Хойзингера, Гитлер нервно ударил кулаком по столу и визгливо закричал:

— Моя основная мысль — занять область Кавказа, возможно основательнее разбив русские силы! — Гитлер обвел присутствующих угрюмым взглядом и неожиданно тихо добавил: — Если я не получу нефть Майкопа и Грозного, я должен буду покончить с этой войной. А? Что?! — снова истерически выкрикнул он, хотя никто из присутствующих не проронил ни слова. Гитлер еще раз обвел генералов испытующим взглядом, как бы прощупывая их мысли, ожидая реакции на свои слова.

— Да, вопрос с горючим очень важен… — начал было генерал-фельдмаршал фон Лист, но Гитлер не дослушал его. Он резко швырнул на стол карандаш и отошел к окну. Лист умолк, не докончив фразу.

Заложив руки за спину и сцепив пальцы, Гитлер долго смотрел в темноту украинской ночи. В комнате застыло тягостное молчание. Зная характер Гитлера, никто не решался заговорить первым.

О чем думал в эти минуты Гитлер? О Полтаве? Странно, однако, всю дорогу в самолете от ставки близ Растенбурга до Полтавы его не покидала мысль об этом городе и накипало раздражение к генерал-фельдмаршалу Федору фон Боку. Вернее, раздражал не сам командующий группой армий «Юг», а то, что фон Бок выбрал место для своей штаб-квартиры под Полтавой. Возможно, это простое совпадение. Но как ни утешал себя Гитлер, он не мог отделаться от болезненного суеверия. Ведь именно здесь, под Полтавой, русский царь Петр Первый разбил шведские войска Карла Двенадцатого. Но при чем тут Карл Двенадцатый? Почему он сейчас об этом вспомнил? Очевидно, память натолкнула его на другой исторический эпизод, который и взвинчивает сейчас нервы, вызывает раздражение. Планируя свое наступление на Москву, Наполеон спросил русского посланника графа Алексея Балашева, прибывшего к Бонапарту в Вильно для переговоров: «Скажите, чтобы добраться до Москвы, какою лучше идти дорогой?» На что Балашев ему ответил: «Карл Двенадцатый шел через Полтаву».

Все это навевало тягостные мысли. Гитлер пытался отогнать их. Не хватало, чтобы его мрачное настроение передалось генералам. Да и что, собственно, произошло? Год назад он шел на Москву, подобно Наполеону, не через Полтаву. И пускай он не взял Москву, как Бонапарт. Пускай в сорок первом не удался план молниеносной войны. Что ж, на войне не всегда удается все сразу. Да и что Москва? Чего Бонапарт добился взятием Москвы? Никуда Москва не денется. Все еще впереди. Русские считают, что он, Гитлер, этим летом начнет новое наступление на Москву. Они скопили на центральном фронте крупные резервы. Это хорошо. Надо как можно дольше держать русских в неведении и ударить на юг. Сейчас важно, чтобы Сталин не разгадал истинного замысла. Да, главное теперь — юг России с нефтью и углем. Будет нефть — будет победа. А в том, что скоро у Германии будет кавказская нефть, не может быть сомнения. Войска рейха занимают прочные и выгодные рубежи. Они готовы к новому решающему броску. Словом, дела обстоят не так уж плохо. Нет оснований для уныния.

На этом совещании Гитлер отдал приказ готовить войска к наступлению на Кавказ, с тем чтобы в первую очередь овладеть нефтяными районами Майкопа, Грозного и Баку.

Почти два месяца шла тайная подготовка к крупнейшему наступлению на юге России.

23 июля в приказе № 45 на продолжение операции «Брауншвейг» — «Коричневый план» — был изложен подготовительный план непосредственного захвата Кавказа, который получил условное наименование «Эдельвейс». В приказе указывалось:

Для осуществления этих планов ближайшей целью гитлеровцев было — захватить Ростов, открыть ворота Кавказа и окружить русские войска южнее города.

3

Генерал Севидов медленно ходил по землянке. Иногда он останавливался, наклонив голову, растирал ладонью широкие скулы, поглядывал на начальника штаба. Подполковник Батюнин угрюмо рассматривал карту, разостланную на столе. Желтый свет коптилки освещал его рыжие лохматые брови. Они оба хорошо представляли обстановку, в которой оказалась дивизия на подступах к Ростову, и догадывались, что ждет их сегодня на рассвете. Теперь они ожидали возвращения группы разведчиков Степана Рокотова.

— Да, Илья Кузьмич, не уберегли мы с тобой комиссара Полозкова, — хмуро проговорил Севидов. — А ведь я с ним от самого Сана вместе. В такие переплеты попадали, что… А тут…

— Обстановка, сам видишь… — не поднимая головы, пробубнил Батюнин. — Вчера комиссар дивизии за командира орудия воевал, завтра мы с тобой за пулеметы ляжем.

— Кто знает, Илья Кузьмич, может, и в штыковую идти придется…

Их прервал явившийся с донесением Степан Рокотов.

Сведения, доставленные разведчиками, были неутешительными. Группе старшего лейтенанта Рокотова лишь далеко за полночь удалось пробиться к своим, потеряв при этом трех человек. Из доклада было ясно, что немцы главный удар нанесут от Султан-Салы, именно на участке дивизии генерала Севидова. Конечно, будет нелегко и соседям, особенно слева. Но главный удар немцев на Ростов через Султан-Салы наиболее реален. Не случайно на этом участке сосредоточилась дивизия генерала Хофера — самая боеспособная дивизия первой танковой армии гитлеровцев.

За год непрерывных боев, от пограничного городка Перемышля, что на реке Сан, до самого Дона, по стечению обстоятельств, Андрею Антоновичу Севидову пришлось не раз иметь дело с дивизией генерала Генриха Хофера. Эта дивизия победно прошагала по Европе, воевала в Бельгии, форсировала Луару, прошагала парадным маршем под Триумфальной аркой в поверженном Париже. Сам генерал Хофер имеет Золотой крест и Рыцарский крест. За время противоборства Севидов хорошо узнал своего постоянного противника Хофера. Этот грамотный и опытный фашистский генерал все же не отличался оригинальностью мышления. Оперативное искусство Хофера, пожалуй, было характерно для всей германской армии. Охват противника сильными подвижными соединениями с флангов, окружение и уничтожение — вот основной, если не единственный, прием немцев. И это им удавалось почти всюду. Генерал Севидов знал по собственному опыту, как тяжело чувствовал себя каждый — от генерала до солдата — в те горькие дни окружений и с какими жертвами приходилось вырываться из этих окружений.

В своеобразной дуэли двух командиров дивизий пока свою волю диктовал генерал Хофер. Но с каждым боем Хоферу становилось все труднее эту свою волю навязывать. Последнее время Севидову все чаще удавалось ускользать от мощных ударов своего противника. Он отступал, но, как натренированный боксер, ускользая от ударов, сохранял силы.

Сумеет ли здесь, под Ростовом, генерал Хофер навязать свою волю Севидову? Что он сейчас задумал? Пока известно, что перед участком обороны дивизии Севидова немцы сосредоточили дополнительно к дивизии Хофера и 13-й танковой дивизии генерал-майора Трауготта Герра боевую танковую группу из дивизии СС «Викинг» под командованием Штайнера.

Нет, не случайно генерал-фельдмаршал Лист, этот шестидесятидвухлетний баварец, нашпиговал полосу наступления на участке дивизии генерала Севидова такими частями. Конечно, Лист верно оценил важность направления на Ростов через Большие Салы, Чалтырь, Султан-Салы. И все же, прежде чем наступать, гитлеровцы постарались тщательно изучить систему обороны русских. В последние дни относительного затишья самолеты-разведчики почти непрерывно висели над позициями дивизии. И сейчас для генерала Севидова было ясно: с часу на час немцы обрушат подготовленный удар по заранее обнаруженным целям. Оставаться на прежних позициях значило поставить под неизбежный удар людей, технику всей дивизии. Как избежать этого удара — вот что мучило комдива.

— Илья Кузьмич, — обратился Севидов к подполковнику Батюнину, — думается, в общих чертах обстановка ясна. Надо занимать внешний оборонительный обвод. Произведешь рекогносцировку. Возьми представителей от полков. На старых позициях оставь по взводу от батальона для имитации обороны. Старший лейтенант Рокотов, — обратился он к Степану, — останьтесь здесь. Но до рассвета и остальные взводы отведите на новые рубежи.

…Степану не хотелось идти в блиндаж. Здесь, на пригорке, покрытом редкой колючей травой, было прохладно. Легкий ветерок нес по степи сладковатый запах созревшей пшеницы, робко шевелил волосы. Рядом с Рокотовым, распластавшись, лежал Петро Рябченко. Время от времени он приподнимался, поглядывал в сторону командира и тихим голосом предлагал:

— Мабуть, в блиндаж, товарищ старший лейтенант? Пуля ж дура. Чвыркнет — и баста.

— Иди, Петро, отдыхай, — не двигаясь, ответил Степан. — Я подышу. Воздух-то донской, родной.

— Цэ так, воздух гарный, — вздыхая, соглашался Рябченко. — У нас на Северском Донце тэж гарный воздух, медом пахнет, бо вокруг нашей Котляривки дюже много садов. Скрозь сады. Вы ж бачилы.

— Бачил, Петро, бачил. Только не медом пахли ваши котляревские сады, а порохом.

— Цэ так. Зараз вся земля порохом пахнет. А шо, товарищ старший лейтенант, хиба правда, шо у вас сынишка в Ростове?

— Не знаю, Петро. Думаю, что успели эвакуироваться. Нельзя им оставаться под немцами.

— Цэ так, — вздохнул Рябченко. — А моя маты осталась в Котляривки. Куда ей эвакур… Цэ, як воно… Эвакру… — Рябченко сплюнул, так и не сумев выговорить незнакомое для него слово. — Та куды ж ей тикать? Стара та больна. — Рябченко привстал на траве, сорвал сухую былинку, долго жевал ее. — Маты, мабуть, не тронут хрицы. Шо вона… Ось Марийка…

— Жена?

— Та ни.

— Невеста?

— Як вам сказать? Дивчина. Гарна дивчина. Тики чудна якась.

— Что ж в ней чудного?

— Та-а… — Рябченко улыбнулся, видимо вспомнив что-то приятное. — Мы ж с ней в одной бригаде… Раз вышло так, шо заночевали в поле. В копне сховались от дождя. Гм… — смущенно крутнул головой Рябченко. — Вона каже: «Поцелуй меня, Петро». А я, дурень…

— И не поцеловал? — улыбнулся Степан.

— Ни… Мабуть, не Марийка, а я чудной, га, товарищ старший лейтенант? — Не дождавшись ответа, Рябченко тихо, с печалью проговорил скорее самому себе: — Та хиба ж я знал, як воно…

— Ничего, Петро, поцелуешь еще свою Марийку.

— Та зараз бы… — многозначительно произнес Рябченко. — Тики ж колы б двигались мы до Котляривки, а то все тикаем, тикаем. Хиба ж и Ростов не удержим, га?

— Будем держаться, Петро.

— Цэ так… А ось хриц зараз шарахнет, попрет, а дэ подмога?.. Як бы подмога…

Степан Рокотов не ответил. Откуда он мог знать, будет ли помощь защитникам Ростова.

В одном Степан был уверен: до рассвета немцы не начнут. Он успел уже изучить их повадки, их педантичность. И было досадно и обидно терпеть эту нахальную педантичность. Упоенные своими победами, фашисты привыкли навязывать свой распорядок, свою программу ведения войны, начиная от крупных операции до обыкновенного ротного боя. И хотя прошлой осенью под Ростовом, Москвой и Тихвином советские войска основательно их потрепали, немцы все еще не оставляли своей педантичности, надеясь на превосходство в силах. Вот и теперь всем ясно, от командующего фронтом до солдата, — на рассвете начнется бой. И всем понятно, что занятый оборонительный рубеж — это временное укрытие. Немцы не остановятся перед нашими траншеями, будут рваться в Ростов.

За год войны Степан Рокотов провел не одну такую ночь перед боем. Но эта ночь особенная. Конечно, чувство близкого боя одинаково и там, под Перемышлем, и под Прилуками, и у каневских переправ, и у мирного украинского села с воинственным названием Войновка. Конечно, там везде была для каждого солдата, и для Степана Рокотова, родная советская земля, и перед боем за каждую деревеньку, за каждую высотку, за каждый ручей было огромное желание остановить немца, отбросить его и погнать дальше на запад.

Но теперь к знакомому чувству всех прошлых предбоевых ночей эта ночь прибавила Степану чувство страха. Нет, не того страха, который испытал он на реке Сан, когда услышал не учебные взрывы в лесочке, где располагался их эскадрон, когда стрелял он не по фанерным мишеням и в него стреляли не холостыми патронами. И не того страха, когда на окраине Григоро-Бригадировки он с небольшой группой своих бойцов остался в траншее, отрезанной немецкими танками. Тот страх он сумел побороть. Сейчас он испытывал страх особый: ведь завтра на рассвете смерть может быть рядом с жизнью его сына, жизнью Дарьи Михайловны, жизнью родного Ростова.

Вот он за спиной, Ростов, притихший, настороженный. В непроницаемой темени не видно очертаний домов и заводских труб. Странно: в небе — лишь половина лупы. Луна пополам перерезана земной тенью, ровно пополам. Этот золотистый полудиск, похожий на пресс-папье, висит в черном, беззвездном небе и совсем не освещает землю. Прежде не знал Степан, что может быть вот так: луна, а звезд нет, луна, а темень. Но он и в этой темени мог различить и очертания родного города, и овраги слева у Султан-Салы, заросшие терном. Ягоды еще не созрели. Они ходили собирать его позднее, в конце августа. Особенно крупный терн рос на круче у излучины Каменки. Как раз туда сейчас медленно опускается луна.

Странно: глядя на луну, застывшую высоко в небе, ее движение не замечаешь. А вот сейчас, когда она спустилась к горизонту и зацепилась своим ободом за дальние деревья на Бурмистровом холме, видно, как движется полудиск. Теперь луна чуть опрокинулась и стала похожа на золотистую ладью. Вот проплыла мимо группки тополей. Их там семь. А сейчас к самой вершине подплывает, вот уперлась в акации, а дальше пойдут жерделы и алыча.

Вчера под этим холмом артиллеристы капитана Боброва подбили пятнадцать немецких танков. Почти все артиллеристы погибли. Погиб и комиссар дивизии полковой комиссар Полозков. Сейчас на холме немцы. И над ними плывет такая же луна, как над Степаном… Лишь изредка вспыхивают в небе ракеты, распускают короткие разноцветные шлейфы и с нашей и с немецкой стороны, словно противники салютуют друг другу. Нет, Степан не заблудился бы в этой темени. Сейчас с пригорка он пошел бы влево, к Змиевской балке. Проселочная тропа вывела бы его к железнодорожному переезду. За переездом — зоопарк, а дальше начинается город. Там в переулке Володарского с Дарьей Михайловной сын Ванюшка. Застала ли их Ольга? Ее санитарный поезд пошел через Ростов. Если застала, то где они теперь? Возможно, увезла их Ольга в Сухуми. А может быть, Дарья Михайловна эвакуировалась еще раньше?..

4

Луна золотой ладьей проплыла над гребнем Бурмистрова холма. Немцы не знают, что холм, на котором они оборудовали наблюдательный пункт командира дивизии генерала Хофера, называется Бурмистровым. На их картах он обозначен как высота 416.

Генерал Хофер, стоя в траншее перед блиндажом, посмотрел на светящийся циферблат часов — 2 часа 30 минут. Через полтора часа атака. Кажется, сделано все. Наступление не должно захлебнуться. Вопрос лишь в том, кто первым ворвется в Ростов. Севернее приготовилась к броску 13-я дивизия Трауготта Герра. Этот пруссак может обойти. Но уж кого более всего надо опасаться, так выскочки Штайнера. Его захваленные «Викинги» стоят рядом. Конечно, в любом случае после взятия Ростова в сводке вермахта будет стоять фамилия Генриха Хофера. Но, нечего греха таить, гораздо приятнее, когда вся Германия будет читать: «Первыми ворвались в Ростов и открыли ворота Кавказа герои генерала Хофера».

Стоящий рядом с генералом его адъютант капитан Ганс Штауфендорф словно подслушал мысли своего шефа.

— Хорошо бы первыми ворваться в Ростов, — тихо проговорил он и умолк, застыв, как изваяние.

Ганс вообще имел ценное для адъютанта качество — читать мысли начальства. Генералу нравилось, когда Ганс угадывал мысли других, но он не любил, когда адъютант прочитывал мысли его собственные. Генерал Хофер вообще недолюбливал адъютантов, хотя сам в четырнадцатом году начинал службу в кайзеровской армии адъютантом. Возможно, потому и недолюбливал, что хорошо знал адъютантскую службу, которая невольно делала их ловкачами и канальями. Правда, справедливости ради, надо отметить — о Гансе Штауфендорфе этого не скажешь. Исполнительный, храбрый. А главное — тяготится своей адъютантской службой. Уже несколько раз просился в полк. Офицер подготовленный, мог бы командовать батальоном. Но генерал Хофер не отпускал его от себя — дал слово отцу Ганса, Эрвину, другу по совместной службе в рейхсвере. К тому же Эрвин фон Штауфендорф теперь большая шишка. Хотя и сменил военную службу на хозяйственную, но уже давно добился гораздо большего, чем он, генерал Хофер. Назначение его на должность командира «нефтяной» бригады на Кавказе было встречено командованием ВВС с одобрением. За спиной Эрвина Арно Шикеданц, да и сам Геринг. Кто знает, как сложится дальше судьба. Все же старый друг — пригодится. Да и этот его старший сынок, Рудольф Штауфендорф, трясется над младшим братиком, как курица-наседка. Штауфендорфы в общем-то сумели каждый себе теплое местечко выбрать — и слава, и нажива, и безопасность.

Был бы у него, генерала Хофера, сын, можно было ему сделать карьеру не хуже. А то одна дочь — Диана. Что дочь? Судьба ее ясна — пожинать лавры мужа, греться в лучах его славы. Впрочем, неужели он охотно послал бы сына под пули? Черт его знает… Конечно, солдатский долг есть солдатский долг… И все же есть в этих разглагольствованиях что-то ханжеское. Да вот и он, генерал Хофер, согласился взять к себе Клауса. Как же иначе — зять, муж единственной дочери.

Генерал Хофер покосился на Ганса. Тот моментально почувствовал взгляд шефа, вытянулся. «Ишь ты, — усмехнулся в душе генерал. И, сменив гнев на милость, продолжал размышлять: — Такие Гансы нужны не только в окопах. Но куда девать его, когда придет на должность адъютанта Клаус? Клаус должен быть при мне. А Ганса можно сделать офицером для поручений. Этот потянет. Интересно, как он воспримет приезд Клауса? Ведь в детстве они дружили. Даже за Дианой ухаживали вместе. Кто знает, как сложилась бы жизнь дочери, выйди она замуж за Ганса Штауфендорфа… Правда, Ганс внешне невзрачный, плюгавый, но характер у него настоящий, нордический. Диана выбрала Клауса. Возможно, она и права. Есть в Клаусе что-то такое, что нравится и мне. И ничего, что не вполне устоялись взгляды молодого Берка, вроде бы не нашел он еще своей цели в жизни. Этот недостаток часто свойствен молодым людям.

— Отдыхайте, еще есть время, — скрывая свои мысли, спокойно проговорил генерал.

— Слушаюсь! — ответил Ганс и, щелкнув каблуками, направился в сторону блиндажа, но прежде чем спуститься по крутой лестнице, присел у входа на пустой ящик из-под снарядов. Достал сигарету, прикрывая ладонью пламя зажигалки, прикурил.

Ганс был раздосадован: «Отсылает отдыхать, изображает заботливость. Видно, просто надоел ему своим присутствием. Вечные генеральские капризы. Сколько можно быть нянькой! Некоторые друзья уже батальонами командуют, кресты заслужили, а тут… Хватило бы с него и обер-ефрейтора Мюллера — денщика. Как будто я, Ганс Штауфендорф, не предназначен для большего…»

С десяти лет Ганс уже состоял во вспомогательной детской организации «Дойчес юнгфольк», где ему внушалось почтение к фюреру и фашистскому режиму. В четырнадцать лет он оказался в одном из отрядов нацистского молодежного союза гитлерюгенд. Затем его, как активиста, рекомендовали в «Школу Адольфа Гитлера». Высшую школу патриотического воспитания Ганс Штауфендорф проходил в офицерском училище в Лейпциге.

Видя поверженные германским рейхом города Европы, Ганс часто вспоминал слова Гитлера:

Именно такими и считали себя сверстники Ганса. И перед ними уже содрогнулась Европа и содрогается Россия. Иначе и не может быть, потому что для них жизнь — это война, самая достойная деятельность настоящего человека, настоящего немца.

Правда, находятся еще и среди немцев мягкотелые размазни, вроде этого Фрица Мюллера, каменщика из Вюнсдорфа. И как только держит его возле себя генерал? Уму непостижимо! Разве не мог найти себе другого денщика? Неужели только за то, что когда-то в четырнадцатом сидели в одном окопе под Ревелем? Сколько с тех пор воды утекло в Шпрее! Ветер нацизма не повлиял на Мюллера в лучшую сторону, скорее наоборот… Ну, Мюллер, черт с ним, — сентиментальный старикашка. Но есть и среди сверстников Ганса такие, даже еще похлеще. Взять хотя бы Клауса Берка. Милый друг детства! Сколько помнит Ганс Клауса, тот всегда был не от мира сего. И как только Диана могла выйти за такого олуха? Будь Ганс таким верзилой, как Клаус, еще неизвестно, чем кончилась бы их детская дружба.

Коротышка Ганс вообще не любил высоких. Смешно, но ему это чувство было знакомо с детства. Ему казалось, что высокие отобрали его собственный рост.

Интересно, каким сейчас стал Клаус? Давно они не встречались, пожалуй с самого начала войны. Брат писал, что видел в Берлине доктора Берка. И от него узнал, будто Клаус собирается на Кавказ, в штаб Хофера. Любопытно, на какую он метит должность? А генерал молчит. Хитрецы, ловко делишки свои обстряпывают.

Беспокоиться, правда, Гансу нечего. Если Клаус едет на его место — пусть едет. Меньше батальона генерал Гансу не даст: не захочет с отцом ссориться, побоится потерять свои акции в «нефтяном» обществе. А если придется служить вместе, что ж, вероятно, они смогут поладить. Теперь-то, на фронте, Клаус будет более покладистым. Здесь на него не смогут влиять такие, как Герман, кухаркин сын. Да и где теперь Герман со своими марксистскими идеями? Наверное, уже и кости сгнили. А жаль, увидел бы, чья правда сильнее. Клаус увидит. Увидит и поймет, что все те бредни, все разглагольствования Германа и его друзей-тельмановцев оказались мыльным пузырем. Побеждает национал-социализм.

Еще задолго до войны Ганс точно знал, что Герман снабжал Клауса марксистскими книжками. А Клаус — наивный теленок — однажды показал Гансу письма Рихарда Шерингера, бывшего офицера рейхсвера, который переметнулся к коммунистам. Этот перерожденец потом угодил за решетку, в Голлонов. Скоро сел в тюрьму и Герман. Мог бы и Клаус составить ему компанию после таких откровений. Пусть благодарит Ганса, все же их тогда еще связывала дружба. Теперь смешно вспомнить, как в тридцать восьмом, когда были вместе на Кавказе, Клаус заигрывал с русскими, все общий язык искал, философствовал.

«Вот мы и нашли с ними общий язык, язык доблестного немецкого оружия, и этот язык гораздо понятнее, чем философская муть».

— Прекратите светить сигаретой! — Вывел Ганса из раздумий сердитый голос Хофера. — Я вам приказал отдыхать.

— Слушаюсь, господин генерал. — Ганс придавил каблуком окурок и торопливо спустился в блиндаж.

Фриц Мюллер не спал. Примостившись в углу землянки, он при свете тусклой лампочки что-то писал. Увидев вошедшего капитана, выпрямился.

— Сиди, сиди, — равнодушно сказал Ганс и, сняв сапоги, не раздеваясь, плюхнулся на кровать. Пружины тонко скрипнули. Приятная истома разлилась по телу. И как это умудряется Мюллер таскать за собой мебель, в любой обстановке создавать генералу Хоферу комфорт?

Глянув на часы, Ганс подумал, что, возможно, удастся поспать часок. Но сон не шел. Ганс достал сигарету, чиркнул зажигалкой.

Фриц Мюллер продолжал в углу скрипеть пером. Чего он там строчит? Наверное, душу изливает своей Эльзе. Небось подвиги свои боевые расписывает. Сам Ганс за все время, что был на восточном фронте, лишь одно письмо отцу написал — просил похлопотать о переводе в полк. Вместо ответа отец прислал к генералу Хоферу брата. О чем говорил с генералом Рудольф, Ганс не знает, но после отъезда Рудольфа генерал Хофер еще больше стал опекать Ганса. С одной стороны, это претило — все же Ганс боевой офицер; с другой — щекотало самолюбие: как-никак сам командир дивизии о нем печется. С тех пор Ганс писем отцу не писал. О чем писать? Чем хвастаться? Вот скоро начнутся бои в горах. Там Хоферу не обойтись без альпинистов. На Кавказе Ганс покажет себя. Ведь не зря же он в тридцать восьмом году лазал по этим тропам и перевалам. А может быть, и Клаус не случайно едет в дивизию Хофера? Да, Клаус знает Кавказ гораздо лучше Ганса. Здесь уж Клауса лавры не минуют. Выходит, не зря доктор Берк хлопочет за своего сынка.

Ганс прикурил потухшую сигарету, покосился в сторону Мюллера.

— Фрау Эльзе строчишь? — насмешливо спросил Ганс.

— Ей. Привык как-то перед каждым боем письмецо. Мало ли что…

— Тебе-то чего бояться? В атаку не пойдешь.

— Да, так, все равно письмо получить радость ей. Ведь трудно одной с тремя.

— Заныл!

— Заноешь, господин капитан, — вздохнул Мюллер, складывая вчетверо листок. — Прежде триста пятьдесят граммов хлеба в день получала, а с марта стали давать двести восемьдесят пять. А какой хлеб? Химию всякую добавляют… Да и башмаки на деревянной подошве. И те по специальным талонам. А что дальше будет…

Ганс рывком поднялся с постели, широко открытыми глазами уставился на обер-ефрейтора, закричал:

— Что будет? Трудно будет! Хорошо будет потом, когда все, слышишь, все будет принадлежать Германии! Размазня! Какой ты немец, если скулишь? Разве ты не знаком с приказом верховного командования вермахта? После войны ты станешь владельцем поместья! После войны каждый немец получит компенсацию за те лишения, которые он перенес в военное время. Это должен понимать каждый ариец.

— Да уж понимаем, — устало проговорил Мюллер, облизывая языком край конверта. Оп исподлобья поглядывал на капитана. Уловив напряженную подозрительность в его глазах, Мюллер взял со стола газету, стал читать, словно призывая кого-то в свидетели и этим снимая с себя вину: — Вот в «Кельнише цайтунг» пишут: «Глубочайшие изменения в военной обстановке требуют от нас определенных жертв. Впереди еще большие трудности».

— Именно так! — снова откидываясь на подушку, уже спокойнее сказал Ганс. — Каждый немец должен теперь чем-то жертвовать ради величия Германии.

Мюллер промолчал. Включил утюг, застелил стол одеялом, разостлал на нем генеральские галифе.

Разговаривать Мюллеру не хотелось: черт его знает, этого Штауфендорфа, всех в чем-то подозревает… Этак можно и в гестапо угодить за свой язык. И все же обер-ефрейтора мучила одна смутная мысль с самого начала войны. Особенно на русском фронте она не давала ему покоя. Он ни с кем не делился ею. И вот теперь, перед штурмом Ростова, эта мысль обострилась до такой степени, что он решился поделиться даже с капитаном Штауфендорфом.

Мюллер послюнявил палец, стукнул им по утюгу и, покосившись на задремавшего Ганса, спросил:

— Разрешите один вопрос, господин капитан?

— Что тебе? — неожиданно бодро ответил Ганс. Он не дремал и, видимо, ждал продолжения разговора.

— Вы уж простите меня.

— Ну чего? Говори.

— Вот не возьму в толк. Вторую войну воюю, а понять не могу. Зачем?

— Что зачем? Воюешь зачем?

— Да фюрер и доктор Геббельс вроде бы ясно объясняют задачи. А как-то странно получается. Вот в сорок первом крошили Ростов. И сейчас наша артиллерия, самолеты вдребезги разносят город.

— Так, так, — снова приподнялся Ганс.

— Я в двадцать девятом Ростсельмаш строил. Комбайновый завод у них в Ростове самый крупный в Европе. Нас, германских специалистов, было много в двадцать девятом, Я печи клал в чугунолитейном цехе. И вот получается, что я теперь разрушаю этот завод.

В душе Ганс был согласен с Мюллером. В чем-то был прав этот каменщик из Вюнсдорфа. Зря разрушают заводы, фабрики, дома. Все это могло бы принадлежать Германии. Надо убивать людей, да и то не всех. Надо оставлять рабов. Большевики умеют работать, а заводы бы пригодились.

Ганса удивили размышления денщика. Неужели Фриц Мюллер сам дошел до такой мысли? Уж не надеется ли этот каменщик после войны в виде компенсации завладеть заводом? Наивный старик. Конечно, после победы у Германии будет очень много заводов, фабрик, и немцы должны ими управлять. Но какие немцы? Неужели такие, как этот Фриц Мюллер? Там, в вермахте, наверное, поторопились с обещаниями. Да кто их разберет, этих политиков. Возможно, они и правы, не скупясь на посулы во время войны. Но если разобраться… Вот ведь даже и Бальдур фон Ширах, «вождь молодежи» германского рейха, тогда на митинге в Лейпциге (Ганс хорошо запомнил его слова) заявил:

Тогда эти слова югендфюрера Шираха звучали в ушах Ганса как гимн, как звуки фанфар. А вот сейчас, глядя на Фрица Мюллера, он усомнился в правоте своего кумира. Неужели вот этот старикашка, пусть в его жилах и течет арийская кровь, ровня ему, Гансу фон Штауфендорфу? Что может быть общего у него, дворянина, с этим каменщиком? Все годы политиканы кричат об арийцах как о высшей расе. И этот Фриц Мюллер — высшая раса? «Каждый немец рождается обладателем несметных культурных богатств». Какими культурными богатствами обладает Мюллер? Что он вообще смыслит в немецкой культуре? Чем он интересовался до войны, кроме своей Эльзы и кирпичей на стройках Вюнсдорфа? Нет, уважаемые политики, арийская кровь — это еще не все. «Он должен одержать победу и одержит ее над всем миром…» Это другое дело. Для победы нужны Мюллеры. И пусть пока тешатся обещаниями вермахта, пока не наступит победа, а там… Там каждого надо будет ставить на свое место.

— Вы меня не слушаете, господин капитан?

— А-а-а, слушаю, Фриц, слушаю. Что тебе ответить? Темный ты человек в военном деле, а политика для тебя — дремучий лес. Чем философствовать, лучше смотри брюки генералу не сожги, будет тебе философия.

— А все же непонятно.

— И не поймешь. И понимать не пытайся. За тебя думают умные люди, а ты… Есть у русских пословица. Не слыхал в двадцать девятом? Так вот послушай: «Знай сверчок свой шесток».

— И все же, господин капитан, не понимаю. Глупый я, наверное. Зачем люди убивают друг друга? Зачем разрушают то, что сами строили? Хоть убейте — не понимаю.

— Верно, глупый, хоть и дожил до седин и вторую войну воюешь. И объяснять тебе бесполезно. Жаль, слишком примитивный у тебя ум, не поймешь, хоть ты и немец. Ну вот, к примеру, ты хватил лишнего, да еще намешал пиво с корном, допустим. Как ты на следующее утро себя чувствуешь?

— Гадко, господин капитан.

— Вот, так и мир. Его мутит от войны до войны, и он рыгает войной. Да, да! — неожиданным фальцетом выкрикнул Ганс. — Мир рыгает войнами, и потом ему становится легче. Война выбрасывает из мира все лишнее. Земля очищается от…

Капитан Штауфендорф не успел договорить. Земля вздрогнула от грохота артиллерийской канонады.

— Ну вот, — вскакивая, крикнул Ганс, — отдохнул с твоими дурацкими вопросами! Началось!..

Ганс торопливо натянул сапоги и, застегивая на ходу пуговицы мундира, выскочил из блиндажа.

На переднем крае русской обороны разрывы снарядов взметали усыпанную серебряной росой землю. В бирюзовом небе волна за волной наплывали группы пикирующих бомбардировщиков. Огонь, дым, пыль смешались и непроницаемой стеной закрыли близкий горизонт.

Сорок минут продолжалась огневая обработка предстоящего поля боя. В четыре утра полки дивизии генерала Хофера перешли в атаку.

Генерал Хофер снял фуражку, вытер платком вспотевший лоб и скрылся в блиндаже. Следом за ним поспешил капитан Штауфендорф. Созерцание боя окончено. Машина пущена. Теперь Гансу и его генералу предстоит работа. Сюда, в этот блиндаж на высоте 416, будут стекаться сведения из всех атакующих полков и от соседних дивизий. А отсюда, собранные воедино генералом Хофером, будут уходить в штаб первой танковой армии, к генералу Клейсту. От него в группу армий «А» — генерал-фельдмаршалу фон Листу, а дальше — в ставку Гитлера, в «Вервольф» — «Оборотень». Все эти сведения по крупицам будут ложиться на главную карту и, как мозаикой, нарисуют фюреру общую обстановку. А потом в обратном порядке полетят указания, и среди них будут указания непосредственно для генерала Хофера и его войск.

Войдя в блиндаж, генерал увидел свой выглаженный парадный костюм, кинул Мюллеру фуражку, сказал коротко: «Хорошо!» — и, сняв бинокль, склонился над картой, которую уже успел развернуть капитан Штауфендорф.

В соседней комнате радисты настроили свои станции и замерли в готовности принимать донесения.

Первые сообщения оказались неутешительными, и генерал Хофер не спешил их передавать в штаб армии. Эти русские научились ловчить. Генерал Севидов, оказывается, ночью отвел свои войска на внешние оборонительные позиции вокруг Ростова, которые хорошо оборудованы полевыми укреплениями. Выходит, что сорокаминутный огневой налет пришелся по пустым траншеям русских. Из-за паршивой разведки теперь придется попотеть.

Да, так и есть. Вот уже сообщают из полков, что дивизия залегла под огнем у поселка Светлого. На левом фланге уперлись в высоту 108, сильно укрепленную долговременными оборонительными сооружениями русских.

Генерал Хофер нанес обстановку на карту. Черт возьми! Туго придется теперь и полковнику Рейнхардту. Именно его полк остановился перед этой высотой. Угрозу со стороны высоты 108 должны были устранить артиллерия и авиация. А они лупили по пустым траншеям.

Лишь к девяти часам утра, после тринадцатой атаки, позиции русских были прорваны. Ожесточенный бой длился в течение суток. На рассвете 23 июля передовые подразделения генерала Хофера, преодолев второй пояс обороны, ворвались в северные предместья Ростова.

5

За двое суток уличных боев генерал Севидов сменил пять командных пунктов. Конечно, он мог выбрать сразу один КП где-нибудь на южной окраине, но тогда почти невозможно было бы управлять полками. Связь с командирами полков — майорами Ратниковым, Каргиным и Терещенко — была только через посыльных. Но посыльные часто не возвращались, потому что в грохочущем лабиринте улиц и переулков было почти невозможно разыскивать командные пункты полков.

Обстановка менялась с каждой минутой. Доходившие до комдива сведения о положении частей и подразделений были, как правило, уже запоздалыми. Уличный бой не то что бой на открытом месте, здесь нет сплошной линии обороны, нет центра, нет флангов — все смешано. Здесь нет цельных батальонов, рот, взводов — они раз дроблены на мелкие группы. Бойцы сражаются за каждую улицу, переулок, за каждый дом, за каждый этаж. И часто в неразберихе уличного боя исчезают понятия переднего края и тыла.

Генерала Севидова особенно волновала обстановка на Буденновском проспекте, который выходил непосредственно к мосту через Дон. Там оборонялся полк майора Каргина.

Гитлеровцы то и дело бросали на Буденновский проспект новые подкрепления. А что может дать комдив Каргину, если он отдал ему последний — даже смешно сказать! — резерв — разведвзвод старшего лейтенанта Рокотова. На получение подкрепления от командарма тоже надеяться не приходится. Все, что мог, он уже отдал Севидову, даже полк народного ополчения.

Но где Кореновский со своими ополченцами? Час назад они дрались в районе Театральной площади. А теперь?..

Севидов повернулся к адъютанту — под стать комдиву высокому и худому лейтенанту Осокину.

— Геннадий, Шалва не возвращался? — спросил и в душе усмехнулся: зачем спрашивать? Если бы ефрейтор Шалва Шавлухашвили возвратился, сам доложил бы.

Больше часа назад послал Севидов своего водителя в штаб полка народного ополчения. Он хотел встретиться с командиром этого полка. Севидов только сегодня узнал, что командует полком его давний друг Евдоким Егорович Кореновский.

Вот где судьба свела старых друзей. Они знали друг друга еще с гражданской войны. В последние годы Кореновский работал секретарем одного из райкомов партии в Ростове. Евдоким Егорович был гораздо старше генерала, но разница в возрасте не мешала их дружбе. Возможно, сблизила этих двух непохожих по характеру и возрасту людей общая страсть — оба были заядлыми рыболовами и охотниками, а возможно, что-то другое — более сильное и глубокое.

Всякий раз, когда Севидов приезжал в Ростов, они встречались, вспоминали былые годы, ездили на рыбалку в свои излюбленные места на Маныче, в родную станицу Севидова — Раздольную.

— Разрешите? — раздался голос ефрейтора Шавлухашвили. — Товарищ генерал, ваше приказание выполнено. Полковой комиссар…

— Хватит, хватит, — прервал Шалву густой хриплый бас, и навстречу Севидову шагнул коренастый крепыш с четырьмя шпалами в петлицах и комиссарской звездой на рукаве коверкотовой гимнастерки. — Андрей Антонович! Дорогой! — пробасил он, протягивая вперед короткие руки.

— Здравствуй, Евдоким Егорович, здравствуй. — Севидов наклонился и обнял своего друга.

— Вот ты и снова в Ростове, Андрей Антонович. Полк в твоем распоряжении. И я в твоем распоряжении. Думал ли, что буду у тебя комиссаром!

Севидов промолчал, отвел глаза.

— Не рад, что ли? — спросил Кореновский.

— Встрече рад, но лучше, если бы она состоялась на Маныче с удочками. — И невольно прислушался к дребезжанию чудом уцелевших стекол в этом чудом уцелевшем доме, где сейчас располагался КП.

— Ты прав, Андрей Антонович. А где твои? Успели уйти?

— Надеюсь. Дарья с малышом должна была уйти.

— А вояки?

— Вояки? Ольга с санпоездом, Борис в госпитале, а Степан здесь, в полку у майора Каргина, в районе Буденновского проспекта. Жарко там.

— Везде жарко, — вздохнул Кореновский.

— А твои ушли?

— Еще в сорок первом. Из Самарканда письма получал.

— Моя Дарья тоже уходила в сорок первом, да вернулась. Надеялась, что не отдадим Ростов второй раз. А теперь не знаю, сумела ли уйти.

Севидов вдруг повернулся к водителю, крикнул:

— Шалва!

Ефрейтор резко выпрямился.

— Пулей ко мне домой! Дорогу помнишь?

— А как же!

— Забери всех, кого застанешь, и отвези через мелеховскую переправу в Ольгинскую.

— Потом прикажете вернуться?

— Останешься с ними.

Шалва опустил голову, тряхнул черным чубом, переступил с ноги на ногу, умоляюще посмотрел из-под кудрей на комдива.

— Ну! — прикрикнул Севидов.

Всегда исполнительный, Шалва сейчас не торопился выполнять приказание комдива.

— Вот дьявол кучерявый! — не выдержал Севидов. — Шут с тобой, возвращайся.

Шалва улыбнулся, и даже чуб его, кажется, осветился радостью. Ефрейтор круто повернулся и выскочил из комнаты, боясь, как бы комдив не передумал.

— Выходит, Евдоким Егорович, вместе драться будем, — проговорил Севидов, рассматривая план города. — Где твои ополченцы?

— Держат кварталы на Первой Советской. Один батальон на Семнадцатой линии.

— Хороню бы его поближе к Каргину, на Буденновский проспект.

— Товарищ генерал, — обратился лейтенант Осокин к Севидову, — к вам капитан из штаба армии.

— Немедленно проси.

Пожилой, измученного вида капитан в запыленной гимнастерке подал генералу пакет.

— Садитесь, — сказал Севидов, раскрывая пакет, и крикнул Осокину: — Геннадий, покорми капитана!

Севидов читал распоряжение штаба армии, и лицо его хмурилось. Складывая листок, сверху вниз посмотрел на Кореновского.

— Вот какие дела, Евдоким Егорович. Не пришлось нам вместе повоевать. Немцы рвутся к Багаевской и Раздорской. Мне приказано двумя полками прикрыть переправы. Полк Каргина и твои ополченцы остаются здесь. — Он снова обернулся к адъютанту: — Геннадий! Жми к Каргину! Объясни обстановку. В случае отступления пусть переправляются и отходят к Раздольной.

В комнату вбежал возбужденный Шалва. Чуб его прилип к мокрому лбу. Гимнастерка, брюки, сапоги были в коричневой пыли.

— Товарищ генерал, там никого нет.

— Дом цел?

— Нет.

— Сильно разрушен?

— Нет.

— Во всем доме — никого?

— Нет.

— Да ушла Дарья, Андрей Антонович, — проговорил Кореновский. — Наверняка ушла.

— Дай-то бог… Шалва, готовь машину, едем.

Оставшись вдвоем с комиссаром, генерал Севидов снова развернул план города, кивком головы подозвал Кореновского.

— Видишь, Евдоким, генерал Хофер верен себе, пытается охватить город. Если ему это удастся — дело дрянь. А-а, черт подери! — Севидов швырнул на пол папиросу, пристукнул каблуком окурок. — Люди стоят насмерть, дерутся до последнего, а знаем наверняка, что придется отступать. Вот оставлю тебя, твоих ополченцев, полк Каргина оставляю. А что вы можете сделать? Лишь продержаться, пока я прикрою переправы. А дальше? Ох, Евдоким, выть хочется. Ну что ж, мне пора. За Доном держись в направлении к Раздольной.

— Ты веришь, что мы не пропустим их за Дон? — испытующе глядя в воспаленные глаза Севидова, спросил Кореновский.

Севидов, ожесточенно глотая дым, угрюмо молчал.

— Надо бы мне здесь остаться, — не дождавшись ответа, проговорил Кореновский, — обком не разрешил. Да и то верно, знают меня в городе как облупленного. А подлецов еще немало. По сорок первому году знаю, чудом тогда улизнул от гестаповцев.

— Да, ты прав, Евдоким, немало подлецов. Ведь подумать только, в каждом оккупированном городе вдруг находятся бургомистры, полицаи, в каждом селе — старосты. Сколько же недобитой сволочи осталось после гражданской…

— Что и говорить, пригрела Советская власть ползучих змей на своей груди. Но ничего, Андрей, придет время, каждый получит по заслугам. Подлецов, конечно, единицы, в семье, как говорят, не без урода, честных людей больше, они не смирятся с оккупантами. Остаются и в Ростове преданные люди. Незаметные, многие и без партийных билетов, но наши, советские. Нелегко им придется, знаю по собственному опыту. — Он протянул руку Севидову: — Ладно, Андрей, прощай! Давай, жми к своим переправам. Будем держаться сколько сможем.

Со второго этажа школы имени Розы Люксембург был хорошо виден Зеленый остров. Дон плавно обтекал его, чуть ниже соединялся с левым рукавом и дальше катил свои воды к Азовскому морю. По острову били немецкие батареи. Снаряды со свистом пролетали над школой. Кое-где загорались высокие тополя. Многие снаряды не долетали до острова, падали в воду, вздымая мутные фонтаны. Со стороны острова отвечали редкие орудия, ведя, казалось бы, бесприцельную стрельбу.

Майор Каргин то и дело поправлял сползающую со лба повязку. При этом злился и злость вымещал на телефонисте — маленьком рябом красноармейце Кайсенове.

Тот ожесточенно крутил ручку телефона.

— «Березу»! «Березу» давай! Давай «Березу»! — кричал Каргин.

— Нету, нету «Березу», — испуганно глядел на командира полка Кайсенов и ругался: — Ай, шайтан, «Берез»! «Берез»! Я — «Волна»!

«Береза» молчит, и это плохо. У Каргина все надежды на первый батальон. Но командир первого батальона молчит. Если лишь связь прервана, а батальон держится — не беда. Связь будет восстановлена. Но если немцы отбросили батальон к Дону…

На Буденновском проспекте оборона держится стойко. Там дерутся два батальона. Улицу попытались укрепить: дорожное покрытие снято, камни мостовой нагромождены в баррикады метровой толщины. Боковые улицы перекрыты дотами. Дверные проемы в домах замурованы, окна заложены мешками с песком и превращены в огневые точки, на балконах оборудованы пулеметные гнезда, на крышах засели снайперы.

«По Буденновскому немцам не пройти, — ожидая связи, размышлял майор Каргин, — но могут обойти с флангов. Дивизия ушла к переправам. И где же эти ополченцы, с которыми надо взаимодействовать? Ни черта не разберешь. Уж темнеть начинает, а ночью очень даже легко немцы могут окружить штаб полка. Разве одним взводом Рокотова удержаться?»

Город горел. Чем сильнее сгущались сумерки, тем ярче были видны пожары. Едкий дым медленно полз к Дону. Взводу Рокотова было приказано прикрыть отход штаба полка. Какой у Рокотова взвод! Осталось пять человек, не считая его самого и ординарца Рябченко. Да и тех, пятерых, Степан потерял из виду в этих сумерках, смешанных с дымом, когда с сержантом Кучеренко оборонялись у ограды.

— Рябченко! Рябченко! — крикнул Степан.

— Шо, товарищ старший лейтенант?

— Ползи к ограде, передай сержанту Кучеренко, чтоб отходили через Дон к Ольгинской.

— Слухаюсь, товарищ старший лейтенант.

Рябченко уполз в сизую дымку. Степан, укрывшись за цементной оградой фонтана, вглядывался в сторону школы, с трудом различая ее очертания.

Школа имени Розы Люксембург. Степан учился в ней с пятого по десятый класс. Чего только не случалось за шесть лет в этих стенах! А во дворе школы был фонтан. В центре его на постаменте стоял гипсовый пионер с горном в руке. Запрокинув голову, он как бы трубил пионерский сбор. Степан в пионерской дружине тоже был горнистом, и, наверное, поэтому Ольга назвала фонтан «Степкин».

Летом даже во время каникул в школьном дворе было весело. Спортивные площадки не пустовали. Манил сюда ребят и густой, разросшийся сад тети Софы — школьной технички. Сад примыкал к школьному двору. Мальчишки сделали лазейку в заборе. Тетя Софа знала об этом, по лазейку не заколачивала. Ветки деревьев ребята не ломали, яблони и груши не обносили. Они проникали в сад, чтобы поваляться в траве под развесистыми деревьями. Тетя Софа сама угощала ребят яблоками и грушами. Но главным угощением было алычовое варенье. Она доставала его из погреба. Варенье было холодное, прозрачное и кисло-сладкое.

И все же сильнее всего манил к себе ребят фонтан. Было приятно бултыхнуться в прохладную воду, подставить тело под его тугие струи. Благо что летом и школьный дворник был на каникулах — некому грозиться метлой. Ребята плескались, обливали водой горниста, он становился от воды темным, и по его гипсовому телу стекали ручейки.

Сейчас фонтан сух. А от горниста осталась одна гипсовая нога…

Вблизи раздалась автоматная трескотня. По цементной ограде фонтана зацокали пули.

— Товарищ старший лейтенант, отходить треба! — услышал Степан голос Рябченко. — Чуете, отходить треба. Окружають! Това… — Рябченко медленно опускался на колени. Левой рукой он держался за шею, а правой зажал винтовку.

— Что с тобой, Рябченко? Что с тобой? — Степан кинулся к ординарцу. — Петро! Что с тобой? Петро!

Стреляли совсем близко. Трассирующие пули оранжевыми строчками вспарывали темноту. Справа нарастал самоуверенный рокот моторов, лязг гусениц. «Значит, танки прорвались по Буденновскому проспекту. Через Буденновский проспект путь отрезан. Слева за оградой школы автоматчики». Степан потащил ординарца к забору сада. Единственный выход — через знакомую лазейку. Ему было трудно передвигаться. Мешала винтовка, зажатая в руке Рябченко. Степан пытался вырвать ее из рук ординарца, но Рябченко зажал винтовку мертвой хваткой. Степан прислонил Петра к стволу яблони, отдышался, размышляя, как же быть. С такой ношей через Дон не переплыть. Да и до берега не дотащить: не выдержит Рябченко. Может, оставить в подвале у тети Софы?

— Потерпи, Петро. Потерпи, слышишь?

Перебегая от дерева к дереву, Степан добрался до подвала. Луч фонарика выхватывал испуганные лица женщин. Они закрывали глаза от яркого света, прижимали к себе детей.

— Я свой. Свой я, — пытался успокоить их Степан и направлял фонарик на свои петлицы с рубиновыми кубиками. — Тетя Софа, не узнаете меня? Я Рокотов, Степан Рокотов. Я в нашей школе учился. Рокотов я, тетя Софа.

В углу подвала с трудом поднялась тучная женщина. Разминая поясницу, приблизилась к Степану.

— А ну еще засвети, погляжу.

Степан направил луч фонаря на себя.

— Я у вас алычовое варенье ел. Не помните?

— Где ж вас запомнить! Все ели. Много хлопчиков было, всех не запомнить. Ну да раз ел варенье, то свой.

— Там раненый красноармеец.

— Где?

— Там, в саду.

— Муся, а Муся! — позвала кого-то в темноте тетя Софа.

— Шо? — отозвался тонкий девичий голос.

— Приготовь воды да поройся в узле, там чистая простынь есть.

Рябченко бредил. Он что-то хрипло шептал. Степан с трудом расслышал:

— Гарно… гарно… Марийка вмэрла… И я вмэр… Га-арно… — Он затих, потом глубоко вздохнул и прошептал на выдохе: — Та нехай…

Тетя Софа склонилась над бойцом, пытаясь в темноте разглядеть рану.

— Дай-ка, хлопчик, фонарик, — обернулась она к Степану. — А сам тикай. Тикай, чуешь!

Степан не двигался с места, пристально глядя на своего ординарца. Пуля вошла через петлицу, полоснула по шее, раздробила ключицу.

— Чего стоишь, хлопчик? Тикай, говорю тебе. Тут у забора ручей. Держись его, к Дону выйдешь. Бог даст, спасем твоего дружка. Тикай, тикай!

Дон охладил разгоряченное тело. Степан плыл, стараясь преодолевать течение, чтобы не снесло слишком далеко: ниже Ростова немцы уже форсировали реку. Степан быстро уставал. Он ложился на спину, отдыхал и тогда видел полыхающие пожары в районе вокзала, горящие портовые постройки. Над городом застыло багровое марево.

Сумерки становились все гуще. Степан плыл и плыл, чуть поддаваясь течению, чтобы сохранить силы. Впереди угадывались верхушки тополей Зеленого острова. Пушки уже отсюда не стреляли. Очевидно, артиллеристы ушли. Сейчас остров казался черным. Но отблески ростовских пожарищ выхватывали из темноты деревья и кромку песчаного берега…

Силы таяли, и Степан все медленнее, все с большими усилиями взмахивал руками. Наконец-то он ощутил дно. Цепляясь за скользкие ветки прибрежного ивняка, выбрался из воды и упал ничком на мягкую траву.

Надо отдохнуть, надо хотя бы немного восстановить силы. Ведь он добрался лишь до острова. Степану еще раз придется переплывать Дон — его левый рукав. Он, правда, у́же, но глубже, и течение там быстрее. Чтобы не снесло к немцам, придется крепко побороться с этим течением.

Однажды Степану уже приходилось преодолевать донское течение. Это было за год до начала войны. Они тогда отдыхали летом всей семьей в казачьей станице Кочетовской. Как-то вместе с хозяином, у которого обосновались на жилье, Петром Дерибасом, выехали на лодке. Встали на якорях почти на самом фарватере. Забросили донки, укрепили чаканки — коротенькие удилища из спрессованного камыша. На зорьке клев был отменный. Дерибас таскал чебаков одного за другим. Он каким-то неуловимым чутьем угадывал момент клева, коротким, резким движением дергал леску и вот уже, весь радостно преображенный, маневрируя леской, выводил чебака к лодке. Лещи попадались крупные, сильные. Но Дерибас не пользовался подсаком. Он ловко хватал двумя пальцами рыбу за жабры, и она, ослепительно блеснув на солнце, шлепалась в лодку.

У Степана так не получалось. Он проворонивал начало клева, и осторожный лещ успевал выплевывать наживу. Степан злился, а Дерибас, посмеиваясь, поучал:

— Чебак — рыба хитрая. Стерва, одним словом. Она тебе не какой-то глупый окунь, не хватает пастью абы что. Чебак осторожно смакует червячка-то. Вот тут и подсекай. А ты нахрапом. Не-ет. Он хоть и хитрый, чебак, а и его обхитрить можно, если мозгой шурупить.

Но Степан никак не мог подсечь рыбу и все больше распалялся. Поправив наживку, он с остервенением швырнул удочку. Силу броска не рассчитал, и леска вырвала чаканку из рук.

— Эх, балда, — покачал головой Дерибас. — Прыгай. Жалко удочку-то.

Чаканка, покачиваясь на волнах, все дальше уплывала по течению. Удочку он нагнал быстро. Но за это время ее успело отнести метров на сто. Степан взял в зубы чаканку и поплыл в обратную сторону — против течения к лодке. Лодка казалась близко. Но как Степан ни старался, лодка не приближалась. Он упорно плыл, выбивался из сил, но расстояние до лодки все увеличивалось.

Дерибас, стоя в лодке, махал руками в сторону берега и кричал, не боясь распугать рыбу:

— Наскосяк плыви к берегу! Балда! Наскосяк!

Степан понял, что течения ему не одолеть; успокоившись, стал грести к берегу. Его тогда отнесло далеко. Он берегом прошел выше и по течению добрался до лодки. Дав ему отдышаться, Дерибас протянул дымящуюся папиросу, покачал головой:

— Разве ж Дон одолеешь глупым упрямством? Он хоть и сильный, Дон-то, а и его обхитрить можно, если мозгой, конечно, шурупить.