Перевёрнутый мир

Глава V. ПОД КРАСНЫМ СОЛНЦЕМ

“1. Свой взгляд на ад. Из редакции журнала мне передали письмо. Оно огорчило, обескуражило и побудило к размышлениям. Вообще-то откликов на “Путешествие в перевернутый мир” пришло много. Пишут юристы, криминологи, работники исправительно-трудовых учреждений, заключенные и их родственники, просто обеспокоенные граждане. Подтверждают обрисованную картину, поддерживают, выражают солидарность. Но это письмо редактору резко отвергает все, что содержалось в моей статье. Между тем автор письма — бывалый зэк, значит, авторитетный свидетель. Поневоле прислушаешься.

На конверте, к сожалению, нет обратного адреса. Вместо него — инициалы “Д.А.Д.” и пометка: “Убедительно прошу обратить внимание”. Письмо показалось мне интересным для характеристики той лагерной среды, которую я старался реалистически представить в своем очерке. Да простит меня Д.А.Д. — уж как сумел. Что-то я мог не заметить или не понять, какие-то расхождения могли возникнуть из-за того, что Д.А.Д. сидел в других лагерях, а какие-то возражения Д.А.Д. связаны с тем, что он смотрел на лагерную жизнь другими глазами. И, на мой взгляд, в этом главная причина его раздражения и гнева. И самая интересная сторона его письма.

Привожу его письмо полностью, не изменяя ничего — даже орфографии и пунктуации.

"Здравствуйте!

На днях мне один товарищ по работе рассказал о прочитанном в журнале статье (повесть или как вы называете эту чушь). Я прочитал этот журнал «Нева» от 4/1989. Автор Лев Самойлов (Путешествие в перевернутый мир). Прочитал его в один присест. Я человек не робкого десятка, нервы у меня в порядке, но читал и волосы дыбом вставали. Это смесь «больного воображения» с дикой фантазией.

Глупо, очень глупо слушать от зэка такое. Впрочем какой он зэк — он ничего толком не видел. Просидел в Крестах на следствии, наслушался баек, и пробежался по зоне один раз ну и на волю. Разве за такой короткий срок он что-нибудь унюхает. Что-что, а в Крестах, особенно на следственном, всяких баек наслушаешься, особенно в хатах[5], где готовят для Яблоневки и Обухова. Это в Ленобласти две бомжовские зоны общего режима. Срок их содержания 2–3 года. Есть и 10 лет — это шофера, аварийщики.

Вот этот Лев Самойлов пишет о том, как встречают новичка в камере (прописка в камере) — это чушь. Первый обман дорогого читателя. Второе — о драках в прогулочных двориках. Что-то не видел. Хотя находился вдоволь. Вот вам и вторая ложь. Разборка — это решение конфликтов, выяснение, в тюрьме их нет. Подельников[6] в одну хату не посадят, даже в соседние камеры они не попадут. Разборка — это в зоне (когда что-то натворишь). Драться в прогулочных двориках, да еще табуном бить одного под взглядом цирика (охранника) — это фантазия.

О лагерной касте (о ворах, мужиках, чушках). В лагерь ты приходишь (вернее привозят) без всего. Поэтому ты проходишь все от новичка до старожила. У новичка нет ничего кроме срока на ушах. Но со временем все станет на свои места. Кто-то уходит на волю (откидывается), ты занимаешь его место. Это ведь постоянная тусовка. Во всех лагерях это явление, на всех режимах. Это наверное дедовщина, когда надо уважать не человека, а его срок. Я имею сравнение, я отсидел в зоне уже 7 лет и прошел от новичка до старожила. И приходит молодой (зеленый, щегол) ну вообщем новичок. И никто ему не позволит резко перескочить из разряда новичков в разряд старожилов. Это закон тюрьмы (зоны). Хотя может быть исключение — за деньги купить себе тумбочку, шконку, первый ярус. Но это вызывает смех и неуважение сотоварищей, и редко кто позволит себе это сделать ведь сидеть надо много с этими же людьми.

«Воров в законе» я в зоне не видал. «Воры в загоне» (ЗАГОНЕ) — их видел, это так называемые «блатные» — козлы. Это люди, которые делают свои дела, обижают новичков (которые пока в зоне никого не знают), да и слабых, на сильного он не прыгнет этот «вор в загоне». Обычно это земляки или несколько ребят по одному делу, которые на воле дружили или жили в одном доме. Вот они могут обижать слабых (духом) и одиночек. Но поверьте этого мало я видел. Хотя я прожил на свете 41 год, из них 17 лет провел в заключении.

Я начал свой срок в 1968 году, в Кизел-Лаге, Пермской обл. Это было время когда еще тянули срока очень большие. Был жив дух сталинских лагерей. Я тянул срок на общаке. Нет сравнения лагерей тех лет и сегодняшних, периферийных лесных зон или столичных Ленинградской зоны (Яблоневки). Потом судьба меня загнала в Горелово, это усиленный режим. Потом узнал я строгий режим. Из строгого режима я узнал что такое химия, 1 год 2 месяца я был на химии в Череповце. Вышел — 1986 год. Вообщем все видел. Но того что пишет Ваш Лева Самойлов — не видел.

Нравы там суровы, законы — жестокие. Но обижать, опускать без дела никто не смеет — это самый суровый закон, нарушение его карается жестоко. Даже в моей молодости на общаке опускали, делали педерастами — за крысятничество — воровство, за стукачество, за обман, за беспредел.

Сейчас в зонах 90 % пидоров это объявленные пидоры. Их просто объявляют пидорами.

Мой жизненный опыт, мои наблюдения, впрочем, это моя жизнь, позволяют мне судить и давать оценку зон и режимов.

Вот уже 3 года я на воле, нашел кажется свою судьбу и счастлив, в зоне списался с одной женщиной освободился женился. Хотя иногда мне кажется что я такого сделал великого что 50 % своей жизни провел там. Я не вышел озлобленным (сверкающим глазами). Кстати у меня на теле нет ни одного пятнышка татуировки. Никогда и нигде я не видел чтобы за татуировку отвечали (перед кем?). На строгом режиме и на химии я изучил довольно сносно Английский язык (если есть желание можно там всему научиться). Там тоже люди — только лысые и в фуфайках. Я бы многое рассказал, но чесать язык как Ваш автор я не могу, хотя за 17 лет я повидал больше его, но щекотать нервы читателя нельзя. Бог весть что он подумает о тюрьме, зоне.

С уважением к Вам

ДАЛ

С большим удовольствием сел бы за стол с Левой и ответил бы на все вопросы перед телевизором, как кандидаты в депутаты, но… Не хочу. Я все-таки уже, как ваши авторы пишут, “завязал”. Хотя — всякое может быть, на перед не загадываю. Соблазна много.

Если напечатаете, то хорошо бы, если нет, то хоть позовите Леву в редакцию и прочитайте ему вслух это письмо. И скажите что он фуфло, и чтобы он больше не гнал пургу, порожняк читателям[7].

Коль я пишу в редакцию, то послушайте мое мнение о смертном приговоре: Вышку надо оставить. Страх перед смертным приговором многих держит в узде.

С уважением к вам”.

Суровое суждение и, кажется, искреннее. Но верное ли?

Итак, автор письма обвиняет меня в обманах, во лжи “дорогому читателю”.

Первый обман — о “прописках” в камере. Их якобы нет, все это байки, которыми пугают новичков. А не задаться ли Д.А.Д. вопросом, откуда появился сам термин, всякому современному зэку известный и понятный?

Вот в латвийском журнале “Родник” (1989. № 10) интервью В.Бириньша с многократно судимым Рихардом, просидевшим в общей сложности 8 лет:

Рихард. Вошел в камеру и сразу свалился на пол. Ударили табуреткой по голове. Вечером поговорили: за что, откуда, почему — обо всем. Следующий день прожил нормально, вечером опять началось. Чтобы не видно было за дверью, позвали в угол — двое заводил и еще трое рядом. Сначала какие-то тупые загадки типа: что будешь делать, есть мыло или говно грызть? Если не отвечаешь, прописка: одна кружка — поллитра холодной воды. Набирают кружек пятьдесят. Кто тебе пятьдесят выпьет? Я выпил шесть литров: После кружек с водой начинают прессовать. Не все, человек пять-шесть колотят — бьют по животу. Бьют, кто во что горазд, каждый по пять ударов… В то время я был довольно крепким, увлекался спортом. Только на фишках вырубился, потому что это такой удар — опускаешь голову и расслабляешься, и тогда бьют по шее.

В.Б: Сопротивляться можно?

Р: При прописке сопротивляться нельзя, если начнешь, тебя просто изобьют. Будет еще хреновее.

После этого бьют по мотору.

В. Б.: По сердцу?

Р: Да. На этом прописка кончается. Позже вместе со всеми делал такую же прописку новеньким.

Тоже байки? Рихард тоже фуфло?

Да, слава богу, не во всех камерах “прописка” применяется — ведь не везде задают тон энтузиасты таких обычаев. Во многих камерах это только “байки”. Но даже сами эти байки не простые вымыслы. Они не созданы на пустом месте, из ничего. В них отражена реальность, и они в любой момент готовы воплотиться в реальность. И частенько воплощаются. А там, где не воплощены в жизнь, они живут как готовые модели поведения. Так сказать, идеальные образцы для тех, кто алчет воровской романтики — сохранить, поддержать или возродить обычаи воровского мира. Все это относится и к девизу “отвечай за наколку” (татуировку).

Второй мой обман — насчет драк в тюремных двориках. С высоты своего 17-летнего опыта к тюрьме и зонах Д.А.Д. презрительно цедит: “Что-то не видел. Хотя находился (по тюремным дворикам) вдоволь”. А я видел. Собственными глазами и не раз. Пусть общий срок моего заключения был невелик, но следствие по моему делу тянулось долго, так что в тюрьме я провел год и месяц — может быть, даже больше, чем Д.А.Д. Во всяком случае вполне достаточно для наблюдений. Подследственных выводят в крохотные дворики, каждую камеру отдельно. А вот прогулки из корпуса осужденных выглядят иначе: тут дворики побольше и выводят в них народ из многих камер сразу, дают гулять вместе. Сотни зэков встречаются, в том числе старые знакомые, '‘подельники”, друзья и враги. Да и на месте возникают конфликты. Надзиратели же не очень усердно “пасут” своих подопечных. Пока “цирик” спохватится (если вообще заметит) и вызовет стражу (если вызовет), пока те добегут — уж драка и окончена. Пора подбирать зубы и смывать кровь.

Третий и главный мой обман Д.А.Д. видит в моем разделении лагерной среды на три касты. Этого нет — всем своим зэковским авторитетом утверждает он. Картине трех каст он противопоставляет другую, более демократичную, что ли — постепенное повышение статуса для каждого заключенного — из разряда новичков к разряду старожилов. Это картина “постоянной тусовки”. Уважают “не человека, а его срок”. Как в “дедовщине” — с некоторым смущением добавляет Д.А.Д.

А вот мне не пришлось проходить такую “тусовку”. Несмотря на небольшой срок, “неуважаемую” статью и происхождение из интеллигенции, я в первый же день моего прибытия в отряд — по-видимому, из уважения к моему поведению в тюрьме и каким-то личным качествам — был возведен в ранг углового (Д.А.Д. знает, что это значит). Поскольку по многим подробностям меня, конечно, легко узнают (и узнают) те, кто со мной отбывал срок, я ведь и не мог бы соврать, даже если бы захотел: сразу уличили бы. Если такое положение занял сразу же я (это, конечно, исключение), то что уж и говорить о тех, кто прибывал в лагерь с громкими статьями, с большим сроком, со славой воровских подвигов, с роскошной татуировкой! Или того больше — с “возвратом”! Их сразу же принимали в верхнюю касту. А бомжей, психов, податливых (“слабых духом”, как их обозначает Д.А.Д.) — сразу же в чушки. Хватало нескольких дней в карантине, чтобы понять, кто есть кто, и раскассировать.

Ну, а зависимость ранга от стажа — есть ли такая картина в местах заключения? Есть. Во-первых, в тех камерах тюрьмы, где воздействие “блатных” еще слабое, и, во-вторых, — в тех лагерях, которым предписан очень жесткий режим — “усиленный” или “строгий” (я это отмечал в статье). И в которых, кстати, Д.А.Д. провел большую часть своего срока. Не знаю, было ли такое раньше в лагерях “общего” режима (“на общаках”), где Д.А.Д. сидел лишь в конце 60-х годов, но сейчас в них царят касты и “беспредел”. И, по-видимому, давно, потому что и термины для их обозначения устоялись.

В подтверждение могу сослаться на статьи других авторов, появившиеся примерно одновременно с моими — “Личность за проволокой” в “Московских новостях” за 18 сентября 1988 г. (беседа с проф. Г.Ф.Хохряковым), “Беспредел” Л.Никитинского в “Огоньке” № 32 за 1988 г., “Отверженные” И.Маймистова в “Литературной газете” за 19 апреля 1989 г. В научных трудах о лагерной среде уголовников (исследования проводились специалистами правоохранительных учреждений) приведена и статистика: высшая каста (“авторитеты”, “воры”) составляет от 16 до 18 % всего состава, средняя каста (“мужики”) — от 70 до 73 %, низшая (“отверженные”, по литературному обозначению, а по лагерному — “обиженные”, “чушки”, “пидоры”) — приблизительно 11–12 % (есть и другие раскладки).

На одной из публичных встреч с читателями ко мне обратился один из слушателей, назвал конкретную исправительно-трудовую колонию и спросил, не в ней ли происходило все описанное. Я подтвердил: да, там, а что? “Как же, — обрадовался мой собеседник, — я сразу узнал родные места. Очень уж вся картина совпала”. Оказалось, прослужил в ней офицером лет семь, поступив туда вскоре после моего ухода на волю. Для меня это — проверка правильности моих наблюдений.

Как истый представитель “перевернутого мира” Д.А.Д. явно кичится своим большим сроком… Из вежливости чуть было не написал “гордится”, но уж очень не подходит сюда это слово. Думаю, Д.А.Д. и сам понимает: гордиться тут нечем. Но высокомерие старожила зоны налицо. “Какой он зэк! — пишет он обо мне. — Пробежался один раз по зоне…” И по какой зоне — тоже важно. Всякие там “бомжовские зоны” общего режима Д.А.Д., разумеется, презирает: серьезные люди там не сидят. Ну, с нашей, обывательской точки зрения там содержатся тоже достаточно опасные преступники: грабители, хулиганы, воры, насильники. Есть и с большими сроками. Рецидивистов нет? Так ведь у нас рецидивом считается повторное преступление лишь по той же статье и совершенное вскоре после первого преступления. А для неискушенного человека зэки со многими судимостями — все рецидивисты. Разные у нас критерии оценок, очень разные.

Судя по автобиографии, сам Д.А.Д. сидел неоднократно: в общей сложности 17 лет. Разумеется, он принадлежит к высшей касте. С уголовным прошлым он “завязал”, но былую вину свою перед обществом, боюсь, не очень четко осознает: “что я такого сделал великого, что 50 % своей жизни провел там”. Великого, надо думать, ничего, а вот дурного, видимо, сделал, если о приговорах у него не нашлось ни слова (в оправдание), а режимы ему давали все более и более суровые. Я это не в укор. Срок отбыт — вина искуплена, но ведь хотелось бы, чтобы она и осознана была — ради будущего! А то “завязать”-то мой критик “завязал”, но и сейчас он не уверен, что удержится: “соблазна много”. Жизнь в зоне его не пугает, ему там было сносно: “там тоже люди — только лысые и в фуфайках”. Не пугает — вот это самое скверное.

Быт уголовной среды в лагере рисуется ему в идиллических тонах. Но давайте присмотримся к тому, что он описывает. “Воров в законе” он не видал (хотя такие есть). Термин этот он иронически обыгрывает, называя некие весьма несимпатичные фигуры “ворами в загоне”. Очевидно, это наименование должно означать, что их совсем немного и они не господствуют, а наоборот — их преследует и презирает вся воровская рать. Эти вот “воры в загоне”, а также группки “корешей”, “кентов” обижают только (только!) слабых, одиночек и новичков. Значит, все-таки обижают, и не такую уж малочисленную категорию, к которой, однако, сам Д.А.Д. не принадлежит. “Поверьте, этого мало я видел”. Верю. Мало видел, но значит ли это, что мало было вокруг?

Все зависит от взгляда — какими глазами смотреть. Все мои полтора года я воспринимал себя чужаком в этой среде, инопланетянином. Д.А.Д. за свои более, чем полтора десятилетия вписался в среду, принял ее чудовищный быт как норму. Как закон жизни.

Ну, а остальных, не слабых, не одиночек и не новичков — их-то обижают? Д.А.Д. заверяет: “Обижать, опускать без дела никто не смеет”. Без дела… Значит, все-таки “опускают, делают педерастами”, но, по мнению Д.А.Д., за дело. Интересно было бы спросить мнение тех, кого опускают — за дело их уродуют или нет. Д.А.Д. перечисляет поводы для опускания: крысятничество, стукачество, обман, беспредел. Пусть даже только эти поводы. Но донес ли ты на самом деле или тебя лишь заподозрили, обманул товарищей или им это лишь показалось, ну и т. д. Суд без адвокатов, без процедуры, “правилка” с кулаками — на воле это называется суд толпы, самосуд. Всегда ли он справедлив?

И сам же Д.А.Д. пишет, что “сейчас в зонах 90 % пидоров — это объявленные пидоры”. То есть они не педерасты на деле, а “их просто объявляют пидорами” значит, создают им жизнь, уготованную в зоне, по идее, для пидоров. А при случае и используют как пидоров. Уже само по себе отношение к природным педерастам как к отверженным есть варварство — такое же, каким было бы осуждение безногих за их увечье. А ведь тут, оказывается, в педерастах ходят и не педерасты вовсе! И я подтверждаю: это действительно так.

Под шапкой “Опущенные” в газете “Совершенно секретно” (1990, № 4) цитируется письмо П.А.Кибанова из г. Серова: “В зоне 2500 человек, а педерастов 600. Это только тачкованных, то есть известных. А в 50-е годы было на такую зону 2–3”.

Нет, не больное воображение, не дикая фантазия двигали моим пером. Больной и дикой была среда зоны, и такою она остается. Нет, не тот мир был вокруг Д.А.Д. в течение тех долгих 17 лет, который теперь ему видится в воспоминаниях. Гораздо страшнее, беспросветнее. И это очень опасно, что он видит этот мир в розовом свете. Опасно прежде всего для самого Д.А.Д. Ведь “соблазна много”, и если зона не страшит, то что же удержит “в узде”? Разве что “страх перед смертным приговором”, перед “вышкой”…

Д.А.Д. рассердился на меня: “Нельзя щекотать нервы читателя. Бог весть, что он подумает о тюрьме, зоне”. Будто речь идет о какой-нибудь образцово-показательной средней школе. Тоже ведь честь мундира! Вот уж порадуются начальники — вступился! И кто! Ах, не об этом бы думать дорогому Д.А.Д.!

Меня Д.А.Д. запросто кличет “Левой” (хотя я в полтора раза старше его) — то ли панибратски (свой брат, зэк, чего там чикаться), то ли выражая пренебрежение (“какой он зэк”). Ну, даже в лагере ко мне обращались только по отчеству (все-таки угловой, да и в возрасте). И все же я, конечно, не могу претендовать на уважение Д.А.Д.: по сравнению с его сроком мой — всего ничего. Но читал ли Д.А.Д. Шаламова? В тюрьмах и лагерях Северного Урала и Колымы Варлам Шаламов провел 20 лет — в худшие, сталинские годы. Уж он-то был зэком, более искушенным, чем Д.А.Д. Только вот “блатным” — не был.

Так получилось, что лишь после выхода моей статьи в свет я прочел шаламовские “Очерки преступного мира” (“Дон”, 1989, № 1). Картина, которая в них обрисована, гораздо ближе к той, что я видел, чем к той, которую видит в своих воспоминаниях Д.А.Д. Очень отличаются от нынешних те невыносимые условия, в которых провел свою жизнь Варлам Шаламов, но, видимо, мне было дано смотреть на современный перевернутый мир его глазами. А Д.А.Д. — другими. Почему же его взгляд был и остается таким нечувствительным к мерзостям той жизни, к человеческой боли?

У Шаламова находим такой ответ: “Яд блатного мира невероятно страшен. Отравленность этим ядом — растление всего человеческого в человеке. Этим зловонным дыханием дышат все, кто соприкасается с этим миром. «Жульническую кровь» имеют все «завязавшие», т. е. покончившие с блатным миром, переставшие воровать, вернувшиеся к честному труду. Сотни тысяч людей, побывавших в заключении, растлены воровской «идеологией» и перестали быть людьми. Нечто блатное навсегда поселилось в их душе — воры, их мораль навсегда оставили в душе любого неизгладимый след”. В этих словах суровый и безнадежный приговор таким, как Д.А.Д. — “завязавшим”, т. е. не худшим среди уголовников! Не хотелось бы в эту истину верить. И мне кажется, в ее осознании — путь к ее преодолению.

Дорогой Д.А.Д.! Меньше всего я хотел бы Вас лично оскорбить или унизить (заметьте, я не говорю: обидеть. Помню, что в зоне даже отдаленное сравнение с “обиженными” считается оскорбительным — немедленно нарвешься на непечатную реплику: “Обиженных…” — ну, Вы ее знаете). Еще в лагерях Вы сумели преодолеть собственное прошлое и подняться над общим уровнем — удержались от татуировки, выучили английский язык, списались с порядочной женщиной и — уже на воле — обзавелись семьей и постоянной работой. Многие могли бы Вам позавидовать. Но не стану Вам льстить: Вы еще не во всем сравнялись с нормальными гражданами, будем откровенны. Я уж не говорю о том, что, выучив английский, Вы не очень грамотно пишете по-русски (последнее, к сожалению, и на воле удел многих). Речь Ваша обильно уснащена блатными словечками и выражениями (“фуфло”, “гонит пургу”, “тянул срок” и проч.), а речь обычно отражает мышление. “Слова эти, — пишет о блатном жаргоне Шаламов, — отрава, яд, влезающий в душу человека, и именно с овладения блатным диалектом и начинается сближение фраера с блатным миром”. Вы и сами сознаетесь в своей неустойчивости — не уверены, что не удержитесь от возврата к уголовщине. “Соблазна много”.

Для нормального человека (и для Вас, когда окончательно станете таким) соблазна ограбить, украсть, — убить нет. Или есть что-то, что неизмеримо сильнее соблазна: совесть. И сочувствие к другим людям — к тем, кого предстоит ограбить, обокрасть, убить. Не страх, нет. Не “зона” больше всего страшит честного человека и не “вышка” (хотя, конечно, и они ужасают), а высший суд — собственной совести.

Все наше общество сейчас потрясено опубликованными цифрами быстрого роста преступности. Кое-что в этих публикациях искажено с целью запугать общество, чтобы оно согласилось на чрезвычайные меры, во всяком случае — дать органам охраны порядка больше прав и ассигнований. Милиция у нас действительно бедна и малочисленна, права ей нужно предоставлять, но с разбором. А преступность стала заметней во многом благодаря гласности. Общий же рост преступности велик лишь по сравнению с последними двумя-тремя годами перестройки, когда было меньше пьянства. Десять лет назад преступность была не меньше нынешней. Но ее структура была другой. Есть основания испугаться роста жестокости нынешней криминальной среды — с накатом агрессии против личности, с разбуханием доли тяжких преступлений. Устрашает кристаллизация организованной преступности, взлет уголовного профессионализма, увеличение процентов рецидива. Как со всем этим бороться? Как обществу устоять? Раздаются крики: карать суровее, сажать больше, расширить лагеря!

Но как ни сажай, какие долгие сроки ни давай, надо же когда-то и выпускать отсидевших. И они в конце концов выходят — поседевшие и поджарые, навеки опорошенные серой лагерной пылью, овеянные горькой воровской романтикой. Готовые герои для не всегда разборчивой литературы и для всегда неразборчивой молодежи, такой восприимчивой и шаткой. Каждый год до недавнего времени из лагерных шлюзов выливался на волю без малого миллион отбывших срок. И несли они на волю свой лагерный опыт, заражая тех, кто там еще не был. “Не был, так будет, а был — не забудет”.

Вот что об этом думает Шаламов: “Лагерь — отрицательная школа жизни целиком и полностью. Ничего полезного, нужного никто оттуда не вынесет… Каждая минута лагерной жизни — отравленная минута. Там много такого, чего человек не должен знать, не должен видеть, а если видел — лучше ему умереть. Заключенный приучается там ненавидеть труд — ничему другому и не может он там научиться. Он обучается там лести, лганью, мелким и большим подлостям, становится эгоистом… Оказывается, можно делать подлости и все же жить… Оказывается, человек, совершивший подлость, не умирает. Он приучается к лодырничеству, к обману, к злобе на всех и вся. Он винит весь мир, оплакивая свою судьбу. Он чересчур высоко ценит свои страдания, забывая, что у каждого человека есть свое горе. К чужому горю он разучился относиться сочувственно — он просто его не понимает, не хочет понимать… Он раздавлен морально. Его представления о нравственности изменились, и он сам не замечает этого”.

Шаламов был непримирим в своей ненависти к воровскому миру и жестоко последователен. Долгая жизнь, полная страданий, дала ему на это право. Есть ли оно у нас? Он призывал не доверять любым клятвам “блатных”, отрицал возможность “перековки”. “Блатной мир должен быть уничтожен”, — твердил он. Надо ли эти его слова понимать в прямом смысле, буквально: уничтожен физически? То есть расстрелять всех до одного? Но такое уже было в сталинские годы, была уже кампания отстрела всех “авторитетов” в “зонах” и успеха не принесла — “блатной” мир тотчас восстановился, ибо не были ликвидированы условия для его регенерации. Головы гидры отросли очень быстро.

Я ищу другой подход. На мой взгляд, надо прежде всего ликвидировать лагеря — эти конденсаты ворья, эти устроенные с государственным размахом гигантские “шалманы”, где воровской мир проходит закалку и профессиональное совершенствование. Разбить те коллективы, где сохраняются и передаются нормы, “законы” блатной жизни и “блатная мораль”. Нужно изолировать воров не только от общества, но и друг от друга. И, конечно, от оступившихся юнцов.

Укравший — еще не вор. Убивший — еще не убийца. Вором и убийцей их сделает “блатная мораль”. Она, освобождая от совести, толкает на такие преступления и оправдывает их. А эта мораль не может существовать вне воровского коллектива. Одиночное заключение позволит сократить сроки для большинства преступников и надежно изолировать меньшинство — закоренелых “блатарей”.

А как быть с теми, кто “завязал”?

Конечно, очень важно как можно скорее обеспечить выходящим на свободу жилье и работу, открыть им не только шлюз из лагеря, но и ворота в общество — вернуть реально все права человека и гражданина, убрать барьеры отчуждения и недоверия. Наказание понесено сполна — вина снята, и незачем напоминать о ней. Но сформулированные только что максимы можно дополнить еще одной: переставший пить — еще не трезвенник. “Завязавшие” — как выздоравливающие от тяжелой болезни. Она может вернуться. Что же делать? Что еще?

Я думаю, last but not least (англ.: последнее по счету, но не по важности) — помочь им преодолеть в себе “блатного”. Отсечь все щупальца этого спрута и все пути возвращения туда. Пусть про-зреют и взглянут на тот мир глазами Шаламова. На тот поистине безумный, извращенный и во всех смыслах преступный мир.

2. История болезни. Как воспринимают этот мир — мир лагеря — люди, случайно туда попавшие, не “блатные”, не “урки”, покажу на одном примере. Причем отобран для этого примера отнюдь не неженка, не ангел и не интеллигент.

С очередной партией осужденных к нам в лагерь поступил симпатичный паренек — стройный, сильный, с гордой посадкой головы и горящими, угольно-черными глазами. Оказалось, солдат, осужден за несколько дней до увольнения. Так что из “дедов”. Позже я видел у него “фотки”, на которых он и его приятели запечатлели свои армейские подвиги — чего только они не вытворяли над несчастными “молодыми”! Вот пара “молодых” уткнулась носом в землю, а их поднятые и обтянутые хэбэ задки “деды”, выставив колено вперед, попирают сапогами. В одном из “дедов” узнается хозяин “фоток”, бровь надменно поднята. Эта сцена, конечно, лишь самое невинное из их “дедовских” проделок.

Странно и то, что “деды”, пройдя сквозь все тяготы “молодых” и “салабонов”, не испытывают к ним ни малейшего сочувствия, что они глухи и слепы к чувствам новобранцев — ведь только недавно сами были такими!..

В “дедовщине” многое изумляет. Проходившие воинскую службу до войны, да и вскоре после войны, чего-либо подобного не упомнят. Почему же эта скверна появилась потом? Странно, что неоднократные приказы изжить ее малоэффективны: только уладят ЧП в одном месте — глядь — прорывается из другого, рядом…

И Володя в армии, будучи уже “дедом”, вел весьма привольную жизнь. Измывательства над “молодыми” чередовались с пьянками. Одна из пьянок сопровождалась угоном автомашины комбата и трехдневной гулянкой по окрестностям.

Трибунал: всем дисбат, а Володьке как зачинщику — год лагеря.

Вот где отлились кошке мышкины слезки. Заправилы воровской братии обратили внимание на смазливого паренька и решили заделать его “женой”. Запутать его в воровских “маклях” (плутнях) было раз плюнуть, и вот он уже в долгу, и надо платить, а отдавать нечем и бежать некуда. Моим правилом было, как я уже говорил, протягивать руку случайно оступившимся, и я помог ему выпутаться из скверной истории. Впоследствии он даже пробился в “черную масть”.

Но и дальше было ему трудно и тоскливо в этом жестоком и кровавом перевернутом мире. Тут-то он мог вспомнить тех, над кем сам измывался. Так сказать, покаяться в грехах.

Помощь мою он запомнил, пригодились и советы, которые я ему давал. А мне показалось, что он задумался над уроками жизни, многое осмыслил. Уходя из лагеря, я дал ему свой адрес и сказал на прощание: “На воле тебя теперь ждет много трудностей: на тебе клеймо. Если будет очень туго, напиши. Может, сумею и там помочь”.

Через два года я получил письмо, которое повергло меня в ужас. Вовка рассказывал о себе. О новых уроках в школе жизни.

Из лагеря он вышел через несколько месяцев после меня по амнистии. В родную деревню не поехал: там жизнь кончалась, оставались одни старухи. Никаких перспектив. А был Володя до армии классным слесарем, поэтому его взяли на прежнее место работы непрописанного. Правда, по закону уж коли взяли на работу, то обязаны были и прописать. Можно было наказать, оштрафовать администрацию, но в прописке отказать уже нельзя было. Но Вовка этого не знал.

Пришел к нему участковый, дал предупреждение под расписку и несколько дней на сборы. Не подействовало. Пришел вторично — снова предупреждение. Пригрозил: в третий раз застану — загремишь опять в лагерь. Володя заскучал. Очень ясно представил себе все, что его ждет там: серую грозную толпу, “беспредел”, кровь, унылую “пахоту” — и содрогнулся. Когда через пару дней, выглянув из окна общежития, с четвертого этажа, увидел на асфальте милиционера, сворачивающего к зданию, глаза затмило. Бросился к столу, хлопнул полстакана водки для храбрости и вскочил на подоконник. В эту секунду запечатлел внизу асфальт и маленькую-маленькую скамейку и фигурку милиционера, входящего в подъезд. Прыгнул солдатиком, сознание отключилось еще в полете. Как приземлился, не запомнилось.

Очнулся через четыре месяца в гипсе и бинтах. Капельницы, утки. Ему повезло: в день его отчаянного прыжка дежурила по городу (принимала жертвы несчастных случаев) Военно-медицинская академия, где первоклассные врачи, и то, что подняли из лужи крови, отвезли туда. Обследовав тело, медики грустно констатировали: множественные переломы ног, перелом позвоночника, череп проломлен, грудная клетка смята и одно легкое сжалось в комок, разрывы внутренних органов и кровоизлияния… Фактически не жилец. Таких прыгунов из окон хирурги Академии называют “десантниками”. Замечено, что, если “десант” высажен со второго-третьего этажа, есть надежда на благополучный ход выздоровления, если с пятого-шестого — дело, как правило, безнадежное, а с четвертого — на грани смерти. Тут — за гранью.

Его собирали, совершая подлинные чудеса. В полной неподвижности пришлось пролежать семь месяцев, только потом начал понемножку двигать руками. Вдребезги расколотые ноги срастались неправильно, приходилось ломать и снова сращивать, месяцами вытягивать. Такая вот история болезни. Через полтора года исковерканного инвалида отвезли в деревню. Но как оттуда ездить со многими пересадками в город? Надо же проверяться, продолжать лечение. Письмо было на тетрадном листе — сухое, одни факты, без жалоб и без грамматических ошибок (Володька всегда писал грамотно).

Я, конечно, сразу же ответил ему, предложил переехать ко мне, заранее извинившись за убогое гостеприимство: после выхода из лагеря я не мог найти работу, жил случайными заработками. Конечно, обещал встретить. Новым письмом Володя сообщил, что встречать не нужно: его привезет сестра.

Когда раздался звонок, я открыл дверь и… никого не увидел. Зная Володю как высокого, стройного парня, я смотрел, подняв глаза, туда, где ожидал встретить его лицо. Оказалось, что смотрел поверх его головы — она теперь была на уровне моей груди. Потом, скрывая ужас, я, оторопев, наблюдал, как в мою дверь вползала, протискивалась, опираясь на костыли, этакая каракатица на слабых ножках, кивая головой и радостно улыбаясь. Из письма я все знал, но как-то не представлял, что это означает в реальности. Душой я не успел к этому подготовиться, и у меня буквально подкосились ноги.

Так и начали жить вместе. К моим небольшим заработкам добавилась Володина пенсия инвалида — 50 рублей, да и мать его из деревни время от времени присылала продукты.

Так что справлялись.

Ноги у Володи были свинчены железными шурупами, позвоночник держался на железном штыре. При трепанации была удалена часть головного мозга. Если бы из левого полушария, то отразилось бы на мышлении, речи, “и быть бы мне в дурдоме” — резюмировал это Володя, но ему удалили из правого, заправляющего эмоциями. Кое-какие нелады с психикой были. Так, поврежден был какой-то центр, ведавший восприятием юмора, — шутки теперь доходили с трудом. Но заразить Володю смехом было нетрудно. Музыкальный слух сохранился, правда, напеть мелодию удавалось лишь дискантом. Часто Володя забывал напрочь происшедшее только что — мог раз пять подряд спрашивать, который час, хотя помнил давние события — деревню, ПТУ, армию, свою несложившуюся службу. Легко приходил в ярость, но быстро успокаивался и через пять минут уже не держал гнева и даже не помнил, за что разгневался.

Однако мало-помалу все приходило в норму. Однажды привел с прогулки девчушку с косичками, потом она стала приходить в гости. А еще через год сыграли свадьбу, и в моей однокомнатной квартире появилась молодая хозяйка.

Трудности не исчезли и после того, как Володя почувствовал себя в силах работать. Работа-то нашлась — в мастеровитых слесарях очень нуждались ЖЭКи. Но оказалось, что инвалиду получить разрешение на прописку в Ленинграде еще труднее, чем бывшему уголовнику. Какие-то негласные распоряжения или инструкции наглухо закрывали для инвалида такую возможность. Одни чиновники отсылали к другим, инструкции вырастали стеной — самой прочной: бумажной. А она непробиваема.

Дело тянулось уже полгода, и тогда я написал обо всем Михаилу Сергеевичу Горбачеву. Не очень подробно, самую суть. Не знаю, дошло ли письмо до адресата, но через несколько дней появилось все: работа, жилье и прописка.

Теперь супруги живут неподалеку от меня, растят дочку. Володя очень прилично зарабатывает. Все зажило — шурупы из ног вывинтили, штырь из спины тоже убрали. Чувствует себя абсолютно здоровым[8].

Вспоминая о былом, Володя с себя вины за свои беды не снимает, но вместе с тем горько корит и своих офицеров: зачем так долго смотрели сквозь пальцы на его “дедовские” выходки. История болезни начинается с них. Если бы раньше остановили, не окончилось бы лагерем и “десантом”.

Может, он в чем-то прав? Мудрым делает не новое знание, а старая горечь. Приобретшему ее лагерь не светит. Никакого соблазна.

3. Ад — глазами француза. Итак, этот кромешный ад за вышками и колючей проволокой накладывает неизгладимый отпечаток на тех, кто в нем побывал. Одни, пройдя сквозь него, признали его обыденность за норму (за суровый закон жизни) и настолько перестали ощущать чудовищную несовместимость “зоны” с предназначением человека, что не боятся возвращения туда. Другие готовы наложить на себя руки — лишь бы не это. А ведь он планировался не как ад, а скорее как чистилище — там людей должен был перевоспитывать коллективный труд. И поначалу все было нацелено на перевоспитание не столько уголовников, сколько целых слоев населения, классово чуждых “революционному пролетариату” (то есть поднявшимся наверх массам с психологией и идеологией люмпенов). В лагеря скопом загонялись деятельные предприниматели, справные крестьяне, интеллигенция и духовенство, отрезвевшие, рабочие. Их надо было очистить от “язв старого мира”, перековать для жизни в коммунистическом раю.

Лагеря — порождение революции, они замешаны на политике, в них воплощен фанатизм идеи. Отсюда яростная, истовая вера в их непременную благотворность. Лагеря — это святая традиция. Это голубая мечта — квинтэссенция того строя, того государства, которое измыслили фанатики-утописты в своих честолюбивых снах: обязательный (принудительный) труд для всех, аскетичное уравнение личных потребностей, суровое, если надо — кровавое, подавление индивидуализма — личного интереса, вообще личности. Детальная регуляция всего и вся, жизнь по команде и под надзором. Светлое будущее в сегодняшней реализации.

Валерий Гроховский (фото 1981 года прислано вместе со вторым письмом — см. с.261).

Фото со справки об освобождении из лагеря. Таким автор вышел.

На шестидесятилетии автора, рядом — Володя Нестеров, “десантник”, после нескольких лет лечения.

В 2003 году в Петербурге, на конференции Европейской Археологической Ассоциации, собирается публика в Актовом зале Университета. Автор готов выступить с докладом, которым открывалась конференция.

Снова дома. 1996 г.

Вена, январь 1996 г.

Медаль “Публикация года”, полученная за очерки в “Неве”.

Ж.Росси и его словарь.

Французские издания воспоминаний Ж.Росси о ГУЛАГе.

Классово чуждых лагеря не перековали — перемололи. Но жить по уготованным рецептам не хотели и остальные, так что без работы лагеря не остались. Да и язвы старого мира не исчезли, даже усилились. Предстояло исцелить от язв уголовную среду, люмпенов, “социально близких”. К этой цели сдвинулся центр тяжести пенитенциарной программы. Но вместо того, чтобы перековывать и, значит, уменьшать количество этих “социально близких”, программа, словно взбесившись, стала их старательно множить, распространяя ядовитое семя по всем порам социального организма.

ГУЛАГ — это политическая борьба за партийные цели, смещенная в обработку уголовщины. И это политика в правоохранительной сфере, утратившая отличия своих средств от уголовных, опирающаяся на уголовщину. Лагеря сегодня — это их история. В ней яснее проступает их суть.

Вот почему уместно будет завершить этот разговор чем-то вроде рецензии на одну книгу, вышедшую за рубежом на русском языке.

За одно только чтение этой книги еще несколько лет назад можно было “схлопотать срок”. Но срок я уже имел и без нее. И тот, кто дал мне ее почитать, — тоже. И автор — огромный срок. А напомнила эта книга другую, куда более безобидную, но также связанную в моих воспоминаниях с тюрьмой.

В 1981–1982 годах мне довелось, как я уже рассказывал, отбыть тринадцать месяцев в главной тюрьме Ленинграда, называемой в просторечии “Кресты” (официально — следственный изолятор № 1). Тюрьма возвышается каменной громадой на берегу Невы, близ Финляндского вокзала. К тюремной пайке, баланде, мату уголовников и надзирателей, пользованию “толчком” (унитазом) на глазах всей камеры я скоро привык. Не мог привыкнуть к пайке идеологической — к той литературе, высокоидейной, патриотической, с четко сформулированными выводами, которой раз в две недели пичкала нас тюремная библиотека.

Когда же мне удалось через форточку-кормушку свести знакомство с библиотекарем (тоже зэком) и он уверился, что перед ним не только читатель, но и почитатель книги, я стал получать под личную ответственность книги совершенно иного рода — классиков мировой литературы, сочинения по истории и философии и издания на иностранных языках. Выяснилось, что в “Крестах” весьма приличная библиотека и основной ее фонд в хорошем состоянии. Тут было много и старых книг прекрасной сохранности.

Случайно у меня оказалась французская книжка Эркмана-Шатриана “Госпожа Тереза” в старом издании. Листая ее, я заметил на полях карандашные пометки и надписи по-французски, в переводе означавшие: “Прочитана парижанином, заточенным по ложному обвинению в К.Р. 20.9.36”. Двадцатого сентября 1936 года! Пахнуло кровью ежовской эпохи. Большой Террор, полоса массовых репрессий, шпиономания тридцатых. К.Р. — контрреволюционная деятельность — стандартное обвинение тех лет. После войны это обвинение уже не применялось. Вместо него говорили об антисоветской агитации, о попытках подорвать социалистический строй…

“Милая книжка, — писал француз, — ты дала немного удовольствия несчастному узнику в его одиночестве”. Он что, сидел в одиночке? Камеры в “Крестах" одинаковые, 2,5x3,5 м — действительно рассчитанные на одиночное заключение, но после революции в каждой устроили вторую лежанку. К войне над этой парой появились еще две койки, и камера вмещала уже четверых, а фактически в тридцатые годы здесь сидело гораздо больше. И в мое время, в начале восьмидесятых, в этих четырехместных одиночках теснилось по десять и больше узников.

Была и более подробная надпись: “В унынии этого заточения ты была проблеском удовольствия, моя книжечка… (? — неразборчиво). Заточенный по ложному обвинению в К.Р., я прибыл… (? — неразборчиво) из Парижа, чтобы работать на благо Советской Революции. 20.9.36”. Итак, этот несколько сентиментальный парижанин был одним из тех французов-идеалистов, которых вместе с другими иностранцами ветер социалистической революции поманил из спокойного быта западных стран в неизведанную снежную Россию. Судьба их была страшной.

Сведения о них собраны в книге П.Ригуло “Французы в ГУЛАГе (1917–1984)”, изданной в Париже в 1984 году на французском языке. Я ее еще не видел. Может быть, там есть и имя моего предшественника по “Крестам”, читавшего тут “Госпожу Терезу” в мрачном сентябре 1936 года. В моем распоряжении оказалась книга другого француза, изданная на русском языке в Лондоне в 1987 году, — “Справочник по ГУЛАГу” Жака Росси, с подзаголовком “Исторический словарь советских пенитенциарных институций и терминов, связанных с принудительным трудом”. О ней-то и речь.

Жак Росси, ныне восьмидесятилетний старик, родился во Франции, но ребенком был увезен матерью в Польшу. Юношей вступил в польскую компартию, тогда подпольную, и, так как был полиглотом — знал многие европейские языки, китайский, хинди и другие, в том числе русский, — пригодился для работы в Коминтерне. Посланный в Испанию, он руководил секретной радиостанцией во франкистском тылу, а по окончании гражданской войны был вызван в Москву и тотчас арестован. В советских тюрьмах и лагерях он провел 23 года, с 1937 по 1959, затем еще 3 года — в ссылке. В 1961 году был репатриирован в Польшу, а оттуда переехал в США и наконец возвратился на свою родину, во Францию, — после бол ее чем полувекового отсутствия. По замечанию (в предисловии) Алена Безансона, встретившегося с ним, он говорит “на изысканнейшем французском языке, но с такими оборотами речи и модуляцией голоса, которые сегодня уже неупотребительны…”

Русский язык в особом, лагерном варианте Росси знает великолепно, до тонкостей. В справочнике, например, богато представлен мат — разнообразные матерные выражения, с указанием, в каких ситуациях они применимы, с примерами из лагерной жизни. Правда, его сбор неполон. Любой русский человек, мало-мальски знакомый с народным бытом, мог бы указать пропуски. Выпало, например, общеизвестное выражение из трех слов с упоминанием матери.

Понятно, что мат представлен Росси не ради экзотики и не для эпатажа, а как неотъемлемый компонент речи уголовников, часть блатного жаргона, без понимания которого в лагере не прожить. Этот блатной жаргон в его лагерном варианте у Росси законсервирован на рубеже пятидесятых-шестидесятых годов, а, как всякая условная речь (род шифра, кодирования), блатной язык очень быстро изменяется. Поэтому в справочнике не найти таких современных терминов, как “следак”, “кивала”, “угловой”, “шнырь”, “замес” (массовое избиение), “цирик” (надзиратель), “стакан”, “толчок”, “дальняк” (уборная), “обиженка” (и матерные выражения, связанные с понятием “обиженный”), “обезьянник” и т. д. Многие термины и выражения, однако, живут и сейчас. Традиции есть и тут.

Справочник Росси, построенный как энциклопедический словарь, производит несколько странное впечатление. В нем смешаны воедино разные пласты лексики: блатная речь уголовников, профессиональный жаргон работников правоохранительных органов и научная или административная терминология пенитенциарной системы. Все эти термины поданы вперемешку в алфавитном порядке. Однако надо понять и Росси: он не мог отрешиться от своего жизненного опыта и психического восприятия. Для зэка все эти слова одноплановы, они отражали его повседневный быт, их нужно было знать и понимать. Справочник Росси — не систематизированный научный анализ, а живой срез лагерного быта. Кроме того, при каждом слове проставлена пометка, из какого пласта лексики оно взято.

Справочник Росси наиболее интересен как объективное описание институций и их истории, он позволяет представить общую картину ГУЛАГа на основании систематизации советских официальных установлений, очень неполно опубликованных, и живых свидетельств. Терминам этого рода посвящены наиболее крупные статьи словаря: барак, голодовка, зона, лагерь, массовая ссылка, массовые аресты, нары, паек, передача, побег, спецмеры (пытки), тюрьма, этап…

Есть слова, которые укоренились в нескольких пластах лексики сразу. Одни из блатной речи проникали в жаргон охраны и постепенно обретали почти официальное звучание: “параша”, “блатной”, “шарашка”. Другие двигались им навстречу — официальные термины опускались в жаргон: “зэк”, “запретка”, “зона”, “пайка” (от “паек”), “Столыпин” (вагон). И обращает на себя внимание вот что: во всех пластах есть специфические слова, которые обозначают понятия и явления, характерные в XX веке только для нашей действительности: “вредитель” (в применении к человеку, а не к насекомому), “выстойка” (или “конвейер”), “доходяга”, “классово чуждый”, “конверт” (“бокс”), “краснуха” (товарный вагон для перевозки людей), “локалка” (зона в зоне), “нары”, “стукач”, “туфта”, та же “шарашка”… Экая гнусная картина вырисовывается при простом проглядывании одних лишь заголовков словарных статей!

В лагере родились термины “головки” и “корова”. Первый означал приносимые в мешке и сдаваемые охранникам головы беглых, изловленных местными охотниками в Сибири. Вторым термином заведомо и, конечно, тайно обозначался человек, намечавшийся быть съеденным при побеге блатных из сибирских лагерей, сквозь голодную и морозную тайгу. Обычно его уговаривали принять участие в побеге, и он ничего не знал.

Картина лагерной жизни становится более яркой, если обратиться к текстам статей, обильно оснащенным личными наблюдениями и воспоминаниями автора.

"Факт из жизни. Ослепший в заключении Казаков узнал, что в его случае хирургическое вмешательство могло бы вернуть ему зрение. Он диктует заявление с просьбой перевести его в такое место заключения, где существуют «соотв. условия». Полгода спустя поступил какой-то неясный ответ, после чего К. обратился в следующую инстанцию. С таким же успехом. Это длится уже 2 года и, наконец, он обращается к Генеральному прокурору СССР. Год спустя ему зачитывают ответ: «…после внимательного рассмотрения жалоба оставлена без последствия, так как материалами судебного следствия виновность К. полностью установлена и он осужден правильно…»”

В книге Росси много метких и очень горестных наблюдений. Стыдно читать их, но никуда не денешься — правда. Из статьи “Допрос”: “Лица, побывавшие в лапах как гестапо, так и сов. госбезопасности, утверждают, что первые били подследственного, чтобы говорил правду, а вторые — чтобы врал и подтверждал заведомые небылицы”. Из статьи “Спецмеры”: “Самое массовое применение физических С. началось в ночь с 17 на 18 августа 1937 г. К утру 18 августа большинство подследственных в Бутырках (где находился автор) вернулось с допросов с заметными следами побоев. Позже, встречая в лагерях людей, проходивших следствие в других тюрьмах Советского Союза, мы констатировали, что массовые пытки начались по всему Сов. Союзу именно той ночью и что технические методы были примерно те же повсюду”.

В статье “Вышак, или вышка” (от “высшая мера…”) кратко рассмотрена история смертной казни в советском правосудии. Отмечено, что до Октябрьской революции Ленин и большевики резко осуждали смертную казнь, а позже ввели ее только в порядке особого исключения. Затем применение ее расширилось на многие виды преступлений, но следом первоначального отношения осталось название этой кары — “исключительная мера”. Была ли она когда-нибудь исключительной? В Петрограде декретом от 21 февраля 1918 года предлагается направить на рытье окопов “всех работоспособных членов буржуазного класса, мужчин и женщин, а сопротивляющихся — расстреливать”. Позже, 16 октября 1922 года, ВЦИК постановляет, что ГПУ предоставляется право внесудебной расправы вплоть до расстрела”.

В первые годы после революции по приказам ВЧК расстреливалось в среднем 4194 человека в год (ссылка на книгу М.Лациса, изданную в Москве в 1920 году). Еще позже Сталин придал этой практике небывалый размах, отдав ее в ведение особых совещаний (троек). В тюрьмах дни расстрелов назывались “мясной день”, в годы массовых расстрелов мясорубка работала ежедневно.

Помилование объявляют днем. На расстрел всегда выводят ночью. Казнь производят в тюремном подвале.

Под словом “исполнитель” (палач) приведено свидетельство участника. “Один старый чекист, вспоминая период 1918–1924 гг., рассказал автору (то есть Жаку Росси. — Л.С.): “У того, кого ведешь расстреливать, руки обязательно связаны сзади, проволокой. Велишь ему следовать вперед, а сам, с наганом в руке, за ним. Где нужно — командуешь “вправо”, “влево”, пока не выведешь к месту, где заготовлены опилки или песок. Там ему дуло к затылку и тррах! И одновременно даешь крепкий пинок в задницу…” — “Зачем?” — “Чтобы кровь не обрызгала мне гимнастерку и чтобы жене не приходилось опять и опять ее стирать”.

В статьях “Истребление”, “Политзаключенный”, “Смертность” и других показано, что и тем, кто не подлежал расстрелу, выжить было очень трудно. Чем дольше срок, тем труднее. Отсидевшие более двух десятков лет, как Жак Росси, воистину вернулись с того света. Их очень мало.