Первобытный менталитет

Глава VIII Ордалии

Из истории средневековья нам хорошо известны весьма близкие к гаданию испытания, называемые божьим судом, или ордалиями. Как хорошо показал Глоц, они были известны и в греческой античности[1], встречаются они и во многих низших обществах. Тем не менее, будет весьма осмотрительным не делать заранее выводов об идентичности явлений в столь отличающихся друг от друга обществах. Я не стану утверждать как о факте, будто ордалии первобытных народов представляют собой особую судебную процедуру, оставляющую богам возможность спасти осужденного, возможно и не виновного (греческая античность), или передающую в руки Бога решение об исходе процесса (средневековье). Оставляя в стороне любое предварительное определение, я вначале ограничусь анализом фактов, зафиксированных в основном в африканских обществах, где ордалии занимают значительное место. Однако это не помешает мне брать примеры для сравнения и в других районах мира.

Повсюду внимание наблюдателя привлекает такая особенность: полное, непобедимое доверие, можно сказать, непоколебимая вера, которую питают первобытные народы к ордалии. Уже в XVII в. итальянские миссионеры в Конго особенно подчеркивают это обстоятельство. «Я был поражен до глубины души и не мог убедить себя, что люди, каким бы глубоким ни было их невежество, могут питать такую веру в столь очевидные суеверия и не принимать по крайней мере какого-нибудь из многочисленных доводов, которые им ежедневно по этому поводу приводили миссионеры… Но, вместо того чтобы уступить, они пожимают плечами и отвечают: невозможно, чтобы наши испытания нас обманывали; этого не может быть, этого не может быть»[2].

Та же стойкая вера отмечена путешественниками и миссионерами в наше время. «Туземец изо всех сил верит в эффективность ордалии. Мои носильщики постоянно, из-за самых малозначащих обвинений, предлагали подвергнуть себя испытанию ядом»[3]. «Все туземцы, — говорит Макдональд, — верят в то, что мваи, испытательный яд, безошибочен; в то же время они очень хорошо знают, что свидетельства их соплеменников таковыми не являются… Здесь перед нами глубочайшим образом укоренившаяся и живущая в этих племенах вера. Если они и верят во что-нибудь, так это в ордалии. Однажды я спросил Кумпану из Черасуло: «Что бы вы сделали, если бы кто-то украл слоновую кость, подвергся испытанию мваи, отрыгнул бы его, а затем был бы обнаружен при продаже ворованной кости?» Если бы человек украл кость, ответил мне Кумпана, он не отрыгнул бы мваи; мваи убило бы его. Я часто высказывал туземцам такого рода предположения. Как бы старательно ни маскировал я свою логическую ошибку, они немедленно замечали мне, что я предполагаю такие случаи, которых никогда не может быть»[4].

«Чернокожие всегда готовы принять яд, и редко когда обвиненный уклоняется бегством от обязанности подвергнуться испытанию. Когда они сознают свою невиновность, испытание ядом не внушает им никакого страха»[5].

«Чернокожие твердо верят, что чувствующий себя невиновным совершенно спокойно может пить мбамбу: он не умрет. Например, однажды, когда мы совершали прогулку, у нас в лагере не оказалось ножа. Сначала мы сочли, что он украден кем-то из многочисленных туземцев, сидевших на земле неподалеку от нас. Сразу же, еще даже до того, как было сформулировано обвинение, все они заявили, что готовы выпить мбамбу, дабы доказать свою невиновность. Мы, конечно, на это не согласились, а потерянный нож после более тщательных поисков нашелся»[6].

У басуто «вчера утром женщина из соседней деревни пришла сказать мне, что пройдет испытание кипящей водой за колдовство. Соседка ее — отвратительная женщина; она без устали обвиняет ее в колдовстве и на протяжении месяцев отравляет ей жизнь. Доведенная до крайности, она предложила подвергнуться испытанию водой, то есть опустить руки в кипящую воду. Мою соседку совершенно не страшила перспектива ожидавшего ее испытания. Не чувствуя себя колдуньей, она была уверена, что не обварится»[7].

Так же обстоит дело и в Восточной Африке. «Конде полностью уверен в непогрешимости этой ордалии, — пишет миссионер Шуманн. — Они уважают того, кто отрыгнул яд, и почитают его. Чашу с ядом пьют все: малые и большие, мужчины и женщины, за исключением только вождей, которые, если такое случается, заменяют себя другими». (Не потому, конечно, что они опасаются за исход испытания, а из-за священного характера своей персоны.) «Конде, — пишет и том же самом Меренски, — всегда расположен подвергнуться ордалии. Выпить муави — такого рода испытание настолько в чести в этой стране, что у каждого это слово постоянно на языке: «Я хочу выпить муави» (чтобы доказать свою правоту). Даже молодые парни говорят так. Муави пьют не только для того, чтобы определить виновность или невиновность, но также и потому, что это простой способ сделать ясной запутанную тяжбу по поводу прав. К чему утруждать себя дополнительными расследованиями, когда так просто узнать, на чем следует остановиться, огласив приговор, полученный благодаря чаше с муави!»[8] Однако, как мы вскоре увидим, не из лени прибегают к ордалии туземцы, даже когда разбирается не преступление.

Винтерботтом рассказывает историю о том, как в Западной Африке одна женщина, обвиненная в колдовстве и зная, что ее ждет, мудро рассудила, что лучше признаться. Ее не продали немедленно в рабство, потому что она была беременна, ей удалось убежать и найти убежище у белых. «Однако столь велико их невежество и так они склонны подозревать обман и злодейство, что эта женщина, хотя и убежденная в своей невиновности, только и говорила, что «григри (амулеты) были плохи» и что она желала, чтобы представился случай выпить «красную воду», поскольку она уверена, что это питье сделает явной ее невиновность»[9]. А в нижнем течении Нигера «существует верование, будто только невиновные остаются невредимыми и только виновные умирают»[10]. Отсюда массовые ордалии и иногда исчисляемые сотнями жертвы, например в случае смерти вождя или даже, в качестве меры предосторожности, при ее приближении.

Откуда же идет эта столь прочная, всеобщая вера, возмущающая европейца? Как получается, что темнокожий, часто такой сообразительный и хитроумный, когда речь идет о защите его интересов, становится столь слеп, когда жизнь его подвергается опасности из-за ордалии? Как же он не видит того, что, соглашаясь на эти испытания, он целиком вверяется «доктору», готовящему отравленное питье, вождю, чьим орудием служит «доктор», или же своим собственным врагам, которые его подкупили. Когда ему указываешь на эту слишком уж очевидную опасность, он пожимает плечами или сердится. Когда убеждаешь его в абсурдности процедуры, он становится глух. Ни один из аргументов до него не доходит.

От констатации этого абсурдного и непостижимого упорства перейдем лучше к другим действиям первобытного менталитета, в которых утверждается вера того же характера. Возможно, тогда она покажется нам менее странной. Вспомним, к примеру, чернокожего из Конго, который уверял Бентли, что крокодилы безобидны и что они никогда не нападают на человека, как раз в тот самый момент, когда ему показывали два кольца женщины, обнаруженные в желудке одного из этих животных; или же того ронга, который советовался с костями, чтобы узнать, какое лекарство следует принять больному. Исходить из предположения, что эти первобытные рассуждают, как мы, я хочу сказать — представляют, как мы, связь причин и следствий, — значит заранее отказаться понять их. В этом случае то, что они делают, может нам показаться всего лишь смешным и ребяческим. Но если вместо того, чтобы предполагать в них наши собственные мыслительные привычки, мы попробуем приблизиться к их состоянию ума, безразличного к самым простым причинным связям и поглощенного исключительно невидимыми мистическими силами, то мы увидим, что их способ мыслить и действовать является его естественным и даже необходимым следствием.

Европеец не может не учитывать прежде всего физиологического действия яда. И для него, следовательно, результаты испытания будут разными в зависимости от силы и количества введенного в организм снадобья. Если доза достаточно сильна, она всегда одолеет того, кто ее примет, будь он виновен или нет, а будучи слабой, она не причинит никакого вреда самому отъявленному злодею. Белый находит невероятным, что туземец закрывает глаза на столь простые истины.

Однако точка зрения, на которой основывают свои суждения чернокожие, совершенно иная. Мысль о том, что мы называем ядом, не определена в их сознании отчетливо. Без сомнения, они по опыту знают, что некоторые отвары способны убить того, кто их выпьет. Однако механизм отравления им неведом, и они не стараются его узнать; они даже не подозревают о его существовании. По их мнению, если эти отвары могут быть смертельны, то потому только, что они — средство мистических сил, как и употребляемые ими при болезнях лекарства; вся их эффективность объясняется именно таким способом. «Их снадобья оказывают свое действие, — пишет Нассау, — не так, как наши, то есть не благодаря определенным химическим свойствам, но благодаря наличию духа, любимым средством воздействия которого они являются». Со своей стороны, Кингсли сообщает: «В любом совершаемом действии дух воздействует на дух болезни». Точно так же обстоит дело и с ядом испытания. Чернокожие не имеют понятия о его подлинных качествах: они думают лишь о его мистическом и немедленно проявляющемся свойстве. «Они не рассматривают его как яд, — верно замечает Винтерботтом, — поскольку они не считают, что он окажется смертельным, если его выпьет невиновный человек»[11]. Это нечто вроде мистического реактива, и в качестве такового он безошибочен. Туземец столь убежден в этом, что часто перед испытанием не принимает никаких мер предосторожности. Он не станет пользоваться имеющимся у него правом следить за приготовлением яда, он не станет проверять, не слишком ли значительна доза, не чересчур ли густа жидкость и т. п. К чему? Ведь питье действует, так сказать, не материально, а духовно. Неважно, если проглотишь его немного больше или немного меньше. Не от этого ведь зависит результат испытания. «Обвиняемый, говорят, может влиять на выбор того, кто составляет яд; однако столь сильна вера в ордалию, что туземцы считают не имеющей значения подробностью то, что яд будет приготовлен тем или иным человеком»[12].

До сих пор ордалия казалась магическим действием, предназначенным установить, и притом без возможных сомнений, виновность или невиновность обвиняемого. Способ достижения этой цели, постоянно применяемый в определенных обществах, поражал воображение большинства наблюдателей, и именно о нем они почти исключительно упоминают, не упуская случая одновременно выразить свое удивление и негодование. Однако ордалию используют и в иных обстоятельствах, где она не имеет ничего общего с судебной процедурой. «Нередко, — сообщает Бентли, — туземцы прибегают к ордалии ядом, чтобы принять решение и в других делах. Одна молодая женщина, ныне живущая совсем близко от нашей станции в Ватене, несколько лет тому назад, когда болел ее дядя, выпила нкаса, чтобы определить, вылечится он или нет. В то время ей было только двенадцать лет»[13]. В этом же самом районе ордалия с использованием кипящей воды также служила для получения медицинского прогноза. «Знахарь ставит на огонь котел, наполненный водой и другими ингредиентами, и, когда она закипает, погружает туда свою голую руку и вынимает ее невредимой, чтобы показать, что в этом состоит закрепленная за его должностью привилегия; затем он бормочет над этой водой свое окаянное заклинание и приказывает ей ответить, должен больной умереть или нет; тогда, вновь окунув руку в кипящую воду, он вынимает ее обожженной — и это знак верной смерти; но если она невредима, то совершенно ясно, что больной поправится»[14]. Разве в обоих этих случаях ордалия — это не форма гадания, очень похожая на те, что были описаны в предыдущей главе? И не следует ли ее интерпретировать в том же смысле?

Подобно гадательным действиям, испытание через муави также может служить для преодоления внезапно возникшего затруднения. Появляется человек, подобного которому никогда не видели, он белый: кто знает, на что он способен, какими магическими силами он владеет и какие несчастья он может навлечь? Следует ли разрешить ему ступить на землю страны? «Лукенго собрал большой семейный совет и затем, при большом стечении народа, он приказал дать петуху яд ипомме: если бы петух отрыгнул яд, это стало бы доказательством, что я пришел как друг, но если бы петух сдох, ко мне следовало бы отнестись как к врагу»[15]. «Когда ты впервые появился, — сказал король Леваника миссионеру Куайяру, — десять лет тому назад, то баротсе, испытывая подозрения относительно твоих намерений, поспешили посоветоваться с костями и дать муати (сильный яд) множеству кур. Одни из них умерли, другие — нет. Отсюда и переданные тебе двусмысленные послания. Они не осмеливались открыто запретить тебе прибытие в страну, и, вместе с тем, им было страшно принимать тебя. Поэтому они старались любыми ухищрениями преградить тебе путь и лишить тебя храбрости. Плащ, который ты мне тогда послал, а также твои последующие подарки я так никогда и не увидел. Сказали, что они заколдованы, и перехватили их по пути»[16]. К этому можно добавить еще один очень похожий факт, отмеченный в Индии у мирис. «По прибытии первого увиденного в этих краях английского офицера авгуры в каждой деревне убили домашнюю птицу, с тем чтобы по виду внутренностей узнать, предсказывает им этот визит добро или несчастье»[17]. В чем этот случай отличается от предшествующих, если не обращать внимания на материал, используемый в церемонии? А если гадательные действия имеют целью, как это было видно, получить совет невидимых сил и попросить их помощи и защиты, стараясь при этом увидеть в происходящем испытании будущий, но уже осуществившийся успех, то не следует ли таким же образом понимать и выполняющую ту же задачу ордалию?

Мы знаем также, что даяки Борнео никогда не начали бы расчищать землю, если бы выбор места не был одобрен благоприятными предзнаменованиями. Но у ваконде «когда человек хочет построить себе где-нибудь дом, он обращается к оракулу. Нужно дать мваи петуху и собаке. Если животное отрыгнет питье, место считается благоприятным, и человек с доверием принимается за работу»[18].

Миссионер Шуманн пользуется здесь словом оракул для обозначения ордалии, которая на самом деле, безусловно, является вызванным предзнаменованием.

Вот еще одно относящееся к этому же сюжету характерное наблюдение, сделанное в Индии среди хонд. «Клятва (ордалия) курицы. Это малая клятва, чтобы увидеть, есть ли нужда принести большую. Например, хотят подвергнуть такого-то человека клятве тигра или железа. Что сделает этот человек? Он возьмет курицу и трижды опустит ее лапы в кипящую воду, произнося: «Бура верхний, Бура нижний, ты сотворил землю, ты создал листья, деревья, коров и т. п.; сегодня я приношу клятву: если я виноват, пусть эта курица обожжет лапы!» Если они обожжены, он сочтет себя виновным и отдаст спорный предмет; в противном случае он принесет большую клятву тигра»[19]. Таким образом, прежде чем подвергнуться ордалии, которая может стать смертельной (например, провести ночь вне деревни, подвергаясь опасности нападения тигра), туземец сам совершает другую ордалию и ставит свое решение в зависимость от нее; все это, без всякого сомнения, является просто гадательным действием по альтернативе. Однако разве в его глазах «большая клятва» не имеет точно такую же природу, как и «малая клятва», за исключением опасности? Иначе как мог бы туземец без колебаний предугадать, основываясь на малой, каков будет результат большой?

Чтобы завершить эту тему, прочтем в словаре языка конго, составленном Бентли, что ордалия (ядом, горячим железом, вводимой в уголок глаза жемчужиной и т. п.) называется словом нкаса, к которому добавляется название применяемого в этом действии инструмента. Нкаса за нъянга означает бросать жребий, пользуясь травой ньянга[20]. Одно и то же слово служит, следовательно, для выражения идеи как гадания, так и ордалии. Туземец из Конго не отличает одно от другого, по крайней мере в том, что касается существа операции. Может отличаться применяемый в действиях материал — он уже в собственно гадательных действиях очень разнообразен, — но преследуемая цель остается все той же. И все-таки было бы неточно утверждать, что гадание представляет собою род, в рамках которого ордалия является видом. Такая классификация малопригодна для форм деятельности первобытного менталитета, ничуть не обладающего концептуальным характером. И гадание, и ордалия вместе принадлежат к одному типу менталитета и действия, посредством которого этот менталитет вступает в контакт с невидимыми силами, чтобы испросить одновременно и решение, и поддержку.

Если дело обстоит таким образом, то ордалия должна служить для разрешения самых разных споров. Например, на Борнео у даяков «два молодых человека оказались соперниками и оспаривали руку одной девушки; они бросили друг другу вызов. Победителем должен стать тот, кто дольше пробудет под водой. Такой странный способ дуэли присущ не только даякам канту, он совершается и среди батонг лупар, у сериба и в других племенах Саравака… При первом признаке удушья у одного из соперников находящиеся тут же секунданты вытаскивают из воды обоих. Обычно никто из двоих не желает по собственной воле показаться над водой и они предпочитают утонуть, но не признать себя побежденным: для них не быть побежденным в испытаниях такого рода — это вопрос чести». К такой процедуре прибегают во многих обстоятельствах и обычно тогда, когда нет способа уладить конфликт иначе. «Чаще всего еще до такого испытания пытаются решить вопрос с помощью петушиного боя; если он не дает удовлетворительного результата, тогда уже приступают к более серьезному испытанию путем погружения»[21].

Эта последняя ордалия служит, следовательно, как бы второй инстанцией, поскольку решения требуют сначала от петушиного боя. Впрочем, этот бой имеет целью выявить, на чьей стороне находятся невидимые силы. Петух-победитель берет верх над другим лишь с согласия и при поддержке этих сил, а в результате действия постоянной сопричастности каждый из двух соперников идентифицируется со своим петухом. Итак, в любом отношении это испытание сравнимо с гаданием по альтернативе: ордалия путем погружения, к которой прибегают как к апелляции, относится к этому же типу.

А вот другая, «которая мирным путем решает многие споры. Изготавливают две маленькие свечки из воска, одинаковой длины и толщины. Их зажигают одновременно и заставляют держать одну — жалобщика, а другую — ответчика. Тот, чья свеча угаснет первой, виноват, и, насколько я мог видеть, он всегда безропотно принимает приговор. Сэр Спенсер Сент-Джон также упоминает об этой форме ордалии»[22]. Тут нельзя не вспомнить о Бридуазоне у Рабле, который ведет судебное разбирательство, бросая игральные кости. Первобытным людям, однако, его метод вовсе не показался бы смешным, наоборот, он для них является самым естественным, самым простым, а также самым надежным. Каков бы ни был инструмент — свеча, игральные кости, костяшки, петухи и т. п. — магическое действие, посредством которого «бросают жребий», равнозначно являющемуся во сне видению или ответу, который дают предки, когда их вызывают живые. Это действие в случае спора между двумя людьми однозначно показывает, кому торжествовать победу, а кому смириться с неудачей. Чалмерс говорит определенно, что приговор всегда воспринимается охотно, легко. Проигравший смиряется. Он не протестует, ссылаясь на справедливость. Испытание как раз и заключается в том, чтобы выявить, на чьей стороне находится справедливость. Отказ подчиниться результату испытания был бы равносилен выражению неповиновения невидимым силам, которые высказались посредством испытания. Туземец не спорит, он далек от того, чтобы упорствовать: ведь в этом случае он может лишь навлечь на себя новые несчастья. Чтобы составить себе некоторое представление о таком состоянии ума, которое кажется нам столь странным, заметим, что оно не слишком отличается от состояния ума игроков. Они также домогаются вердикта игральных костей или карт. Если игра шла по правилам, проигравший может быть удручен, сражен, разгневан, но он не опротестовывает их решения. Единственный для него способ усомниться в решении — это начать новую партию, если он это может сделать, и попытаться еще раз испытать судьбу. Точно так же и в некоторых случаях после первой ордалии прибегают ко второй.

В случае долговых или других не слишком значительных споров на Борнео (Саравак) часто применяют одну из следующих ордалий:

«1. В наполненный водой и пеплом сосуд кладут две одинаковой величины монеты, покрытые воском. При этом одну из них почистили и она стала блестеть. После этого каждая сторона вытаскивает из сосуда по монете и передает ее мандирам (судьям), а те объявляют, что правду сказал тот, кому удалось вытащить блестящую монету.

2. Обоих спорящих окунают в воду и удерживают там палкой, горизонтально положенной на их головы. Тот, кто появится из воды первым, считается виновным.

3. Обоих спорящих помещают внутрь оград, расположенных друг против друга на расстоянии семи туазов; эти ограды сделаны из досок и по высоте достигают груди. Затем каждому из спорщиков дают заостренный бамбук длиной с копье: по сигналу они должны бросить его в соперника. Тот, кто окажется раненым, считается виновным.

4. На расстоянии двух туазов друг от друга обозначают две параллельные дорожки длиной в семьдесят туазов. У конца этих дорожек в середине разделяющего их промежутка в землю вертикально втыкается копье. По сигналу обе стороны принимаются бежать. Тот, кто раньше достигнет цели и коснется копья, считается невиновным.

5. Выбирают двух одинаковой величины и цвета кур; каждая представляет дело одной из двух сторон. Их ставят так, чтобы шеи их были параллельны и голова одной касалась лопатки другой, а затем одним ударом обеим отсекают головы. Тот, чья курица умрет первой, проиграл дело; и т. д.»[23]

Продолжать перечень таких ордалий было бы нетрудно, но и приведенных примеров достаточно, чтобы показать их внешнее разнообразие при идентичной основе. Речь всегда идет о том, чтобы выявить, кто «виноват», а кто «не виновен», причем эти определения равнозначны определениям «проигравший» или «выигравший». Каким бы ни было испытание, его мистический характер гарантирует безошибочность, поскольку, как и гадательные действия, оно выявляет решение невидимых сил. Например, если один из соперников выигрывает состязание в беге, то уж отнюдь не потому, что он более проворен и лучше бежит, чем второй, а потому, что благоволящие к нему силы одержали верх над теми, которые покровительствуют его сопернику. И здесь снова, если мы станем соотносить следствия с их причинами, называемыми нами «естественными», то мы уклонимся в сторону от того пути, которым следует первобытный менталитет, и тогда он покажется нам абсурдным, однако он согласуется с самим собой, поскольку, не принимая во внимание естественные причины, учитывает исключительно действия мистических сил. Ордалия, как и гадание, имеет целью вызвать проявление этих сил.

Следовательно, во многих низших обществах можно найти испытания, подобные тем, которые наблюдали на Борнео. Например, в Конго «если два человека спорят между собой, причем каждый упорствует в своих притязаниях и решить дело невозможно, судья вызывает их на свой личный суд. Когда они являются, он кладет каждому на голову панцирь черепахи, натертый определенными порошками, и велит им обоим одновременно наклонить головы. Тот, у кого, к его несчастью, панцирь с головы падает раньше, считается большим лгуном»[24].

Вернемся к ордалиям, проводимым в связи с преступлениями: они настолько похожи на другие, что истолковать их иным образом невозможно. Впрочем, остается неясным само понятие преступного деяния. Без сомнения, этим обществам известны споры, которые мы назвали бы гражданскими. Обычно они решаются путем словопрений: каждый из участников защищает свое дело, в пользу которого он многословно говорит, призывает свидетелей и т. д. Решение принимается вождем, которому чаще всего помогают старики, однако случается, что сами эти разбирательства для своего окончательного завершения нуждаются в ордалии, и почти всегда тяжущиеся стороны могут потребовать ее проведения. Только что отмеченное мной постоянное смешение «виновного» и «проигравшего» достаточно хорошо показывает, что совершенно элементарные для нас юридические различения остаются чуждыми первобытному менталитету.

«Когда какой-либо человек обвинен в каком-то преступлении, а обвинения не являются достаточно очевидными, то обвиняемый обязан очиститься путем принесения клятвы (то есть через прохождение ордалии); а это происходит пятью различными способами, из которых четыре первых касаются гражданских либо малозначительных дел, а пятый — преступных деяний, например, предательства или посягательства на жизнь короля или других преступлений того же рода. Лишь значительным лицам дано право совершать эту последнюю клятву, и при этом еще требуется, чтобы они имели на это согласие короля.

1. Обвиняемого подводят к жрецу, который берет куриное перо и, смазав его жиром, протыкает язык обвиняемого: если перо проникает легко, это признак невиновности, и отверстие, проделанное пером, заживает и затягивается без боли. Но если обвиняемый — преступник, то перо не может проткнуть языка, и его немедленно осуждают.

2. Жрец берет кусок земли, в который втыкает семь или девять куриных перьев, а обвиняемый должен их вытащить одно за другим; если они вытягиваются легко, это знак его невиновности, но если они выходят с трудом, это доказательство, что он — преступник.

3. В глаза обвиняемому капают сок определенных трав. Если он не причиняет ему вреда, он невиновен, но если от него глаза краснеют, он должен уплатить штраф, к которому его приговаривают.

4. Жрец берет медный браслет, очень горячий, и трижды проводит им по языку обвиняемого, и потом судят, он или нет совершил зло, чтобы осудить его или оправдать.

Я видел эти четыре испытания в то время, когда там находился, но все те, на ком они были проведены, были объявлены виновными… Что же касается пятого, и последнего, испытания, я его не видел, потому что едва ли и за двадцать лет его можно встретить. Таким образом, о нем я не знаю ничего, кроме слухов»[25].

В этих, как и в предыдущих, ордалиях мы тут же признаем тип гадательных действий по альтернативе. После совершения обрядов перехода, открывающих доступ в область мистических сил, «жрец» задает вопрос таким образом, чтобы происходящее проявило их ответ в виде «да» или в виде «нет». Однако эти ордалии отличаются от только что описанных в том, что все последние, кроме второй, осуществляются на самом обвиняемом, и именно реакция, которую он выкажет, — будет ли он ранен или нет, быстро или медленно заживет рана и т. д. — дает знать, виноват он или нет. Небезразлично и то, что ордалия проводится на самом обвиняемом, поскольку мы видим, что в определенных случаях она может происходить по принципу передачи полномочия: обвиняемому дозволяется заменить себя другим. В других случаях, наоборот, ему в этой возможности отказывают и требуют, чтобы он лично подвергся испытанию. Что это за случаи? Исследование этого вопроса, возможно, позволит лучше установить природу таких ордалий.

«За малозначительные проступки, — сообщает Макдональд, — яд может быть принят по полномочию: его могут дать собаке или домашней птице, или еще какому-нибудь животному, представляющему обвиняемого. В этом случае животное веревкой привязывается к преступнику»[26]. (Безусловно, для того, чтобы создать между ними физическую партиципацию.)

У вагого «в не очень серьезных случаях испытание через муави может проведено не на самом обвиняемом, а на курице, которую он обязан держать»[27]. На верхнем Нигере «убийство и кража караются смертью, прелюбодеяние — высоким штрафом, конфискацией имущества или рабством, в то время как испытание ядом налагается на тех, кого обвинили во лжи или клевете. Тем не менее нередко разрешается, чтобы отравленное питье было принято теми, кто замещает обвиненного, и можно найти себе таких людей, которые знают противоядие и, следовательно, поглощают питье без вреда для себя. Разрешается даже замена собаками; однако если они подохнут, то их хозяин считается виновным и должен заплатить большой штраф»[28]. У бангала на верхнем Конго трое молодых людей, обвиненных в воровстве, с негодованием отвергают обвинение. «Срубают три молодых банановых дерева — каждое из них представляет одного юношу — и на середину каждого оставшегося в земле пня выдавливают сок мокунгу. Обычно у срубленного таким образом банана через несколько часов в центре пня появляется новый росток. Если на следующий день на одном из пней не окажется побега, то юноша, которого представляет этот банан, считается виновным; если же два из них или все три пня не дадут побега, то виновными считают двоих или всех троих юношей… Сок мокунгу вреден для глаз, и потому из жалости глаза юношей заменяют глазами бананового дерева»[29]. «У негров сонго в делах, связанных с воровством, совершают испытание ядом, и это испытание чаще всего проводится на детях или собаках. Противные стороны (жалобщик и ответчик вместе со своими друзьями) предстают перед судом, а беспристрастный «доктор» дает одинаковые дозы мбамбу каждому из представителей сторон. Спорящие делятся на два лагеря, а «бойцы» выступают на середину и становятся друг против друга. Им подносят питье и заставляют его выпить, если необходимо — то и силой. Тогда оба лагеря принимаются хором кричать: «Моя собака живет, а твоя подыхает!»; или же: «Твой ребенок умирает, а мой жив». Этот спектакль, производящий ужасный шум, длится до тех пор, пока не начинает действовать яд. В случае если нет результата, дозу дают снова, один или два раза. Изрыгнувший яд первым выиграл. Если же раньше один из спорящих падает в конвульсиях, он проиграл. Трупов на земле почти никогда не остается, потому что доза яда слишком слаба»[30].

Можно было бы привести множество аналогичных примеров, взятых как в тех же африканских обществах, так и в иных местах. Есть одно исключение (особенно когда дело касается вождей): замещение допускается, лишь если речь идет либо о не очень серьезных проступках, незначительных кражах, злословии и т. п., либо о предварительных испытаниях с целью узнать, нужно ли прибегать к таким, которые могут оказаться смертельными. Так, например, у баротсе: «Вот каким образом обнаруживают колдуна. Три недели назад в одной из деревень умер человек. А ведь, по их понятиям, человек никогда не может умереть, если только его не убивают или не заколдовывают. «Я узнаю, — сказал себе брат покойного, — кто убил моего брата; должно быть, мой старший брат». Он берет четыре-пять кур, дает им яд и говорит: «Если вы умрете, куры, то это значит, что мой старший брат убил моего второго брата. Если яд не причинит вам никакого вреда, то мой брат невиновен и мой другой брат просто умер…» Естественно, все куры подохли, а обвиняемого заставили предстать перед вождями»[31]. Последние подвергли его ордалии, в которой ему не разрешили заменить себя.

Вместе с тем гадательные действия, которыми являются ордалии независимо от того, проводятся ли они на самом обвиняемом или на рабе, ребенке, собаке, петухе, которые представляют его, всегда имеют одинаковое значение в силу установившейся между обвиняемым и тем, кто его заменяет, сопричастности. Итак, необходимо, чтобы в тех случаях, когда в разрешении заменить себя отказано, ордалия, кроме своей гадательной функции, имела бы еще и другую цель, которая может быть достигнута, только если эта ордалия проводится на самой личности обвиняемого.

В действительности те, кому не позволяется передавать полномочия на испытание, почти всегда оказываются обвиняемыми в колдовстве, и считается необходимым, чтобы они лично подверглись ордалии. В таких случаях, согласно многочисленным и определенным свидетельствам, ее цель — не только выявить, виновен или нет обвиняемый. У нее есть и иная функция, не менее важная, чем первая: она должна победить и уничтожить сидящее в колдуне зловредное начало, которое и есть истинная причина всех его преступлений. Именно поэтому, даже когда колдун обнаружен, осужден, даже когда он признался, необходимость проведения ордалии не становится меньше. Ведь если бы речь шла только о том, чтобы обрести уверенность, если бы эта процедура была чисто гадательной, то с этого момента она была бы лишена смысла. Тем не менее ее продолжают считать необходимой: следовательно, причина в том, что недостаточно лишь избавиться от колдуна. Столь же, если не более, важно обнаружить и уничтожить вредоносное начало, орудием которого колдун является. Кингсли хорошо подметила эту необходимость: «Закон, — пишет она — требует того, чтобы эти испытания проводились всегда до исполнения приговора. В этом скрыто любопытное обстоятельство, а именно: дух ордалии рассматривается как обладающий силой покорять и уничтожать злых духов, которых колдун толкнул на их смертельное дело. Человеческие существа способны и сами справиться с колдунами и погубить их самым решительным образом. Однако для того, чтобы добраться до обитающего в колдуне духа, нужна спиритуальная поддержка. В противном случае этот дух ускользнет и станет продолжать свои злодейства даже после смерти своего хозяина»[32].

Вот эту-то духовную поддержку и обеспечивает ордалия. Она обладает мистической силой, воздействующей на заключенное в колдуне вредоносное начало и ставящей его в такое состояние, когда оно не может навредить. Со своей стороны, Нассау, который долгое время жил в том же районе Конго, где вела исследования мисс Кингсли, пишет: «Предполагают, что сам отвар почти что обладает свойством проникать…, свойством преследовать, подобно полицейскому агенту, в различных органах тела бродящий в них колдовской дух и в конце концов, как полагают, находить его и уничтожать»[33]. Уже в XVII в. итальянские миссионеры заметили, что все происходит так, как если бы этот яд выполнял специальную доверенную ему миссию. «Жрец приказывает этому питью (как если бы он обладал сверхчеловеческой властью) не останавливаться, если обвиняемый добропорядочный человек, в его желудке, а немедленно выйти из него, не сделав ему ничего плохого; но, если он виновен, причинить ему смерть, которую он заслужил»[34].

Наличие этого злого начала у какого-нибудь человека является ужасной и постоянной угрозой и для его близких, и для социальной группы, частью которой он является. Как только кто-то заподозрен в том, что скрывает в себе зловредное начало, кем бы он ни был, какую бы ни питали к нему до этого любовь, он должен выпить яд. Это вопрос общественного блага. Он не терпит отлагательства. Отсюда иногда и трагические ситуации. «Вождь потерял одну из своих жен. Спустя некоторое время на сына другой жены, вышедшего из дома среди ночи, напал леопард и у самых дверей дома, куда он бегом возвращался, схватил его за ногу. Ребенок получил серьезную рану, и его мать вынудила Матопе (вождя) прибегнуть к обычным методам обнаружения колдовства: результат всего этого был таков, что собственная мать Матопе была объявлена колдуньей! Мы были очень огорчены за эту бедную женщину. Она жила в другой деревне, отделенной от деревни ее сына рекой… Она любила смеяться и шутить, но такой приговор превратил ее в объект страха и отвращения. Ее избегали все туземцы, и жизнь стала для нее в тягость. Мы сделали для нее все что могли: поднесли ей подарки, пригласили ее навестить нас и предупредили, чтобы она не пила отравленной чаши. Мы заставили вождя ее деревни обещать нам, что ей не дадут этой чаши. Таким образом, мы добились отсрочки и воспользовались ею, чтобы поговорить об этом деле с Капеуи, главой страны, который был ее братом, и он обещал употребить все свое влияние в ее пользу. Ее сын был обычно очень удачлив на охоте. В течение всего срока ее ареста ему нельзя было ходить на охоту. Суеверие его было сильнейшим. В то же время мать стремилась уничтожить колдовство, парализовавшее ее сына: ведь она была так убеждена в своей невиновности! Она выпила яд и умерла. Такой дорогой ценой была куплена свобода сына. Теперь он снова смог заняться охотой на дичь»[35].

Неужели возможно, спросили бы мы, чтобы мать этого вождя захотела смерти жены своего сына и чтобы она «отдала» леопарду собственного внука? Однако туземец представляет себе вероятности не так, как мы. По его мнению, двойное несчастье, постигшее вождя в столь небольшой промежуток времени, не может быть случайным. Смерть молодой женщины уже была подозрительной; леопард же, напавший на ребенка, конечно, не был обычным животным: он действовал по распоряжению колдуна или был одушевлен его духом, или это был леопард-колдун, то есть связанный с колдуном тесной сопричастностью, не позволяющей уже отличить одного от другого. Требуя найти колдуна, мать раненого малыша лишь выражала общее чувство. Совершается испытание: оно указывает на собственную мать вождя, но обвинение не кажется столь неправдоподобным, каким оно показалось бы нам. В этих обществах подозрения часто падают сначала на непосредственное окружение или на близких того, кто был околдован. (Именно это имело место в описанном миссионером Жалла случае, который мы только что привели, когда был обвинен брат жертвы.) Самое невероятное обвинение встречается с доверием, потому что ордалия непогрешима, а с другой стороны, о наличии зловредного начала может быть неизвестно даже тому, в ком оно обитает. С этого момента несчастная стала вроде зачумленной, от нее бежали с большим страхом, чем если бы она распространяла вокруг себя заразную болезнь. Сын ее более не решался выходить на охоту из страха, как бы из-за матери с ним, его женой и ребенком не случилось несчастье. Необходимо, следовательно, было провести ордалию, и ее провели, несмотря на усилия миссионера. Если бы обвиняемая осталась невредима, колдуна стали бы искать в ином месте. Она умерла. Это одновременно и доказательство того, что подозрения были обоснованы, и конец тревоги, в которой пребывала деревня. Ордалия обнаружила и уничтожила зловредное начало. Попутно она убила и женщину, но разве могло быть иначе?

Тем не менее, вероятно, существуют и такие способы поразить это начало и вывести его из вредоносного состояния, которые не приводят к гибели того, в ком оно сокрыто, особенно если он невольный его носитель и даже не подозревает об этом. Уикс отметил такое представление среди бангала, которые допускают, что присутствие в ком-нибудь зловредного начала не обязательно превращает его в виновного. Его подвергают ордалии, но так, чтобы избавиться от этого начала, сохранив человеку жизнь. «Кто пользуется смертью отца или брата к своей выгоде? Сын или другой брат. Следовательно, если заболел отец, то подозрения ложатся на сына, и, исчерпав все способы изгнать болезнь, отец в качестве последнего средства подвергнет своего сына ордалии с дозой слишком слабой, чтобы убить его. Если сын изрыгнет яд, он невиновен: он это доказал определенно, и ему не делают ничего плохого. Если же он яда не изрыгает, если он тупеет и столбенеет, то это означает, что он просто медиум, которым пользуются оккультные силы для воздействия на его отца; доза яда очистит его организм от этих сил, и поскольку они более не смогут использовать его в качестве медиума, то отец его выздоровеет. С молодым человеком обращаются с самой большой осторожностью до тех пор, пока не исчезнут последствия ордалии, и тогда ему делают предупреждение, чтобы он не позволял больше использовать свое тело таким образом. Ему возвращают свободу, а товарищи его в деревне смотрят на него с таким же любопытством, как у нас они смотрят на школьника, вышедшего из больницы после перелома ноги. Оправдание молодого человека — и все с этим согласны — состоит в том, что он был одержим зловредным началом (witchcraft), не зная об этом»[36].

Уикс даже пишет: «На человека, объявленного виновным, не падает никакого позора, так как можно носить в себе зловредное начало, не подозревая об этом»[37].

Тем не менее трудно представить себе, чтобы вызываемый этим началом ужас не распространялся и на того, кто его носит. В таких, очень редких, случаях, когда позор в собственном смысле слова не покрывает несчастного, он все же становится объектом страха и почти неизбежно — ненависти. Сохраняя жизнь молодому человеку, о котором шла речь в вышеприведенном наблюдении, ему делают серьезное предупреждение, весьма напоминающее угрозу. Пусть только его отец снова заболеет, а лекарства не окажут действия — сын вновь подвергнется ордалии, но на этот раз порция яда будет решающей.

Бангала верят в то, что, изгнанное из одного человека, зловредное начало может по воле первого и под воздействием ордалии войти в другого. Об этом свидетельствует следующий факт. «Мне стало известно, — пишет Уикс, — о случае с одним мальчишкой, которому дядя однажды дал оплеуху. Ребенок повернулся и сказал: «Я тебя заколдую». Вскоре после этого дядя заболел и не поправлялся, несмотря ни на лекарства, ни на нгангу («доктора»). В конце концов он подверг мальчика ордалии ядом. Тот не изрыгнул его и был объявлен виновным в том, что заколдовал своего дядю, и тот сильно его наказал. (Доза была слишком слабой, чтобы подвергнуть ребенка опасности.) Кроме того, он потребовал от отца ребенка возмещения в размере двухсот медных прутков, чтобы заплатить нганге, который давал яд, и научить ребенка не трогать людей. Этот дядя взял себе новую жену; у той был младший брат, посещавший мою школу. Однажды этот дядя пришел и потребовал у меня этого мальчишку, чтобы подвергнуть его ордалии. Я отказался выдать ребенка на такое дело и добавил: «А впрочем, он и не из вашей семье». (Я еще не знал о недавней женитьбе.) «Э, нет, — возразил мужчина, — я женился на его сестре, и он сейчас околдовывает меня с помощью своей сестры, являющейся моей женой. Мой племянник, выпивший яд некоторое время назад, сказал, что он передал зловредное начало моему юному шурину». Отсюда следует, что злой мальчишка может сказать, будто он передал свое колдовство (witchcraft) другому молодому человеку, и таким образом навлечь на него самые серьезные неприятности»[38].

В соседнем районе, населенном балобо, в наличии вредоносного начала в теле колдуна убеждаются с помощью вскрытия трупа. Миссионер Гренфелл пишет: «Мы очень хорошо знали человека, который только что был убит за преступление, за колдовство… Его родные подняли после его смерти страшный крик, потому что обвиняющему не удалось обнаружить зловредное начало (witch), то есть определенный нарост на кишке, который считается безошибочным признаком. На этот раз не смогли обнаружить ни малейших его следов, и с бедняги сняли обвинение в колдовстве»[39].

Бентли самолично видел туземцев, которые занимались рассечением трупа с целью найти там орган, который, по их мнению, доказал бы, что этот человек был при жизни колдуном[40]. Такая практика весьма распространена. Мисс Кингсли тоже встречалась с ней. «Во многих дистриктах юго-западного побережья и среднего Конго есть обычай вскрывать труп, когда человек умирает так, что его смерть не поддается объяснению, то есть без излияния крови. Иногда это позволяет обнаружить путь, которым следовало внутри своей жертвы зловредное начало; обычно, как мне сообщали, оно пожирает легкие. В других случаях вскрытие обнаруживает само это начало и показывает, что покойный носил его в себе, одним словом, что он был колдуном»[41].

Без сомнения, речь здесь не идет о вскрытиях, следующих за ордалией. Тем не менее смерть случилась при подозрительных обстоятельствах. В последнем приведенном случае вскрытие трупа как раз и показывает, что именно искали туземцы, которых видел Бентли. Точно так же «пангве, — сообщает Тессман, — способны представить себе качало лишь в виде тела или даже какого-нибудь живого существа: зловредное начало, которое они называют эву, имеет вид животного. Отсюда и их «научный» способ доказать, был или не был данный человек колдуном. В первом случае эву находится там [в нем], во втором — нет. Это доказательство они получают благодаря узаконенному вскрытию»[42]. У бангала, тех самых, рядом с которыми жил Уикс, «слово икунду трудно перевести. Это нечто вроде оккультной силы, которой обладает какой-либо человек; однако — любопытный факт — материальные следы ее можно обнаружить после смерти ее обладателя. Никогда не присутствовав при такого рода действии, я расспрашивал туземцев о материальной природе икунду, и мне показалось, что икунду должна быть представлена в виде камней в мочевом и желчном пузырях или же в почках»[43].

Наконец, в бельгийском Конго у азанде Ютеро встретил то, что можно было бы назвать теорией зловредного начала и представляющего его физического признака, причем четко отделить их друг от друга затруднительно.

«Эламанго является любой туземец, который обладает манго. Это последнее название дают любой деформации органа. Деформация желудка совершенно определенно рассматривается как признак существования манго. Таким образом, туземцы называют манго рубец, сычуг и книжку [2-й, 3-й и 4-й желудок] желудка жвачных животных. Обычно, утверждают они, манго находится недалеко от желудка, там, где начинается кишечник, и представляет собой нарост ткани; у некоторых животных есть два нароста.

Манго дает своему обладателю способность использовать колдовство. Поэтому эламанго считается зловредным существом. Он пользуется, как считают азанде, сверхъестественной силой; он может сглазить, причинить смерть, вызвать несчастные случаи… Обладатели манго хорошо видят даже в самые темные ночи, способны без шума входить в хижины, чтобы погрузить их обитателей в глубочайший сон… Они также могут снять свое колдовство и таким образом исцелить тех людей, которых они хотели умертвить. Чтобы принудить их использовать эту свою способность, люди угрожают расправиться с эламанго в случае, если их жертва, заболев, умрет»[44]. Одним словом, это колдуны. Только что перечисленные способности — как раз те, которыми коллективные представления туземцев наделяют этих злоумышленников.

«Любой туземец, которого подозревают, что он эламанго, должен подвергнуться испытанию бенгетом. Бенгет — это яд, извлекаемый из корня одного ядовитого дерева. Добытая жидкость служит для составления яда, который дают курам или людям. Это — пророчество, испытание, без которого вождь никогда ничего не предпримет ни для себя лично, ни для своей семьи, ни для своего народа. Можно сказать, что у азанде бенгет управляет всеми общественными и личными делами, такими, как объявление войны, организация военных походов, заключение мира, устройство деревень и плантаций, отношения между деревнями, путешествия, перемещения; с ним также советуются относительно браков, рождений, смертей, по поводу продажи и купли рабов, охоты и рыбной ловли и т. п. Бенгет сразу разрешает все сложности, и каждый подчиняется случайности его решений, будучи убежден в непогрешимости этого оракула в любом деле».

Бенгет, следовательно, сумеет обнаружить манго, невидимое, но находящееся в теле эламанго, а кроме того, у него достанет силы и подавить его. Ютеро добавляет: «Испытание, которому подвергают кур, в большинстве случаев считается достаточным, но когда какого-нибудь туземца обвиняют в том, что он эламанго, то он должен принять яд лично, для того чтобы его невиновность стала явной». Эффективность яда проверяется сначала на курице или собаке; животное должно погибнуть. Затем предписанную дозу принимает обвиняемый, а зачастую то же самое совершает и обвиняющий, чтобы доказать свою абсолютную уверенность в обоснованности своих слов. Тот из двоих, который умрет, виновен в том, в чем его обвиняют, если это обвиняемый, или в клевете, если речь идет об обвинителе.

«Если туземец, заподозренный в том, что он эламанго, отказывается пройти испытание бенгетом, значит, он признает себя виновным. Вся деревня принудит его выпить яд, напоминая при этом о непогрешимости оракула. Очень часто сами обвиняемые предлагают подвергнуться испытанию, если обвиняющий их, невзирая на их опровержения, не признает немедленно своей ошибки.

При связанных с манго обвинениях недостаточно, чтобы обвиненный после принятия яда умер: надо еще, чтобы вскрытие обнаружило в теле умершего наличие манго. Если манго не обнаружено, обвиняющий должен выплатить родственникам своей жертвы возмещение в виде женщины и, сверх того, определенного количества копий»[45].

Можно подумать, что обвиняющий мог бы защищаться, ссылаясь им то, что обвиненный был убит ядом. Но ведь если бенгет непогрешим, то как мог умереть невинный? Умерший может быть лишь мнимо невиновным: отсутствие манго, которое, конечно, объясняется неведомой причиной, не в состоянии заставить сомневаться в бенгете. Впрочем, обвиняющий и не защищает себя таким образом, он признает, что оказался не прав. Все это означает, что смерти обвиненного недостаточно, чтобы полностью обнаружить его вину, и что азанде не представляют себе колдовства без наличия в теле манго. Манго — это не только признак, манго — это реальность и суть[46].

Наконец, у азанде в некоторых случаях ордалия может быть осуществлена путем передачи полномочий, но только тогда, когда сын заменяет отца или дочь — мать, и именно потому, что цель испытания — скорее поразить зловредное начало, чем умертвить носящего его человека. «Туземец, обвиненный в наличии манго, не обязан лично подвергнуться испытанию бенгетом. Он может заменить себя сыном, как и мать может заменить себя дочерью, потому что манго передается по наследству по линии пола, то есть от отца к сыну и от матери к дочери. Случается также, что туземцы, обвиненные в том, что являются эламанго, не ждут, пока подвергнутся испытанию; под давлением гнева [окружающих] они убивают одного из своих детей, чтобы путем его вскрытия доказать собственную невиновность»[47].

Совсем недалеко от этих мест, у абабуа, «элимба в точности соответствует манго у азанде»[48]. Те же обвинения, те же испытания, те же проверки путем вскрытия, та же передача по наследству. «Если вскрытие не обнаруживает наличия элимбы в теле умершего в результате ордалии обвиненного, то друзья последнего берутся за оружие, и родственники жертвы убивают обвинителя. Однако иногда обвиняющий спасает свою жизнь, выплачивая возмещение за убийство, а кроме того, еще и другое, за ложное обвинение в [наличии] элимбы». Впрочем, абабуа идут дальше своих соседей. У них «вскрывают живот каждому умершему с целью показать всем, что у него не было элимбы и что, следовательно, ее нет и у его предков и потомков»[49]. Эта предосторожность должна была бы сделать ненужными некоторые ордалии, по крайней мере тогда, когда вскрытие дает отрицательный результат. Однако она вызывает новые ордалии и, может быть, даже более многочисленные, если элимба обнаружена в теле покойного.

Мансфельд был свидетелем аналогичных ордалий в Камеруне. Он особо отмечает, что они имеют целью одновременно и обнаружить колдуна, и вывести из вредоносного состояния заставляющее его действовать зловредное начало. У тамошних туземцев это начало — уже не нарост на желудке или в кишечнике, а птица. «Яд, извлеченный из калабарских бобов, служит для испытания, бесспорно, самого опасного. Его применяют, когда молва заподозрит кого-нибудь в том, что в его теле находится «злой дух» в виде птицы и что он таким способом убил своего ближнего или имел намерение убить его. Этой птицей является сова, которая помещается, видимо, в области сердца и обладает способностью ночью покидать тело и отправляться сосать кровь человека. Итак, если Оджонк обвинен в том, что держит в своем сердце духа-колдуна, то есть в данном случае злобную птицу, и подозревается в том, что он — виновник смерти Аджока, то нужно будет, чтобы он перед всеми собравшимися жителями деревни выпил яд, извлеченный из калабарских бобов. Если он изрыгнет его, он невиновен; если он его не изрыгнет, то умрет под действием яда, убивающего сразу и злобную птицу, и того, кто обладает ею»[50].

Совокупность этих фактов позволяет заключить: ордалия ядом, применяющаяся в связанных с колдовством процессах, столь частых во многих африканских обществах, является мистическим действием, аналогичным гаданию, и имеет целью одновременно и обнаружить колдуна, и убить его, и уничтожить заключенное в нем зловредное начало. Она, следовательно, не имеет ничего общего с «Божьим судом». Майнхоф по этому поводу сделал следующее замечание. «Насколько мне известно, африканец нигде прямо не связывает с Богом результат ордалии; он приписывает его магическим силам примененного колдовства, от которого виновный погибает, в то время как невинный выходит невредимым». В примечании он добавляет: «Без сомнения, ордалия, как и всякая вещь, в конечном счете является даром божьим, однако она действует самостоятельно (selbständig) и независимо, подобно «лекарству», так, что о вмешательстве Бога не возникает и мысли»[51], — если вообще можно, добавлю я, говорить о Боге, когда речь идет о племенах верхнего Конго или даже о большинстве племен экваториальной и южной Африки.

Истолкованное таким образом, понятие об этой ордалии, в свою очередь, проясняет и понятие о колдовстве, занимающем столь важное место в коллективных представлениях этих племен. Оно показывает, откуда проистекает злонамеренность этих колдунов, внушающих такой страх и ужас. Сила этих чувств столь велика, что, как известно, при малейшем подозрении в колдовстве сразу и полностью разрываются узы самой нежной привязанности между ближайшими друзьями, между супругами, между братьями, между родителями и детьми. Иногда внушающий подозрение будет немедленно уничтожен своими же близкими, без суда и даже без ордалии. В факты такого рода, о которых сообщают миссионеры, верится с трудом. Приведем лишь один из них. «Некий человек и его жена, жившие неподалеку от горы Кок (Кафрия), были намеренно и хладнокровно убиты братом этого человека из-за обвинения в колдовстве. В ранний утренний час одну из жертв (мужчину) вызвал наружу его брат, ожидавший ее появления вместе с пятью другими кафрами. В тот момент, когда он оказался в дверях, на шею ему набросили ремень, оттащили на некоторое расстояние и палками забили насмерть. Затем этот небольшой отряд направился в сад покойного, нашел там его жену и предал ее той же участи. Дом был сожжен, единственный ребенок жертв похищен, а скот отведен в крааль убийцы»[52]. Часто перед тем, как умертвить их, так называемых колдунов подвергают допросу, пыткам с целью вырвать у них признание. Как можно объяснить этот пароксизм ненависти, толкающий брата или друга на такие действия и заставляющий социальную группу одобрять их? Отчего вызываемый «колдуном» ужас поистине беспределен?

«Слово колдун, — пишет тонкий наблюдатель Макдональд, — подразумевает два представления. Обозначаемое этим словом лицо: 1) обладает достаточной возможностью или умением для совершения оккультного действия; 2) предается каннибализму. Преобладает же второе значение… Колдуны убивают свою жертву, чтобы съесть ее»[53]. То же самое пишет и Жюно: «Колдовство — это одно из самых страшных преступлений, какое только может совершить человек. Оно равнозначно убийству; оно даже хуже убийства, поскольку к простому обвинению в убийстве добавляется смутная мысль об антропофагии… Колдун убивает человеческие существа для того, чтобы питаться их плотью»[54].

Антропофагия, о которой здесь идет речь, является в каком-то роде мистической. Колдун пожирает свои жертвы, но они об этом не знают. Умерев, они не служат ему пищей: напротив, они умирают от того, что колдун их уже «съел». Жюно излагает это верование следующим образом: «Колдун заходит в крааль; он пытается проникнуть в хижину через дверь, находит ее закрытой…, взлетает на верхушку хижины и опускается с нее рядом со своим врагом, спокойно спящим на своей циновке. Теперь он приступает к своему злодеянию, и несчастный заколдованный человек обречен на смерть. «От него остается только его тень». Они также говорят: «Остался лишь труп, его настоящее «я» украдено и съедено». Он был «унесен» (как лист, унесенный ветром). На следующее утро он встанет, а через несколько дней умрет, но то, что умрет, будет лишь его тенью: сам он был убит этой ужасной ночью. Он уже был съеден… Здесь мы обнаруживаем идею дуальности человеческой личности. Как возможно то, чтобы человек, которому еще предстоит жить дни и месяцы, считался как бы полностью съеденным — этого я объяснить не стремлюсь. Такова, во всяком случае, идея туземцев. Один из моих информаторов попытался преодолеть эту трудность, говоря, что то, что берет на съедение колдун, представляет собой внутренность тела, кишки; остается только внешний каркас, и человек вскоре умрет. Большинство туземцев, когда вы объясняете им абсурдность этого представления, начинают смеяться, вот и все»[55].

Для них оно далеко не абсурдно. Им неизвестна физиологическая роль внутренних органов, на это они не обращают никакого внимания. Как жизнь, так и смерть, по их представлению, зависят прежде всего от мистических условий. Разве мы не знаем, что в их коллективных представлениях мертвые продолжают жить? Что же невозможного в том, что люди, уже большей частью мертвые в результате магического воздействия колдуна-каннибала, сохраняют еще в течение какого-то времени обличье живых?

Однако вот что, видимо, внушает туземцам наибольший ужас. Те колдуны, от которых так трудно защитить себя и которые, по свидетельству Жюно, «многочисленны в каждом племени», способные совершать преступления в течение многих лет, оставаясь не обнаруженными, эти самые колдуны могут и сами не знать об этом. В этом случае они действуют как бессознательные орудия того начала, которое в них живет. Действительно, «они ведут двойное существование: одно — дневное, когда они такие же люди, как другие, а другое — ночное, когда они занимаются своим колдовским делом. Знают ли они днем, что делают ночью? Ответить на этот вопрос затруднительно, так как не похоже, что в голове туземцев есть на этот счет четкое представление. Тем не менее традиционная, подлинная идея заключается в том, что колдун не знает, что делает; он даже не знает, что он колдун, до тех пор пока он как таковой не раскрыт… Следовательно, он действует бессознательно. Как только он возвращается к своей обычной дневной жизни, он ничего не знает о своей ночной деятельности. Например, мои информаторы уверяют меня, что в то время, пока он действует как колдун, человек способен послать крокодила убить другого человека и он же первым станет выражать свое сочувствие несчастному раненому и оплакивать этот печальный случай. А когда прорицатель укажет на него как на вызвавшего эту смерть путем колдовства, он остолбенеет. И все же представляется, что колдуны, длительное время занимавшиеся своими ужасными делами, ведают о том, что они делают, и даже гордятся этим; следовательно, они более или менее отдают себе отчет в своей частично двойной жизни. Есть даже такие, которые идут дальше: они отказываются от своих злодеяний и становятся кудесниками (в хорошем смысле слова), обращая на благо приобретенные ими знания и мешая осуществлению намерений других колдунов»[56].

Очень схожие представления распространены, как мы видели ранее, и в экваториальной Африке. Так, «бушонго разделяют столь твердо царящее в Африке верование о том, что люди, даже не зная об этом, могут становиться одержимыми злым духом и, таким образом, вызывать смерть других людей. Люди, умирающие без видимой причины, не устояли, как полагают, перед этим злым влиянием, которое во многих отношениях, вероятно, соответствует дурному глазу. Обвиненные в одержимости люди должны подвергнуться испытанию ядом»[57].

Впрочем, бессознательность действий лишь делает колдунов более опасными. Тордей и Джойс только что сравнивали их с jettatori. Жюно также неоднократно пишет: «балойи, или люди, обладающие дурным глазом». На самом деле кроющееся в них злое начало — на которое часто предметно указывают при вскрытии — действует точно так же, как и дурной глаз. В социальной группе оно распространяет вокруг себя несчастье. Зачастую первыми жертвами становятся самые близкие родственники колдуна, те, которые для него должны бы быть самыми дорогими и неприкосновенными.

Итак, в этих случаях, если угодно, можно по-прежнему пользоваться такими словами, как «обвинение», «суд», после которого выходят «невиновными» или «виновными», но при том условии, что в них вкладывается смысл, весьма далекий от того, какой они имеют в Европе. Правосудия здесь нет ни в малейшей степени, и целью ордалии ни в коем случае не является обнаружить заслуженно или нет наказание. Туземцев занимает нечто совсем иного плана. Их неотвязно преследует и ужасает мысль о том, что среди них живут люди, с виду весьма похожие на других, но обладающие самыми опасными магическими силами, которые они употребляют для совершения самых страшных злодеяний. И при этом они невидимы, их нельзя застать на месте преступления, да и сами они иногда обо всем этом не знают. Единственная защита от такого бедствия — это ордалия.

Следовательно, вместо того чтобы уподоблять «колдунов» низших обществ преступникам, которых преследует наше уголовное право, их надо вместе с jettatori включить в совершенно иную категорию. Они очень близко стоят к аномальным существам, от которых социальная группа защищает себя сразу же, как проявилась их аномалия, потому что они приносят несчастье. К таким существам относятся, например, дети, появление на свет которых оказалось необычным, или родившиеся с зубами во рту, или у которых сначала прорезались верхние резцы и т. п. Наличие в них, как и в колдунах, зловредного начала делает их очень опасными для социальной группы; как и колдуны, они должны быть уничтожены либо, по крайней мере, выведены из вредоносного состояния. Действительно, эти mоnstra, возможно, станут вредить лишь со временем, тогда как присутствующее в колдунах зловредное начало уже сумело причинить многие несчастья. Однако первобытный менталитет вовсе не ощущает этой разницы: он ведь легко представляет себе будущее уже как настоящее, особенно если оно для него проявляется как определенное и конкретное и вызывает сильные эмоции. Таким образом, у него нет ни малейшего сомнения относительно пагубного влияния, исходящего от этих аномальных детей. Отныне они являются «потенциальными», «скрытыми» колдунами. Туземцы говорят об этом совершенно ясно[58], и это есть та причина, по которой они относятся к ним соответствующим образом.

Без сомнения, далеко не все колдуны аномальны от рождения: вначале ничто их не выдает, они выросли так, что их природа осталась незамеченной. Человек, который не был рожден таким, может быть обучен этому дьявольскому состоянию и стать столь же опасным, что и его учитель. В некоторых районах западной Африки, в частности в Габоне, существуют тайные общества, члены которых практикуют убийства и каннибализм; в этом смысле они вполне являются обществами колдунов: членами их становятся взрослые. С другой стороны, туземцы некоторых племен утверждают, будто колдовская способность чаще всего имеет врожденный и наследственный характер.

Однако, если некоторые отклонения, имеющие зловещий смысл, можно разглядеть с самого рождения или в детстве, то другие остаются скрытыми от глаза, и при жизни их носителя ничто не дает возможность обнаружить их. Мать, даже если она на это отважилась бы, не смогла бы скрыть от окружающих ее близких тот факт, что у ее ребенка вначале прорезались верхние зубы. Но как узнать, не вскрывая живота человека, есть ли у него на кишке фатальный нарост? Вот тут со всей эффективностью и выступает ордалия. Кого-то подозревают в колдовстве — яд испытания даст решение. Яд обладает двойным действием: обнаруживает вредоносное начало и подавляет его; у него достаточно силы и усмирить, и уничтожить его. Если «обвиненный» умирает, все с облегчением вздыхают: бедственные опустошения и разрушения остановлены. Если же остались еще и другие колдуны, что вполне вероятно, то при малейшем подозрении от них избавятся точно таким же способом.

Мэн пишет о туземцах Андаманских островов: «Они пребывают в слишком примитивном состоянии для того, чтобы иметь какую бы то ни было форму суда, и даже для того, чтобы верить в эффективность ордалии в деле обнаружения виновного; не похоже, чтобы у них существовал хоть какой-нибудь навык такого рода»[59]. Действительно, в наименее развитых из известных нам обществ на Новой Гвинее, а Австралии, в Южной Америке до сих пор не наблюдали ордалий, похожих на те, что были только что рассмотрены. Такого рода испытания, как представляется, возникают главным образом в социальных группах, достигших определенной формы политической организации: например, у банту, у темнокожих Западной Африки, у малайцев и т. д.

Поскольку ордалия — это вид гадания, то ее место могут занимать и иные гадательные действия; именно они и существуют у австралийцев, у туземцев германской Новой Гвинеи и т. д., которые не более темнокожих из Конго признают «естественную» смерть и не меньше их жаждут обнаружить колдуна, погубившего, «приговорившего» (doomed) одного из их соплеменников. Выше мы имели случай рассмотреть весьма разнообразные способы гадания, применяемые ими в подобных обстоятельствах. Однако ордалия служит еще и другим целям: например, для осуществления магического воздействия на зловредное начало, с тем чтобы подавить его. Такая необходимость, без сомнения, существует и в обществах, стоящих на самых низших ступенях. Не встречается ли у них что-то, что позволяет им удовлетворить эту потребность?

Тэплин пишет о туземцах Южной Австралии: «В племени татиари виновный должен служить мишенью для всех, кто захочет бросить в него свое копье; если он увернется от них, то он искупил свое преступление». В примечании Тэплин добавляет: «Это настоящая ордалия. Как считают туземцы, человеку могут помогать высшие духи, позволяющие ему избегнуть копий; если же он виноват, он может быть лишен возможности увернуться от них силой какого-то невидимого духа, который на него воздействует»[60]. Тэплин справедливо полагает, что для туземцев это именно ордалия, но, возможно, ее не следует понимать так, как понимает он. Он усматривает в этом своего рода «Божий суд» того же свойства, что и «Божьи суды» античной Греции или европейского средневековья. Без сомнения, татиара полагают, что только помощь невидимых сил позволяет подвергшемуся испытанию человеку увернуться от брошенных в него копий. Если бы эти силы не благоволили ему, то никакая ловкость его бы не спасла. Однако неточно говорить, что целью испытания является обнаружение вины или невиновности подвергаемого человека. Ведь во многих случаях, когда эта виновность не вызывает вопросов, испытание все-таки совершается. Часто тот, кто совершил убийство или, например, похитил человека, известен. Он не отрицает своего поступка, и у его близких нет никаких споров по этому поводу с родственниками жертвы. Однако испытание не становится от этого менее необходимым. А это, следовательно, означает, что оно является чем-то иным, нежели «судом», предназначенным установить виновность или невиновность.

Действительно, в доступных мне письменных свидетельствах об австралийских племенах я не встретил предназначенных для этой цели ордалий. Зато в них содержатся описания множества других, похожих на те, которые Тэплин отмечает у татиара; при этом таким ордалиям всегда вынуждают подвергаться уже известных и признавшихся виновников. «Если убийца спасся, — пишет Даусон, — и если родственники жертвы знают его, то ему объявляют, что он должен явиться и подвергнуться ордалии копьями на первой же большой встрече племен»[61]. Немного далее он описывает такую ордалию. «Когда человек обвинен в преступлении, он является на встречу вооруженный двумя боевыми копьями, легким и плоским щитом и бумерангом. Если он обвиняется в личном проступке, его раскрашивают белым и — вместе с его братом или близким родственником-мужчиной, находящимся с ним в качестве секунданта с тяжелым копьем, палицей и бумерангом — ставят напротив потерпевшего лица и его вооруженных друзей, число которых иногда доходит до двадцати. Они выстраиваются на расстоянии пятидесяти ярдов, и каждый бросает в него четыре-пять копий и два бумеранга, причем все одновременно, «как ливень». Если ему удается отразить их, секундант передает ему свой тяжелый щит, и его по очереди атакуют противники, каждый из которых наносит удар палицей. Поскольку для удовлетворения потерпевшей стороны требуется, чтобы пролилась кровь, то испытание оканчивается сразу же, как только человек оказывается ранен. Тогда ему врачуют рану, все пожимают друг другу руки и становятся добрыми друзьями. Если же обвиненное лицо отказывается явиться и подвергнуться испытанию, оно становится вне закона и его можно убить: его брат или ближайший родственник-мужчина считаются ответственными и должны подвергнуться ордалии вместо него. Если выясняется, что человек невиновен, его родственники имеют право при первом же случае применить репрессалии в отношении семьи обвиняющего»[62].

Даусон ясно показывает, что ордалия имеет место после того, как установлена виновность: следовательно, она и не имеет целью ее доказать. И тем не менее, она необходима до такой степени, что при отсутствии виновного ей заставляют подвергнуться другого члена его социальной группы, предпочтительно брата. Следует, наконец, отметить, что как только испытание окончено, противники, которых оно свело лицом к лицу, и их друзья с обеих сторон оказываются примиренными и одушевленными по отношению друг к другу самыми добрыми чувствами. Точно такие же особенности были отмечены и другими наблюдателями. Так, В.-М. Томас пишет: «В характере туземцев есть очень привлекательная сторона: в их сердце не остается злобы и они не уклоняются от наказания. По окончании сражения или наказания (речь, конечно, идет о такой ордалии, которую видел Даусон) можно видеть, как те, которые нанесли раны, теперь заняты их высасыванием и оказанием раненым всей помощи, которую требует их состояние»[63].

Сама же ордалия описывается Томасом почти в тех же выражениях, что и Даусоном: «Кара за убийство состоит в том, что все члены племени бросают в убийцу по одному копью и вонгуиму. Если он выходит из этого без серьезного ранения, то самый близкий родственник жертвы может своей палкой, или leonile, бить убийцу по голове (но не по другим частям тела) до тех пор, пока не устанет. Во время этого наказания убийца не имеет права применить какое-либо оружие; он может лишь своим щитом отражать удары копий и т. п. Я знал случай, когда в одного человека была брошена сотня копий и он их все отразил»[64].

В.-М. Томас говорит о «каре» и «наказании»; следовательно, цель испытания состоит отнюдь не в том, чтобы узнать, виноват человек или нет. Подобно другим наблюдателям, он делает упор на том факте, что важнее всего не результат испытания, а то, чтобы имело место само испытание. Удастся или нет убийце отразить все брошенные в него копья — это остается второстепенным делом. Главное же в том, что он подвергся ордалии согласно правилам. Следовательно, ордалия не является и тем, что мы назвали бы собственно наказанием.

В этом же районе ордалии, похожие на предшествующие, следуют и за некоторыми случаями прелюбодеяния. «Если жена покидает своего мужа и следует за соперником, которого она предпочла, то ее семье надлежит покарать виновную пару: обычно ее отец или брат наносят ей удары копьем, и если это наказание не привело к фатальному исходу, то ее возвращают законному мужу. Мужчина же должен подвергнуться испытанию брошенными в него копьями, а для защиты ему оставляют просто маленький щит; или же он должен принять единоборство с родственниками женщины или с избранным для этого каким-нибудь членом племени»[65]. Хауитт также сообщает: «В случае умыкания замужней женщины обычай у волларои требовал, чтобы соблазнитель предстал перед несколькими вооруженными копьями родственниками женщины, в то время как у него самого было лишь одно копье для отражения их ударов»[66].

В.Е.Рот наблюдал ту же практику в Квинсленде и с присущей ему точностью описал ее. «Объявленный виновным туземец может ценой чрезвычайных физических и духовных усилий и с помощью двух своих секундантов спастись, не получив тяжелого ранения, от тридцати или сорока копий, брошенных в него, пока он был открыт им, то есть в течение целого часа или больше. Если к концу ордалии он окажется без ранений — а это в значительной степени зависит от его предшествующего поведения и влияния сильных друзей, — то в конце концов его обвинители подбегут к нему, бросятся ему на шею, обильно проливая слезы, и заключат с ним мир. Тогда они найдут другого виноватого: обычно в самом слабом соседнем племени, а в этом племени им будет человек, самый обделенный друзьями. В этом дистрикте требуется, чтобы после смерти любого значительного лица кто-нибудь был убит»[67]. По словам Рота, речь здесь идет именно об ордалии, но из его описания также следует, что ее целью не является установление виновности определенного лица. Она предназначена удовлетворить покойника, чей гнев может стать опасным и которого ни в коем случае нельзя обмануть. Покойник требует жизнь: если ордалия не приводит к смертельному исходу, то жертву, которая не будет стоить чересчур дорого, станут искать в другом месте.

В племенах Западной Австралии — та же церемония; ее описал епископ Сальвадо. «Если стороны приходят к выводу о том, что правонарушитель должен быть наказан, тогда глава оскорбленной семьи приговаривает его к соразмерному с его проступком наказанию, которое иногда заключается в том, что ему протыкают ляжку, используя для этого ghici. Его ставят на расстоянии, словно цель, и оскорбленный метает в него столько ghici, сколько у него есть; тем лучше для осужденного, если он достаточно ловок, чтобы от всех них увернуться. Когда ghici исчерпаны, жажда мести утолена; говорить больше не о чем. Мир заключен»[68]. Иногда испытание представляет собой сражение, и родственники и друзья обвиняющих и обвиняемых участвуют в нем. Борьба прекращается с появлением первой крови. Так случается в основном тогда, когда в деле заинтересованы несколько племен. «Женщины начинают обмениваться оскорблениями и возбуждают мужчин до такой степени, что, выйдя из себя и вопя в исступлении, они беспорядочно подпрыгивают, совершают тысячи конвульсивных движений, бесцельно перебегают с места на место и, закусывая бороду зубами, с ghici наготове, они то бросаются друг на друга, то отступают, продолжая вопить и подпрыгивать до тех пор, пока брошенное ghici не приводит к ужасающей свалке. С обеих сторон летит оружие; тем временем женщины, бегая и шумя, вселяют в мужчин отвагу и снабжают их оружием, собирая брошенное «противниками». Как только среди этой сумятицы на землю падает раненый или убитый, сражение мгновенно прекращается, ярость исчезает и каждый торопится оказать помощь раненому»[69].

Это свирепое сражение на деле есть не что иное, как ордалия, и доказательством этому служит последняя деталь. Если нужны еще доказательства, то достаточно напомнить о том, что австралийцы, как и почти все первобытные народы, не знают сражений в рядах и всегда избегают открытых столкновений. Настоящая война ведется лишь внезапными набегами и из засад, а чаще всего в виде нападений на рассвете на ничего не подозревающего врага. «Ужасающая свалка», свидетелем которой оказался епископ Сальвадо, была ритуальной церемонией, считавшейся необходимой обоими участвовавшими в ней племенами.

Грэй, один из первых и лучших наблюдателей, описавший австралийские племена юга, также сообщает: «Всякое иное преступление (кроме инцеста) может быть искуплено тем, что виновный явится и подвергнется следующей ордалии: все, считающие себя оскорбленными им, могут бросить в него копья; или же он позволит проткнуть ударами копья определенные части своего тела, например ляжку, икру или нижнюю часть руки. Для каждого из обычных преступлений определено место, которое будет проткнуто копьем. Иногда навлекший на себя такое наказание туземец хладнокровно протягивает оскорбленной стороне ногу, чтобы та проткнула ее своим копьем… Если виновный был ранен в той мере, которая считается достаточной за его преступление, его виновность исчезает. А если ни одно из брошенных копий не ранило его (поскольку каждый из нападающих имеет право лишь на определенное число бросков), то он также получает прощение»[70]. Грэй справедливо пишет, что эта ордалия имеет значение «полюбовной сделки». Это, собственно говоря, не наказание, хотя на деле чаще всего тот, кто подвергся ордалии, оказывается таким способом наказанным. В основе своей это обряд, мистическая операция, предназначенная предупредить или остановить неблагоприятные для социальной группы последствия, которые совершенный проступок (убийство, прелюбодеяние и т. д.) обязательно вызывал бы. Это мистическое лекарство от мистического несчастья: искупление в полном и этимологическом смысле слова. Эйлман, детально описавший совершенно похожую и связанную с прелюбодеянием ордалию, свидетелем которой он был, добавляет: «Австралиец юга не знает дуэли, которая служила бы для вынесения в ходе процесса приговора высшей силы»[71]. Его ордалии не являются Божьим судом.

Смысл австралийской ордалии как «полюбовной сделки», по выражению Грэя, хорошо объясняется через коллективные представления, заключенные в самой этой сделке, например, в некоторых африканских обществах. Предложенная и принятая сделка представляет собою не только цену крови: она имеет и не менее значимый мистический эффект. «Хотя они (бечуаны) до крайности мстительны, — пишет Моффат, — но, если совершивший проступок усмиряет потерпевшую сторону подарком, одновременно признавая свою ошибку, то немедленно восстанавливается самое совершенное согласие и сердечность»[72]. Хобли прекрасно описал на примере а-камба в английской восточной Африке мистический эффект церемонии, восстанавливающей мир между двумя семьями после того, как семья убийцы дала удовлетворение родственникам жертвы. «До тех пор пока эта церемония не совершена в соответствии с обычаями, ни один член семьи того человека, который был убит, не может есть то же блюдо или пить то же пиво, что и член семьи убийцы. В Укамба считают, что, поскольку дело не было должным образом и в соответствии с законом урегулировано, члены семьи убийцы будут постоянно вовлекаться в ссоры, которые они, вероятно, завершат убийством одного из своих соседей. Со своей стороны, члены семьи жертвы тоже окажутся вовлеченными в ссоры, в которых у них много шансов быть, подобно их родственнику, убитыми. Если попытаться взглянуть на эти вещи с точки зрения туземцев, то вот как они, по-видимому, думают: поблизости бродит зловредный дух, муиму, дух предка; этот дух вселяется в человека, и в результате в первый же раз, как человек поссорится со своим соседом, он убьет его. Этот дух может продолжать находиться в этом человеке, а может также перейти в другого из той же семьи, и случится то же самое. Таким же образом муиму первой жертвы воздействует на аииму (духов) всех живых членов своей семьи и пугает их. Они знают, что дух-убийца бродит вокруг них и что члены их семьи в большей мере подвергаются опасности быть убитыми, если оказываются втянутыми в ссору. Таким образом, обе семьи спешат положить конец этому состоянию вещей, чтобы зловредный дух успокоился и ушел на отдых»[73].

Этот взгляд на коллективные представления а-камба показателен. Когда один из них в ссоре убивает другого, то совершивший убийство не является истинной причиной: он лишь орудие зловредного духа, которым он в данный момент одержим. Это как ничто больше соответствует всегдашней ориентации первобытного менталитета, который от данного явления видимого мира немедленно восходит к мистической причине в невидимом мире. Что же делать, если человек убил другого, не принадлежащего к его семье? Покарать его? Действительно, он должен выплатить возмещение, он, возможно, будет разорен или продан в рабство. Но чтобы вернуть спокойствие обеим семьям, наложенного на него наказания недостаточно, если такая «сделка» одновременно не способна также успокоить рассерженного духа предка, который и совершил убийство и блуждает среди членов группы, наводя сильный страх на всех вовлеченных в это дело. Он ведь обязательно совершит и новые убийства, если не будут исполнены необходимые обряды с целью его успокоить и удалить. «Когда совершено убийство, — вновь пишет Хобли, — то возмещение в виде коровы, быка или козы имеет значение обряда. Это называется этумо. Оно необходимо для того, чтобы защитить семью убийцы, но также и семью жертвы, от силы духа-вдохновителя убийства, который, разгневанный, бродит рядом. Даже в том случае, если убийство человека было случайным, все равно необходимо, чтобы было совершено этумо (возмещение и обряд), поскольку в воздухе, безусловно, присутствует гибельное влияние, иначе ведь несчастный случай никогда бы не произошел. (В действительности, как известно, для первобытного менталитета несчастного случая не существует.)

Раньше, когда человек из какого-то клана в сражении между племенами убивал другого, обычай требовал, чтобы брат погибшего подстерег и убил человека из того клана, к которому принадлежал убийца. Обе эти смерти аннулировали одна другую, и вопроса о сделке не возникало. Однако самым главным считалось то, чтобы этумо было выплачено и обряды соблюдены»[74]. Таким образом, удовлетворения за смерть, даже полного, недостаточно. Люди чувствуют себя в безопасности лишь тогда, когда совершено мистическое действие, чтобы ублаготворить духа, гнев которого проявился в случившемся несчастье. Точно так же остается смертоносным и убившее оружие. «Во многих племенах его тем или иным способом очищают. У акикуйю его затупляют, и я полагаю, что такого рода действия имеют в африканских племенах почти универсальный характер. Эти церемонии совершают, потому что существует понятие о том, что оружие несет с собой несчастье или фатальность. Так же обстоит дело у акамба. По их представлениям, оружие, однажды послужившее убийству, продолжает быть орудием новых смертей; однако не существует ни действия, ни чар, ни магии, которые способны положить конец этому свойству: оружие будет бесконечно продолжать убивать рукой своего хозяина, что бы тот ни делал. Поскольку способа избавиться от этого проклятья нет, мкамба прибегает к хитрости: он положит это оружие на тропе или на том месте, где прохожий сможет его заметить. Как только тот подберет его, на него падет зловещая сила оружия, а первый его обладатель избавится от нее. Это верование, как мне кажется, представляет особый интерес, поскольку оно выражает складывающееся у людей представление об убийстве. Мы видели, до какой степени убийце необходимо совершить этумо: оно избавляет как семью жертвы, так и семью убийцы от проклятия убийства; но на убийцу все время давит фатальность (рок, судьба) его оружия, фатальность, которую не могут снять ни время, ни какая бы то ни была хитрость»[75].

Австралийские общества совершенно не знают передаваемого имущества, и у них отнюдь нет установленной меры ценности тех редких предметов, которые могут обмениваться: значит, не может быть речи о сделке в обычном смысле этого слова. Ее место занимает рассмотренная нами ордалия. Но, как и сделка у а-камба, она имеет целью не только дать удовлетворение потерпевшей стороне, то есть оскорбленному мужу или семье, один из членов которой был убит. Убийство, прелюбодеяние оказывают мистическое воздействие на всю социальную группу в целом; они обнаруживают влияние, которое действует в ущерб ей и является угрозой для нее. Его следует подавить и уничтожить. Именно для этого служит этумо у акамба; это же и главный аспект австралийской ордалии. Таким образом, ее задачей, по крайней мере частично, является оказание на определенные силы невидимого мира защитного и необходимого для социальной группы воздействия. Этой особенностью она сближается с африканскими ордалиями против колдовства. Итак, вслед за Тэплином и другими наблюдателями, однако опираясь на другие основания, можно заключить, что мы, несомненно, имеем дело с ордалией.