Первобытный менталитет

Глава III Сновидения

Мир опыта, взятый в целом, представляется первобытному менталитету не так, как нам. У него не только несколько иные рамки, поскольку время, пространство и причинность представляются (а главное ‒ чувствуются) иначе, но и сведения о них более сложны и в определенном смысле более богаты. К тем, которые первобытным людям, как и нам, доставляет видимый мир, к совокупности воспринимаемых чувствами реальностей добавляются, или, скорее, смешиваются с ними, сведения от постоянно и всюду присутствующих мистических сил, и именно эти сведения — гораздо более важные. Как получить их, как вызвать, если их появление задерживается, как их интерпретировать, как классифицировать? Вот сколько действий, которые должен совершить ум первобытных людей, чьи коллективные представления показывают нам невероятную сложность этих действий, и мы видим тогда, что интеллектуальное оцепенение, нелюбознательность, безразличие, которые отмечали столь многие наблюдатели в первобытных обществах, почти всегда скорее кажущиеся, чем реальные. Как только проявляется действие мистических сил, эти столь крепко спящие умы пробуждаются, и тогда эти люди больше не безразличны и не апатичны; они предстают перед вами внимательными, терпеливыми и даже изобретательными и тонкими.

Без сомнения, путь, которым они следуют, не ведет, подобно нашему, к формированию понятий и научному знанию, перед которым открывается необозримый простор и который способен идти все дальше и дальше. Очень скоро этот путь либо достигает своей цели, либо ни к чему не приводит. Кроме того, большинство коллективных представлений, занимающих ум первобытного человека, носят очень ярко выраженный эмоциональный характер, а установленные между ними пред-связи весьма часто по своей природе прелогичны и непроницаемы для опыта.

Для такого ума прежде всего важно уловить действие мистических сил, которыми первобытные люди чувствуют себя окруженными. Эти силы по самой своей природе невидимы и невоспринимаемы: они обнаруживаются только через более или менее явные, более или менее значимые, более или менее частые проявления. Следовательно, их надо научиться распознавать, воспринимать и понимать. Как мы уже видели, все, что появляется необычного, неожиданного, выдающегося, поражающего и непредвиденного, трактуется как проявление оккультных сил. Однако есть и другие, более непосредственные — и особенно более регулярные — проявления, посредством которых эти силы дают знать о том, что произойдет, и, так сказать, предупреждают об этом индивида или социальную группу. К такого рода проявлениям относятся сновидения, а также плохие или добрые предзнаменования. Когда эти проявления не случаются сами собой, первобытный менталитет старается их вызвать, изобретает способы их получить (вызванные сны, гадания, ордалии и т. п.). Таким образом он добывает многочисленные данные, находящие себе место в рамках его опыта и немало способствующие тому, что часто этот опыт приводит нас в замешательство.

Мы знаем, что для первобытного менталитета мир видимый и мир невидимый составляют одно целое, и следовательно, то, что мы называем чувственной реальностью, постоянно сообщается с мистическими силами. Но нигде, вероятно, эта связь не осуществляется столь прямо и полно, как в сновидениях, когда человек переходит из одного мира в другой, не замечая этого. Таково, в самом деле, обычное представление первобытных людей о сне. На короткое время «душа»[1] покидает свое тело. Иногда она уходит очень далеко и беседует с духами или умершими. В момент пробуждения она возвращается, чтобы занять свое место в теле. Если в это время колдовство или какой-нибудь нечаянный случай мешают ей вернуться в тело, то следует опасаться болезни и скорой смерти. В других случаях душу, пока она спит, приходят навестить духи мертвых или же иные силы.

Таким образом, сон доставляет первобытным людям сведения, которые для них значат столько же, если не больше, чем то, что воспринимается наяву. Для того, чтобы получить эти данные, а также и другие, у них нет необходимости в «естественной философии», которую приписывает им Тэйлор и его школа. Их не вводит в заблуждение и грубая иллюзия психологического плана: они прекрасно умеют отличать сон от впечатлений бодрствования и знают, что сны им снятся только тогда, когда они спят. Но они ничуть не удивляются тому, что сновидения устанавливают прямой контакт с ними тех сил, которые не позволяют ни видеть, ни дотронуться до себя. Они удивляются этой своей способности ничуть не больше, чем тому, что они могут видеть и слышать. Конечно, эта способность не реализуется по желанию и постоянно, подобно тому, как функционируют органы чувств. Но разве не естественно то, что мистические силы всегда сами решают: позволить или нет контакт с ними? Впрочем, сновидения — не настолько редкий факт, чтобы контрастировать с обыденным опытом. Во многих низших обществах, в которых снам придают самое большое значение, люди каждое утро расспрашивают друг друга о своих снах, рассказывают их и интерпретируют: между ними всегда найдется человек, которому сегодня приснился сон.

Гомеровский образ «сон — это брат смерти», без сомнения, идет очень издалека. Для первобытных людей он верен в буквальном смысле. Как известно, недавно умерший, по их представлениям, продолжает жить, только в новых условиях. Он не удаляется сразу же после смерти, а остается поблизости и продолжает воздействовать на свою социальную группу, которая чувствует его присутствие и не может оставить его без внимания. «Душа» его покинула тело, однако тело осталось, и поскольку оно полностью не разложилось, то сопричастность между недавно умершим и его группой разорвана лишь отчасти. Точно так же, когда человек видит сны, его душа отделена от его тела, и пока она не возвратится, он пребывает в состоянии, совершенно схожем с состоянием недавно скончавшихся. Иногда первобытные люди выражают это представление совершенно поразительным языком. Так, в германской Западной Африке «видеть сны» (дрокуку) означает «быть наполовину мертвым». «Во сне душа отделяется от тела и уходит в страну сновидений, где, как считают, предметы можно видеть и одновременно обладать ими, однако удержать себя они не позволяют… Тем не менее эти тени считают реальными вещами. Например, если кто-то во сне увидел давно умершего человека, то он с ним действительно беседовал. Во сне видят реальные предметы, видят события, которые воспринимаются как «действительные»; душа же, освободившись временно от тела, говорит и действует так же, как и ясным днем, когда она пребывает в теле. Единственная разница состоит вот в чем: во сне душа действует не в мире видимого, а в мире невидимого»[2]. Пожалуй, лучше не скажешь о том, что оба мира в равной степени являются частями опыта первобытного человека.

Маори Новой Зеландии представляют сновидения таким же образом: «Эта старая дама, — пишет Элдсон Бест, — сказала мне однажды: «Я охотно поверила бы в то, что умирающие в старости люди в реинге вновь обретают свою молодость, поскольку я минувшей ночью ходила в реингу (то есть снился сон) и видела там Кириверу (недавно умершую старуху); она выглядела совсем молодой и очаровательной». Когда туземец говорит, что он был в реинге, это значит, что он видел сон. Один старик рассказывал мне: «Прошлой ночью я был в реинге и видел там своего старого и давно умершего друга. По его виду я смог понять, что завтра будет хорошая погода»[3]. То же отметил и Колензо: «Они верят в подлинность снов, и у них много их разновидностей, как хороших, так и плохих… Они убеждены в том, что сны — это воспоминания об увиденном в реинге (в невидимом мире, обители мертвых), куда отправляется душа в то время, пока спит тело»[4].

Отметим, наконец, чтобы не продолжать перечисление, аналогичные верования у народов Северной Америки. «Руководить собой они позволяют в первую очередь снам, поскольку воображают, что ночью они непосредственно общаются с духами, наблюдающими за их повседневными занятиями»[5]. Индейцы Новой Франции, придававшие такое важное значение снам, тоже не представляли их себе иначе. «Поскольку они не могут постичь, как действует душа во сне, когда она являет им облик удаленных или отсутствующих предметов, то они убеждают себя, что душа покидает тело, когда оно засыпает, что она сама идет к предметам туда, где они видели их, и что она возвращается в свое тело на исходе ночи, когда все сны рассеиваются»[6].

Все, что увидено во сне, в принципе верно. Разве есть во всем этом для мало чувствительного к противоречию ума, которого не смущает присутствие одного предмета в одно и то же время в нескольких разных местах, какие-либо основания сомневаться в этих данных опыта больше, чем в других? Поскольку в первобытном менталитете утвердилось такое представление о сне и сновидении, поскольку ничто не кажется ему более естественным, чем связь между миром видимым и миром невидимым, то почему оно будет испытывать большее недоверие к тому, что видится во сне, чем к тому, что видят глаза? Из-за мистического происхождения явившихся во сне данных, которое делает их более ценными и более надежными, оно скорее в большей степени поверит именно им. Нет ничего, что внушало бы большую уверенность, чем открывшееся во сне[7]. В Габоне «сон более доказателен, чем свидетельство»[8].

Но разве нет бессвязных, абсурдных и явно невозможных снов? В первобытном менталитете принцип противоречия не оказывает такого влияния на связи между представлениями, какое он оказывает в нашем. Кроме того, первобытные люди испытывают доверие не ко всем снам подряд: одни сны достоверны, а другие — нет. Так, диери «отличают то, что они рассматривают как видение, от простого сна. Этот последний называется апича, и его считают чистым воображением…»[9] Среди индейцев Новой Франции «те, кто обладает способностью часто видеть сны, подчиняются не всем своих сновидениям без разбора: среди снов они признают ложные и истинные, причем последние, говорят они, случаются довольно редко»[10].

С этой оговоркой первобытный человек не сомневается в правдивости сновидений. То, что сон предвещает, произойдет, то, что сон дает возможность видеть, уже произошло. Вот только один-два примера, зафиксированных в австралийских обществах. «Если человеку приснилось, что в таком-то месте он найдет гнездо лебедя, он отправляется туда и рассчитывает там найти его. Если ему снится, что с ним случится серьезное несчастье, например, что он смертельно ранен в сражении, и если впоследствии его ранили, то он говорит: «Я знал, что это случится, я видел это во сне». Если кто-то узнает от своего друга, что тот видел про него плохой сон, то это делает его несчастным и больным на долгое время. Если собака во сне шевелится, это признак того, что ей снится, будто она охотится на кенгуру, и что завтра она его добудет. Хозяин же настолько верит сну своей собаки, что завтра отправится с ней на охоту»[11].

Туземцы не менее уверены и в тех случаях, когда речь идет о прошедшем событии или о чем-то, что случилось вдалеке. «Однажды я услышал среди хижин громкие стенания. Я пошел туда и нашел женщин в слезах, с намазанными черным лицами, рвущих на себе волосы. Среди них сидел старик с выражением отчаяния на лице. Я спросил, что все это значит, и узнал, что старик видел сон, будто кто-то в Типпинге бросил в огонь нгадхунги (колдовство, совершаемое с помощью остатков еды), чтобы погубить его… Несколько молодых людей уверяли меня, что старик на самом деле умрет, если только не пойти в Типпинг и не остановить колдовство. Итак, я отправил людей, как они того желали. На следующий день посланцы мои возвратились, сообщив, что колдовства они не обнаружили. Сошлись на том, что тут, видимо, произошла ошибка, и после этого старик оправился»[12].

Аналогичные факты часто отмечались в самых удаленных друг от друга низших обществах. На Суматре один батак (район озера Тоба), не умея объяснить, как это белые люди способны предсказать солнечные и лунные затмения, решил, что это открывается им во сне[13]. Один миссионер в Новой Зеландии сообщал в 1830 г., что «некие мужчина и женщина были недавно убиты по той причине, что они заколдовали нескольких умерших в последнее время человек. Другая женщина увидела во сне, что такая-то была причиной их смерти, и для туземцев этого сна было достаточно»[14].

В Экваториальной Африке бывает, что путешествие, совершенное во сне, считается реальным путешествием. «Я возвратился к вождю и удивился, застав его сидящим снаружи своей хижины и одетым по-европейски. Он объяснил мне, что прошлой ночью видел сон, будто был в Португалии, Англии и некоторых других странах. Поэтому, проснувшись, он надел европейскую одежду и сказал своим подданным, что он прибыл из страны белого человека. Все, кто пришел посмотреть на него, старые и молодые, должны были пожать ему руку и поздравить со счастливым возвращением»[15]. В Габоне человек, в отношении которого решено было провести ордалию и который не допускал и мысли, что результат испытания может быть неверным, признал, что мог совершить свое действие во сне. «Я слышал, как обвиненный таким способом человек сказал: “Я охотно возмещу ущерб, потому что я, в общем-то, вполне мог убить такого-то во время сна, однако, по совести говоря, я ничего об этом не знаю”»[16].

Точно так же, как виденное во сне — это реальность, так и совершенные во сне действия влекут за собой ответственность совершившего их, и его могут призвать за них к ответу. Например, на Новой Гвинее «мужчина, которому приснилось, будто женщина делает ему любовное признание, верит, что это и на самом деле так и что эта женщина к нему действительно неравнодушна… У каи если мужчина совершает во сне проступок с женой своего друга, он подлежит наказанию. В случае, если его сон становится известным, он должен уплатить штраф или, по крайней мере, его нужно как следует отругать»[17].

Человек отвечает даже за те свои поступки, которые видел во сне другой человек. Можно представить себе, какие это порождает сложности. Вот некоторые из числа наиболее любопытных примеров. «В Муке (Борнео) я повстречал Жанелу… Он сообщил мне, что причина его появления здесь в том, что его дочь должна заплатить штраф в Луае, поскольку ее муж видел во сне, будто она ему неверна. Жанела привел с собой дочь»[18]. Также на Борнео «некий человек, — рассказывает Грант, — пришел официально просить у меня защиты. Речь шла вот о чем: другой человек из той же деревни видел во сне, что мой проситель ударил копьем его тестя, который лежал больной дома. Убежденный в реальности своего сна, он угрожал моему просителю местью, если больной умрет. Поэтому пришедший ко мне с жалобой просил защиты, утверждая, что он не ударял больного и что если его душа и сделала это, пока он спал, то он об этом ничего не знал и не несет за это ответственности. По воле случая этого больного лечил как раз я сам»[19].

Из этого рассказа следует, что обвиненный человек не отрицает начисто то действие, которое ему приписывают; по-видимому, он даже не ставит под сомнение реальность того, что обвиняющий его видел во сне. Он соглашается, что мог сделать во сне то, в чем его обвиняют, он лишь перекладывает ответственность за это на свою «душу». Оба, и обвиняющий и обвиняемый, могут быть совершенно искренними. Они считают само собой разумеющимся, что появляющееся во сне — реально, как бы трудно ни было, на наш взгляд, согласовать это со всем их остальным опытом.

Самые показательные в этом отношении факты собраны миссионером Граббом среди ленгуа Большого Чако. «Один индеец, — пишет он, — видел во сне, что он ест зала (водяную птицу), а когда проснулся, услышал крик этих птиц на соседнем болоте. Утром он сообщил своим товарищам, что его маленький ребенок, находившийся вместе с матерью в другой деревне, в эту ночь почти не спал. (Они верят, что человек, у которого есть маленький ребенок, не должен есть эту птицу, иначе ребенок следующей ночью не уснет.) В приведенном случае очевидно, что ночью крики этих птиц вызвали у индейца сон, а поскольку во сне он съел эту птицу, то он заключил, что его ребенок испытал на себе последствия его неосторожности»[20]. Этот индеец, следовательно, не видел различия между действием приснившимся и действием, совершенным днем, в состоянии бодрствования: в его глазах, обе формы опыта были равнозначны.

Случается, что первобытный человек во сне видит то, что должно случиться позже. Такие события одновременно и будущие, так как он предвидит их в будущем, и прошедшие, поскольку он видел их во сне; будучи же таковыми, они для него уже произошли. Такое невозможно для ума, подобного нашему, который руководствуется прежде всего принципом противоречия и четко представляет себе время в качестве ряда последовательных моментов, протекающих в однолинейном ряду. Каким образом одно и то же событие могло бы занимать в этом ряду два разных, удаленных друг от друга места и, таким образом, принадлежать в одно и то же время и будущему, и прошедшему? Однако такая невозможность прелогический менталитет не шокирует. Дело не в том, что он приспосабливается к самой грубой путанице, как это часто утверждают. Дело в том, что мир его опыта, более сложный, чем наш, допускает в качестве одновременно существующих данные, которые не могут сосуществовать в нашем времени и в нашем пространстве. Лишь так можно понять приведенные Граббом факты этого рода. «Индеец, — говорит он, — целиком верит своим снам и позволяет им руководить его действиями. Один туземец по имени Поит оказался под сильным впечатлением от своего сна, который он рассказал мне за несколько недель до того, как попытался меня убить. Ему приснилось, что он встретил меня на лесной опушке. Я обвинил его в том, что он украл принадлежащие мне вещи, и выстрелил в него из ружья. Он воспринял этот сон как верное уведомление о том, что произойдет. С точки зрения этого индейца, если он не мог иным путем избежать катастрофы, то у него не было иного выхода, как ответить мне пулей и сделать все возможное, чтобы поступить со мной так, как я поступил с ним в приснившемся ему сне»[21].

Совершая попытку убийства, индеец не считает себя нападающей стороной, он лишь платит Граббу той же монетой. То, что он видел во сне, реально: следовательно, Грабб первым напал на него, а индеец, отвечая, находится в состоянии законной обороны. Считает ли он виденное во сне прошедшим или будущим? Определенно, будущим, потому что Грабб пока еще не выстрелил и не попал в него. Но от этого произошедшее не стало менее реальным, и оно оправдывает его ответные действия[22].

Еще сложнее будет объяснить следующий факт, если не учитывать, что опыт индейцев находится в менее жестких рамках, чем наш, и потому содержит одновременно такие данные, которые, по нашему представлению, должны были бы обязательно исключать друг друга. «Этот человек прибыл в мою деревню из места, находящегося почти в 150 милях. Он потребовал у меня возмещения за тыквы, которые я недавно украл в его огороде. Сильно удивленный, я сказал ему, что уже давно нахожусь далеко от его огорода, и потому совершенно невозможно, чтобы я украл его тыквы. Сначала я счел это шуткой, но скоро заметил, что этот человек был совершенно серьезен. Быть обвиненным в воровстве индейцем — это было для меня внове. На мои возражения он ответил, что охотно допускает, что я не брал его тыкв. Когда он мне это сказал, я наконец-то все понял. Если бы я не видел, что он совершенно убежден, я бы разозлился; тут же я, напротив, почувствовал себя глубоко заинтересованным. Из дальнейшего рассказа я узнал, что он видел во сне, будто как-то ночью я был в его огороде, а он, спрятавшись за какие-то очень высокие растения, увидел, как я сорвал и унес три тыквы. Именно за них он и хотел заставить меня заплатить. «Хорошо, — сказал я ему, — но ведь вы только что признали, что я не брал их». Он снова согласился со мной, однако тут же добавил: «Если бы вы были там, вы бы их взяли». Таким образом, он дал понять, что поступок моей души (которую, как он полагал, он встретил у себя в огороде) он рассматривал как действительно желаемый мною и что, окажись я, во плоти, там на самом деле, я сделал бы это»[23].

Этот спор проливает свет на мыслительные операции индейца. Грабб полагает, что он совершенно ясно показал индейцу невозможность считать свой сон реальностью, и объясняет себе упорство индейца тем, что приписывает ему веру, будто намерения души равнозначны действиям. Однако в то же время он признает, что индеец упорно утверждает, будто встретил эту душу в своем огороде. Действительно, индеец не сомневается, что самого Грабба он не видел. Когда Грабб замечает ему, что находился в это время в 150 милях от него, индеец с этим соглашается, но логической несовместимости этих двух утверждений недостаточно, чтобы заставить его отказаться от утверждения, основанного на сне, и он придерживается обоих сразу. Вместе с тем он прежде всего доверяет утверждению, основанному на том, что он видел во сне собственными глазами. Он предпочитает допустить то, что схоласты называли многоприсутствием одного существа, чем сомневаться в том, что является для него несомненным. В этом заключено необходимое следствие природы его опыта, которое, помимо реальностей, называемых нами объективными, содержит бесконечное количество других, принадлежащих невидимому миру. Ни наше время, ни наше пространство, ни наши логические принципы здесь уже не являются достаточными. Это — одно из оснований, которые заставляют рассматривать этот менталитет как «прелогический».

Пример многоприсутствия, скрыто допускаемого индейцем, о котором пишет Грабб, отнюдь не единичен. Во многих низших обществах таким же образом представляют себе многоприсутствие недавно умершего, который, к глубочайшему недоумению европейских наблюдателей, одновременно обитает и в могиле, в которой нашло пристанище его тело, и посещает жилище, в котором он жил. Это противоречие не ощущается, и обычно бывает недостаточно просто указать на него, чтобы его устранить.

В более развитых обществах Южной Африки постоянно присутствует навязчивая идея о колдовстве. С другой стороны, люди находятся в постоянном контакте с мертвыми, как с теми, о которых воспоминание еще живо, так и с массой уже неразличимых между собой «предков», и потому естественно, что сны служат для поддержания этих связей и что они полезны также и в деле обнаружения колдунов. Действительно, это было отмечено многими наблюдателями. Сон обнаруживает происки тайного врага. У кафров «незадолго до смерти Гайки этот вождь послал вестника к старухе, когда-то одной из своих наложниц, а теперь жившей в миссии, с тем чтобы сообщить ей, что он видел ее во сне прошлой ночью и желает видеть ее в своем краале. Она ответила отказом… На следующий день три вождя явились к Чалмерсу и, попросив его о приватной встрече, сообщили ему тихим голосом, что женщина, которую они пришли требовать, заколдовала вождя с помощью козьей шерсти, завернутой в старое тряпье»[24]. «Человек видит во сне, что его жизни угрожает тот, кого он всегда считал своим настоящим другом. Просыпаясь, он говорит: «Вот что странно: человек, никогда не опускающийся до подлости, хочет заставить меня умереть. Я ничего не понимаю, но, видимо, это правда, поскольку «сны никогда не лгут». И, несмотря на уверения друга в своей невиновности, он тотчас же прекращает с ним видеться»[25]. Коллевэй сообщает об очень схожем явлении, стараясь поточнее передать речь туземцев. «Иногда какой-нибудь человек действует с тайным намерением сделать другому зло; тот об этом не знает и даже не подозревает замыслившего, поскольку тот является его другом. Но вот во сне он слышит голос: «Такой-то лишь прикидывается твоим другом. Разве ты не видишь, что он убьет тебя? Что, по-твоему, сидит у него в голове, когда он говорит тебе то-то и то-то (намек на разговоры, которые он вел)?» — и он вспоминает об этом и восклицает: «Да, точно, такой-то ненавидит меня по этой причине». И он начинает избегать и остерегаться его. И если его друг говорит ему: «Такой-то, ты меня теперь избегаешь. В чем дело? Что за причина разделила нас?» — он отвечает очень уклончиво…»[26]

Туземец не колеблется, выбирая между дружбой и сновидением. Он удивлен, но не сомневается. Сон — откровение, явившееся из невидимого мира. Пренебречь им было бы безумием. Мелкие африканские вожди всегда пользуются к своей выгоде этими предупреждениями. «Если Касембе дважды или трижды видит во сне одного человека, он велит его убить, потому что этот человек угрожает его жизни колдовскими действиями»[27]. Колдун, разоблаченный сновидением, немедленно предается смерти.

Из многочисленных записей Коллевэя следует, что эти раскрывающие опасность сны исходят от мертвых. «Если, когда вы спите, вам снится, будто вас преследует зверь, который хочет вас убить, то, проснувшись, вы удивляетесь и говорите: «Как получилось, что мне приснился преследующий меня дикий зверь?» И если утром вы отправляетесь на охоту…, то идете, зная, что над вами нависла опасность. Вы знаете, что итонго явил вам зверя, чтобы предупредить: если вы не будете осторожны, то умрете. Если вы идете на охоту, будьте внимательны. Может быть, вы и не пойдете на нее…»[28] В другом месте сказано еще более определенно: «Чернокожие уверенно утверждают, что аматонго (мн. ч. от итонго) существуют и помогают им. Когда они говорят, что аматонго помогают им, они говорят так не со слов колдунов, а основываясь на том, что видят. Например, когда они спят, появляется какой-нибудь покойник и говорит одному из них: «Ты, такой-то, было бы хорошо, чтобы в деревне было сделано то-то». Этим самым он предупреждает его: что-то произойдет»[29].

Само собой разумеется, что не все сны одинаково легко интерпретировать и что кафры, как и все народы, которые выверяют свои действия по снам, вынуждены различать сны плохие и хорошие, сны достоверные и сны обманчивые. «Люди говорят, что летние сны правдивы, но они не говорят, что они правдивы всегда; они говорят, что летние сны обычно не обманывают. Но они говорят, что зима — это плохо, она вызывает неясные представления, то есть зимой много непонятных снов…

Сон, который считают посланным итонго, это сон, приносящий послание от мертвых, которые спрашивают, почему не делают то или другое. К примеру, если у чернокожих случается обильный урожай, то глава деревни иногда слышит во сне: «Как так получается, что вы не платите благодарностью за то, что вам дали столько пищи?» Проснувшись, он отлично знает, на какую пищу ему намекали во сне… И он немедленно велит своим людям приготовить пива, так как он собирается принести жертву (предкам)»[30]. Следовательно, здесь перед нами тип правдивого сна: это требование мертвых, ждущих платы за оказанную услугу. Их требование кажется таким же естественным, как и форма, в которой оно предъявлено. Это случай повседневной жизни, такой же, как и требование долга кредитором. Единственное различие состоит в том, что кредитор является днем, а итонго — от себя лично или от имени предков — говорит посредством сновидения ночью.

Часто бывает, что в то время, как все усилия миссионеров убедить туземца принять христианство остаются тщетными, сон убеждает его мгновенно, особенно если этот сон повторяется неоднократно. У басуто, например: «Что же играет главную роль в обращении мосуто в христианство? Ведущая роль принадлежит сновидению… Чтобы побудить его, необходимо нечто чрезвычайное, чудесное вмешательство (в его мысли), поражающее его воображение… Если вы спросите у язычника, слышавшего евангельские проповеди, когда же он примет христианство, он вам ответит попросту: когда мне скажет бог»[31]. «Очень любопытно видеть здесь множество людей, которые связывают свое обращение со сновидением. Если не все, то большинство наших миссионеров подтвердили бы это наблюдение. Сновидение играет большую роль в начатках религиозной жизни чернокожих. Недавно Мондэн сообщил мне об одном видении, которое вызвало обращение в христианство некоего мальгашского колдуна. Очень много такого рода фактов в Лесото; сотни христиан этой страны услышали первый зов сознания в форме сновидения»[32].

«Август, местный мочуан, рассказал мне, что еще четыре года назад господь позвал его, чтобы обратить в христианскую веру, но он не услышал его голоса. Я думал, что под гласом господним он подразумевал евангельское слово, но он имел в виду сон, в котором он увидел яркий свет и услышал голос, говоривший: тебе нужно принять христианство! Через несколько дней после рассказа этот туземец снова увидел сон — и обращение свершилось»[33]. Точно так же вождь секоате говорит миссионеру: «Уже долгое время мне снятся сны, и в снах я вижу миссионеров. Пусть же они придут, и я отнесусь к ним так, как я отнесся к бурам»[34]. Меренски, как и доктор Вангеманн, отмечает, что зачастую лишь сновидения способны победить колебания туземцев. «Часто сны были тем средством, которое принуждало колеблющихся язычников к решению… У тех, кто ищет и не решается, эти сны случаются с такой регулярностью, что однажды в конце урока Подумо спросил нас в присутствии других наставляемых, чем следует объяснить, что он еще не видел снов, ведь он искренне старался и много молился. Содержание этих снов нам часто кажется малозначащим, однако у туземцев иное мнение, и эти сновидения часто вызывают у них долго сохраняющиеся впечатления»[35]. Размышление и беспокойство Подумо знаменательны. Если господу угодно его обращение, то почему же он не сообщает об этом? А если бы он хотел это сказать, то разве не стал бы он говорить с Подумо во время сна, как это делают аматонго?

В Экваториальной Африке сны имеют точно такое же значение. Приведем лишь один пример: «Азанде (Верхнее Конго) верят, что мертвые ночью дают знать живым о своих желаниях. Сны для них — это реальность, и они убеждены в том, что когда они во сне видят покойного родственника, то они встречаются с его духом и во время этой встречи покойник дает советы, выражает свое удовлетворение или недовольство, сообщает о своих запросах и желаниях. Может случиться, что умерший таким способом потребует раба для ухода за собой. В этом случае советуются с бенгетом, и когда оракул предсказывает несчастья, если люди не пойдут навстречу желаниям мертвого, то какому-нибудь рабу ломают руки и ноги и кладут на могилу, где он умирает от страданий и голода.

В том случае, когда нет возможности принести в жертву раба, то таким же способом умерщвляют вдову покойного»[36].

Влияние сновидений на повседневную жизнь в низших обществах нигде не освещено лучше, чем в «Сообщениях иезуитов» из Новой Франции. И не потому, что они поставили перед собой задачу описать или изучить это влияние. Если они говорят о нем, то потому, что оно постоянно перед ними предстает, потому, что они сталкиваются с ним повсюду, потому, что для успеха деятельности миссионеров сны индейцев являются либо самым труднопреодолимым препятствием, либо наиболее ценной помощью; наконец, потому, что иезуиты не устают удивляться тому, что сны заставляют делать индейцев. «Сновидение — это оракул, с которым все эти народы советуются и которого слушают, это пророк, предсказывающий им будущее, Кассандра, предупреждающая о грозящих им несчастьях, всегдашний врач, когда они болеют, Эскулап и Гален всей страны: это самый безусловный владыка, который у них есть. Если вождь говорит одно, а сон — другое, то пусть вождь хоть лопнет от крика, но люди будут повиноваться прежде всего сновидению. Он — их Меркурий в походах, управляющий в семьях; сновидение часто главенствует на их советах; торговлей, рыбной ловлей и охотой, как правило, занимаются с его согласия, да и то едва ли не для того только, чтобы его исполнить. Для них нет ничего столь ценного, чего бы они охотно не лишились на основании какого-нибудь сна… По существу, сон — главный бог гуронов»[37].

«Ирокезы, — сообщает другой священник, — собственно говоря, знают лишь одно божество, а именно — сновидение; они подчиняются ему и следуют всем его повелениям с величайшей точностью. Цоннотуаны привержены ему намного больше, чем другие. Их религия в этом отношении вызывает недоумение: что бы им во сне ни показалось, они считают себя безусловно обязанными выполнить все это как можно скорее. Другие народы довольствуются тем, что исполняют лишь самые значительные из своих снов, но этот же, который считается живущим более религиозной жизнью, чем его соседи, счел бы себя виновным в большом преступлении, если бы не исполнил хотя бы одного. Этот народ думает лишь об этом; здесь ни о чем ином не беседуют; все хижины их полны снами»[38].

Невозможно, видимо, сильнее и экспрессивнее передать постоянное вмешательство невидимых сил в поведение и жизнь индейцев и преобладание мистических элементов опыта над другими. Сновидение — способ, которым эти элементы проявляются. Эти откровения не только принимаются индейцами так же просто, как и чувственные данные; они, кроме того, представляют собой объект религиозного поклонения. Из-под пера иезуитов, когда они пишут о сновидениях, без конца появляются такие слова, как божества, бог, оракул, религия. Речь идет не только о полученных во сне дружеских советах, указаниях, внушениях и услужливых предостережениях: почти всегда это — приказания. Ничто не сможет помешать индейцу подчиниться им. «Если им ночью приснилось, что они должны убить какого-нибудь француза, то берегись тогда первый же встреченный ими в укромном месте…»[39]

«Они умерли бы, если бы не исполнили велений своих снов. В этом отношении наши жизни зависят от снов какого-нибудь дикаря, поскольку, если бы им приснилось, что им надо убить нас, они бы обязательно нас убили, если бы смогли»[40].

Почему же индейцу столь настоятельно необходимо подчиниться тому, что приказано ему сновидением или, точнее, чтобы он, едва проснувшись, исполнил то, что он делал во сне? Этот вопрос неоднократно возникал перед отцами-иезуитами. Они отвечали на него всегда одинаково: для индейца это вопрос жизни и смерти. Если то, что он увидел во сне, не реализовано, индеец умрет, причем не только тогда, когда сон требует каких-то действий лично от него, но и в том случае, если он оказался простым зрителем в своем сне, в котором действовали другие лица. В этом случае требуется, чтобы сон исполнили они. Каким бы странным и дорогостоящим ни оказалось требование сна, им не остается ничего иного, как подчиниться ему. Не дать человеку того, что ему приснилось, было бы жестокостью и разновидностью убийства, поскольку такой отказ мог бы довести его до смерти. Отсюда следует, что есть такие люди, которые должны раздать все, что имеют, без надежды на возмещение, поскольку что бы они ни отдавали, им никогда ничего не вернут, если только им самим не приснится сон или они не притворятся, будто он им приснился. Однако в большинстве своем они слишком совестливы, чтобы пользоваться притворством, которое, по их мнению, стало бы причиной всяческих несчастий. Вместе с тем, находятся и такие, которые переступают через эту совестливость и обогащаются благодаря простому обману…»[41] Если индейцы действительно испытывали те чувства, о которых пишут иезуиты, то такой обман должен был быть чрезвычайно редким. «Это — божество дикарей, к которому они испытывают не меньшее почтение, чем мы к самым святым вещам. Все приснившееся им должно быть исполнено, в противном случае видевший сон навлечет на себя ненависть всех своих родственников и почувствует на себе последствия их гнева»[42].

Можно было бы подумать, что эта столь настоятельная потребность исполнить виденное во сне — особенность, присущая только индейцам Новой Франции. В действительности же ее обнаруживают и в других обществах, весьма далеких друг от друга, и причина ее заложена в самом менталитете этих обществ. Баротсе Южной Африки «верят в сны; часто можно видеть женщину, пришедшую попросить горсть проса, поскольку ей приснилось, что она заболеет, если такой-то человек не даст ей горсти зерен»[43].

На Камчатке «если кто-либо хочет добиться расположения молодой девушки, то ему достаточно лишь рассказать, будто ему приснилось, что он его получил; тогда она считает, что отказать ему в этом расположении будет большим грехом, потому что это может стоить ей жизни. Кому-то понадобится кукланда или барка, или какой-либо иной предмет, который он из-за своей бедности не может приобрести; ему нужно лишь сказать: сегодня мне приснился сон, что я спал в кукланде такого-то или такого-то. Тотчас же этот другой дарит ее ему, говоря так: «Возьми ее, она больше не моя» — так как он твердо верит, что если он ее ему не даст, это будет стоить ему жизни»[44].

Здесь в случае «неисполнения» сна умрет не тот, кто видел сон, как это считают индейцы Северной Америки, а тот, кого видели во сне. Однако это различие, каким бы важным оно ни было с других точек зрения, не мешает тому, чтобы как в одном, так и в другом случае необходимость «исполнить сон» проявлялась с одним и тем же императивным характером. Нечто похожее встречается сегодня у курдов Малой Азии. «Они убеждают себя, что если их душа чиста (а это именно так, когда они ложатся спать после предписанных Кораном вечерней молитвы и омовения), то она вступает с райскими ангелами в столь тесную связь, что оказывается как бы в небесном блаженстве, и тогда она знает все, что ей необходимо, посредством снов, посылаемых ей Аллахом в знак дружбы или же в отместку, если их душа пребывает во грехе. Проснувшись, они не сомневаются, что их душа действительно видела то, что ей явилось во сне. Они действуют в соответствии с этой прочной и слепой убежденностью, что превращает их в настоящих злодеев и страшный бич для страны. Если они увидели во сне что-то такое, чего они домогаются и ищут, они не успокоятся до тех пор, пока всеми правдами и неправдами не станут обладателями этой вещи. Если им приснилось какое-то живое существо, предмет или имущество, принадлежащее другому (особенно христианину), то они не дадут себе передышки, пока не станут его владельцами, даже если для удовлетворения этой своей пагубной амбиции им придется применить силу оружия, пойти на убийство или грабеж. Если они увидели во сне врага или христианина (которого всегда рассматривают как враждебного их религии), они должны при первой же возможности лишить его жизни или разграбить его имущество. Для этих одержимых сны, следовательно, почти всегда становятся определяющим мотивом их преступлений и обманов»[45].

Различие социальных условий у курдов и индейцев вполне объясняет, каким образом то, что индейцы делают из чистой дружбы, у курдов становится частой причиной преступлений и убийств. Однако и при этом различии проявляется аналогия в обязанностях, и эта аналогия становится еще более правомерной, если обратить внимание на причину, которой иезуиты объясняют данную необходимость. Почему надо, чтобы сны были «исполнены» любой ценой? Потому, говорит Шарлевуа, что, «по мнению ирокезов, всякая болезнь — это желание души, а умирают люди только потому, что ее желание не выполнено»[46].

Иезуиты в XVII в. высказывались на этот счет вполне определенно. «Они верят в то, что наша душа дает знать об этих естественных желаниях как посредством снов, так и словами; в случае выполнения этих желаний душа довольна, и наоборот, если не выполняют того, чего она желает, она гневается и не только не обеспечивает своему телу благополучия и счастья, которые она хотела ему дать, но часто восстает против тела и причиняет ему различные болезни и даже смерть… Исходя из этих ошибочных представлений, большинство гуронов очень внимательно относится к своим снам и к тому, чтобы дать своей душе все то, о чем она им объявила, когда они спали»[47]. Точно так же «они убежденно и непоколебимо верят, что если они не выполнили того, что им приснилось, то с ними всегда произойдет несчастье. Я даже заметил, что большинство этих варваров едва давали себе труд следовать своим снам, когда они были здоровы; однако как только у них обнаруживалось малейшее недомогание, они сразу оказывались убеждены, что нет более верного лекарства, чтобы вылечиться и спасти свою жизнь, чем сделать все то, что им приснилось»[48]. Однако, лишь при том условии, что болезнь — это не результат действий колдуна[49].

Последнее замечание отца-иезуита позволяет думать, что снами, которые надлежало безоговорочно «исполнить», были, как правило, сны больных или же такие сны, которые заставляли опасаться болезни. Имеющиеся в нашем распоряжении примеры чаще всего носят как раз такой характер. «Одной тяжело больной женщине в Оннонтаге приснилось, что ей нужно черное платье, чтобы излечиться. Однако поскольку жестокое избиение наших священников, которое совсем недавно учинили эти варвары, лишало их всякой надежды получить это платье от нас, они обратились к голландцам, и те за очень высокую цену продали им сутану несчастного отца Понсе, которую с него некоторое время назад сорвали анньенхронноны. Приписывая ей свое исцеление, эта женщина выражает желание хранить сутану всю свою жизнь… Прошлым летом одна женщина, не сумев найти в Квебеке французскую собаку, за которой она туда пришла, потому что один ее племянник видел ее во сне, совершила второе путешествие более чем в 400 лье сквозь снега, льды и по самым тяжелым дорогам для того, чтобы найти это животное, столь желанное там, куда его потом отправили»[50].

Случается, однако, что, хотя речь о болезни и не идет, сон все равно должен быть «приведен в исполнение». О многочисленных примерах такого рода сообщают сами иезуиты. Вот один из характерных. «Не так давно один человек из поселка Оиогоен увидел ночью во сне, как десять человек погрузились в замерзшую реку, войдя в нее через одну прорубь, а выйдя из другой. Проснувшись, он прежде всего устроил большой пир и пригласил на него десять своих друзей. Все они пришли и предались радости и развлечениям… Затем он рассказал им про свой сон, который, впрочем, их не удивил, поскольку в тот же час все десять вызвались его исполнить. Итак, пошли к реке, пробили лед и устроили две проруби на расстоянии пятнадцати шагов одна от другой. Ныряльщики разделись, и первый проложил путь остальным. Прыгнув в одну из прорубей, он благополучно вышел из другой; то же сделал и второй и остальные, до десятого, который расплатился за всех, так как не смог выбраться и бесславно погиб подо льдом»[51]. Для того чтобы побудить десять друзей этого индейца так рисковать жизнью, нужно было, чтобы сон выражал «желание души», которому нельзя было не подчиниться под страхом самых больших несчастий. Однако нам не сообщают, что этот индеец уже был болен.

Это замечание справедливо и в отношении тех снов, которые особенно интересуют миссионеров. Как и банту, о которых речь уже шла, индейцы решались обращаться в христианство лишь тогда, когда им снилось, что они это сделали, или, по крайней мере, когда во сне им давался такой совет. «Я совсем готов принять веру и стать христианином, хотя я и побаиваюсь, — так говорил нам один из этих несчастных невольников Сатаны, — потому что мой сон велел мне это сделать». И действительно, им ничто не кажется трудным, когда следует подчиниться сну»[52].

Здесь обнаруживается последняя трудность, на которую, по-видимому, отцы-иезуиты не обращали внимания. Что же такое, в самом деле, эта душа, дающая во сне знать о своих требованиях, желания которой — это приказы, и выполнить их следует любой ценой? Термин «душа» весьма расплывчат. Может ли он иметь один и тот же смысл в сознании иезуитов и в коллективных представлениях индейцев? Последние, как нам говорят, допускают существование по крайней мере двух «душ» у каждого человека. Одна очень похожа на некий жизненный принцип, и ее судьба следует за судьбой тела, другая же в течение жизни обитает в теле, но покидает его в момент смерти. Она существовала до тела и она переживает его. Между этой второй душой, гостьей тела, от которой зависит благополучие и сама жизнь человека во время его нынешнего существования, и опекающим его духом (génie tutélaire), его ангелом-хранителем, его личным ту god, по выражению Powell’a, его защитником, или его индивидуальным тотемом существует сопричастность, которую наблюдателям никогда не удавалось прояснить и которая, без сомнения, и не должна стать ясной. Эта тесная сопричастность, возможно, не доходит до слияния, до идентичности двух существ[53]. Но эта сопричастность, тем не менее, такова, что индеец чувствует себя целиком в зависимости от этого genius, который в любой момент может сделать его счастливым либо несчастным. Нет большего несчастья, чем навлечь на себя его немилость. Если индеец оттолкнет его от себя, он, безусловно, умрет.

Допустим, что сон является выражением воли genius’а: сразу же получают самое естественное объяснение те почтение, страх, потребность немедленного послушания, которые столь поразительно проявляются у индейцев. Исполнить приказание сна — это для них в самом деле вопрос жизни и смерти. Если какой-то человек отказывается дать или сделать другому то, что его genius во сне потребовал от него дать и сделать, то этим самым он действительно совершает своего рода убийство.

Впрочем, на деле терминология отцов-иезуитов весьма расплывчата; бывает, что в их рассказах индивидуальный тотем индейца не отличается от его души. Об этом ясно говорит Шарлевуа: «В Акадии вольному не отказывают ни в одной просьбе, потому что в таком состоянии его желания — это распоряжения опекающего его духа» (génie tutélaire)[54].

В очень многих случаях болезнь — это знак, сообщающий индейцу, что его дух-покровитель настроен против него или недоволен им из-за того, что одно из его желаний не удовлетворено, и что он грозит покинуть индейца, а это вызвало бы его смерть. Как узнать, каково что желание, и что могло бы удовлетворить genius? Сказать это может только он сам, и он даст знать об этом через сон, который надо будет обязательно исполнить. Эта гипотеза напрашивается с тем большим основанием, что своего духа-покровителя индеец впервые замечает через видение или во сне, спонтанном или вызванном нарочно. Другого способа узнать его нет. Индеец, следовательно, совершенно готов верить, что сны, по крайней мере некоторые сны, это сообщения, сделанные ему его genius. Это станет обычным способом добиться откровений, а ведь известно, что отношения между индейцем и его индивидуальным тотемом постоянны. «Он должен чтить его, следовать его мнению, заслужить его расположение, питать к нему полное доверие и опасаться последствий его гнева, если он не выполнит по отношению к нему своих обязанностей»[55].

Чтобы завершить эту тему, я приведу отмеченный среди Chippeways факт частичного непослушания сну, который, можно считать, полностью подтверждает нашу интерпретацию. «Вечером накануне выхода отряда одному из индейцев, чьим тотемом был медведь, приснилось, что если он отправится в некое болотистое место у подножья высокой горы почти в пяти днях ходьбы от моего вигвама, то он увидит большое стадо оленей и других животных, но нужно, чтобы его сопровождало по крайней мере десять хороших охотников. Проснувшись, он рассказал свой сон другим и попросил их пойти вместе с ним. Все отказались, ссылаясь на то, что этот поход увел бы их в сторону от их пути, что их охотничья территория находится ближе. Индеец испытывал к своему сну суеверное почтение, которое невежество и традиция поднимают среди дикарей на большую высоту. Считая себя обязанным подчиниться сну, несмотря на отказ спутников, он ушел один и, подойдя к указанному месту, увидел приснившихся ему животных. Он немедленно выстрелил и убил медведя. Охваченный ужасом от такого результата и боясь гнева хозяина своей жизни, которого он, как полагал, смертельно оскорбил, он упал на землю и некоторое время находился без сознания. Потом, придя в себя, он поднялся и с трудом направился назад, к моему дому. По дороге он встретил другого могучего медведя, который повалил его на землю и разодрал когтями лицо. Рассказывая по возвращении об этом приключении, индеец в простоте своей натуры добавил, что медведь спросил его, что заставило его убить собственный тотем. На это он ответил, что не знал того, что в стаде, по которому он выстрелил, находился медведь, что он в отчаянии от такого несчастья и надеется, что медведь его пожалеет. Тогда медведь позволил ему уйти, велев впредь быть более осмотрительным и сообщить о происшедшем всем индейцам, чтобы их тотемы были в безопасности, а владыки жизни не гневались на них. Войдя ко мне, он очень серьезно посмотрел на меня и произнес эти слова: “Бобр (таково было индейское имя Лонга), я лишился доверия, мой тотем разгневался, я не смогу теперь охотиться!”»[56].