Первый ученик

Солнце разморило

Перед концом учебного года уроки, казалось, тянулись особенно долго, вяло и нудно. Все утомляло — и солнце, и голубое небо, и набухающие почки. Хотелось за город, к реке, на луг, в просторы, подальше от посеревших уже стен гимназии, от длинного коридора и до ужаса надоевших и примелькавшихся мелочей: дверных ручек, разбитой форточки, грязной классной доски. Единственно, что приобретало новую, свежую прелесть, — это звонок. Каждый новый рассыпчатый звон Акимова колокольчика, кстати, уже порядочно позеленевшего после отъезда попечителя, наполнял сердце надеждой на близкий отдых, а главное — волю.

Даже шалить надоело. Все опостылело. Лишь одно будоражило и волновало — это борьба, которая разгоралась в классе все напряженнее и напряженнее.

Мухомор и Амосов стали центром внимания. Только и говорили, только и спорили о том, кто из них к концу учебного года выйдет первым учеником.

Коряга с Медведевым даже заключили пари.

Медведев говорил:

— Амоська.

Коряга:

— Мухомор.

Подписали договор следующего содержания:

Если Амосова или Мухомора вызывали к доске, все, как один, напрягали внимание. Кто раньше срежется? Кто лучше ответит? Кто победит? — этим жил класс.

Трудно сказать, кто больше радовался успехам Мухомора — он ли сам или его друг, Самоха. Как-то математик похвалил Мухомора. Самохин не мог удержаться, чтобы не сказать громко:

— Адриан Адрианович, вы не сердитесь, только я по совести скажу, что Токарев у нас во какой башковитый! Вы знаете, Адриан Адрианович, у него дома какая в воротах калитка? Калитку откроешь, а во дворе колокольчики — динь-динь-динь! Да так красиво. А это он их электричеством нашпаривает. Ток прямо от калитки — дзык! — и звенит. Я его спрашиваю: «Как это так?», а он говорит: «Наука». У них дома книжек полный шкаф.

— К чему вы это все? — удивился математик. Встал, сошел с кафедры и качнулся. Он опять был пьян, но гимназисты за последнее время уже привыкли видеть его в таком состоянии да и знали — последние дни Адриан Адрианович в их гимназии. Когда-то посмеивались над его нетрезвым видом, а потом и смеяться перестали… Любили его. Не за пьянство, конечно, а за то, что предмет свой вел он, не в пример другим, замечательно. Придет, бывало, в класс и начнет рассказывать, объяснять, да так увлекательно, так понятно. Знали гимназисты математику крепко, учились у Адриана Адриановича на совесть. Да и справедлив он был. Если распушит — значит, за дело. И это понимали, это ценили.

— Вот это учитель, — говорили о нем, — не то, что Швабра.

А когда Адриан Адрианович запил что называется горькую, ребята только головами покачивали. Правда, дисциплина стала хромать, стали гимназисты помаленьку злоупотреблять нетрезвым состоянием математика и позволять себе на его уроках то, чего раньше никогда не позволяли. Впрочем, границ не переходили, уважения к прежним заслугам учителя не теряли.

— К чему вы мне все это про Токарева рассказываете? — повторил свой вопрос Адриан Адрианович, глядя воспаленными глазами на Самохина. — При чем тут ворота и колокольчики?

— А к тому, — сказал Самоха, — что Мухомору меньше пятерки и не поставишь. Правда? Если бы я был учителем, так я бы ему полный ранец пятерок насыпал. Понимаете? — разошелся Самохин, благо, что пьяный Адриан Адрианович его не останавливал. — Понимаете, Мухомор у меня пятерки мешками домой таскал бы:

— А если мешок с дырочкой? — попробовал сострить Амосов.

Самохин нашелся, ответил:

— Через дырочку одна пятерочка выскочила бы и тебе, подлизе, досталась.

Почти весь класс засмеялся. Не мог удержаться, от улыбки и математик.

— Довольно, довольно, — стал успокаивать он Самохина. — Об одном жалею — сами вы пятерок не получаете. А когда-то… Эх, Самохин, Самохин, сколько я на вас надежд возлагал! Сколько я вас уговаривал: «Учитесь». Из вас бы второй Пифагор вышел. А теперь что? Ну что? Что, спрашиваю я, из вас будет?

Самохин нашелся, ответил:

— Учился и я когда-то…

И добавил:

— Адриан Адрианович, — поднялся вдруг с места Корягин, — давайте сегодня не учиться.

— Что? — удивился тот. — Что вы глупости говорите?

— Не учиться, — повторил Корягин. — Честное слово, сил нет. Смотрите, на дворе что делается. Солнце, небо… Давайте разговаривать.

— Бросьте, пожалуйста, — возмутился математик. — Какие могут быть разговоры во время урока? Тут год учебный кончается, а он с разговорами. Кстати, идите-ка к доске. Я вас давно собирался спросить.

— Ну вот, — опешил Коряга.

— Не надо, — поддержали другие, — дайте ему свободу.

— Чего — не надо? Какую свободу?

— Да заниматься не надо, — загорланили в классе. — Все равно послезавтра годовые отметки раздавать будут. Неужели вам жалко хоть один день в году просто поразговаривать с нами? Расскажите что-нибудь интересненькое, веселенькое.

— Да о чем разговаривать-то?

— Все равно о чем, лишь бы не учиться. Глядите, вон Лобанова уже ко сну клонит.

— То-то у него и двойка по алгебре, — вздохнул Адриан Адрианович.

— Расскажите что-нибудь из вашей жизни, — осторожно попросил Медведев. — Что вы делали, когда были маленький?

Математик распушил бороду и изумленно смотрел на класс.

Самоха спросил:

— Адриан Адрианович, вы были маленький?

— Нет. Вот так с бородой и родился. Что ты глупости спрашиваешь?

— А правда, что есть женщины с бородами? — спросил Коряга. — Даже в «Ниве» такая была нарисована. Сама женщина, а сама с большой бородой.

— Да что вы с ума сошли, что ли? — растерялся математик. — Что с вами сегодня? Не узнаю вас. Ну пошутили и довольно. Возьмемся за дело.

Но в классе продолжали шуметь. Точно весенние воды пробились сквозь кору льда и неудержимо ринулись на просторы.

— Тише! — вскочил Самохин. И, сделав строгое лицо, он сказал серьезно: — Вот этак, Адриан Адрианович, они мне весь год заниматься не давали. Честное слово. Сосредоточишься, соберешь мысли в кучу, а они балды-балды, ту-ту, ту-ту, тара-тара. Разве можно при таких условиях «пифагоровы штаны» решать? Ни одной «штанины» не решишь.

Математик — его тоже разморило теплое солнце — хотел рассердиться, но не сумел. Цепкая лень и зевота взяли и его в свои руки. Поддался общему настроению и сказал только:

— А о своей жизни что я вам расскажу? Ничего вы не поймете. Видите вот перед собой нетрезвого учителя. А почему? Почему это? Разве вы поймете? Разве вы поймете, как я дошел до этого? Вот последний урок даю я вам и больше не увидимся. Вы думаете, мне как? Легко?

В классе насторожились. Мухомор осторожно спросил:

— А зачем вы, Адриан Адрианович, пьете?

— Сядь-ка ты на место, — обрезал Мухомора учитель, но сейчас же сказал мягко: — Долго это объяснять. Вы не поймете. Это глупо пить. И вовсе я не пьяный. Дураки вы все, — крикнул вдруг Адриан Адрианович. — Невежи! Кто вам позволил разговаривать так со мной?

Крикнул и сам понял, что неуместен его крик.

«Э, — подумал он, — все равно больше я не учитель».

Задумался и грустно отошел к окну.

— Адриан Адрианович, — тихо сказал Медведев, — а кто у нас к концу года будет первым учеником — Амосов или не Амосов?

— А вот совет решит, — тихо ответил математик. — Кто заслужил, тот и будет.

— А кто заслужил?

— Вам лучше знать.

— По-нашему — Мухомор, — крикнул Самоха. — Мухомор и больше никто.

— Почему? Почему? — вскочил Амосов. — Почему — Мухомор?

— А потому! — грозно сказал Самохин. — Не выскакивай и сиди, кубышка.

— Сам кубышка.

— Да что вы, белены объелись, что ли? — топнул ногой Адриан Адрианович. — Что за безобразие!

— Форменное! — лукаво подтвердил Медведев.

— Эх, — покачал головой математик и вдруг снова размяк. — Я вижу, — сказал он, — что солнце на вас, действительно, влияет пагубно. Мозжечок у вас у всех разжижился. Складывайте книги. Дежурный, читайте молитву. Впрочем… Можно и без молитвы.

— Без молитвы? — поразились гимназисты, но Адриан Адрианович больше не сказал ни слова и за тринадцать минут до звонка отпустил класс домой.

Все с визгом и хрюканьем высыпали на улицу.

Солнце нежно и ласково грело.