Первый ученик

Сеанс Жоржа Буцкина

Перевалив кое-как в пятый класс, Корягин вдруг почувствовал себя взрослым, перестал стричься под машинку, отпустил «ежика» и купил бритву.

Брить, правда, было нечего, но Корягин усердно мазал верхнюю губу керосином, полагая, что от этого должны скоро появиться усы. Он часто доставал из футляра бритву, тщательно вытирал ее носовым платком и пробовал острие на ногте.

Изменил он и свое поведение. Ему уже стало неинтересно скакать козлом и лазить под партами. Гораздо интереснее было покурить в уборной и послушать, что старшеклассники говорят о политике, о гимназических порядках, об учителях.

Он по-прежнему дружил с Медведевым, но все чаще и чаще вступал с ним в споры, уговаривая держать себя солидней и опрятней одеваться.

— С тобою рядом по улице ходить стыдно, — сказал он как-то Медведеву. — Погляди — ты на ведьму похож.

Медведев, действительно, ходил растрепанным, со сбитой на затылок фуражкой и считал это особым шиком, воображая, что своим внешним видом он наносит решительный удар бездушному гимназическому режиму.

Сегодня в конце большой перемены он заспорил было с Корягиным, как вдруг его внимание привлек Попочка, вышедший из учительской с большой разноцветной афишей в руках. Афишу он приколол к стене, и не прошло минуты, как вокруг нее столпились гимназисты. Перебивая друг друга, они читали ее вслух.

Афиша гласила о том, что завтра, в воскресенье, проезжий фокусник и угадыватель чужих мыслей Жорж Буцкин даст в помещении гимназии свой блестящий сеанс и при этом покажет ряд изумительных номеров: сжарит в шляпе яичницу, проглотит живого кролика и заставит на глазах публики распуститься розу, и что сеанс будет исключительно для гимназистов, и господ преподавателей.

Читая афишу, малыши бурно выражали восторг, а старшеклассники иронически покашливали и острили.

Однако на другой день и те и другие принесли по двугривенному, и не успела окончиться в церкви служба, как все ринулись в зал.

К великому удовольствию старшеклассников, на сеанс привели и гимназисток. Щеголяя белизной накрахмаленных фартучков, они входили попарно и быстро заняли всю левую половину зала.

По правую рассадили гимназистов.

В проходе между рядами остановились Попочка и классная дама, прозванная гимназистками Гусеницей.

Ha Попочке и Гусенице, прежде всего, лежала обязанность заботиться о том, чтобы гимназисты и гимназистки ни в коем случае не подходили друг к другу.

— Не вертитесь, глядите прямо перед собой, — шипела Гусеница, подходя то к одной, то к другой гимназистке.

— Боюсь, Минаев, что шея у вас заболит, — язвил Попочка. — Глядите-ка лучше прямо перед собой.

— Шея болит у того, кого бьют по шее, — спокойно сказал Минаев и переглянулся с товарищами.

— Го-го-го! — захохотали те. — Интересно, кто же это заслужил, чтобы его по шее стукнули?

— Да уж, наверное, есть такой, — многозначительно заметил Лебедев.

Но остроты прервал директор. Он вошел в зал вместе с начальницей гимназии, отцом Афанасием, Шваброй и другими преподавателями. Все они расположились в первом ряду.

— Аполлон Августович, — спросил на ухо батюшка, — а этот фокусник, простите, не из шарлатанов ли каких? Я как-то видел одного фокусника, так тот, действительно, был виртуоз. Такая, знаете ли, ловкость рук… На глазах публики разорвал бубновую даму, зарядил ею пистолет, выстрелил в стенку и…

— Дело не в фокусах, — перебил директор. — Наша задача — отвлечь учащихся от улицы, от тех безобразий, которые творятся там.

— Совершенно верно, — согласился батюшка. — Времена настали не те, что давнопрошедшие. Фабричный люд больно поразнуздался. Того и гляди, с красным флагом пойдут по городу.

— Вот именно, — сказал директор, — а Лебедевым, Минаевым и прочим это большой соблазн.

— Поистине большой. Понимаю, Аполлон Августович, — улыбнулся батюшка. — Следовательно, в том-то и фокус, чтобы отвлечь на фокус…

Ему так понравился каламбур, что он наклонился к начальнице и повторил его, несколько видоизменив:

— Не в том фокус, — сказал он, — чтобы посмотреть фокус, а фокус в том, чтобы гимназисты не фокусничали.

Начальница улыбнулась и хотела что-то ответить батюшке, но в это время на эстраду вышел сам Жорж Буцкин, и все устремили на него глаза.

— Милостивые государи и милостивые государыни, — поворачивался во все стороны Буцкин. — Я имел честь давать сеансы в крупнейших городах Европы…

— Африки и Австралии, — осторожно добавил Медведев.

Буцкин сделал вид, что не слышит, а Попочка зорко побежал глазами по рядам гимназистов, отыскивая виновника.

Виновника не нашлось, а Буцкин продолжал врать:

— И за свои сеансы я получил — вот! — провел он рукой по груди, увешанной дюжиной подозрительно поблескивающих жетонов.

— Браво! — как по, команде, заорали из задних рядов гимназисты, и весь зал дружно захлопал в ладоши.

Приняв аплодисменты за чистую монету, Буцкин любезно раскланялся.

— Итак, — сказал он, — я начинаю. Будьте добры, вооружитесь карандашами, пишите на отдельных листочках любые фразы. Не разворачивая записки, я прочитаю каждую из них. Прошу вас, мадемуазель, — повернулся Буцкин в сторону Лили Хариной, гимназистки седьмого класса. Та почувствовала на себе взгляды гимназистов, покраснела и замахала руками.

— Нет-нет, только не я, — испуганно сказала она.

Тогда Буцкин обратился к ее соседке:

— Может быть, вы?

Та тоже вся вспыхнула и быстро спряталась за подруг.

— Может, мадам изъявит желание что-нибудь написать? — расшаркался Буцкин перед Гусеницей, и зал сейчас же огласился хлопками и возгласами гимназисток:

— Серафима Ивановна! Просим! Просим!

Гусеница, посмотрела на начальницу, та утвердительно кивнула ей головой.

— Прошу, прошу, — еще раз обратился Буцкин к присутствующим и замер в ожидании.

Сотни рук полезли в карманы за записными книжками я карандашами. Даже Швабра достал перламутровый карандашик и стал писать что-то.

У гимназисток же не оказалось ни бумаги, ни карандашей. Этим сейчас же воспользовались гимназисты, чтобы перейти строго запрещенную им черту. Минута — и в сторону гимназисток потянулись десятки рук. Кто любезно предлагал огрызок карандаша, кто клочок белой бумаги, вырванной из записной книжки, кто то и другое вместе. А еще через минуту-другую в сторону гимназисток вместе с клочками чистой бумаги полетели секретные записочки…

— Итак, господа, — продолжал неутомимый Буцкин, — кто уже написал?

— Я, — вскочил Медведев и подошел к эстраде.

— Положите вашу записочку сюда, — протянул ему Буцкин лакированную шляпу.

— Нет, — сказал Медведев, — вы угадайте мои мысли так, без записки.

— Делайте, что вам велят-с, — оборвал Медведева Швабра, — и не умничайте.

Медведев повернулся и пошел на место.

— Итак, господа, — сказал вновь неутомимый Буцкин, — прошу всех класть записки сюда, ко мне в шляпу.

И с этими словами он стал обходить ряды присутствующих.

— Мерси! Мерси! Довольно! — раскланялся Буцкин и вбежал на эстраду.

Все в зале замерли в ожидании. Однако, если на лицах одних отразилось простое любопытство, то на лицах других заиграла загадочная улыбка. Лебедев, Минаев и многие, дружившие с ними, осторожно переглядывались и подмигивали друг другу. Что-то таинственное происходило и в рядах гимназисток восьмого класса.

— Прошу соблюдать тишину, — сказал Буцкин, помешивая в шляпе красивой палочкой, увитой золотой и серебряной бумагой. — Вот я беру одну записку и, не разворачивая ее, подношу ко лбу. Внимание! Айн, цвай, драй! — Буцкин описал в воздухе нечто вроде восклицательного знака и, закрыв глаза, задумался…

— «Се-год-ня хо-рошая по-го-да!» — крикнул он. — Ну-с, кто написал эту записку?

— Я, — отозвался из коридора швейцар Аким, подкупленный Буцкиным.

Все оглянулись, засмеялись.

Аполлон Августович уничтожающе посмотрел на Акима. Аким моментально скрылся.

Буцкин приложил ко лбу следующую записку и, закатив к потолку глаза, воскликнул:

— «Классические науки облагораживают юношество!» Кто это написал?

— Я, — удивленно сказал Швабра. — Браво!

— Замечательно, — поддакнул батюшка. — Ловко и остроумно.

— «Не морочьте нам голову, не отбивайте хлеб у Швабры», — крикнул Буцкин и торжествующе посмотрел на зал. — Кто написал эту записку?

В зале окаменели.

Буцкин пожал плечами.

— Не понимаю, — смутился он, — почему такое замешательство?

Зал грохнул со смеху. Бедный Буцкин, действительно, не понимал. Он не знал, о какой швабре идет речь, и стоял растерянный, не замечая знаков, которые ему делал батюшка.

Швабра опустил глаза, покраснел и нервно потирал руки.

— «Меня пленили твои уста», — продолжал «угадывать» мысли Буцкин. — Чья записка?

Гимназистки зашевелились…

— Твоя? Твоя? — стали спрашивать они друг друга, но никто не захотел признаться, и автора не нашли.

— Дальше! — крикнул кто-то.

Но дальше у Буцкина фокус не вышел. Следующей запиской была такая, которую огласить он не согласился бы ни за что на свете. Он растерялся, умолк и не знал, что делать. Потом, подумав, сбежал с эстрады и, сдвинув брови, подошел к директору.

— Вот, — сказал он, подавая ему записочку. — Разве так можно работать? Я полагал, что в гимназии… Я был в Вене, я был в Париже…

— Позвольте, позвольте, — остановил его директор и стал вместе с батюшкой читать поданную ему записку.

Они одновременно прочитали ее и испуганно посмотрели друг другу в глаза.

На клочке белой бумаги кто-то умышленно искаженным почерком вывел карандашом: «Долой самодержавие!»

Скомкав записку и сунув ее в карман, Аполлон Августович вскочил на ноги и строго сказал Буцкину:

— Довольно! Сеанс окончен!

И вдруг крикнул всему залу:

— Марш по домам!

— По домам? Почему? — раздалось из всех углов.

— А яичницу в шляпе жарить?

— А кролика глотать?

— Что мы даром по двадцать копеек давали?

— Неправильно!

— А в чем дело? — будто ничего не понимая, спросили старшеклассники. — Вы хоть объясните нам.

— Представление окончено! — повторил директор. — Но я еще поговорю с вами. А сейчас — по домам!

И, обратясь к Попочке, приказал:

— Заберите-ка все записки из шляпы.

Хихикая, покашливая, делая вид, что ничего не понимают, гимназисты и гимназистки старших классов стали покидать зал. Только малыши, не посвященные в тайну старшеклассников, были искренне огорчены, не дождавшись конца интересных фокусов.

— Хоть бы кролика проглотил, — вздыхали они, столпившись у эстрады, но Попочка с Гусеницей живо выпроводили их за дверь.

А через полчаса, когда гимназия опустела, Аполлон Августович заперся в своем кабинете. Перед ним на столе лежала целая груда белых, сложенных вчетверо записочек. Он быстро перечитывал их и откладывал одни влево, другие вправо. Справа лежали самые безобидные, вроде: «Гиацинт — мой любимый цветок», а слева…

Слева лежали, например, такие: «Да здравствует свобода!», «Начальница — шпионка», «Отправьте Швабру в сумасшедший дом», «Гимназия — тюрьма. Директор — тюремщик», «Нельзя ли вместо кролика проглотить батюшку?»

Рассортировав записочки, Аполлон Августович задумался.

— Да, — сказал он себе, — да…

И зажег свечу.

На свече он спалил те записки, которые были направлены лично по его адресу, а остальные вложил в конверт и швырнул в ящик письменного стола. Потом позвонил и приказал позвать к себе Попочку.

Когда тот вошел, Аполлон Августович строго спросил его:

— Скажите, ну что мне, уважаемый, с вами делать?

Попочка вздохнул.

— Ну куда вы годитесь? — продолжал директор. — Что вы за надзиратель? У вас под носом черт знает что творится, а вы…

И, указав на царский портрет, он закончил грозно:

— Или служить, или…

— Аполлон Августович, — взволнованно заговорил Попочка, — я, честное слово…

— Что мне от вашего честного слова? — перебил его директор, — что мне оно, когда у вас…

— Да я стараюсь, Аполлон Августович…

— Не вижу.

— Я приложу все усилия… Я… Вот увидите, что…

— Предупреждаю в последний раз! — грубо отрезал директор. — Идите!

Попочка поклонился и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.

Идя на цыпочках по коридору, он решил: «Да, надо, надо будет поймать хоть парочку, хоть одного гимназистика, а иначе…»

И тут же вспомнил, что подходит май, а там и пасха, а к пасхе ему так хотелось купить хорошего жирного поросенка…

«Уволит со службы Аполлон Августович, — испуганно подумал Попочка, — будет тогда мне жареный поросенок… Тогда жене хоть на глаза не показывайся».

И, надевая шинель, он снова сказал себе:

— Хотя бы одного гимназистика…