Пещера Лейхтвейса. Том второй

Глава 86 В ДОМЕ РЫЖЕГО ИОСТА

Двухэтажный каменный дом, возвышавшийся между Доцгеймом и Бибрихом, по соседству с лесом, был лучшей постройкой в окрестностях. Но зато и не было другого дома, который население ненавидело бы так сильно и на который посылало бы столько проклятий. В нем жил управляющий герцогскими имениями и лесами Иост Эндерлин — рыжий Иост, как прозвал его народ, или живодер, как обыкновенно величали его.

Да, теперь в герцогстве Нассауском жилось плохо от этих притеснителей народа. Владетельный герцог содержал блестящий двор, любил хороший стол, устраивал охоты, слепо следуя примеру Франции, в которой в то время Людовик XV утопал в неслыханной до тех пор роскоши. Мелкие германские герцоги тоже заражались отравой, распространяемой французским двором, утрачивая понемногу простые немецкие нравы. Они доходили до бессмысленного подражания французскому королю и повторяли у себя дома все то, что делалось по ту сторону Рейна.

А что там делалось? При Версальском дворе творилось нечто такое, что приводило в ужас всех порядочных людей. Разнузданность нравов, отравления и насилия были там обыденным явлением. Фавориты, владычество которых установилось еще при Людовике XIV и значительно усилилось при его внуке, Людовике XV, пожирали Францию, как вампиры. Они в слепом безумии сосали кровь народа, не задумываясь о последствиях, повторяя за своим легкомысленным королем: «После нас — хоть потоп!»

Французский народ стонал под гнетом притеснений, голод, отчаяние и нужда опустошали Францию, а король, его фаворитки и фавориты проматывали в один вечер больше, чем можно было собрать налогов с двух французских провинций в течение целого года, хотя бы для этого бедняки были обобраны до последней нитки. Но внешняя сторона была, действительно, блестящей. Рассказывали о волшебных праздниках в Трианоне, о сказочных бриллиантах, украшавших каждое парадное платье короля и его фавориток… Эти рассказы, распространяемые хорошенькими женщинами и галантными искателями приключений, были столь соблазнительны, что не шутя кружили голову каждому ничтожному владетельному герцогу, желавшему разыгрывать у себя дома Людовика XV, на что требовалось много денег. Удовольствия и развлечения стоят очень дорого. Но с этим не считались, была бы только исполнена прихоть. Таким образом, весь свет веселился. Когда богач или вельможа просыпался, то первым делом задавал себе вопрос: «Где мы будем сегодня веселиться?» и поздно ночью, полупьяный, ложась спать, он повторял: «Где мы будем веселиться завтра?»

В течение этого рассказа мы еще увидим, к каким страшным последствиям привела эта страсть к мотовству и как отразилась она на герцогстве Нассауском. Герцог, исчерпав все свои финансовые ресурсы и продолжая нуждаться в деньгах для удовлетворения своих порочных наклонностей и расплаты с кредиторами, прибегнул к гнусному и отвратительному средству: он продал граждан своего государства в Америку, где Джордж Вашингтон вел с Англией войну за освобождение, — продал за презренное золото лучших сынов своей родины, как простой товар! Но ограничимся пока этой краткой ссылкой, достаточно ясно говорящей за себя.

Итак, герцог Нассауский нуждался в людях, умеющих собирать налоги и выжимать последние гроши из карманов бедняков. Одним из таких был управляющий герцогскими имениями и лесами Иост Эндерлин, сын сапожника с низовья Рейна. Он должен был бы знать народные нужды, должен был принимать их близко к сердцу, так как в детстве часто видел слезы матери, когда у нее не хватало хлеба накормить голодных ребят. Но старая истина такова: выскочки, вроде рыжего Иоста, благодаря случаю поднявшись на некоторую высоту, тотчас же забывают свое прошлое и не могут себе представить, что есть люди, не имеющие возможности лакомиться ежедневно дичью, рыбой и дорогим рейнвейном. Эти выскочки обыкновенно превращаются в самых беспощадных сборщиков податей, зная, что только этим способом они могут удержаться на своих местах. Лучшим примером являлся рыжий Иост. С тех пор как он сделался управляющим герцогских имений и лесов, бесконечно больше слез стало проливаться в герцогстве Нассауском и много погибло людей, которые могли бы благополучно продолжать свое существование.

По правде сказать, рыжий Иост вел дело уж слишком круто; он старался соединить герцогские интересы со своими собственными и достигал этого следующим способом. Когда к нему являлся какой-нибудь отец семейства с просьбой об отсрочке налогов, рыжий Иост сначала запугивал его описью имущества и тюрьмой. Затем он как будто смягчался, тронутый просьбами, жалобами и слезами несчастного, и с злым лукавством решался еще раз сделаться жертвой своего доброго сердца, то есть брался уплатить из своего собственного кармана налог недоимщика, но, конечно, не без процентов. Он сам должен был занимать деньги, чтоб помогать бедным людям; поэтому он нуждался в надежном обеспечении, для чего несостоятельные плательщики должны были закладывать ему дома, скот, мебель и товар. Несчастные обыкновенно поддавались на удочку, надеясь таким образом иметь передоимку хоть на полгода; но шесть месяцев проходили скоро, и когда наступал срок, рыжий Иост предъявлял вексель и выгонял на улицу целые семейства, отбирал товар у купца или последнюю мебель у бедной вдовы. Таким образом герцог получал свои деньги, а рыжий Иост богател.

И за такого-то человека вышла замуж кроткая и добродетельная Ганнеле. Не только жители Доцгейма, но все, кто только слышал об этой странной свадьбе, с удивлением покачивали головами.

Было раннее утро. Роса еще блестела на траве в саду позади дома Иоста Эндерлина. Стеклянная дверь на веранду отворилась, и на пороге показалась молодая женщина в нарядном капоте, отделанном кружевами и красиво облегавшем ее прелестную фигуру. Голубой цвет капота очень шел к ее белокурым волосам, двумя толстыми косами обвившим ее головку, и к большим грустным глазам на бледном лице. Лицо ее было очень бледно. Среди роскоши и блеска цветов, щеголявших друг перед другом своими красками и ароматом, молодая женщина казалась бледной розой, застигнутой весенним холодным утренником и жаждавшей теперь теплого живительного луча.

Молодая женщина на веранде была Ганнеле. Она осмотрелась, желая убедиться, что никого нет поблизости, затем вошла в дом и снова сейчас же вернулась на веранду, говоря про себя:

— Работники и работницы уже ушли, а он спит, значит, я могу смело позвать моих бедных и приняться за мое ежедневное утреннее занятие.

Сказав это, Ганнеле взяла два стакана с маленького столика, стоявшего на веранде, и три раза ударила их один об другой. В ту же минуту за деревьями, окаймлявшими сад со стороны улицы, что-то зашевелилось и толпа бедняков, большею частью женщин и стариков, направилась через сад к веранде; каждый из них держал в руке мешок или корзину. С первого же взгляда было видно, что эти люди жили исключительно милостынею, не будучи в состоянии исполнять какую-либо работу. Некоторые из них, по-видимому, только что оправились от тяжелой болезни, другие страдали подагрой и опирались на палки или шли на костылях. Одна молодая женщина заслуживала особенного сострадания: у нее не было рук. За ее плечами висела плетеная корзинка; на истощенном лице ее выражалась бесконечная скорбь.

— Здравствуйте, госпожа управительница. Доброго утра, госпожа Ганнеле, — тихо пробормотали нищие, не смея возвысить голоса.

— Тише — пожалуйста, тише, — остановила их Ганнеле, спускаясь к ним с веранды, — он сегодня дома, он не уехал.

— Дома?! — пронеслось со страхом между нищими, и некоторые уж собирались уйти из сада.

Но Ганнеле удержала беглецов.

— Держитесь только спокойно, тогда не будет никакой опасности; он спит. Вчера вечером он кутил с нотариусом из Висберга и, по-видимому, хорошо угостился, так как еще и теперь лежит наверху, как мертвый.

— Как мертвый, — раздалось в толпе нищих, и тон этих слов ясно выражал страстное желание видеть его мертвым, возносимое бедняками к Небу.

— Все ли вы тут? — спросила Ганнеле, окинув быстрым взглядом толпу. — А где бедный Яков — чахоточный корзинщик? Почему он не пришел выпить теплого молока, которое я принесла ему со скотного двора?

— Бедный Яков умер, — объяснил дряхлый старик, сам стоявший одной ногой в могиле. — Он скончался сегодня в час ночи; меня призвали к нему, но когда я пришел, он был уже при последнем издыхании. Я должен передать от него последний привет госпоже управительнице. Он просил сказать, что до последней минуты благословлял ее.

— Бедняга, он много страдал, но теперь ему хорошо, — сказала, вздохнув, Ганнеле.

И снова, как эхо, повторилось в толпе нищих:

— Да, ему теперь хорошо.

— А теперь за работу! — воскликнула Ганнеле. — Приготовьте корзины и мешки, я сейчас принесу все, что припасла для вас. Но повторяю, не шумите, чтобы он не проснулся.

Она вошла в дом, а нищие, собравшись в кружок, начали тихо шептаться:

— Это настоящий ангел, Божий ангел, что бы мы делали без нее?

— Мы перемерли бы все с голоду! — воскликнула старая беззубая старуха, вытирая ладонью свои воспаленные глаза. — У нее доброе сердце. Я давно бы подохла, если бы она не сжалилась надо мной. Моя дочь, несмотря на то, что замужем за богатым мясником во Франкфурте-на-Майне, вовсе не думает о своей матери: за весь год она не пришлет мне фунта мяса, из которого я могла бы сварить себе суп. А Ганнеле заботится обо мне, как родное дитя.

— И обо мне также! И обо мне!.. И обо мне!.. — послышалось кругом.

— А между тем странно, — проворчал седой старик, только что сообщивший о смерти Якова, — что такая добрая душа вышла замуж за такого подлеца и негодяя, как рыжий Иост.

— О, она чувствует отвращение к собственному мужу, отцу ее ребенка, потому-то и выглядит такой несчастной и убитой.

— Да, это загадка, над которой многие ломают голову, — проговорила старуха, жаловавшаяся на бессердечие своей дочери. — Ганнеле считалась красивейшей девушкой в Доцгейме, и никто не мог сказать про нее дурного слова. Многие не прочь были жениться на бесприданнице, но знали, что она любит Отто Резике. Но он пошел по дурной дороге, стал разбойником, товарищем Лейхтвейса, ну Ганнеле с отчаяния и бросилась первому, кто попался, на шею.

— Этого не могло быть! — воскликнула другая. — Рыжий Иост, конечно, не первый и не лучший из тех, кого она могла выбирать.

— Перестаньте, — остановил старик расходившихся женщин. — По какой бы причине Ганнеле не вышла за Иоста, нас это не касается. Верно только, что то зло, которое причиняет ее муж, она всегда старается исправить, и то, что он отнимает, она, сколько может, возвращает бедным.

— Тише, вот она, — пронеслось между нищими.

Ганнеле вернулась на веранду, нагруженная всевозможными припасами, которые разложила на столе и сделала знак беднякам подойти. Нищие один за другим стали подниматься по ступенькам, протягивая свои мешки и корзины; Ганнеле щедро наполняла их хорошим душистым хлебом, который сама испекла, яйцами, бутылками с молохом, ветчиной, все это было взято из кладовой рыжего Иоста, битком набитой всякими припасами.

— Вознагради тебя Господи! Храни тебя Бог! — слышалось отовсюду.

Если бы все пожелания, сыпавшиеся на голову Ганнеле, могли исполниться, она была бы счастливейшей в мире.

Наконец подошла безрукая женщина. Ее корзину Ганнеле наполнила до краев.

— Приходите каждое утро, фрау Больт. У меня отложено для ваших детей несколько платьиц, а на самом дне вашей корзины лежит шестифранковый талер, который вам скоро понадобится для уплаты налога за вашу хижину.

Слезы потекли по щекам бедной женщины.

— Да воздаст вам Господь за все, что вы для меня делаете, госпожа управительница. Встреть я вас раньше, не случилось бы несчастья и у меня были бы целы обе руки, я могла бы тогда и трудом хоть что-нибудь зарабатывать себе и детям.

— Вы говорите о несчастии, — сказала Ганнеле, — но должны сознаться, что и сами были отчасти виноваты в нем.

— Ах, я не могла иначе поступить, госпожа управительница! — воскликнула безрукая. — Меня тогда принесли домой полумертвую, подстреленную, как дичь, господином Иостом. Его угрозы посадить меня в тюрьму за зайцев, которых я время от времени ловила, чтобы прокормить себя и детей, привели меня в такое отчаяние, что я, простившись с детьми, поднялась на церковную колокольню и, взглянув последний раз на Божий мир, бросилась вниз. Но во время падения страшная мысль поразила меня; я представила себе своих бедных детей голодными, вынужденными просить милостыню. Тогда мне снова страшно захотелось жить. Чтобы смягчить удар при падении и защитить голову, я быстро протянула вперед руки. В следующее мгновение я лежала на земле без чувств, обливаясь кровью. Долго пролежала я в больнице. К счастью, жизнь моя была спасена, но обе руки пришлось отнять. Кости были в нескольких местах раздроблены, и начинался антонов огонь. И я вернулась к детям вдвое несчастнее, чем ушла от них. Теперь я уж ничего не могу для них сделать.

Глаза Ганнеле наполнились слезами при рассказе старушки. Она быстро вынула из кармана маленький вязаный кошелек и достала из него два талера.

— Вот, фрау Больт, возьмите еще это и, пожалуйста, приходите аккуратно каждое утро. На завтра я приготовлю вам курицу: вы нуждаетесь в хорошей пище, потому что до сих пор еще выглядите больной и слабой.

При этих словах Ганнеле положила два талера в корзинку старухи.

— Так-то ты расточаешь мое добро, так-то хозяйничаешь за моей спиной, пускаешь нищих в мой сад и набиваешь им корзины и мешки! Вот так хозяйка, которая обкрадывает своего собственного мужа.

В саду послышались испуганные крики.

На веранде стоял рыжий Иост. Он только что встал с постели и был в том самом костюме, в котором накануне пьяный улегся спать. Его жесткие рыжие волосы и красная борода были спутаны и торчали копной. Спускаясь на веранду, он захватил с собой плеть, которой теперь грозно размахивал. Толпа нищих с ужасом отскочила, как будто земля разверзлась перед нею и она увидела самого дьявола. Но и Ганнеле испугалась не менее нищих; смертельно бледная, дрожа всем телом, она отступила.

— Я вас научу таскать провизию из моего дома и без моего позволения расхаживать по моим владениям, — орал рыжий Иост. — Будь у меня ружье, я не задумался бы перестрелять всех вас… проклятые лентяи, воры… если вы голодны, то жрите древесные листья или затягивайте плотней ремни на животе, чтоб замолчали ваши желудки… Прочь, негодяи, из моего сада!

В несколько прыжков рыжий Иост очутился среди толкавших друг друга бедняков и калек; плеть засвистала в воздухе, и удары посыпались на спины и протянутые руки несчастных.

Иост не успокоился, пока не выгнал всю толпу из сада; он ни на что не обращал внимания и наносил яростные удары по чему попало. Его не смущала кровь, брызгавшая из-под его плети и покрывшая лица и руки нищих.

— Ушли, как будто ветер смел их, — грубо смеялся теперь рыжий Иост. — Да, нужно иметь глаза, да глаза, чтоб знать, куда утекает добро, с таким трудом нажитое. Но я употреблю теперь другие средства и способы, чтобы положить конец расточительности и хищению моего добра. Э, да тут еще одна осталась — жена браконьера Больта… значит, не только нищие, но и преступники появляются в моем доме за моей спиной… на, получай, безрукая баба! Ха, ха, ха, ты-то уж теперь не закроешь своего лица от моих ударов.

Плеть свистнула в воздухе и опустилась прямо на лицо несчастной женщины, оставив на обеих щеках кровавые рубцы. Но вдова Больт перенесла без слез страшную боль. Ее черты перекосились, на губах выступила пена, а глаза, метавшие искры, впились в лицо рыжего Иоста.

— Убийца! — закричала она. — Трусливый убийца! Не хочешь ли ты и меня убить, как убил моего мужа?

— Молчи, старуха, и убирайся вон! — проревел Иост хриплым голосом, вздрогнув при последних словах безрукой. — Я накрыл твоего мужа в герцогском лесу и имел полное право пустить ему пулю в сердце, когда он отказался отдать мне свое оружие.

— Ты лжешь, рыжий Иост! — возразила несчастная женщина. — Мой муж в тот день даже не имел при себе ружья. Я скажу тебе, почему ты застрелил его.

— Ни слова, или я снова пущу в ход мою плеть.

— Бей, сколько хочешь, я не боюсь смерти. Смотри, я не дрожу и останусь в твоем саду, сколько захочу. Мой муж однажды подсмотрел, как ты продал лесному торговцу из Франкфурта-на-Майне целый воз дров, нарубленных из прекрасных деревьев, и уж, конечно, не снесенных бурей. Спрятавшись за кусты, он видел, как ты клал в карман деньги, которые, конечно, не попали в герцогскую кассу. Но ты заметил моего мужа, свидетеля твоего воровства, и с тех пор решил убрать его со своей дороги. За это ты и подстрелил его, хотя он шел лесом совершенно безоружный.

Иост Эндерлин изменился в лице. Несколько раз он поднимал плеть, но какая-то странная сила не давала ему нанести удара этой женщине во время ее страшных обвинений.

— Почему же ты не донесла на меня суду или не сообщила этого герцогу, если ты так уверена в моей виновности?

— Это не помогло бы мне, — возразила фрау Больт. — Я знаю, мы, бедняки, никогда не бываем правы ни перед судом, ни перед герцогом. Когда ты в лесу стрелял в моего мужа, там никого не было; муж мой умер и не может свидетельствовать против тебя, а без свидетелей и доказательств какой же может быть суд? Кроме того, — продолжала несчастная женщина, — когда я поздней задумала возбудить против тебя обвинение, меня остановила мысль, которая удерживает и теперь: твоя жена. Она настоящий ангел, и мы не поймем, какая непостижимая сила заставила ее соединиться с таким дьяволом, как ты; насколько ты отвратителен и порочен, настолько она добра и честна. По этой-то причине я и не решаюсь засадить тебя в смирительный дом.

При этих словах старуха спокойно прошла мимо Иоста и, не взглянув на него, медленно вышла из сада. Рыжий Иост, который за последние годы порядочно разжирел, с трудом нагнулся, чтоб поднять упавшую плеть. Сцена, разыгравшаяся между ним и женой мнимого браконьера, происходила близ беседки, густо обросшей плющом. Когда он нагнулся, то плющ вдруг задрожал и, если б Иост поднял в эту минуту голову, то кровь застыла бы в его жилах: он увидел бы, что жизнь его висела на волоске. Но тот, кто держал пистолет, должно быть, в последнюю минуту раздумал; дуло скрылось в плюще, и Иост остался невредим. Пока он разговаривал с вдовою Больт, Ганнеле подошла к мужу, решившись удержать его руку, если бы он вздумал привести в исполнение свою угрозу избить старуху. Обернувшись, Иост увидел перед собой жену, прелестная бледная головка которой выступала как из рамы перед обвитым плющом окном беседки.

— А теперь примемся за тебя, — заревел Иост, обращаясь к жене. — Слушай, что я тебе скажу, и запомни каждое мое слово, в следующий раз я не ограничусь словами. Я забуду, что ты моя жена и мать моего ребенка. Ты отведаешь этой плети, которой я угощу тебя точно так же, как сейчас угостил этих мерзавцев.

— Я нисколько не сомневаюсь в том, что ты способен избить собственную жену, но это мне не помешает отдавать бедным и больным все, что я сберегаю экономией в хозяйстве.

— Ты ничего не сберегаешь! — яростно закричал рыжий Иост. — Право удивительно, что эта нищая, не принесшая мне в приданое ни одного талера, которой я сам должен был купить чулки и башмаки к венцу, теперь без зазрения совести раздает мое имущество. Я знаю, почему ты так поступаешь, я вижу тебя насквозь. Хотя ты прикидываешься святошей, но я отлично понимаю, что ты хочешь разорить меня и довести до нищенской сумы. Этим ты думаешь отомстить мне за то, что я тебе сделал. Да, это совсем по-женски: делать вид, как будто все забыто для того, чтобы исподтишка нанести удар.

— Тебе нечего бояться моей мести, — ответила Ганнеле, пристально взглянув на Иоста, — хотя я имею полное основание сделать все, что ты сейчас приписывал мне. Да, было бы вполне справедливым если бы я испортила твою жизнь так же, как ты загубил мою. Но будь покоен. В тот день, когда я последовала за тобой к алтарю, я отказалась от всякой мести — я твоя жена и никогда этого не забуду.

— Ты моя жена! — воскликнул Иост Эндерлин, и щеки его залила густая краска. — Хорошая жена! Я должен вымаливать у тебя каждый поцелуй, каждую ласку или брать их силой! Да, я знаю, кто сидит у тебя в голове, к кому рвется твое сердце, хотя ты под венцом и клялась любить меня. Ты думаешь о негодяе, бродяге и разбойнике — Отто Резике, которого до сих пор еще любишь. При каждой ласке, которую я насильно вырываю у тебя, ты думаешь о нем. Каждый раз, когда я тебя целую, ты закрываешь глаза и воображаешь, что это он целует тебя. Хоть этой собаки давно уже нет здесь, все же тень его всегда стоит между нами и не дает мне пользоваться моим счастьем. Но я отгоню эту тень, — заскрежетал зубами рыжий Иост, — я изгоню самое воспоминание об этом разбойнике из твоего сердца, если бы даже для этого пришлось вырвать у тебя и самое сердце. Я твой муж, и ты должна меня любить.

— Ты не можешь принудить меня к этому, — решительно сказала Ганнеле, упрямо откинув голову. — Посредством преступления ты мог заставить меня стать твоей женой; эту загадку, которая всех так удивляет, никто никогда не разгадает, потому что я до последнего издыхания буду тщательно скрывать тайну своего позора, но любви, любви ты не можешь от меня ожидать — ненависть и отвращение, которые я питаю к тебе, ты не можешь обратить в любовь. А чтобы ты не имел никакого сомнения, заявляю тебе: да, мое сердце и сегодня принадлежит Отто Резике, как и принадлежало ему всегда. О нем думаю я в бессонные ночи, за него болит моя душа. Одна мысль, что ребенок принадлежит не ему, а тебе, приводит меня в содрогание.

— Дерзкая шлюха! Вот тебе! — Рыжий Иост замахнулся плетью и ударил жену.

Затем, подняв свой железный кулак, он собирался ударить жену в лицо. В это мгновение между плющом беседки снова показалось дуло пистолета. Жизнь господина управляющего герцогскими владениями в эту минуту была в опасности. Но, на свое счастье рыжий Иост опустил руку, не нанеся удара, и со страшным проклятием направился к веранде. На ступеньках он еще раз обернулся и крикнул Ганнеле, все еще стоявшей прислонившись к беседке:

— Я уезжаю и не вернусь раньше вечера. Подумай и будь благоразумна. Все-таки ты моя жена и мать моего ребенка, и мне не хочется принимать против тебя крутых мер. Забудь подлого разбойника Отто Резике, который очень скоро непременно попадет или на виселицу или на колесо палача вместе со своим атаманом Лейхтвейсом; благодаря Богу, вот уже несколько лет, как он исчез из наших краев. Будь умницей, люби меня и не раздавай моего имущества.

Ганнеле отошла от беседки, закрыла лицо руками и, горько плача, опустилась на колени у цветочной клумбы. Несколько минут спустя из дома вышла служанка, держа в руках спеленатого ребенка.

Ганнеле быстро поднялась, не желая, чтобы кто-нибудь видел ее горе.

— Что тебе? — обратилась она к няньке.

— Я хотела спросить, где мне гулять с ребенком, в саду или идти в лес?

— Иди в лес и посиди там под тремя большими соснами. Я скоро тоже приду туда.

Однако нянька двинулась не сразу; она стояла в нерешительности.

— Неужели вы не поцелуете своего ребенка? Всего полчаса, как он проснулся, и вы еще не видали его.

Но молодая женщина стояла неподвижно. Нянька, вздохнув, сделала несколько шагов, но Ганнеле остановила ее.

— Дай мне ребенка.

Она взяла его из рук няньки и стала нежно целовать его розовые щечки.

— Нет, ты не виновато, бедное невинное дитя, что появилось на свет, ты не должно отвечать за пороки твоего негодяя отца. Ты моя кровь и плоть, мой бедный мальчик. Тебе и без того предстоит тяжелая борьба в жизни, чтобы избегнуть проклятья, тяготеющего над тобой с первого дня твоего рождения.

Ребенок, глядя на плачущую мать, весело улыбался. Ганнеле еще раз поцеловала его и, приласкав, отдала няньке, которая отправилась в соседний лес. Несколько минут спустя послышался стук лошадиных копыт. Рыжий Иост, уже совсем одетый, подъезжал на гнедой лошади. Ганнеле быстро отошла в сторону, чтобы избежать его поцелуя.

Так простояла она несколько минут в глубокой задумчивости.

— Прошлое, дорогое прошлое, — шептала она. — Там далеко осталось мое счастье. Теперь передо мною неумолимая, суровая действительность. Дай мне, Боже, силы выполнить мои обязанности до конца!

— Ганнеле!.. Ганнеле!..

Молодая женщина, как громом пораженная, подняла голову и, отступив от беседки, с удивлением взглянула на ее дверь.

— Ганнеле!.. Наконец-то я нашел тебя, моя Ганнеле.

В дверях беседки стоял высокий, стройный, бледный молодой человек с темно-русыми волосами.

Ганнеле глядела на него как на призрак, как на что-то сверхъестественное.

— Отто Резике? — наконец прошептала она бледными, дрожащими губами. — Отто Резике… это ты?

— Я, — ответил молодой разбойник.

В следующую минуту он бросился к молодой женщине, схватил ее на руки и внес в тёмную беседку.