Песни былого. Из еврейской народной поэзии

Залиты слезами улицы в местечке,

Столько слез, что можно плавать словно в речке.

Забирают мальчиков — чье на нас проклятье? —

Берут без сочувствия, берут без понятья.

Мальчиков из школы вырывают силой,

В сапоги, в шинели обряжают силой.

Головой кивают старосты общины.

Нас не защищают мудрые раввины.

Богатей Раковер семь сынков имеет,

Все они здоровы, каждый сын — жиреет,

А у бедной Леи единственного сына

В списки те проклятые занесла община.

Бедняков в солдаты — нечем откупиться.

Бедняков в солдаты — не важные птицы.

Что же получается? Не годны в солдаты

Бугаи здоровые, чьи отцы богаты.

Я в доме соседа хотел схорониться,

Сказал мне хозяин: «Здесь быть не годится!»

Сказал мне хозяин, что сам он боится,

Сказал, что надежней всего — откупиться.

Но чтоб от солдатчины мне откупиться,

Должно хоть немного деньжонок водиться.

Когда ж откупиться никак невозможно,

Так в погребе спрячусь, местечко надежно.

И вот я спустился в тот погреб холодный,

Сижу я, дрожу, одинокий, голодный.

Проходят три ночи, проходят три дня,

Нет мочи, хозяин забыл про меня.

Забыли меня в этой смрадной темнице,

Никто не дает ни поесть, ни напиться.

Когда я зачахну, о господи боже,

Никто не узнает, никто не поможет.

Пусть будет что будет, спасения нет.

Из ямы холодной я вылез на свет.

«Почтенный хозяин, хозяюшка Роха,///

Вы что же, не знали, как было мне плохо?»

«Вы что же, совсем про меня позабыли,

Еды и воды мне три дня не носили?»

Увидела Роха, что стало со мною,

И хлеба достала, и кружку с водою.

Умыться иду перед скудной едою,

А мнится мне, будто приходят за мною.

Чтоб вытереть руки, тряпицу мне дали,

А мнится: мне руки цепями сковали.

К столу подошел я и начал молиться.

Да в двери, почудилось, кто-то стучится.

Поел и опять помолился я богу,

Да впрямь хапуны подступили к порогу.

«Я знаю, не в гости пришли вы, евреи, ///

Пришли вы за жизнью несчастной моею.»

«Что делать, мне нечем от вас откупиться.

И нету защиты, и некуда скрыться».

Худую мою одежонку сорвали,

Мне руки и ноги цепями сковали.

Как зверя, в телегу меня погрузили,

Под стражею в город меня проводили.

Несчастная мать побежала в общину,

Да только слезами поможет ли сыну?

Сказала старуха: «О господи боже,///

Единственный сын мой, кормилец, надежа!»

«Единственный сын мой, а в список проклятый

Его записали, как будто он пятый».

Угрюмо община трясла бородами:///

«Старуха, ты сына спасешь ли слезами!»

«Ты лучше молчи, не кричи ты покуда,

— Ты глупою речью не сделала б худа!»

— Лестницу приставлю к черной туче,

Доберусь до бога самого

И скажу: «Любимого не мучай,

От солдатчины спаси его!»

— Лестницы не ставь ты к черной туче,

Господу не надо досаждать,

Ты сама подумай: разве лучше

Лезть на небо, чем солдата ждать!

— Милый, будет все, как пожелаешь,

Буду ждать и год я, и другой.

Но ты сам себе не представляешь,

Как несладко быть всю жизнь одной!

Нету мне сочувствия, утешенья нет,

В воинском присутствии ждут тебя чуть свет.

Лучше пусть случится меньшее из зол,

Чтобы хоть по хворости ты не подошел!

Милый мой расстанется с молодой со мной,

И вдовой останусь я, не побыв женой.

То, что нам назначено, видно, не к добру.

Потому заплачу я завтра поутру.

С вами не случится пусть горя, что со мной,

Быть мне не девицею, не мужней женой.

Ты уходишь, милый мой, а придешь когда,

Буду ли красива я, буду ль молода?

Нету мне сочувствия, утешенья нет,

В воинском присутствии ждут тебя чуть свет.

Что мои моления, плакала я зря,

Нету мне спасения от батюшки-царя.

Наверху комиссия,

Нас ведут туда,

Дружно головами

Кивают господа.

В комнату приводят,

Ставят у стола.

«Ну ка раздевайся,

Парень, догола!»

Ой, мне горе, ой, беда,

Нет дороги никуда.

Стану я солдатом,

Мне спасенья нет,

В том я виноватый,

Что мне двадцать лет.

Мерят грудь и плечи

Всем парням подряд.

Откупиться нечем,

«Годен», — говорят.

В комнату другую

Вводят в тот же день.

«Вот штаны солдатские, —

Говорят, — надень!»

Ой, нам горе, ой, беда,

Нет дороги никуда.

Будем мы солдатами,

Нам спасенья нет.

В том мы виноватые,

Что нам по двадцать лет.

Ой, в присутствии топят печи,

Дым идет из высоких труб.

Ой, себя мне утешить нечем,

Потому что солдат мне люб.

Над присутствием все в тумане,

Горько катятся слезы из глаз.

Бьют часы моих тяжких страданий,

Что ни миг — то двенадцать раз.

Бьют и в доме часы двенадцать,

Спать пора в этот час ночной,

А глаза мои все слезятся,

Все мой рекрут передо мной.

Плачьте, птички, со мною вместе,

Не унять нам его тоску.

Все ж с какой-нибудь доброй вестью

К моему летите дружку.

Птички, птички, сделайте милость,

Полетите, дождавшись дня.

С той поры, как в него влюбилась,

Отвернулись все от меня.

Дождь идет и пройдет когда-то,

Может, высохнет в лужах вода.

Что же я полюбила солдата,

Погубила себя навсегда.

Башмаки без каблуков

В моде, как когда-то,

Нынче в моде — женихов

Забирать в солдаты.

Забирают молодых,

Статных да пригожих,

Утешал меня жених, —

Дескать, бог поможет.

Бог помог, и милый мой

В дом свой воротился.

Но ко мне он ни ногой.

Может, ходит он к другой,

Может, загордился.

Погода совсем плоха.

Гуляешь — и то не в охоту,

Служить моего жениха

Послали в девятую роту.

Пришел он, мой дорогой.

Там стали кричать, ругаться,

Он заскучал, и домой

Ему захотелось податься.

Вернулся мой дорогой,

Теперь ему прятаться нужно,

Теперь у меня он трефной,

Сбежал он от царской службы.

Все вроде сходило с рук,

Но как-то его, беднягу,

Выследил Полещук:

Показывай, мол, бумагу!

Нахмурился мой дорогой:

«Теперь пропаду я безвинно,

Ведь нету бумаги другой,

Кроме рубля с полтиной».

Бумагу взял Полещук

И, в шапку деньги ховая,

«Сиди, — сказал Полещук, —

А я тебя знать не знаю!»

Терплю я немало мук,

Спасая его, бедолагу.

Повадился к нам Полещук

Ходить, проверять бумагу.

И вам придется несладко сейчас,

Хоть ваши отцы богаты,

Теперь уже скоро потянут и вас,

И вы попадете в солдаты[1].

Пускай твой отец хоть богач, хоть купец,

Теперь без почтенья былого

Тебе придется несолоных щец

Хлебнуть из котла полкового.

Охотников лямку тянуть за вас

Теперь уже не найдется,

И плача слушать дурацкий приказ

Вам уж самим придется.

В домах богачей, как в дому бедняка,

Кто-то заплачет тоскливо.

Богач бедняка, как свояк свояка,

Поймет хоть во время призыва.

Не плакали вы о своих сыновьях.

Вы, богачи, откупались,

И в дни, когда плакали в наших домах,

В ваших домах смеялись.

Когда мы наших любимых сынков

Из дому провожали,

Когда их вели, как на бойню быков,

Вы этого не замечали.

Бог вас хранит от тюрьмы и сумы,

Но, хоть единое, все же

Горе, которое знали лишь мы,

И вам достанется тоже.

Сынки ваши сладкое вспомнят житье,

Когда без былого почтенья

Фельдфебель разбудит их криком «В ружье!»

И поведет на ученье.

Бог упаси, не стращаю я вас,

Но будьте немного потише.

Сами читайте — вот он, указ,

По милости царской вышел.

Не то что я радуюсь вашей беде,

Я вам не желаю несчастья.

Но общее горе всегда и везде

Людей утешает отчасти.

Старикам скажите, чтоб не ждали,

Что в казенном доме их сынков

С тощими невестами венчали.

Не спросив согласья женихов.

Нас в казарме окрутили ловко

С помощью казенного писца,

И жена по имени Винтовка

Путь со мной разделит до конца.

Я смирился со своей судьбою,

Делать нечего — что есть, то есть.

После свадьбы с молодой женою

Повезут меня куда, бог весть.

— Что вы делаете, братья?

Что вы делаете, братья?

— Службу служим в царской рати,

Службу служим в царской рати!

Наша кровь — царю водица,

А куда это годится?

— Трудно ли служить в пехоте,

Где, солдаты, вы живете?

— Мы живем в казарме, братья,

В каменной казарме, братья!

Здесь со стен течет водица,

Жизнь такая не годится.

— Ночью где вы спите, братья?

Вы на чем лежите, братья?

— На неструганых полатях!

На неструганых полатях!

Ни раздеться, ни укрыться.

Разве этак спать годится?

— Ну, а если в брюхе пусто?

Ну, а если в брюхе пусто?

— Хлеб едим да щи с капустой,

Черный хлеб да щи с капустой,

Хлеб да щи — одна водица!

Это, братья, не годится!

— Как несете службу, братья,

Как несете службу, братья?

— Офицеру — чистим платье,

Чистим сапоги и платье,

Чистим мы, а он бранится,

Эта жизнь куда годится?

Год четырнадцатый, год проклятый,

Год четырнадцатый, год проклятый,

Запасных нас всех берут в солдаты, ой!

Мы пехота, мы идем в болота,

Мы пехота, мы идем в болота,

Рвется все кругом, а жить охота, ой!

Все гудит, гремит, а жить охота.

Все гудит, гремит, а жить охота.

Рядом справа умирает кто-то, ой!

Примет он последние мученья,

Примет он последнее мученье

И останется без погребенья, ой!

Из груди солдата кровь сочится.

Он лежит, из сердца кровь сочится.

Птица на лицо ему садится, ой!

Птица, птица, ты лети за горы,

Птица, птица, ты лети за горы.

Передай, что я вернусь не скоро, ой!

Птица, птица, прочь лети отсюда,

Птица, птица, прочь лети отсюда,

Матери скажи: я жив покуда, ой!

Ты не говори ей, что со мною.

Ты не говори ей, что со мною,

Ей бездетной быть, жене вдовою, ой!

Ты не говори, она заплачет.

Ты не говори, она заплачет.

Пусть соседи, как хотят, судачат, ой!

Говорят, увижусь я с женою

И увижусь с матерью родною,

Если камень потечет рекою, ой!

Вот уже течет поток кровавый,

Смешан камень и песок кровавый.

Но не возвращаюсь я со славой, ой!

Я без савана и без молитвы,

Я без савана и без молитвы

Буду гнить в земле на поле битвы, ой!

Не оплакан матерью родною.

Не оплакан молодой женою.

Пусть хоть ветер плачет надо мною, ой!

Как живу я, мама? Понемногу.

Вот я и письмо пишу домой.

Отняли мне руку, слава богу,

Я теперь почти совсем слепой.

Плачет милосердная сестрица,

И качает лекарь головой.

Что-то мне не спится, не лежится,

Что-то плачу я, едва живой.

Передать прошу такое слово

Я невесте дорогой моей:

Пусть меня забудет и другого

Жениха найдет, поздоровей.