Песнь вторая. О принцессе, сумраке и гитаре.

Глава 11

Прохладные нежные пальцы тумана ласкали кожу, мокрая трава под босыми ногами щекоталась и мягко покалывала, рассветная тишина обволакивала, словно густые сливки… легкий ветерок колебал полупрозрачное белое марево, и, казалось, нет больше ничего — только туман и трава, трава и туман. Собственные шаги не были слышны в этой белой бесконечности, и лишь свежий запах реки — водоросли и кувшинки — и тишайший плеск волны подсказывали, что в мире может быть что-то кроме травы и тумана. Легкость, покой и радость ощущались здесь как единственно возможные чувства, сердце трепетало от восторга, и неудержимо хотелось танцевать… и сама собой рождалась невесомая, кружевная мелодия. Губы будто касались живого дерева флейты… но мелодия звучала просто так, кружась в воздухе и маня чистым вибрирующим и вздыхающим звуком, то справа, то слева, то со всех сторон сразу. Ни одна мысль не нарушала божественной пустоты растворения в природе, и не было отличия между дрожащими в воздухе нотами, туманом, рекой и собственным телом, парящим над травой.

Лучи восходящего солнца проникали сквозь молочную дымку, и в мире рождался ещё один цвет — золотой. И с золотом в тумане возникало тепло, принося с собой первое отличие. Белое и желтое, прохлада и тепло волнами мурашек касались и окутывали тело, даря чистое, яркое наслаждение. Молоко смешивалось с золотом, а затем разделялось, и двухцветные струи танцевали вокруг, вторя ритму шагов.

И вдруг они разделились совсем, оставив молоко на берегу реки, а золото на воде. А может быть, сама желтая река была расплавленным, текучим и звенящим золотом… и над ленивыми волнами плыл и трепетал голос флейты. Из рулад и трелей над водой возникал туманный силуэт, воздушный, невесомый и невыразимо прекрасный. Мелодия сплетала молочные нити, лепила их и наполняла жизнью. В какой-то миг бесплотный белый силуэт над золотом воды обрел душу, над рекой пронесся легкий удивленный вздох, и тихий счастливый смех зажурчал, подобно ручью. Длинные туманные волосы разметались в беге, прозрачные тонкие руки взметнулись навстречу медовым лучам, позволяя им облить всю хрупкую фигуру жидким теплым светом и наполнить молочный силуэт вспыхивающими, улыбающимися искрами. Она закружилась на месте от переполняющего счастья, выплескивающегося наружу мерцающим звоном, и остановилась посреди реки, попирая маленькими ножками зеркальную гладь, но не отражаясь и не отбрасывая тени. Свет струился сквозь неё, играя бликами и рассыпаясь мельчайшей пылью.

Он протянул руку, и золотая пыль осела на пальцы, светясь и покалывая. Он удивился, увидев, что его кожа не отличается цветом от солнечных лучей, и попытался поймать ещё один блик. И засмеялся, когда желтые искрящиеся струи принялись щекотать его с ног до головы, переполняя теплом и восторгом. Он стоял на границе тумана и света, запутавшись в высокой траве, и смотрел на неё, любуясь облачными переливами её движений. Он не мог рассмотреть её лица, но это не казалось важным. Её черты изменялись с каждым вздохом, с каждым взмахом ресниц… и он сам тоже чувствовал, как плавится и течет его собственная форма. Неизменной оставалась только суть — её, туманная и белая, и его, солнечная и золотая. Ему захотелось посмотреть, что произойдет, если снова смешать молоко и золото. И она шагнула навстречу ему, протягивая руки, приближаясь к границе тумана. И он пошел навстречу ей по блестящей поверхности воды.

Их руки соприкоснулись, даря волшебное ощущение, как будто растворяясь друг в друге, и по ним волной пробежали золотистые и белые блики, смешиваясь и разделяясь вновь. Они осторожно касались один другого, удивляясь и изучая, смеясь и танцуя. Она легонько дотронулась до его губ, пробуя тепло его дыхания, и вздохнула изумленно, словно обжегшись. Он поймал её руку и поцеловал снова, задохнувшись взорвавшимся внутри него наслаждением. Она снова засмеялась, и, встряхнув молочными прядями перед его лицом, нырнула в туман. На секунду он замер, не зная, как найти её — облако в облаке, молоко в молоке, но вкус её кожи горел на устах, и колокольчики её смеха манили за собой. Она была совсем рядом, её тепло дразнило и звало, и шлейфом за ней тянулся аромат речных кувшинок. Она кружилась и танцевала, и он танцевал и кружился вместе с ней, встречая невидимые в тумане руки, вздрагивая от случайного прикосновения её волос к груди, и прислушиваясь к её трепещущему дыханию… она запуталась в холодной траве и со смехом схватилась за него, и замерла, и ахнула тихонько от окатившего её жара. И он замер, услышав биение её сердца, и бережно привлек к себе, ощущая прикосновение её нежной обнаженной кожи, скольжение её волос, тепло её дыхания. Словно опаляющее пламя и пронзительный холод, словно нестерпимую боль и невыносимое наслаждение… и он знал откуда-то совершенно точно, что она чувствует всё то же самое. Он нашел устами её губы, пробуя на вкус и упиваясь её прерывистым дыханием, нежно дотрагиваясь и слегка прикусывая, касаясь языком и проникая вглубь. Он тонул и растворялся в ней, его пальцы запутывались в её волосах и изучали змейку выступающих позвонков, её руки скользили по его плечам и бедрам, настойчиво притягивали его голову, ложась на затылок и перебирая пряди, она приникала к нему все теснее, и его дыхание ускорялось, а сердце то замирало в падении, то оглушительно билось в висках. Он чувствовал каждую клеточку своего и её тела, как отдельные существа, объединенные одним стремлением, одним желанием. Со стоном оторвавшись от её губ, он, преодолевая её притяжение, на мгновенье открыл глаза, пытаясь, наконец, увидеть её. Но перед ним снова текли и отблескивал переменчивые облака. И горячее, живое, упругое облако терлось о его живот и ласкало влажными губами шею и ключицы, вздыхая и дрожа. И увлекало его вниз, на землю. Он подхватил её на руки, приподнимая и зарываясь лицом в бьющуюся ямку между шеей и плечом, и, опускаясь спиной на мокрую траву, уложил её поверх себя, целуя и прижимая её ещё ближе, испытывая невыразимый восторг от тяжести её тела и нежных, жадных прикосновений. Она обвивала его, ластилась и гладила его лицо, а он ласкал устами её запястье, касаясь языком тоненькой ниточки пульса. Не в силах больше выносить напряжение, он хотел привлечь её теснее, уложить на спину, но трава оплела его руки, не выпуская и позволяя двинуться, он оказался распят на земле. Он потянул руки, напрягаясь и пытаясь вырваться, но она засмеялась и снова приникла к его губам, ловя недоуменный стон. И снова её руки блуждали по его телу, лаская и дразня, а он метался и рвался из пут, и мог лишь бессильно рычать.

— Тигренок, — услышал он знакомый голос, зовущий его, почувствовал прикосновение — Тигренок? — он проснулся и увидел её, склонившуюся над ним с легкой улыбкой. Мгновенно вспомнил весь вчерашний день, и свой сон, и множество подобных снов… слишком знакомый голос, слишком знакомое прикосновение. Наконец он увидел её глаза, серо-лиловые глаза туманной девушки из его снов. И в этих глазах на краткое мгновение мелькнуло такое же узнавание, и со следующим взмахом ресниц исчезло. Но нежное, упоительное прикосновение никуда не делось. Шу улыбалась, поглаживая его по щеке, и он улыбнулся в ответ, глядя ей в глаза, осторожно беря её руку в свою, и касаясь её запястья губами. Почти как во сне, его пронзил обжигающий жар, и он вдруг с невероятной остротой почувствовал свою наготу под тонкой простыней и её близкое тепло под тонкой ночной сорочкой. Хилл осторожно, боясь спугнуть, другой рукой потянулся к ней, и встретился с её пальцами. Едва дыша, он тихонько попытался привлечь её к себе, но сон не отпускал его. Нежно, но настойчиво Шу опустила сначала его правую руку, прижав к кровати, а затем левую. И, как во сне, Хилл очутился беспомощно распятым. Только во сне на этом месте он всегда безуспешно пытался вырваться, а сейчас, наяву, продолжая смотреть в невероятные лиловые глаза, расслабился и снова улыбнулся, открыто и доверчиво, позволяя ей делать с собой всё, что ей вздумается. Кисти его остались прижатыми к постели магическими путами, и он был не в силах их порвать, но Хилл чувствовал себя в полной и абсолютной безопасности.

— Тигренок, — снова нежный шепот, вызывающий остановку дыхания. Снова её рука гладит его по щеке. Тигрёнок закрыл глаза и длинным выразительным движением всего тела потёрся об её руку лицом, попутно сбрасывая с себя простынь. Настала её очередь задохнуться изумлением. Она явно не ожидала такого. Он снова с нежной улыбкой посмотрел ей в глаза и приоткрыл губы, чувствуя её ответный порыв. Хилл купался в потоках её удивления и радости. Она вновь сверкала и переливалась всеми оттенками голубого и сиреневого, и искрила маленькими молниями, на этот раз не белыми, а золотисто-розовыми. И теперь он всей кожей ощущал прикосновение магических завихрений, словно она касалась его руками. Но пока она просто смотрела на него, откровенно любуясь и разглядывая с головы до ног. Вчера она не стала этого делать так открыто, предпочтя поглядывать украдкой, а сегодня…

Тигренок готов был стонать от одного её взгляда. В её глазах читалось восхищение, когда она скользила взором по его мускулистым плечам, широкой груди, слегка поросшей около сосков тонкими золотистыми волосками, по рельефным квадратикам живота, по узкой золотистой дорожке от пупка вниз, по его набухшему жаром мужскому естеству, по длинным стройным ногам… и он застонал, едва за взглядом последовали её руки. Хилл метался от острого, болезненного наслаждения, от невыносимого желания, от иссушающей нежности… от её взгляда. От жажды и надежды в её глазах. От предчувствия скорого расставания. От страха и восхищения, немыслимо перемешавшихся в её чувствах. От ощущения, что почему-то он дорог и необходим ей, и от потребности обнять её, защитить её, и сказать, что он любит её и доверяет ей, и согласен принадлежать ей и умереть для неё… но не мог произнести ни слова.

А Шу то ласкала и целовала его, то рисовала на его коже странные узоры своими острыми ногтями. И линии окрашивались кровью. От этой боли Хилл кричал в экстазе, и вздрагивал, когда она горячим языком слизывала с него красные капельки, и жаждал ещё… он устремлялся всем телом навстречу её рукам, ловил ртом её губы, её волосы, хлещущие его по лицу, её пальцы, пробегающие по скулам и вискам, по шее и ключицам. Он дотянулся зубами до её сорочки и резким движением головы порвал её, зарычав от ожегшей его пощечины, подставив губы под вторую и жадно ластясь к её обнаженной груди, пока она поцелуем залечивала его рассеченный рот. Он хотел бы умолять её наконец заняться с ним любовью, но вместо слов из его горла снова вырвалось рычание. Она на мгновенье отстранилась, и по её лицу промелькнуло странное выражение грусти, смешанной со страхом и надеждой. Но тут же приникла к его устам жадно и горячо, прижалась всем телом, и он почувствовал её руки… всего несколько движений, низкий наполовину крик, наполовину стон, и Хилл, выгнувшись под ней, обессиленный и опустошенный, рухнул на постель, тяжело дыша и не замечая слез, промывающих соленые дорожки по его не менее соленым щекам.

Шу лежала на нем, обняв и уткнувшись носом ему в шею, и легонько водила пальцем по покрытой испариной груди, а он нежно и осторожно целовал её волосы. Несколько томительно сладких минут спустя она подняла голову и настороженно заглянула Хиллу в глаза. Он в ответ чуть улыбнулся и попросил беззвучно, одними губами: «пусти, дай мне обнять тебя».

Она провела рукой по его мокрой щеке, стирая соль, и робко улыбнулась. Хилл снова чуть не задохнулся от этой улыбки, и потянулся к ней приоткрытыми губами. Она подалась ему навстречу, слегка коснулась уст и провела ладонями по его запястьям, снимая призрачные оковы. И, наконец, позволила Тигренку обнять себя, уютно устроившись в кольце его рук. Он бережно поглаживал её по спине, целовал в доверчиво прильнувшую к нему макушку, и её беспокойство и сомнения, её страх ощущал как свои собственные. Он не мог понять, чего она опасается. Не его, но чего-то, с ним связанного. Как будто он — хрупкая красивая игрушка, которая может сломаться от неосторожного прикосновения. Хилл мысленно хмыкнул от пришедшего ему в голову сравнения. Эта девушка настоящий клубок противоречий. То провоцирует и испытывает его на излом, то опасается причинить ему вред. Его снова захлестнула вона нежности, и вдруг так захотелось увидеть улыбку на её лице. Он так хотел бы сказать ей, что её опасения напрасны, что ему нравятся её игры… и мысленно прикусил язык. Да, и рассказать, что он из себя представляет. Позволит она себя обнимать наемному убийце, посланному за её головой? И неважно, что он не собирается её убивать, а скорее совершенно бескорыстно прирежет горе-заказчика, не удосужившегося обезопасить себя контрактом. Она не сумасшедшая, чтобы держать около себя гремучую змею без надежной клетки, и, тем более, с ней играть. Так что, лучше помолчать пока.

И Лунный Стриж попытался успокоить её единственным возможным для него, древним, как мир, способом. Он привлек её к себе и приник к её губам нежно и настойчиво, не подчиняясь больше, но ведя сам. Он целовал маленькие ушки, и ямочки у ключиц, и хрупкие плечи, тесно прижимаясь обнаженным телом к её пылающей коже. Его руки ласкали и изучали её, и она откликалась тихими стонами и вздохами, и вздрогнула слегка, и дыхание её прервалось, когда его горячий язык обвел вокруг её розового соска, и он присосался к её груди, словно младенец. Он целовал её всю, с головы до ног, ни одна пядь шелковистой бледной кожи не осталась необласканной. Она обнимала его, и гладила так нежно, словно не было на свете для неё никого дороже, и от этой нежности его сердце замирало, и к горлу подкатывал комок. Она горела и плавилась в его руках, и издавала мурлычущие звуки, и пахла диким мёдом и осенними листьями. От запаха её желания у него сладко кружилась голова, и он стремился к ней, любить её, слиться с ней… но она остановила его мягким и одновременно твердым движением, не позволив начать любовный танец. Хилл не мог, не хотел останавливаться, чувствуя её жажду, и скользнул вниз по ней, прокладывая влажную дорожку поцелуев по её животу. Он собирал губами её мёд, и она металась и изгибалась, прижимаясь ещё ближе, ещё теснее. Он придерживал её бережно и крепко за напряженные бедра, и пил пряный нектар, проникая в глубину цветка языком, пока с её губ не сорвался низкий звериный крик, и она не забилась под ним, вцепившись в его волосы обеими руками.

Снова она лежала в его объятиях, уставшая и успокоенная, прикрыв светящиеся сиреневые глаза и легонько поглаживая его спину. Его посетило странное ощущение, будто он вернулся домой после долгого, очень долгого пути, и больше не хочет никуда уходить. Никуда и никогда. Хочет остаться здесь, с ней, доверчиво прижимающейся к нему, и носить её на руках, и защищать от всех напастей, и беречь, и любить…

Но всё хорошее когда-нибудь заканчивается. И принцесса выскользнула из его рук, завернулась в простыню, посмотрела на него ехидно и удалилась с царственной неторопливостью, кинув ему небрежно:

— Одевайся, Тигренок.

Тигренку захотелось засмеяться её переменчивости и завыть с тоски. Демоны, ещё ни одна женщина не покидала его так легко, не позволяла себе так обращаться с ним. Не считала его за игрушку. Одним мимолетным взглядом она умудрилась поставить его на место. На место раба, временного развлечения, игрушки. Пусть интересной, даже по-своему любимой. Но всего лишь игрушки. Собственности. Тигренка на цепочке. Домашней зверушки. Ещё никогда он не чувствовал себя так погано. Будто его использовали. Будто ему, как маленькому ребенку, показали конфету, посмеялись и не дали. Он ругал себя последними словами за глупую надежду, за так некстати свалившуюся на него любовь, за неутолимую жажду нежности и ласки, за потребность видеть её, слышать её запах, касаться её… как его угораздило? Его, человека без роду и племени, стоящего вне закона, влюбиться в принцессу, в волшебницу? Мало того, ещё и вообразить себе невесть что. Дорог он ей, как же. Десять золотых его цена, ни медяком больше.

Хилл с тоской посмотрел за окно, на желтеющие листья каштана, и подумал, как было бы хорошо оказаться сейчас дома, и чтобы принцесса Шу оказалась всего лишь сном. От этой мысли ему стало вдруг невыносимо больно, словно в груди вместо сердца оказался мертвый, холодный камень. И осенний ветер за окном будто смеялся над ним, завывая в ветвях и бросаясь в окно сорванными листьями.

Хилл оделся в то, что нашел брошенным на кресло, и открыл окно, подставляя глупую разгоряченную голову мокрым порывам ветра. Он больше не способен был ни о чем думать, он чувствовал себя зверем, попавшимся в капкан. Или умереть от ножа охотника, или отгрызть себе лапу и всю оставшуюся жизнь провести жалким калекой. Но в его случае, похоже, лапой не обойтись. Минимум сердце. А может, ещё и душу. Не проще ли, не милосердней смертельная встреча с охотничьим ножом? Наверное, так и будет. Несколько дней, может быть, недель, и не придется ничего отгрызать. Всё довольно просто. И эти несколько дней он не будет ни о чем задумываться, ни на что надеяться. Просто принять всё, как данность, как стихийное бедствие. Как ураган, вырвавший его из привычной жизни, и забросивший в эту башню. И, раз уж ему достались эти дни рядом с Шу, прожить их с удовольствием. В конце концов, он же мечтал познакомиться с ней, смотрел на её башню в надежде, что когда-нибудь увидит её вблизи? О её любви речи не шло. Вот и получил свою мечту, нечего теперь жаловаться.