Петрашевцы

Глава 2 СТАНОВЛЕНИЕ ВЗГЛЯДОВ ПЕТРАШЕВСКОГО

Во главе радикального молодежного движения 40-х годов под знаменем утопического социализма стал Михаил Васильевич Буташевич-Петрашевский, сын видного петербургского врача В. М. Петрашевского (1787–1845), лечившего царских сановников (именно он вынимал у умирающего гр. М. А. Милорадовича пулю от выстрела декабриста П. Г. Каховского). Михаил Васильевич родился 1 ноября 1821 г. По иронии судьбы и истории он «считался крестником императора Александра I, заместителем которого на крестинах был гр. Милорадович».[69] Изумительная коллизия возникнет поэтому в 1849 г.: военно-полевой суд приговорит к расстрелу крестника старшего брата Николая I! Но подобные парадоксы встречались в царской России: когда у другого видного врача, Г. Н. Белинского (по судьбе схожего с В. М. Петрашевским: из провинциальных семинаристов — в студенты Медико-хирургической академии) родился сын Виссарион, то будущего революционного демократа согласился крестить начальник отца — великий князь Константин Павлович, еще один брат из царской фамилии, несостоявшийся император.

Отец Петрашевского был, видимо, очень тяжелым и нелюдимым по характеру человеком, мать также по своему складу и уровню вряд ли могла быть духовным воспитателем сына. В. И. Семевский, в юные годы бывавший в доме матери Петрашевского Федоры Дмитриевны (урожд. Фалеевой, 1802–1867), называет ее «антипатичной старушкой»: «…она была крайне скупа и так дурно кормила свою младшую дочь, что совершенно расстроила ее здоровье… она по смерти мужа, давая сыну деньги взаймы, брала с него векселя»[70]. А сама дочь, сестра Петрашевского, писала позднее (1901 г.): «Все зависело от нашей матушки, особы крутого характера, и находилось в ее руках… Хорошо помню ежедневные семейные сцены из-за получения от матушки 3—4-х рублей, на которые ею постоянно требовались расписки, чтобы представить их при предполагаемом разделе имущества… Мать часто и резко упрекала Михаила Васильевича за то, что он тратит деньги на выписку и покупку никому не нужных книг. Вероятно, все получаемое он издерживал на книги, вследствие чего в остальных тратах он должен был быть крайне экономным»[71].

Александровский лицей (ныне Кировский пp., 11). Акварель 1840-х гг.

В 1832 г. Петрашевский был принят в Царскосельский лицей своекоштным воспитанником. Директором лицея в это время был генерал-лейтенант Ф. Г. Голмгоер, сменивший Е. А. Энгельгардта. Он установил в лицее казарменные порядки, ввел телесные наказания вопреки положению о лицее 1811 г. Чтение посторонних книг в младших классах было запрещено, а в старших сильно затруднено из-за нежелания инспектора Оболенского выдавать их из лицейской библиотеки.

Пушкинское поколение лицеистов, воспитанное в гуманитарной атмосфере 10-х годов, выдвинуло в качестве своих духовных вождей поэтов. Два десятилетия спустя, в условиях николаевского царствования, лицей создавал казенных чиновников, а все, кто имел человеческую душу, мог лишь отталкиваться от такой обстановки, ненавидеть ее. Тоже парадокс истории: казенно-казарменное воспитание порождало протестантов и революционеров).

В лицее Петрашевский был одиноким в кругу юных чиновников, с товарищами не сближался. По словам лицеиста А. Н. Яхонтова, Петрашевский «выкидывал иногда неожиданные эксцентрические штуки… часто поражал меня непоследовательностью, нелогичностью своих слов и поступков… ни с кем не дружился»[72].

Последнее указание Яхонтова («не дружился») нуждается в серьезных коррективах: Петрашевский не сближался с юными чиновниками-карьеристами, это правда, но он настойчиво стремился найти близких себе по духу товарищей — и с какой радостью он обнаружил в младшем классе[73] М. Е. Салтыкова.

Что касается эксцентрических и «нелогичных» поступков, то они действительно были очень характерны для Петрашевского. Наряду с бесспорными природными качествами лидера, вождя (а может быть, и благодаря им), Петрашевский отличался тонкой, ранимой душой, не выносил административного или морального давления, любого проявления деспотизма и в чужом, холодном окружении нарочито вел себя дерзко, вызывающе, в молодые годы это часто выливалось в озорство и ухарство.

По воспоминаниям его лицейского товарища В. А. Энгельсова, Петрашевский, никогда не пивший и не куривший, нарочно курил в лицее, так как это было запрещено. Когда устраивался какой-либо заговор против грубого надзирателя, Петрашевский всегда предлагал свои услуги исполнителя «мести» и часто «переходил границы» допустимого.

«Выходки» Петрашевского, в пику начальству, продолжались и по окончании лицея. В Министерстве иностранных дел, где он стал служить, особенно щепетильно относились к одежде и прическам — чтобы не было ни малейшего отклонения от общепринятых норм. Петрашевский же нарочно наряжался в эксцентрические костюмы: то появлялся в широком плаще — альмавиве и громадном головном уборе типа сомбреро, то надевал какую-то невиданную шляпу с квадратной тульей.

Однажды, по слухам, он явился в Казанский собор переодетым в женское платье, не слишком усердно замаскировав свою густую черную бороду. На эту странную богомолку сразу же обратили внимание соседи, подошел квартальный надзиратель: «Милостивая государыня, вы, кажется, переодетый мужчина». Петрашевский не растерялся и ответил в духе будущего театра абсурда: «Милостивый государь, а мне кажется, что вы переодетая женщина». «Квартальный смутился, — пишет П. П. Семенов-Тяныпанский, — а Петрашевский воспользовался этим, чтобы исчезнуть в толпе, и уехал домой»[74].

Внешность Петрашевского была весьма оригинальной, трудно было не обратить на него внимания. Д. Д. Ахшарумов оставил нам ценное описание его облика: «… среднего роста, полный собою, весьма крепкого сложения, брюнет, на одежду свою он обращал мало внимания, волосы его были часто в беспорядке, небольшая бородка, соединявшаяся с бакенбардами, придавала круглоту его лицу… он говорил голосом низким и негромким, разговор его был всегда серьезный, часто с насмешливым тоном; во взоре более всего выражалась глубокая вдумчивость, презрение и едкая насмешка»[75].

«В то время, — вспоминал лицейский одкокашник К. С. Веселовский, — гражданские чиновники не могли носить бороды, усов и длинных волос на голове, а Петрашевский… отрастил себе длинную шевелюру и с кудрями по плечам явился на службу, в министерство. Директор департамента… поручил одному из чиновников передать ему уже на словах совет остричься. На другой день Петрашевский является с теми же длинными волосами, и директор, выведенный из терпения, уже сам обратился к нему с укоризной за неисполнение приказания.

— Я не только исполнил приказание вашего превосходительства, — отвечал Петрашевский, приподнимая на голове парик, — но и обрился»[76].

Естественно, что начальство, старшие сослуживцы и даже большинство чинных ровесников-однокашников относились к Петрашевскому враждебно.

Обилие конфликтов, связанных с именем Петрашевского, и отчужденность его от основной массы одноклассников послужили многим мемуаристам причиною ложных воспоминаний, что Петрашевский якобы не окончил курса или Даже был исключен из лицея. На самом деле Петрашевский окончил лицей в 1839 г., но начальство отомстило ему, выпустив из учебного заведения с самым низким чином (XIV класс: коллежский регистратор). Это весьма редкий случай в истории лицея, обычно его кончали с чином XI и X классов. Случай тем более непонятный, если учесть, что в аттестате, выданном Петрашевскому 16 марта 1840 г., значилось: «Оказал успехи: в законе божием, нравственных и юридических науках, в географии, статистике, истории, французской словесности и в английском языке весьма хорошие; в математике, физике и латинской словесности удовлетворительные, в немецкой словесности хорошие, в политической экономии и русской словесности отлично хорошие»[77]. Но поведение выпускника было аттестовано как «довольно хорошее», что означало «четверку», т. е. отнюдь не хорошее в соотношении с отличным поведением большинства. В этом-то и была причина назначения самого низшего ранга.

Но и тут Петрашевский не удержался от озорства. При раздаче дипломов, он «поразил всех присутствовавших при этой церемонии, произнеся речь (вещь, мало употребительная в России), в которой в самом серьезном тоне благодарил начальников заведения за их попечения о воспитанниках и приглашал своих товарищей предать отныне забвению их школьные ссоры. Изумленное столь мудрой речью, исходящей из уст Петрашевского, начальство публично выразило свое сожаление, что до сих пор не сумело оценить по справедливости воодушевлявшие его чувства. Настолько не поняли, что речь эта была фарсом»[78].

25 марта 1840 г. Петрашевский был принят на службу в Департамент внутренних сношений Министерства иностранных дел переводчиком. В свободное время он посещал лекции на юридическом факультете Петербургского университета. Среди ученых гуманитарного круга особенно был тогда известен профессор политической экономии и статистики Виктор Степанович Порошин (1809–1868). Его лекции отличались глубиной мысли, прекрасным владением предмета, подробным изложением современных экономических учений. Аудитория заполнялась студентами задолго до начала лекции: в какой-то степени Порошин в Петербурге играл такую же роль, как Т. Н. Грановский в истории Московского университета. Порошин почти открыто порицал существование крепостного права и сочувственно говорил об утопических социалистах. Под влиянием Порошина многие будущие петрашевцы впервые познакомились с идеями Фурье, Прудона, Л. Блана. В 1847 г., в знак протеста против грубого замечания попечителя Санкт-Петербургского учебного округа М. Н. Мусина-Пушкина, Порошин вышел в отставку, уехал за границу, сотрудничал с Герценом.

19 августа 1841 г. Петрашевский, сдав университетские выпускные экзамены, получил диплом, в котором признан достойным степени кандидата юридического факультета — «во уважение примерного поведения и отличных успехов».

Впрочем, по записям доносчика, агента П. Д. Антонелли, где излагались биографические рассказы Петрашевского, последнему пришлось трижды представлять кандидатские диссертации (две были сочтены неудовлетворительными), пока наконец его выпустили с дипломом.

В 1840–1843 гг. Петрашевский живет интенсивной умственной деятельностью. Очевидно, именно в эти годы он хорошо изучил труды утопических социалистов: сенсимонистов, Фурье и фурьеристов, великого английского утописта Роберта Оуэна, а также книги немецкого материалиста Людвига Фейербаха. Так как некоторые произведения западноевропейских радикальных мыслителей до революции 1848 г. не были запрещены в России, а запрещенные книги все равно проникали в страну благодаря ухищрениям книготорговцев, то Петрашевскому удалось составить замечательную библиотеку из трудов утопических социалистов и демократов. В эти же годы он приступает и к самостоятельному творчеству. Петрашевский пишет статью «О значении образования в отношении благосостояния общественного», а также множество заметок и набросков для будущих статей. Некоторые из них были сгруппированы под общими заголовками: «Мои афоризмы…», «Запас общеполезного», другие — «О свободе человека», «О значении человека в отношении к человечеству» — остались обособленными и незавершенными отрывками.

В этих трудах поражает широта охвата проблем: автора интересуют общефилософские вопросы бытия, познания, этики, социально-политическая структура, юридические законы, система образования, экономика, география, физика, химия, промышленность, сельское хозяйство, медицина, печать — нет, пожалуй, такой научной и бытовой сферы, которой бы не интересовался в своих заметках Петрашевский.

Характерно, что всюду, о чем бы ни писал молодой мыслитель, заметно стремление не столько анализировать современное состояние данной области, сколько выражать свои идеалы: автор жаждет реформ, преобразований.

Уже в начале 40-х годов Петрашевский — убежденный западник (хотя он и не идеализирует реальную жизнь ведущих европейских государств), пропагандист просвещения, образованности, социально-политической свободы человека. Отношение Петрашевского к современной ему России резко отрицательно: «…наше смрадное отечество, где нет возможности, не говорю, думать, а, кажется, дышать свободно, по-человечески»[79].

Петрашевский желает ликвидировать обширные монархические империи, заменив их свободным федералистским союзом народов (каждый народ создает свое государство). Образцом объявлялись Соединенные Штаты Америки. Правление должно быть представительно-республиканским, и вообще все должности должны быть выборными. Интересно₍ что задолго до реальных деклараций сибирских сепаратистов Петрашевский уповал на Сибирь как на область для создания идеального государства: «Мне думается, что Сибирь заменит настоящую Россию и что в ней-то и возникнет народность русская без примеси, и правление республиканское будет в ней господствующим. 24 августа 1841 г.»[80]. Недаром так заинтересовался потом Петрашевский личностью сибиряка Черносвитова.

Промышленности, полностью отданной в частные руки, следует предоставить полную свободу, считал Петрашевский, необходимо ликвидировать таможни и пошлины, в религиозных вопросах нужна «совершенная терпимость», впрочем, христианская религия «должна быть признана господствующей». Огромные войска были бы не нужны, всех священнослужителей следует перевести на жалованье чиновников, а церковное имущество у них отобрать, монастыри и богадельни— преобразовать (как именно, автор не указывает). В другом месте он предлагает обложить церковные и монастырские земли податью. Необходимо ввести суд присяжных и сделать все судебные заседания открытыми, уничтожить цензуру и дать полную свободу печати.

Характерно, что вместе с товарищем по Петербургскому университету, Алексеем Орловым Петрашевский в декабре 1841 г. замышляет план своего журнала— видимо, для пропаганды намечаемых идей и идеалов? «Наш журнал русский и для русских, а потом для Европы. Показать общие начала всех наук и обратить наибольшее внимание на те науки, которые имеют наибольшее значение в общежитии и влияние на его развитие, как то: история, словесность, политическая экономия и философия и т. п. Главное же возбудить, разбудить, вызвать чувство народности и самобытности во всех отношениях, гл<авной> мыслью, гл<авной> идеей, гл<авным> предметом должна быть Русь, и это начало д<олжно> б<ыть> развиваемо во всех направлениях»[81].

Может показаться, что главный акцент этого плана, в других записях Петрашевского почти незаметный, — патриотический пафос «народности и самобытности» — вступает в противоречивое столкновение с «европеизмом» автора. Но ведь западники Белинский, Герцен, Грановский глубоко любили Россию, и сама сила их гнева, обращенная на недостатки в родной стране, вытекала именно из патриотизма, из страстного желания видеть свой народ свободным и счастливым. Нечто подобное наблюдалось, очевидно, и в концепциях молодого Петрашевского. Между прочим, позднее, в связи с увлечением идеями фурьеризма, Петрашевский, как и большинство утопических социалистов, стал более космополитичным, по крайней мере в теории.

Обращает еще на себя внимание почти полное отсутствие в ранних записях Петрашевского крестьянского вопроса. Лишь в самой последней строке из цикла заметок «Запас общеполезного» записано следующее: «Об образе устройства освобождаемых крестьян. В 1843 г. 10 мая»[82]. Заметка чрезвычайно весомая из-за эпитета «освобождаемых» — значит, автор предполагал необходимость отмены крепостничества? Но она никак пока не расшифровывается подробнее. Возможно, речь шла о крестьянах, освобождаемых отдельными помещиками по указу от 2 апреля 1842 г.

Очевидно, замысел издавать журнал так и был похоронен на начальных стадиях, да и ни за что бы в тех условиях Петрашевский не получил разрешения правительства — не добивались разрешения и более «солидные» ходатаи. Но Петрашевский был весьма деятельной, живой натурой, чтобы ограничиваться скучной чиновничьей службой или писанием впрок теоретических записок. Уже в те ранние годы его тянуло к пропагандистской, воспитательской работе, и он пытался реализовать свои намерения сразу несколькими путями.

Прежде всего он сделал попытку, устроиться на преподавательскую работу, но избрал весьма неудачное место — «свой» лицей, ставший уже не Царскосельским, а Александровским (в конце 1843 г. лицей был переведен в Петербург). Хотя там и сменилось начальство (директором с 1840 г. стал генерал-майор Д. Б. Броневский), но, вероятно, многие преподаватели и инспектора помнили Петрашевского как досаждавшего им учащегося, и Петрашевскому было отказано в просимой должности воспитателя лицея и преподавателя юридических наук.

Директор Броневский в докладной записке Дубельту от 18 мая 1949 г. (очевидно, ответ на запрос Дубельта) относит ходатайство Петрашевского о должности к летним каникулам 1844 г., а далее рассказывает следующий эпизод, случившийся «вскоре после того, в первых числах сентября». Трое воспитанников младшего курса лицея — А. Унковский, В. Константинов и А. Бантыш — юноши 14–16 лет были замечены в посещении Петрашевского (во время отпусков в праздничные дни к родственникам), «не испросив на то позволения», а Петрашевский, оказывается, воспитывал в них «скептическое настроение мысли». По словам Броневского, Бантыш был уже перед этим исключен за неуспеваемость, затем исключили Унковского, а Константинов был наказан розгами.

Не переставил ли Броневский события? Интересно, что разрешение о совместительстве, т. е. дозволение «заниматься в свободные от службы часы преподаванием уроков в казенных учебных заведениях» было получено Петрашевским, по данным Семевского, 16 октября 1844 г. Очевидно, оно и было взято для лицея? Ведь обращения Петрашевского в другие заведения неизвестны. Броневскому было важно показать, что руководство лицея сразу же негативно оценило облик Петрашевского и не захотело брать такого воспитателя и учителя! а на самом-то деле, возможно, имя Петрашевского как пропагандиста «скептических мыслей» всплыло при разработке другой «вины» трех лицейстов (т. е. началось, очевидно, не с Петрашевского, а с обнаружения сатирического произведения Унковского против неудачного хивинского похода генерала В. А. Перовского)[83], и поданное в такой ситуации прошение Петрашевского уже и не могло иметь другого результата, кроме отказа.

По-видимому, на этом неприятном отказе и закончились попытки Петрашевского устроиться в «казенное учебное заведение». Он полностью переключился в сферу частного воспитательного воздействия. Наверное, еще на лицейской скамье он ощутил свои богатые способности воспитателя-пропагандиста. Об этом красноречиво свидетельствует его дружба с М. Е. Салтыковым.

М. Е. Салтыков поступил в лицей 12-летним мальчиком в 1838 г., а Петрашевский завершил курс обучения в конце 1839-го, т. е. они могли общаться в лицее всего чуть больше года, но, видимо, Петрашевский очень привязался к своему младшему товарищу, если неоднократно потом, уже по выпуске из лицея, приезжал к Салтыкову в Царское Село.

Во время следствия и суда над петрашевцами выяснилось, что Салтыков участвовал в кружке. Но так как он уже раньше был сослан в Вятку, то к нему были отправлены по жандармским каналам вопросы, на которые он давал письменные ответы. Разумеется, в этих ответах Салтыков о многом умолчал, но все-таки его показания в сентябре 1849 г. очень существенны для уяснения его связей с Петрашевский. Вот что написал Салтыков относительно начала знакомства: «Мои отношения к господину Буташевичу-Петрашевскому начались во время пребывания моего в лицее. Хотя Петрашевский был в старшем курсе, а я в младшем, но так как он был не любим своими товарищами, то большую часть времени проводил в низших классах. Началом сближения моего с Петрашевский были литературные занятия, к которым я в то время имел большую склонность»[84].

В самом деле, юный Салтыков увлекался писанием стихов, но, оказывается, и юный Петрашевский был поэтом. Очевидно, Петрашевский вдохновлял своего младшего товарища на литературное творчество. Характерно, что, судя по показаниям Салтыкова, Петрашевский, задумав издание журнала, приглашал участвовать Салтыкова и его лицейского товарища В. Степанова. Но, вероятно, дружба не ограничивалась только литературными занятиями.

Впоследствии Салтыков одним из первых вошел в кружок Петрашевского и был в числе первых организаторов и читателей библиотеки социально-политического характера.

Возможно, уже в начале 40-х годов Петрашевский задумывал организовать кружок единомышленников, в сфере действия которого могли бы оказаться и другие планируемые предприятия: коллективная библиотека, журнал, выработка программ и предложений социально-экономического и юридического характера. Но пока еще у него не было ни соответствующего круга товарищей, ни помещения: Петрашевский жил с родителями, духовно и психологически чуждыми ему.

Но как только у него появилась возможность (после смерти отца и отделения матери) регулярно собирать в свою квартиру[85] друзей и знакомых и вообще стать материально самостоятельным, его энергичная натура начала проявлять себя в самых различных областях. Помимо коллективной, кружковой деятельности (заседания по пятницам, библиотека на паях — об этом речь пойдет в следующей главе), Петрашевский совершал также много более частных мероприятий.

Его постоянно тянуло к своеобразной адвокатуре. Хотя такого института тогда Россия еще не знала, но были широко распространены «ходатаи», т. е. люди юридически грамотные, способные вести судебные тяжбы за лиц, мало в этом смыслящих. Из показаний Барановского мы узнаем об интересном эпизоде: «Петрашевский в 1846 г. вздумал заниматься хождением по делам и пригласил меня помогать ему советами и Егорова, учителя Ларинской гимназии, написанием просьб по делам и прочими занятиями по этому предмету. Каждый из нас внес для этой цели по 2 рубля серебром, употребленных на публикации и на различные другие расходы по этому предмету: по двум делам получили мы незначительные суммы, кажется, до 30 рублей серебром, которые снова употребили на разные расходы»[86]. Правда, Барановский, великолепный юрист и будущий губернский прокурор, счел, что Петрашевский не умел вести дела, и летом 1848 г. отошел от него, но не исключено, что неумение было связано с отсутствием у Петрашевского судейской ловкости, гибкости, чинопочитания, он геройски ратовал за правду и шел напролом.

Журналист А. В. Безродный (псевдоним, настоящая фамилия — Н. В. Шаломытов) поведал на основании документов сенатского архива о следующем эпизоде, 14 октября 1848 г., оказавшись в камере следственного пристава Зануцци, Петрашевский стал случайным свидетелем грубого обращения пристава с офицером Кондратьевым, вмешался в их разговор и потребовал от пристава немедленно изменить свое поведение. Тот назвал свидетеля сумасшедшим. Кондратьев уклонился от жалоб, но Петрашевский тут же написал подробный рапорт петербургскому обер-полицмейстеру, а когда узнал, что Зануцци не наказан, то написал прошение в Сенат. Сенат затребовал от управы благочиния, где служил Зануцци, материалы дела. В сенат было направлено объяснение пристава, представившего Петрашевского ненормальным, дерзко вмешавшимся в чужой разговор. После этого Сенат обратился к петербургскому военному губернатору и к министру внутренних дел (!), которые согласились оставить жалобу Петрашевского без последствий, что в свою очередь было утверждено и на заседании Сената. Но когда в управу благочиния пошла соответствующая бумага, где требовалось взыскать с Петрашевского гербовые пошлины, то наступил уже год 1850-й и истец находился на каторжных работах в Сибири[87].

О другом подобном случае, явно со слов самого Патрашевского, рассказал в сибирских воспоминаниях Ф. Н. Львов. Петрашевский считал, что чрезмерные строгости во время следствия над петрашевцами, как и судебные кары, объяснялись, помимо всего прочего, и личной ненавистью министра внутренних дел Перовского, вызванной общественной и юридической непреклонностью руководителя кружка. «Перовский же, — писал Ф. Н. Львов, — сделался личным врагом Петрашевского по следующему обстоятельству. В преобразованной Петербургской городской думе Петрашевский предложил себя к выбору в секретари думы и налитографировал программу, из которой видно было, что полиция будет устранена от многих хозяйственных распоряжений по городу, а домохозяева получат определенные гарантии относительно неисправных жильцов и против притязания полиции. Министерство предложило своего кандидата, и неправильными выборами доставило ему место секретаря. Петрашевский завел с министерством по этому случаю процесс в Сенате и уже в крепости получил отказ на свою просьбу»[88].

Если только Львов с Петрашевским не смешали этот случай с предыдущим, описанным Безродным, то, значит, Сенат одновременно рассматривал две тяжбы непреклонного одиночки с могущественным министерством.

Петрашевский не ограничивался в своей практической деятельности только административно-судебными акциями, ему очень хотелось воплотить в жизнь социалистические идеи Фурье. Одно из таких мероприятий описано в воспоминаниях В. Р. Зотова. Петраше»-ский решил своих крестьян в деревне Новоладожского уезда Петербургской губернии объединить в фалангу, построил светлый, просторный фаланстер, объяснил крестьянам все преимущества жизни в общем доме, но перед переселением крестьян в это «общежитие» оно дотла сгорело[89].

Многие современные исследователи (например, В. Р. Лейкина-Свирская) считают очерк Зотова сплошным вымыслом, между тем в сохранившейся до наших дней Деморовке (так была названа усадьба после ее перехода к сестре Петрашевского, Софье, вышедшей замуж за П. Ф. Демора; ныне Деморовка относится к Волховскому району Ленинградской обл.), местные жители рассказывают историю о пожаре и показывают то место, где стоял фаланстер. Вряд ли они читали воспоминания Зотова. А дом Петрашевских сохранился в перестроенном виде.

Петрашевскому настолько страстно хотелось увидеть практическое воплощение на земле фурьеристских идей, что он в завещании, написанном во время заключения в Петропавловской крепости, отдавал треть своего имущественного наследства для отправки в Париж главе фурьеристов Виктору Консидерану, чтобы на эти средства был построен фаланстер. А еще раньше, в самом начале крепостного заточения, 28 мая 1849 г., Петрашевский предложил царю (среди других проектов) послать Консидерану 200 тыс. рублей ассигнациями взаимообразно для строительства фаланстера под Парижем.

Почти совсем нереализованными остались медицинские познания и интересы Петрашевского. По словам Д. А. Кропотова, он «большой охотник пользовать камфорой, и тетрадь с рецептами и теорию лечения носит с собою в кармане. Камфора в разных видах стоит у него в кабинете. Большего удовольствия ему оказать нельзя, как попросить совета от болезни и чего-нибудь камфорного»[90].

Петрашевскому удалось осуществить лишь небольшую долю задуманного, и прежде всего — создать знаменитый кружок.