Петрашевцы

Глава 3 ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ КРУЖКА ПЕТРАШЕВСКОГО В 1845–1847 гг.

Нет точных данных о времени возникновения постоянных собраний у Петрашевского, получивших затем название «пятниц», т. е. на каком-то этапе приуроченных к этому дню каждой недели. Но ясно, что до 29 мая 1845 г., даты смерти отца Петрашевского, скупого и нелюдимого, ни о каком обилии гостей в отцовском доме не могло быть и речи.

Сам Петрашевский на следствии показывал, что он назначил пятницу для приема в своем доме приятелей в феврале или марте 1846 г., но разыскания В. И. Семевского, использовавшего следственные дела всех судившихся по делу петрашевцев, убедительно свидетельствуют, что собрания у Петрашевского начались в 1845 г., вероятно, осенью. Возможно, что в этих сведениях и нет никаких противоречий: собрания начались в 1845 г., а назначение определенного дня недели могло произойти именно в феврале или марте 1846 г. Однако подготовка к собраниям, «вербовка» членов и предварительные встречи могли начаться значительно раньше. Как уже отмечалось, директор лицея Д. Б. Броневский сообщал Дубельту 18 мая 1849 г. (очевидно, в ответ на запрос после ареста петрашевцев), что в первых числах сентября 1844 г. воспитанники младшего курса лицея А. Унковский, В. Константинов и А. Бантыш, юноши 14–16 лет, посещали Петрашевского, который «прельстил их умы» «суетным обаянием новых идей», «скептическим настроением мысли относительно предметов веры и существующего общественного порядка, якобы несовместного с благоденствием людей»[91]. Об этих фактах было сообщено генерал-губернатору А. А. Кавелину, который, видимо, не принял тогда мер. Вероятно, Броневский опирался на какие-то реальные датированные документы 1844 г.

О 1844 г., как времени первых визитов к Петрашевскому, будет говорить в своих показаниях следственной комиссии В. А. Энгельсон: «В 1844 году осенью был у него несколько раз и с того же времени прекратил мои посещения»[92]. Правда, он мог ошибиться на год, ибо речь, видимо, шла уже о постоянных собраниях. Но возможны ведь посещения и без собраний. Писатель В. В. Толбин сообщил на следствии, что впервые был у Петрашевского на его именинах в 1844 г.[93].

Постоянные же собрания относительно большой группы участников начались с осени 1845 г. Очевидно, с самого начала они приняли просветительский и социалистический характер: Петрашевский активно пропагандировал там принципы учений утопических социалистов, особенно Фурье. Собрания происходили в квартире Петрашевского. Начинались они довольно поздно — после 9—10 часов вечера и заканчивались глубокой ночью. Хозяин отличался радушием и хлебосольством. По словам Д. А. Кропотова, «чаю и что следует к чаю было всегда довольно; в особенности насчет ужина он (Петрашевский. — Б. Е.) был распорядителен: телячьи котлеты с зеленым горошком, поросенок под сметаной, а иногда блюдо дичи, в заключение пирожное и что следует к ужину в приличном количестве»[94]. Лакеев и официантов за ужином не полагалось, еда и питье выставлялись на стол (в центре — кипящий самовар), и гости сами себя обслуживали. Иногда опоздавшим недоставало приборов, и они должны были идти на кухню добывать себе посуду. Такой демократизм создавал непринужденную и дружественную обстановку для беседы, в миниатюре за ужином образовывалась как бы столовая фурьеристского фаланстера.

Фурьеристские увлечения Петрашевского уже в 1845 г. не были секретом для широких слоев петербургского и московского общества. Начинающий поэт и драматург Ап. Григорьев в пьесе «Два эгоизма», созданной в октябре 1845 г. и вскоре опубликованной (Репертуар и пантеон, 1845, № 12), иронически вывел петербуржца Петушевского (прозрачный псевдоним!), приехавшего в Москву, посещающего аристократические салоны и пропагандирующего там фурьеризм («Вы «Новый мир» Фурье изволили читать?» — обращается этот персонаж к славянофилу Баскакову, т. е. к Аксакову). Петушевский громогласно заявляет уже в первом действии, что он — «фурьерист», таковым же его видят и окружающие.

Следовательно, в 1845 г. имя Фурье не было под запретом, не имело в глазах начальства и публики недопустимого крамольного духа, если его можно было открыто называть в довольно популярном подцензурном журнале, да еще обозначать главного петербургского фурьериста почти полной его фамилией: иначе ведь драма Григорьева имела бы явно доносительный характер, но, кажется, никто тогда не воспринял ее в этом роде. Впервые обратил внимание на такое свободное употребление в 1845 г. будущих одиозных имен В. В. Каллаш: «Фурье, фурьерист, «Новый мир» тогда еще не пугал николаевской цензуры — через три с небольшим года за это присуждали к смертной казни…»[95]. Ю. Г. Оксман позднее оспаривал мнение Каллаша, приведя ряд примеров «испуга»: в 1837 г. А. А. Краевский в «Литературных прибавлениях» к газете «Русский инвалид» (27 ноября). поместил с восторженными эпитетами изложение речи В. Консидерана о покойном учителе, явно намереваясь продолжать и далее знакомство русской публики с трудами французского утописта. Очерк назывался «Карл Фурье, статья первая»[96]. Статья вызвала рассерженное письмо министра народного просвещении гр. С. С. Уварова к попечителю учебного округа, председателю петербургского цензурного комитета кн. М. А. Дондукову-Корсакову, после чего продолжения не появилось. Кроме того, Ю. Г. Оксман опубликовал материалы комитета иностранной цензуры о запрещениях фурьеристского издания «Almanach phalanstérien» в 40-х годах[97]. Все эти факты, конечно, вносят существенные коррективы к суждениям Каллаша, но не следует преувеличивать их значение и делать из них исторические выводы о полном запрете. Ведь в 1837 г. Уваров взъярился не вообще по поводу Фурье, а конкретно: «…оскорбительно уподобление этого писателя Моисею». Комитет иностранной цензуры, запретив фурьеристский альманах на 1845 и 1847 г., разрешил то же издание на 1846 г., предложив лишь изъять рисунок, где Христос простирал руки Сократу и Фурье. Так что безусловного запрещения трудов Фурье и фурьеристов не было, это подчеркивали на следствии петрашевцы, доказывая «законность» научного штудирования соответствующих материалов.

На основе изучения следственных дел В. И. Семевский установил имена самых ранних посетителей дома Петрашевского. Это — М. Е. Салтыков, В. Н. Майков, Р. Р. Штрандман, А. Н. Плещеев, В. А. Милютин, А. В. Ханыков, А. П. Баласогло, А. Н. Барановский, Е. С. Есаков, В. И. Кайданов, А. М. Михайлов, Н. Я. Данилевский, Н. А. Серебряков, П. Н. Латкин, Л. Н. Ховрин. Собрания, видимо, были немногочисленные: Барановский называл «несколько» посетителей, Салтыков — «человек до шести, а иногда и семи», Есаков — не более 15 человек.

Темы, обсуждавшиеся в этих собраниях, носили в основном общественно-литературный или научный характер. Петрашевский, как уже сказано с самого начала, пропагандировал систему Фурье.

В сезон 1846/47 г. появились новые посетители: Ф. М. Достоевский, Ф. Г. Толль, А. Н. Майков, К. К. Ольдекоп, М. Н. Чириков, П. А. Деев. Как показывал на следствии А. Н. Барановский, вечера Петрашевского в этом сезоне стали гораздо разнообразнее: «…то Баласогло вооружался против семейственности и всех ее условий, то Петрашевский говорил и выставлял преимущества публичного производства суда; Ольдекоп трактовал о магнетизме, защищал против Петрашевского мистицизм», рассказывались анекдоты о невежественных профессорах, причем «отличались преимущественно Петрашевский и Плещеев»[98].

Как видно, среди посетителей Петрашевского сразу же появились весьма значительные личности, многие из них станут впоследствии славой и гордостью русской литературы и науки. М. Е. Салтыков — будущий знаменитый Щедрин, в середине же 40-х годов — молодой чиновник, недавно окончивший Александровский лицей (1844), и начинающий писатель. Яркие в политическом отношении повести Салтыкова «Противоречия» (1847) и «Запутанное дело» (1848) послужили причиной отдачи автора под суд и высылки в Вятку в 1848 г. — за год до арестов всей группы петрашевцев. Как В. Ф. Раевский, арестованный в 1822 г., считается первым по времени декабристом, обнаруженным царским правительством, так и Салтыков может быть назван первым осужденным петрашевцем.

О роли в кружке Ф. М. Достоевского, уже тогда автора знаменитых повестей «Бедные люди» и «Двойник», еще пойдет речь ниже. Следует подчеркнуть большую долю литераторов и журналистов среди петрашевцев. А. Н. Плещеев (1825–1893) был известным поэтом, автором своеобразного гимна радикальной молодежи 40-х годов — «Вперед! Без страха и сомненья…». Одним из самых близких друзей Петрашевского был Александр Пантелеймонович Баласогло (1813–1880) — поэт, прозаик, очеркист, книгоиздатель.

Еще в начальный период существования кружка Баласогло зачитал своей проект об учреждении книжного склада, платной библиотеки и типографии, но проект не встретил сочувствия у слушающих: то ли потому, что близкие, зная непрактичный характер до-кладчика и провал многих его предыдущих издательских прожектов, не доверяли ему, то ли из-за существования у Петрашевского реальной хорошей библиотеки. К тому же Петрашевский еще в 1845 г. предложил организовать коллективную библиотеку, главным образом по выписке иностранных книг. Была устроена складчина (от 15 до 30 рублей серебром), и Петрашевский через знакомых книгопродавцев стал выписывать массу зарубежной печатной продукции. Книги из этой библиотеки брали Салтыков, Майков, Милютин, Достоевский, Штрандман, Плещеев, позднее — Спешнее, Ахшарумов, Ястржембский и многие др.[99].

В 1846 г. кружок посещал еще один поэт и очеркист — Аполлон Григорьев (1822–1864), автор нескольких бесцензурных стихотворений радикального характера. Он скептически отнесся к учению Фурье, но горячо проповедовал идеи христианского социализма Жорж Санд и Пьера Леру, возникшего благодаря своеобразной эволюции сенсимонизма.

С именами литераторов В. Н. Майкова и Р. Р. Штрандмана связано интересное книгоиздательское мероприятие, тоже первый опыт печатной пропаганды «крамольных» идей, тем более ценное, что это — единственное крупное издание петрашевцев, увидевшее свет. Речь идет об энциклопедическом справочнике «Карманный словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка»[100]. Словарь был задуман второстепенным литератором и книгоиздателем Н. С. Кириловым, артиллерийским штабс-капитаном, воспитателем 2-го кадетского корпуса в Петербурге, но научно-образовательный уровень инициатора не был, видимо, достаточно высок и, реальным руководителем издания, научным редактором и автором основных статей первого тома (выпуска) словаря стал Валериан Николаевич Майков (1823–1847).

М. В. Буташевич-Петрашевский. Акварель 1840-х гг.

Н. А. Момбелли. Фотографии 1850-х гг.

Н. А. Спешнев. Дагерротип 1890-x гг.

Р. А. Черносвитов. Фотография 1850-х гг.

Сын известного петербургского художника Н. А. Майкова, брат поэта Аполлона Майкова, Валериан Николаевич был одним из самых талантливых представителей русской гуманитарной молодежи 40-х годов. В 19 лет он уже окончил со степенью кандидата юридический факультет Петербургского университета, где усердно занимался политэкономией и социологией, результатом чего явилась первая научная работа Майкова «Об отношении производительности к распределению богатства». В ней идеалом выдвинута «дольщина», т. е. справедливое распределение прибыли между хозяевами и работниками, а главным побудителем человека к активной деятельности объявлена нужда, поэтому обещания утопистов избавить человечество от нужды с помощью «всеобщей братской любви» кажутся Майкову нереальными и даже вредными.

Подготовка первого выпуска словаря к изданию, начавшаяся во второй половине 1844 г., совпала с увлечением Майкова позитивизмом (к которому у него впрочем росло и критическое отношение); это заметно отразилось на содержании тома, особенно на статье «Анализ и синтез» (об отношении петрашевцев к позитивизму пойдет речь далее — с. 212–214).

Статьи В. Н. Майкова содержали весьма радикальные социально-политические и философские суждения. Например, в статье «Авторитет» звучит призыв к бесстрашному критическому познанию мира, к отбрасыванию априорных, заранее втолкованных понятий: «Нам трудно уверить себя, что можно уважать человека и не соглашаться с его идеями; мы забываем, что убеждения человека и целого общества необходимо изменяются в течение жизни… нет никакой нужды принимать без всякого обсуждения, без всякой критики, того, что необходимо изменится само собою»[101].

Самые радикальные статьи первого выпуска — «Анархия» и «Деспотизм», их стоит привести целиком:

«Анархия. Так называется отсутствие законного правления в государстве или уничтожение в нем той власти или властей, которые блюдут за охранением прав каждого лица и за исполнением законов, их охраняющих. Из этого видно, что анархия иногда господствует и в таком государстве, где, по-видимому, существуют и стройность, и порядок в управлении, но в сущности нет ни прочных постановлений, ни строгого выполнения их»[102].

«Деспотизм. Правление, в коем безмерная власть государя переходит вся к тем, кого он ею облекает, а эти правители, не имея никаких правил, действуют согласно собственным прихотям, содержат народ в постоянном страхе казнями. В этом правлении нет суда и расправы. Повелителю вздумалось, повеление дано и — дело кончено!».

В статье «Ирония» фактически отождествляются термины «монарх» и «деспот»: в качестве примера иронии приводится сочинение Маккиавели «О монархе», доказывающее, что «монарх не должен стесняться ничем для усиления своей власти, между тем как принимая в соображение другие сочинения того же писателя, можно догадаться, что похвалы его деспотам суть не что иное, как сильная сатира».

После Семевского, заявившего, что по сравнению со вторым выпуском, созданным под руководством Петрашевского, первый выпуск, редактировавшийся Майковым, «гораздо бледнее и слабее»[103], как-то стало принято подчеркивать относительную «аполитичность», «литературность» первого выпуска. Как видно, это не совсем так: и в первом выпуске помещены порази-тельно радикальные статьи. Можно лишь удивляться, как такая книга могла быть пропущена в печать — современники впрочем во истину изумлялись сами. Делу помогла непроходимая глупость цензора А. Л. Крылова. Он хотя и достиг умеренностью и аккуратностью должности цензора, но умом никогда не отличался и сам потом признавался, что ничего не понимал в цензурируемых статьях словаря. Конечно, он очень боялся, «как бы чего не вышло», и даже докладывал петербургскому Цензурному комитету 20 февраля 1845 г. о статье «Ирония», по после разрешения комитета (читали ли члены комитета эту и подобные ей статьи?!), видимо, успокоился и разрешил издание первого выпуска 5 апреля 1845 г. В ближайшие дни словарь уже был в книжных магазинах, так как в майском номере «Отечественных записок» появилась хвалебная рецензия Белинского.

Критическая часть мировоззрения Майкова достаточно прозрачна. Помимо решительного неприятия деспотизма, он — противник социального неравенства (в статье «Касты»: «… существование каст есть признак высшей степени неразвития общества»), противник аристократии по рождению и по богатству (статья «Аристократия»).

Сложнее обстоит дело с пониманием позитивной программы Майкова. Несомненно, — он защитник равенства возможностей человека в обществе, а также защитник «аристократии способностей или ума»: «Она основана на том, что во главе народа должны стоять люди, отличающиеся от других не породой и не богатством, а личными достоинствами, образованностью, познаниями и опытностью в науке управления… В этом отношении мы, русские, можем гордиться перед англичанами, народом, который почитает себя достигшим совершенства в своей государственной организации. По смыслу наших законов, кровь и богатство ничего не значат на службе в сравнении с познаниями и способностями».

Не следует в этой тираде усматривать одну иронию. Конечно, Майков прекрасно понимает, что реальная Россия далека от идеала, но по крайней мере в законах империи существуют генеалогические или имущественные ограничения. А недостатки тогдашнего буржуазно-парламентского устройства, лишающего бедняка равных прав с богачом, были видны Майкову, и он прямо сказал об этом и в статье «Конституция»: «Защитники конституции забывают, что человеческий характер заключается не в собственности, а в личности, и что признав политическую власть богатых над бедными, они защищают самую страшную деспотию! Двести тысяч богатых, управляющих 33-мя миллионами бедных и нищих — то же самое, что каста афинских или римских граждан, которые утопали в неге и роскоши, попирая личности миллионов людей, официально называвшихся вещами».

Конечно, и цифры (очень близкие к русским цифрам, к количеству помещиков и крепостных), и упоминания античных рабов — все это весьма прозрачные аллюзии на русскую действительность, но и английское социально-политическое устройство Майков реально не жаловал.

Очевидно, политическим идеалом Майкова была демократия, как можно судить по соответствующей статье: «Демократия. Такая система управления государством, где каждый гражданин участвует в рассмотрении и решении дел всей нации. Формы такого правления могут быть различны, смотря по степени развития нравственных сил в народе и сознания истинной, разумной свободы. Чистую демократию представляют нам в древности Афины, в известном периоде, а в настоящее время Северо-Американские хптаты, некоторые швейцарские кантоны и республики в Южной Америке, образовавшиеся из прежних испанских колоний».

Демократические принципы проповедуются в словаре на самых разных уровнях, например применительно к государственным учреждениям: «Бюрократия противуполагается коллегиальному устройству, которого сущность заключается в том, что каждый чиновник присутственного места имеет власть совещательную наравне с другими» (статья «Бюрократия»).

Но Майков — явный противник «крайностей» демократизма. Недаром в словарь вводится статья «Демагог»: «Это слово наиболее употребляют, говоря о злоупотребляющих свое влияние на народ и воспламеняющих ярость черни из частных видов. Таковы были софисты в Афинах… партия Марата и т. п. во Франции, в дни революции; в настоящее время так называют в Германии (в Пруссии и Австрии) всех приверженцев революции».

Наименее определены социальные идеалы Майкова. В статье «Коммюны, или коммунии», где это корень переводится как «община», как будто бы звучит апология свободного общинного хозяйства; коммюны «образовались из вассалов баронов, ибо вассалы мало-помалу освободились из-под власти феодальных помещиков и составили класс независимый. Коммюны в некоторых государствах, чрезвычайно обогатились промышленностью и сделались весьма сильны». Но в статье «Корпорация» (это слово также переводится русским «община») Майков показывает и оборотную сторону корпоративных правил: «… все обстоятельства, уменьшающие доход ремесленника, были тщательно удалены, но зато все это слишком оковывало свободу промысла. Мало-помалу корпорации исчезли и место их заступил свободный ход промышленности, который, в свою очередь, сделался источником неисчислимых зол, как это заметил прежде всего Сисмонди».

Романтический, «преднароднический» политэконом Сисмонди оказал большое влияние на метод Майкова, и последний, видимо, вслед учителю, враждебно относился к капиталистическому пути развития общества, но усматривал недостатки и патриархально-общинного хозяйства. Пафос индивидуальности, личного начала, столь характерный для Майкова, ограничивал его тягу к коллективным формам жизни.

С другой стороны, для Майкова 1845 г. характерно решительное неприятие утопических учений: идеал должен быть «согласен с требованиями действительности» (статья «Идеал»); «…мечта о золотом веке разрушена — мы знаем уже, что первобытное состояние человека есть состояние грубости и жестокости» (статья «Идиллия»).

Валериан Майков был редактором и автором большинства статей первого выпуска словаря. По разысканиям Семевского, кроме него принял участие в работе над словарем Роман Романович Штрандман (около 1823–1868?), бывший студент Петербургского университета (не окончил), а в середине 40-х годов — письмо-водитель Вольного экономического общества и второстепенный журналист, сотрудник «Современника» (1847) и «Отечественных записок» (1847–1848). Штрандману принадлежат, по-видимому, незначительные статьи первого и второго выпуска словаря.

Майков по выходе в свет в апреле 1845 г. первого выпуска уже не мог трудиться над словарем, так как еще в конце 1844 г. был приглашен издателем-редактором Ф. К. Дершау к активному сотрудничеству во вновь открываемом журнале «Финский вестник» (с начала 1845 г. Майков фактически возглавил этот журнал). Наверное, некоторые статьи для второго выпуска были заготовлены Майковым еще в 1844 г.: ведь первоначально издатель Кирилов предполагал напечатать словарь в одном томе, и лишь последующее непредвиденное расширение книги заставило его разбить том, сперва на два, а затем и на три выпуска (из которых последний — третий — не сохранился. Может быть, он и не был создан?). Первый выпуск закончился на слове «Мариэттова трубка», но, по разысканиям П. Н. Беркова, некоторые особенности статей Майкова (ссылки на специальные труды исторического или технического содержания в противоположность ссылкам второго выпуска на труды социалистов-утопистов; формула при ссылках: «Любопытные могут прочитать об этом предмете…») обнаруживаются и в статьях второго выпуска «Мимы» и «Обелиск»[104]. Так что вполне возможно, что Майков и другие, второстепенные сотрудники, создатели первого выпуска, подготовили некоторые статьи и второго выпуска словаря.

Однако главным редактором второго выпуска и автором большинства его статей явился сам Петрашевский. Каким образом произошла смена редакторов, до сих пор не очень ясно, хотя относительно «Карманного словаря…» имеется немало воспоминаний современников и следственных показаний петрашевцев.

Подробнее других рассказал об участии Петрашевского в издании словаря В. А. Энгельсов в упоминавшейся уже статье «Петрашевский». «Узнав, что некий Кирилов намерен издавать, с чисто коммерческими целями, «Карманный словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка», Петрашевский пришел к нему и предложил себя в сотрудники, прося, и то только для того, чтобы не возбудить подозрения, весьма умеренного вознаграждения. Предприниматель, обрадовавшись столь выгодному предложению, предоставил Петрашевскому объяснение выбранных им слов. Петрашевский с жадностью схватился за случай распространить свои идеи при помощи книги, на вид совершенно незначительной; он расширил весь ее план, прибавив к обычным существительным имена собственные[105], ввел своей властью в русский язык такие иностранные слова, которых до тех пор никто не употреблял[106], — все это для того, чтобы под разными заголовками изложить основания социалистических учений, перечислить главные статьи конституции, предложенной первым французским учредительным собранием[107], сделать ядовитую критику современного состояния России и указать заглавия некоторых сочинений таких писателей, как Сен-Симон, Фурье, Гольбах, Кабэ, Луи Блан и др. Основная идея Фейербаха относительно религии выражена без всяких околичностей в статье о натурализме. Петрашевский дошел до того, что цитировал по поводу слова ода стихи Беранже»[108].

Здесь, однако, ничего не говорится о замене Петрашевским Майкова, не говорит об этом и никто из петрашевцев: возможно, причина заключается в том, что замена произошла в конце 1844 или начале 1845 г., когда еще не было собраний в доме Петрашевского, т. е. когда еще и не было петрашевцев, не было свидетелей события. Известно только, что Майков по своему мировоззрению, характеру, психологическому облику был достаточно далек от Петрашевского: последний более радикален в социально-политическом отношении, а его житейские крайности поведения могли лишь отталкивать корректного, благовоспитанного Майкова. Нельзя во всем доверяться подследственным показаниям петрашевцев, но, думается, что свидетельство Ф. М. Достоевского о Вал. Майкове относительно близко к истине: «У Петрашевского я его не видал ни разу. (Примечание: Кроме одного раза, в именины Петрашевского, в званый вечер). Он знал Петрашевского, но не любил ни его, ни его собраний и старался с ним видеться как можно реже. Я два раза был свидетелем, как оп не сказался дома, когда Петрашевский приезжал к нему с визитом. Он называл его сумасбродным человеком, и я помню, как он говорил, что он не будет у Петрашевского никогда по пятницам и что это общество ему нисколько не нравится»[109].

С этими показаниями вполне согласуются и другие свидетельства, в частности совершенно честное, никакого уже отношения к следствию и опасностям не имеющее, а потому и особенно ценное письмо брата Вал. Майкова, поэта Аполлона Николаевича к к П. А. Висковатову (1885): «Кирилов не псевдоним Петрашевского, а артиллерии штабс-капитан, которого я очень хорошо знал, ибо у него в I томе работал мой брат Валерьян, который и отказался от II тома, куда влез Петрашевский с совсем неподобающими статьями… С Петрашевским я познакомился в университете и потом изредка ходил к нему, во-1-х, потому, что были все юноши знакомые, а потом — еще и потому, что было забавно. По смерти же брата… я был у Петрашевского всего раз, в декабре 1847 г. Брат еще раньше тоже отвлекался от кружка Петрашевского, приняв критику в «Отечественных] зап[исках]», и около него составился его кружок: Владимир Милютин, Стасов, еще человека три-четыре»[110].

Так что «несовместимость» в одном издании Майкова и Петрашевского вполне подтверждена и вполне объяснима (как позднее будет в аналогичных ситуациях изъясняться Ап. Григорьев, «два медведя не могут жить в одной берлоге»). Остается туманным сам процесс перехода издания к Петрашевскому. Думается, что Майков мог добровольно заявить Кирилову об уходе в «Финский вестник» и тем самым освободить вакантное место редактора словаря. Но не исключено, что энергичный и красноречивый Петрашевский, войдя в круг редакции, начал еще при Майкове играть в главах Кирилова более весомую роль и оттеснять Майкова на периферию. Во всяком случае, совсем не исключено, что уход Майкова совершился еще в конце 1844 г., и поэтому до апреля 1845-го, до выхода из типографии первого выпуска, Петрашевский уже мог вмешаться в текст словаря. Может быть, радикальные статьи типа «Анархия» и «Деспотизм» принадлежат уже Петрашевскому, а не Майкову? Или, по крайней мере, исправлены Петрашевским? На такое предположение наталкивает нас, например, стиль и лексика заключительной фразы статьи «Деспотизм»: «Повелителю вздумалось, повеление дано и — дело кончено!» Такое энергичное и довольно просторечное, совсем несловарно-энциклопедическое оформление статьи не характерно для спокойно-корректного стиля Майкова[111] и, наоборот, весьма показательно для Петрашевского (ср. во втором выпуске словаря статьи «Национальность»: «Мы должны благодарить Петра…, что в нашей администрации уже нет места (как это было до Петра) господству привычки, рутины и бессознательно принятых предрассудков, и что наука, знание и достоинство ею руководят!!»; «Неология»: «Так, император Наполеон не понял Фультона!?»; «…сомлевание от восторга при разборе заунывной бессмысленности какого-нибудь напева, вроде ай-люли!!»; «Нивеллеры»: «…нет примера восстановления утраченных прав без жертв кровавых и гонения!!»; «Новатор»: «Так таинственна воля господня!!! — и крест — орудие позорной казни — стал знамением и заветом спасения, вечного блаженства и жизни!»).

Можно предполагать какую-то долю участия Петрашевского в первом выпуске, но главенствующая его роль во втором выпуске не подлежит сомнению: помимо многочисленных мемуарных свидетельств, сохранилось дело петербургского цензурного комитета, разбиравшего жалобу Петрашевского на цензора А. Л. Крылова о непропуске статьи «Организация промышленности», сохранилось письмо Петрашевского к Кирилову от 10 мая 1846 г., из которого явствует, что основной корпус статей второго выпуска принадлежит ему.

Статьи этого тома в совокупности представляют откровенную, ничем не прикрытую пропаганду утопического социализма, пропаганду фейербахианского атеизма и откровенную критику современного социально-политического устройства России, критику крепостного строя. В этом смысле, конечно же, второй выпуск значительно отличается от первого, майковского.

В статьях «Натуральное состояние», «Овенизм», «Органическая эпоха», «Организация производства или произведения» и др. излагаются идеи утопических социалистов. Золотой век, подчеркивал Петрашевский вслед за Сен-Симоном, не позади, а впереди нас: человечеству присуще бесконечное совершенствование; всестороннее и гармоническое развитие личности должно стать идеалом нормального общества: не личность нужно приносить в жертву обществу, а самое общество должно быть так организовано, чтобы оно максимально удовлетворяло потребности отдельных лиц. Только тогда будет достигнуто счастье человечества. Если же в современном обществе господствует зло, люди зависят один от другого, не равны по состояниям и по положению, между ними растет вражда, насилие, порок, то необходимо радикально «изменить формы организации» общества, человечество должно добровольно объединиться в коллективы, в ассоциации, создать общую собственность на орудия производства, материалы, на недвижимые ценности, и каждый будет получать свою долю дохода пропорционально «содействию, оказанному им в умножении общественного богатства».

Иными словами, Петрашевский изложил во втором выпуске «Карманного словаря иностранных слов» общие принципы утопического социализма, как бы объединяя учения Сен-Симона, Фурье и Оуэна, выделяя именно общие их начала и затушевывая разногласия и противоречия. Так как Петрашевскому ближе всех других учений была система Фурье, то впоследствии он, главным образом, популяризовал ее: на обычных своих «пятницах», на обеде в честь дня рождения Фурье, устроенном петрашевцами 7 апреля 1849 г., и даже в показаниях, данных следственной комиссии в конце мая 1849 г. В показаниях Петрашевский подробно изложил учение Фурье, вплоть до подробного описания оптимального фаланстера на 2000 человек (организация быта и труда, экономические проблемы, воспитание детей и т. д.). В словаре же описания более обобщенные, схематические, но Петрашевский снабдил статьи отдельными ссылками на труды Фурье и других утопистов.

Автор второго выпуска словаря пользовался малейшей возможностью привязать изложение своих воззрений к относительно нейтральным словам. Так, в рубрике «Натурализм» описывается атеистическая и антропоцентрическая система Фейербаха, под вывеской «Оппозиция» таится пропаганда самых радикальных действий: «…оппозиция, будучи убеждена в истинности своих начал, заметив гибельное влияние на благосостояние общественное тех людей, в руках которых находится правительственная власть, должна всеми силами стараться об отнятии у них оной…». Ниже в той же статье прославляется суд присяжных (любимая мечта Петрашевского — увидеть этот институт в России!). Заканчивается «Оппозиция» таким пассажем: «Нашим законодательством (превосходящим своим благодушием, кротостью и простотою европейские законодательства) узаконяется оппозиция даже противу высших присутственных и правительственных мест, например Сената…».

Смелость Петрашевского поразительна. Когда он статью «Обскурантизм» заканчивает весьма двусмысленной по ощущаемой ироничности фразой: «Благодаря мудрости нашего правительства, давно изгнавшего иезуитов, у нас гибельность влияния обскурантизма значительно ослаблена сравнительно с прочими государствами Европы, как, например, Австрии», — то тут еще нет прямого «преступления», ибо невозможно доказать, что автор смеется. Впрочем, цензура и так запретила эту статью целиком, одну из самых ярких в словаре, а десять лет спустя царские цензоры будут выбрасывать из статей Добролюбова аналогичные иронические тирады по адресу «мудрого правительства». Но иногда Петрашевский преподносит читателю такой откровенно ироничный материал, что приходится лишь поражаться глупости и невежеству Крылова. Например, статья «Орден рыцарский» ни с того, ни с сего закапчивается цитатой из гоголевской «Повести о капитане Копейкине»: «Не было примера, чтобы у пас в России человек, приносивший относительно, так сказать, услуги отечеству, был оставлен без призрения» (следует прямая ссылка на отдельное издание «Мертвых душ»; на главу и страницу) и далее, после цитаты, Петрашевский так заканчивает фразу: «… «и без вознаграждения», — прибавим мы, преисполненные удивления к благотворным распоряжениям нашего правительства». Бесспорно, Крылов не читал «Мертвых душ» (или по крайней мере, не читал «Повести о капитане Копейкине»), иначе он не мог бы не заметить совершенно издевательского завершения статьи: ведь весь смысл вставной повести Гоголя заключается в показе абсолютного равнодушия царской администрации к нуждам заслуженных ветеранов.

Подобными ироническими выпадами насыщен весь второй выпуск словаря, а часто выпады даются и «открытым» текстом, без всякой иронии. Например, весьма нейтральная как будто статья «Некролог» заканчивается следующим неожиданным пассажем: «Так, напр[имер], некролог Малюты Скуратова был бы драгоценным историческим памятником: из него мы бы узнали впечатление, которое произвела смерть временщика и злодея на его современников».

Нельзя сказать, что А. Л. Крылов ничего не замечал. Он жаловался в цензурный комитет 6 марта 1846 г.: «Статьи, поступавшие для сего выпуска в цензуру, составлялись большею частью так, что неисправности: в цензурном отношении надобно было выбрасывать из них кучами. Необходимость перемарок была такова, что редакция добровольно отказалась от предоставленного ей права присылать статьи в корректуре и начала доставлять их ко мне в рукописях. Главное затруднение проистекало из общего направления статей против существующего порядка в общественной жизни. Редакция видит во всем ненормальное, как она твердит беспрестанно, положение, и напрягается всеми силами развивать способы к приведению общества в другое положение, нормальное. Для редакции кажется, что в христианском обществе должно быть равенство, потому что религия христианская есть религия братской любви. Я неоднократно старался предостеречь редакцию и отклонить от принятого ею дурного направления, объяснения мои с лицами, присылавшими статьи, оканчивались, однако же, настойчивостью либо в том, что редакция не знает, что может быть пропущено цензурою, либо, что я ошибался в моем взгляде»[112].Ясно, что Крылов далеко не все понял, но, как видно, кое-что крамольное все-таки уразумел. Он стал запрещать статьи Петрашевского, так, например, мотивируя свой отказ: «Статья «Организация промышленности», заключающая целый трактат не о слове организация, но о том, как в обществе нормальном следовало бы, на иных против существующего порядка началах, устроить промышленность, может ли быть уместна для такого издания, которое предпринято под названием «Карманный словарь иностранных слов»? Допустив одну такую статью, ценсура неизбежно вовлекается в пропуск неопределенного количества подобных же трактатов, которые сделают издание не словарем иностранных слов, а какою-то преобразовательною энциклопедиею. Потому что слово Организация, таким же способом, каким оно приложено к Промышленности, может быть прилагаемо едва ли не ко всякому предмету и понятию в общежитии. Я и получил вслед за тем еще две подобные же статьи, под названием «Организация войска» и «Организация труда»., На чем остановится этот ряд организаций — угадать трудно»[113].

Крылов запретил весь этот ряд «Организаций» как запретил и слишком опасные другие статьи, например «Обскурантизм» и «Обскурант» (к счастью, они сохранились в архивных копиях). Но энергичный Петрашевский так, видимо, «наседал» на комитет и цензора, так увиливал, убеждал, исправлял, переделывал статьи, что в конце концов брал цензора измором. Например, вместо перечисленного ряда «Организаций» он все же вставил в словарь большую статью «Организация производства или произведения». Не исключено, что некоторые вставки Петрашевский, возможно, рисковал вставлять уже после цензорской подписи. Председатель петербургского цензурного комитета гр. М. Н. Мусин-Пушкин при обсуждении уже отпечатанного выпуска словаря заметил: «…рукопись^ с которой некоторые статьи книги были печатаны, так перемарана поправками, что трудно определить, были ли многие сомнительные места в виду у цензора во время самого рассматривания ее, или они после были прибавлены издателем в виде поправок»[114].

О хитростях Петрашевского, о его проделках с цен-ворами ходили легенды (возможно, что некоторые из них, для отвода глаз, распространял в кругу ближних и сам виновник). Например, П. П. Семенов-Тян-шанский свидетельствует в своих воспоминаниях, что Петрашевский передавал переделанные статьи от одного цензора к другому, пока не получал разрешения, что он так ловко расставлял знаки препинания в предлагаемых цензуре статьях, что при последующей их перестановке получался совсем другой смысл. Но разных цензоров не было, оба выпуска проверял один А. Л. Крылов, что же касается знаков препинания, то большие тирады антиправительственного или антифеодального содержания невозможно скрыть с помощью запятых или тире, как их ни расставляй. Значительно удобнее, очевидно, было в густо исправленный и перемаранный черновик, наконец одобренный цензором, вставлять перед отдачей в типографию нужные места (Крылов видел в добровольном отказе редакции словаря от присылки цензору корректуры и в возврате к рукописям чуть ли не свою победу — а со стороны Петрашевского это, наверное, была, сознательная уловка: в рукописи было проще запутать, обмануть цензора).

Важно еще отметить, что Кирилов, наверное не без подсказки Петрашевского, добился у великого князя Михаила Павловича, брата императора, разрешения посвятить ему словарь. Михаил Павлович как шеф военно-учебных заведений был непосредственным начальником Кирилова, поэтому посвящение не выглядело странным, зато оно августейшим именем как бы прикрывало от цензоров крамольную суть словаря. Интересно, что посвящение появилось впервые именно на втором выпуске: на первом этапе ничего подобного не было, возможно, самому Кирилову такое и в голову не приходило.

Но все-таки и посвящение не помогло. Вернее, оно помогло на первом этапе, ибо неизвестно еще, подписал бы Крылов книгу в печать, если бы такого посвящения не было: ведь кто знает, не слукавили ли Петрашевский с Кириловым, не прихвастнули ли они, что великий князь, давая согласие на посвящение, просматривал книгу?

Главное, что книга вышла из типографии и начала распространяться. По сведениям, затребованным цензурным комитетом от Кирилова, явствует, что около 400 экземпляров второго выпуска разошлось немедленно: петербургским книгопродавцам продано 27 экземпляров, в другие города — 148, подписчикам — 170, роздано по издательствам (редакциям) — 17, подарено — 32. Так что разрешение Крылова на печатание книги сделало свое дело: русское общество получило определенное количество экземпляров. Но, видимо, цензурный комитет не чувствовал себя спокойно. Частично в этом был виноват сам Петрашевский: заранее поднимая шум по поводу частных запрещений (выше приводились цитаты из объяснения Крылова — оно возникло в ответ на жалобу Петрашевского в цензурный комитет по поводу строгости Крылова), он обращал на себя и на словарь чрезмерное и преждевременное внимание. Мусин-Пушкин сообщал позднее товарищу министра народного просвещения кн. П. А. Ширинскому-Шихматову, что он впервые узнал о существовании словаря при заслушивании объяснения Крылова на жалобу Петрашевского.

Хорошо, конечно, что все-таки второй выпуск удалось напечатать и даже частично распространить, но очень быстро петербургский цензурный комитет спохватился. 30 апреля 1846 г. он затребовал из типографии корректурные листы книги, 13 мая был вызван для объяснения Кирилов, а в это время о словаре уже узнал министр народного просвещения гр. С. С. Уваров (существует легенда, что в первый же день продажи второго выпуска кто-то показал книгу великому князю Михаилу Павловичу; могли ведь показать не только книгу, но и соответствующие яркие места: вот, дескать, каким злодеям вы дали согласие посвятить себе издание! Великий князь вполне мог после этого спросить Уварова, кто это под эгидой цензурного комитета мог разрешить такую книгу к печати?), 14 мая Уваров потребовал от комитета дать объяснение, и тут же на заседании 14 мая петербургский цензурный комитет принял решение приостановить продажу второго выпуска словаря. Министр 16 мая объявил Крылову строгий выговор и потребовал изъять все экземпляры книги из типографии, у издателя Кирилова, и у книгопродавцев. Собрали около 1600 экземпляров (общий тираж был 2000).

Кирилов умолял не уничтожать отобранное, обещая перепечатку всех сомнительных статей, и — времена были еще относительно тихие, либеральные! — комитет не только согласился, но даже послал соответствующий запрос Уварову, и министр тоже согласился на перепечатку! Выпуск был заново отцензурован, послан на утверждение Уварову, но мест, подлежащих перепечатке, оказалось так много, что министр окончательно приказал конфисковать издание и уничтожить все отобранные экземпляры (любопытно, что реально они были сожжены семь лет спустя, в 1853 г.)[115].

Интересно отметить: вся эта история совершенно не коснулась первого выпуска, тоже ведь отнюдь не идеального в цензурном отношении, и он совершенно спокойно продавался и распространялся по России? Только в ноябре 1849 г., уже в конце судебного следствия, проводившегося над арестованными петрашевцами, «Комитет 2-го апреля», созданный правительством в 1848 г. специально для борьбы с революционной крамолой в печати, занялся и первым выпуском. Естественно, было обращено внимание и на статьи «Анархия» и «Деспотизм», и на другие статьи, книга была квалифицирована как вредная, «неблагонамеренная», поэтому предлагалось изъять ее из продажи. Это решение комитет представил Николаю I, который одобрил запрещение, но в своей резолюции предложил «не отобрать, а откупить партикулярным образом, дабы не возбудить любопытства». Правительству было не лень и не жаль организовать за казенный счет такое изъятие! Дело было поручено III отделению, которое за год закупило в разных городах 227 экземпляров первого выпуска. Видимо, остальные уже были распроданы. А розысканиями советского историка-юриста А. Ф. Возного установлено, что в закупке принимало участие и Министерство внутренних дел. Чиновник особых поручений И. П. Липранди, который сыграл весьма мрачную роль в деле петрашевцев, очевидно, взял на себя и обязанность закупки оставшихся у Кирилова 1050 экземпляров первого выпуска словаря. Надеясь на полную свою бесконтрольность, он, выкупая книги по рублю за экземпляр, заплатил Кирилову лишь 400 рублей, хотя отчитался, ясно, за 1050 рублей. Кирилов, зная, как поступили с петрашевцами, молчал; но когда несколько лет спустя он проведал о грозе, сгущавшейся над Липранди (не только увольняют, но и, возможно, отдают под суд за взятки), то немедленно подал жалобу, и III отделение потребовало от Липранди вернуть издателю присвоенные 650 рублей[116].

Комитет 2-го апреля потребовал снятия с должности цензора А. Л. Крылова, но новый министр народного просвещения кн. П. А. Ширинский-Шихматов, очень доброжелательно относившийся к Крылову, спас его хвалебной характеристикой и оставил на службе.

«Карманный словарь…» сделал свое дело: он все-таки разошелся по стране в достаточно большом количестве экземпляров и служил пропаганде социалистических идей. Петрашевский держал у себя книгу, из конспиративных соображений оторвав титульный лист и последний — с датой цензурного разрешения. Агент Наумов доносил 31 марта 1849 г. о своем визите к главе кружка: «Петрашевский читал мне, Наумову, какую-то маленькую русскую книжечку, в которой много было статей, в числе коих одна «Национальное» или что-то подобное, и сказал, что книжку эту написал он и что под описанием Французской республики должно понимать Россию. С книжечки этой сорваны начало и конец»[117].