Петрашевцы

Глава 4 «ПЯТНИЦЫ» ПЕТРАШЕВСКОГО В 1847/48 г.

1847 год в России отличался значительно более интенсивной и более радикальной духовной жизнью по сравнению с предыдущими. С января этого года стал выходить обновленный «Современник», во главе которого стоял идейный вождь 40-х годов В. Г. Белинский. Уже в первые месяцы существования журнала в нем были опубликованы программные статьи Белинского, роман А. И. Герцена «Кто виноват?», политико-экономические статьи В. А. Милютина, первые рассказы И. С. Тургенева из цикла «Записки охотника». В июле 1847 г. Белинский отправил Гоголю свое знаменитое письмо, которое в многочисленных копиях стало известно вскоре всем мыслящим людям России. В письме выдвигались не утопические_х а самые насущные жизненные требования, прежде всего — необходимость отмены крепостного права.

Во Франции в это время ширилась социалистическая пропаганда. Особенно большим влиянием пользовались идеи утопических социалистов Сен-Симона, Фурье, Кабе, Луи Блана, Прудона. Однако росла уже критика утопистов слева (наиболее широко она прозвучала в книге К. Маркса «Нищета философии», направленной против Прудона). Маркс и Энгельс в начале 1848 г., перед самой парижской революцией, по поручению Союза коммунистов создали «Манифест коммунистической партии»[118].

В связи с экономическим кризисом в Европе росло недовольство масс, приведшее 24 февраля 1848 г. во Франции к свержению монарха Луи Филиппа и к установлению республики. Вслед за этим по всей Западной Европе прокатились революционные бури.

Царское правительство, напуганное европейскими событиями, усилило репрессии внутри страны. Фактически репрессии и цензурный гнет никогда не прекращались: еще в 1847 г. было разгромлено на Украине Кирилло-Мефодиевское братство, общество, по духу и идеям довольно близкое к кружкам петрашевцев; участники поплатились ссылками, а Т. Г. Шевченко был отдан в солдаты. Да и цензура не дремала: в «Современнике» было изуродовано несколько статей Белинского и Герцена, в антикрепостнической повести Д. В. Григоровича «Деревня» в том же журнале были изъяты малейшие намеки на недовольство крестьян и, уж конечно! не пропущена сцена крестьянского бунта.

Но после февральской (1848) революции в Париже идеологический и административный гнет еще более усилился[119]. На это были причины и внутреннего, а не только внешнего порядка. По сведениям И. П. Липранди, представленным в 1849 г. следственной комиссии по делу петрашевцев, в России «случаев убийства помещиков своими крестьянами в 1846 году было 72, а в 1848 — 18. Случаев неповиновения крестьян массами в 1846 году было 27, а в 1848 — 45… обнаруженных поджогов в селениях в 1846 г. было 84, а в 1848 — 102»[120].

В страхе перед растущим недовольством масс были запрещены даже малейшие намеки на возможные преобразования в стране. Фактически прекратила свою деятельность комиссия гр. П. Д. Киселева, занимавшаяся проблемами крепостного крестьянства. Вышедший в ноябре 1847 г. закон, разрешавший крестьянам выкупать себя в случае, когда помещичье имение продавалось с публичного торга (мера, которой могли воспользоваться единицы и десятки людей из многомиллионной массы крепостного крестьянства), был заменен в марте 1848 г. другим, совершенно не упоминающим выкупа пз крепостного состояния.

Для ужесточения цензурного гнета Николай I учредил 27 февраля 1848 г. особый комитет по надзору не только за литературой и журналистикой, но и над самой цензурой (комитет получил название «Меншиковского» — по имени председателя). Одним из практических деяний этого комитета было выделение как особо вредных повестей М. Е. Салтыкова, в результате чего бывший петрашевец отправился в ссылку. Комитет имел временные полномочия, и 2 апреля царь учредил более постоянный комитет такого же рода — «Бутурлинский» — по имени нового председателя Д. П. Бутурлина, который даже среди самых крайних консерваторов выглядел реакционером. Оп, например, видел в Евангелии революционную проповедь равенства и братства, а знаменитую триединую формулу гр. Уварова «православие, самодержавие, народность» трактовал как демократическую пропаганду. Бутурлин требовал закрыть русские университеты как рассадник крамолы. Вступившийся за высшее образование гр. Уваров поплатился отставкой с поста министра народного просвещения. Правда, Николай I не решился закрыть университеты, но кафедры философии были упразднены, а число студентов в каждом университете ограничено 300. Как говорится, хорошо еще, что Бутурлин умер в 1849 г.: иначе этот человек мог бы натворить много бед в области русской культуры. Но и так урон был нанесен громадный. Развитие научной гуманитарной мысли было приостановлено, передовые журналы вынуждены были печатать весьма «беззубый» развлекательный материал, писатели и публицисты или замолчали, или перешли на нейтральные, безопасные в цензурном отношении темы. Важно еще подчеркнуть, что отъезд Герцена в 1847 г. за границу и смерть Белинского в 1848 г. очень ослабили прогрессивный лагерь русской интеллигенции, но зато именно в эти годы усиливалась деятельность кружка Петрашевского.

Петрашевцы вначале подошли к идеям западных утопических социалистов менее критически, чем Белинский и Герцен, хотя общественно-политическое своеобразие русской жизни не могло не придать их взглядам — даже на первых этапах — более радикальных оттенков по сравнению с их западными предшественниками.

Между тем Петрашевский, видимо, был убежден в «одной формальной законности своих идей и деяний, в том числе и своих «пятниц», иначе он, несомненно, распустил бы их в наступавшей полосе «мрачного семилетия»: его не остановили ни разгром Кирилло-Мефодиевского братства, ни ссылка Салтыкова, ни вообще репрессии после французской революции. Более того, именно в 1848 г. Петрашевский отлитографировал в количестве 200–300 экземпляров брошюру-записку «О способах увеличения ценности дворянских или населенных имений» и намеревался с помощью этого документа возбудить вопрос об улучшении быта крепостных крестьян (вплоть до их освобождения) во время дворянских выборов Санкт-Петербургской губернии (все дворяне съезжались для выборов в столицу на несколько дней). Но губернский предводитель дворянства А. М. Потемкин, ссылаясь на распоряжение Николая I, запретил рассуждения на щекотливую тему, с точки зрения администрации не подлежащую обсуждению частными лицами[121]. Петрашевский тогда раздал записку съехавшимся на выборы дворянам, раздарил знакомым, разослал, кому только мог, в Киев, Казань, Тамбов, в Ярославскую губернию. Записка содержала перечень весьма скромных мер, которые автор предлагал осуществить в стране. Главный ее смысл — расширение прав купеческого сословия, предоставление купцам возможности приобретать земли (под условием делать крестьян обязанными)[122] и тем самым уравнивание сословных прав купцов и дворян. Предлагалось также предоставление крестьянам права за определенную сумму выкупаться на волю[123].

«Купеческий» пафос записки вызвал несогласие в даже протест многих знакомых, получивших записку Петрашевского. В. И. Кайданов, например, иэ Ростова (Ярославской губернии) писал об отказе проповедовать идеи записки, так как считал, что предоставление сословию пиявок-кровопийц соответствующих прав лишь ухудшит положение крестьян.

Между тем для Петрашевского любое ослабление привилегированного положения дворянства, расширение прав других сословий было дорогой и перспективной общественно-политической идеей: как социалист он мечтал о полном уравнении сословных прав в будущем. В этом же заключался и подспудный смысл его записки.

Петрашевский явно ориентировался в ней на «программу-минимум», рассчитывая на современное состояние умов петербургского дворянства (впрочем, он явно преувеличивал свои возможности пропагандиста здравых идей в кругах консервативных помещиков!). В идеале же он мечтал о скорейшей полной отмене крепостного рабства.

В его бумагах, отобранных при аресте, хранилась рукопись проекта об освобождении крестьян, самого радикального из всех известных проектов, составленных до реформы 1861 г. Петрашевский предлагал для крепостных крестьян «прямое, безусловное освобождение их с тою землею, которая ими была обрабатываема, без всякого вознаграждения за то помещика»[124].

Как увидим ниже, на заседаниях кружков петрашевцев постоянно возникал крестьянский вопрос. И в бумагах самого Петрашевского хранилось немало документов этого рода, и не только текстов самого руководителя «пятниц»: у него был, например, отобран проект об освобождении крестьян, вызвавший пристальное внимание следственной комиссии. Петрашевский разъяснил, что автором был некий Ушаков, лицо ему неизвестное, а сам текст получил от Барановского. На одной из «пятниц» Петрашевский зачитывал этот проект. А. Н. Барановский же дал следующее письменное показание: «… помещик Новгородской губернии Николай Аполлонов Ушаков дал мне для прочтения проект, составленный им, об освобождении крестьян. Проект этот представлен был им, как он мне сказывал, министру государственных имуществ (П. Д. Киселеву. — Б. Е.) года три назад и возвращен ему»[125].

Большую историческую ценность представляют проекты близкого к петрашевцам А. П. Беклемишева (1824–1877). «Пятницу» он посетил всего один раз, в феврале 1848 г. (ибо служил в Ревеле), он был знаком и состоял в переписке со многими петрашевцами. Бывший лицеист, умный и четкий работник (в 25 лет он был уже надворным советником; впоследствии дошел до губернаторского поста), чиновник Министерства внутренних дел, он приблизительно с 1845 г. занимался проблемами организации сельского хозяйства. В 1846 г. он подавал министру Л. А. Перовскому записку о введении в России гипотечной (залоговой) системы. А в следственной комиссии оказались четыре более поздних проекта Беклемишева. Из них два «дофурьеристских» (наверное, и допетрашевских, т. е. созданных до февраля 1848 г.) — «Об ограничении дробления имений» (предложение закона о неделимости имений менее 400 десятин земли и 100 душ крестьян, но не с помощью майората, а путем денежных компенсаций между наследниками) и, более важный, — «Письмо помещика Н…ской губернии об обращении помещичьих крестьян в свободных землевладельцев», где подчеркивалась настоятельная необходимость скорейшего освобождения крепостных, пока не вспыхнуло всеобщее народное восстание, способное истребить всех помещиков, предлагалось предоставление в полную собственность крестьян всей земли, находившейся в их пользовании, за выкуп деньгами, с многолетней рассрочкой, уплачиваемой крестьянами своему помещику[126].

Вероятно, уже после посещения кружка Петрашевского в феврале 1848 г. Беклемишев заинтересовался фурьеризмом (см. показания Н. Я. Данилевского: «…я говорил об этом учении… Беклемишеву»)[127] и в октябре 1848 г. написал с общим подзаголовком «Из переписки двух помещиков» две статьи (проекты): «О выгодах сообщения сравнительно с дробленным по разным отраслям труда» (фурьеристское развитие прежней идеи о выгоде укрупненных хозяйств) и «О страстях и о возможности сделать труд привлекательным». Последние две статьи Беклемишев переслал Плещееву, тот отдал Спешневу, а затем рукописи, видимо, ходили по рукам петрашевцев. При арестах их забрали у К. М. Дебу.

Кажется, не было ни одного петрашевца, который не желал бы освобождения крестьян от крепостной зависимости. На этом фоне литографированная записка Петрашевского, приготовленная к дворянским выборам Петербургской губернии 1848 г., выглядела весьма невинным документом, совсем не затрагивающим основ крепостного права. Однако самовольное распространение Петрашевским этой записки вызвало тревогу властей, снова обратило на автора внимание Министерства внутренних дел и III отделения[128], и с марта 1848 г. собственно и началась тайная слежка за собраниями по «пятницам», приведшая через год с небольшим к арестам всех основных участников кружка.

Сам Петрашевский ни о чем подобном не подозревал, в препятствиях к распространению литографированной записки, чинимых предводителем Потемкиным, усматривал его личную глупость, произвол, консерватизм, и намеревался жаловаться. Нисколько не охладили его и сгущавшиеся над страной тучи репрессий в связи с разразившимися европейскими революциями. Петрашевский не только не ликвидировал свои «пятницы», но и решил их упорядочить, сделать более четкими и эффективными. И как будто нарочно все эти действия совершались именно в первой половине 1848 г., в период самых жестких мер, предпринимавшихся царским правительством для уничтожения всякой интеллектуальной свободы в стране, не говоря уже о социально-политических аспектах такой свободы.

В зиму 1847/48 г. на «пятницах» Петрашевского стало появляться довольно много народу. Помимо прежних посетителей постоянными участниками вечеров стали Н. А. Спешнев, С. Ф. Дуров, А. И. Пальм, братья Дебу, Ипполит и Константин, П. А. Кузмин, А. Т. Мадерский и др. Из этих лиц Николай Александрович Спешнев (1821–1882), выходец из богатой помещичьей семьи, в 1846 г. вернувшийся из-за границы, сыграет особенно значительную роль в истории кружка.

Большое количество участников способствовало некоторой беспорядочности бесед и диспутов, и Петрашевский предложил составлять предварительную программу «пятниц»: «В мае 1848 года сделал я предложение для прекращения бессвязного разговора, чтоб всякий говорил о том, что лучше знает, но сие тогда не привелось в исполнение — по причине разъезда на дачи. С ноября же 1848 года я старался, чтоб у меня на вечерах по пятницам обыкновенно кто-нибудь о чем-нибудь говорил; но как нередко бывало, что никто ничего не говорил, то я сам говорил о разных предметах, которых поименованье мною сделано. Предложение мое состояло, чтоб рассуждаемо было ученым образом»[129].

Спешнев предложил выбирать на каждом заседании председателя, который бы давал слово выступающим и следил за порядком, пользуясь колокольчиком.

В показаниях следственной комиссии А. В. Ханыков отнес упорядочение заседаний еще к более раннему сроку: «Только с зимы 1847 года можно сказать определеннее о вечерах Петрашевского, потому что разговор вследствие предложения, сделанного Спешневым, чтоб говорящий выбирал себе президента, сделался из случайного, отрывочного, заметным и удобопамятным»[130]. Но возможно, здесь и не было большого противоречия: Ханыков мог иметь в виду сезон 1847/48 г. в целом, а Петрашевский назвал, запамятовав, более позднюю дату, ибо, скорее всего, упорядочение произошло чуть раньше, в феврале — марте.

Обратимся к показаниям Спешнева: «В марте месяце 1848 г. в один вечер пришел к нему, Спешневу, Петрашевский, и, не помнит, застал ли тогда у него Данилевского, или оба они пришли вместе, только Петрашевский бранил тогда собирающееся у него общество, называя его мертвечиной и говорил, что они ничего не знают и учиться не хотят, и что споры у него ни к чему не ведут, потому что у них всех основные понятия неясны, а потом, обратясь к Данилевскому, уговаривал его сделать словесно краткое изложение системы Фурье, на что Данилевский согласился, а ему, Спешневу, Петрашевский предложил взяться излагать религиозный вопрос»[131].

Видимо, Николай Яковлевич Данилевский (1822–1885; впоследствии известный консервативный идеолог) был первый, кто выступал относительно «организованно», а может быть, он и сам способствовал новой организации заседаний, как можно судить по его показаниям следственной комиссии: «… стал часто говорить о теории Фурье и по случаю одного спора, возникшего между мною и некоторыми из разговаривавших со мною, который мешал меня, спутывая нить моих мыслей, я предложил, чтобы позволили мне говорить, пока я окончу какой-нибудь отдельный предмет, беспрепятственно, записывая или запоминая возражения, приходящие в голову, и делая их мне, когда я кончу. Таким правильным образом говорил я три или четыре раза»[132].

Так как, по словам Данилевского, он посещал Петрашевского с конца января по начало мая 1848 г., именно с февраля — марта и можно датировать упорядочение заседаний на «пятницах»: выделяется докладчик, который делает сообщение, а затем задаются вопросы и происходит обсуждение.

Интересно, что Петрашевским практиковалось на самих «пятницах» и более узкое общение. Говоря о собраниях кружка в сезон 1847/48 г. и перечисляя основных посетителей, А. Н. Барановский добавляет: «Из них Спешнев, Дебу старший, Баласогло обыкновенно беседовали отдельно от прочих в кабинете Петрашевского, о чем, не знаю, ибо туда не входил»[133].

Известны подобные же уединения Петрашевского со Спешневым, Момбелли, Львовым, Дебу или со Спешневым и Черносвитовым. На таких заседаниях-беседах обсуждались самые откровенные и острые темы и проблемы: революция, тайные общества, печатная пропаганда, освобождение крепостных крестьян и т. п. (об этом еще пойдет речь ниже).

А в общем зале в 1847/48 г., до упорядочения вечеров, шли весьма разнообразные разговоры. Тот же Барановский повествует далее: «Оставшиеся в другой комнате толковали о разных предметах: младший Дебу и Ханыков, в особенности последний, толковали о различных сторонах учения Фурье, излагали некоторые его части, опровергали учение коммунистов[134], говоря, что основание, на котором зиждется все это учение — абсолютное равенство — нелепо, ибо оно противуречит видимым законам природы; Дуров излагал исторически о союзе родственном и доказывал, что родственные связи опутывают личность человека; Баласогло, иногда вступавший в разговор, поддерживал Дурова»[135].

Следует учесть, что подобные живые беседы без индивидуального доклада случались и позднее. Д. А. Кропотов описывал одну из последних «пятниц» в сезон 1847/48 г., в июне 1848 г.: «… помню, сидел около меня Ольдекоп и рассказывал мне о животном магнетизме. Я ему сказал, что это вещь любопытная и пусть он всем расскажет, но его рассказ как-то не состоялся, потому что мы с Ольдекопом сидели у стола к середине комнаты, а человек семь столпилось у дивана и покатывалось со смеху, слушая курострои-тельные похождения Ястржембского, который, с своей физиономией передразнивал жеманную девушку. Перед самым ужином завязался спор с Ястржембским, но о чем, решительно не помню, он приводил в свидетельство Мальтуса и его теорию народонаселения, цитаты из французских и немецких авторов и в заключение привел в тупик латинскими текстами всех споривших с ним, а их было человек 8 или 10»[136]. Очевидно, это было преддверье к будущему циклу лекций Ястржембского по политической экономии. Ястржембский показывал на следствии, что оп начал посещать кружок Петрашевского с августа-сентября 1848 г. Но нет никаких сведений, что кружок стал собираться раньше конца октября, поэтому скорее всего Ястржембский ошибся, т. е. в действительности он начал ходить на «пятницы» уже в июне, тем более что с Петрашевским он познакомился еще в самом начале 1848 г.

Что касается индивидуальных сообщений на кружке, то одним из самых активных докладчиков в сезон 1847/48 г. был Баласогло. В конце 1847 или начале 1848 г. на «пятнице» был В. Р. Зотов, прослушавший в чтении Баласогло «статью о популярном преподавании наук». Сам автор доклада показывал на следствии, что он на нескольких «пятницах», в разное время, читал «отрывки из большого и доселе еще не оконченного мною сочинения об изложении наук».

А в июне 1848 г. Кропотов слушал доклад Баласогло о браке (очевидно, в продолжение предшествующих тирад Дурова против семьи и брака как пут для творческого человека). Баласогло разделял браки на три категории, как указывал Кропотов: «1) брак по расчету, 2) по любви и 3) не помню какой»[137]. Баласогло, женившийся по любви, но очень быстро разочаровавшийся в идеале (жена оказалась очень чуждой его духовным интересам), замученный хронической бедностью, сходился с фурьеристами в их нападках на буржуазный брак, между тем как, ратуя за брак с состоянием, тоже оказывался в рамках буржуазного мышления (Баласогло всегда отличался весьма путанными воззрениями). Но критическая сторона его доклада была, наверное, очень сильной: «… я описывал, сколько умел ярче, все ужасы человека в семействе без верного куска хлеба. Впрочем, я почти всегда оговаривал, что для обыкновенного гражданина это еще, пожалуй, хоть сносно, но для ученого или художника — просто смерть»[138].

Некоторые выступления на «пятницах» являли собой нечто среднее между монологом в беседе и докладом. Посетивший кружок в феврале 1848 г. А. П. Беклемишев сообщал: «За несколько времени перед ужином разговор сделался почти общим. Данилевский (Николай. — Б. Е.), я думаю, с полчаса говорил о счастии и несчастии; я из всего понял, что он хотел доказать, что как то, так и другое совершенно относительно, и что поэтому можно с одинаковым правом говорить, что человек счастлив или несчастлив. Чтений никаких не производилось»[139]. Возможно, что такое «слово» было одним из вариантов фурьеристских лекций докладчика.

Центральным событием зимы 1847/48 г. был именно курс лекций Н. Я. Данилевского об учении Фурье. У некоторых слушателей создалось впечатление, что вообще весь год был заполнен этими докладами. Ханы-ков отмечал: «В продолжение всего зимнего сезона по пятницам Данилевский излагал систему Фурье»[140]. Но, учитывая показания самого лектора о посещении Петрашевского всего в течение трех месяцев и о «правильных», упорядоченных трех-четырех лекциях, следует считать, что вместе с неупорядоченными, просто с беседами, их было не больше десяти. Но и этого немало: цикл Данилевского является самым систематическим и самым длительным за время существования «пятниц», тем более что посвящен он был одному из главных вопросов кружковой деятельности, социалистической теории и практике. По словам Данилевского, было много споров по поводу социально-экономических идей Фурье, проповедовавшихся в его лекциях: «… неоднократно возражали мне на учение Фурье об правах капитала, об наследстве. Между прочим, могу припомнить, что Плещеев считал формулу распределения богатств à chacun selon ses besoins[141] Луи Блана справедливее формулы Фурье à chacun selon son capital, son travail et son talent[142]. Многим казалось несбыточною мысль, чтобы опыт в малом виде мог привести к цели распространения всеобщего благоденствия… находил это несообразным Кузмин»[143].

Вслед за этим, как уже видно было по изложению Спешнева, Петрашевский предложил ему, Спешневу, прочесть ряд докладов о религии. Это должен был быть весьма острый цикл, так как Спешнев отличался своими крайне атеистическими взглядами[144]. В изложении Ханыкова цикл докладов с последующим обсуждением предполагался весьма обширным: «… Спешнев объявил, что будет говорить о религиозном вопросе с точки зрения коммунистов, что возбудило во мне, в господах Дебу и Петрашевском большое любопытство, ибо, держась противного учения, мы готовили опровержения. Но по неизвестной мне причине, после довольно неопределенного введения в этот вопрос, сделанного им на двух вечерах, он более не говорил о нем»[145]. Если только Ханыков не лукавил в своих ответах следователям (а такое вполне возможно), то возражения самого Ханыкова и К. Дебу следует понимать не как ортодоксальные, от имени официальных догм, а в духе христианского социализма (отношение Ханыкова к религии, к христианству было довольно запутанным, об этом говорил в своих показаниях А. Д. Толстов)[146]. Петрашевский же, сам убежденный атеист («Религии по собственному сознанию я не имею никакой», — говорил он Антонелли), если и протестовал, то скорее из осторожности, а не по идейным соображениям: он вообще считал откровенный радикализм Спешнева опасным для существования кружка.

На одну из последних «пятниц» в июле 1848 г. Д. А. Кропотов привел своего знакомого Н. В. Толстого, несколько лет служившего правителем канцелярии рижского губернатора и настроенного по-славянофильски враждебно к немецкому засилью в Остзейских губерниях. Сразу же у него завязался спор с Толлем, утверждавшим «что лучшая в наше время религия есть лютеранская» и что правительство варварски поступает с прибалтийскими немцами и насильственными мерами насаждает православие: «Правительство наше не только производило формально пропаганду в Лифляндии, но даже прибегало к отравлению тех помещиков, которые слишком горячо противились распространению православия, чему он, Толль, сам был свидетелем, ибо из 4-х спутников, ехавших с ним из Риги, 3 умерло [от] отравления»[147]. — «Все ложь, ложь и ложь, отвечал Толстой. — Да странно для меня, когда я вам говорю, что… — Так вы лжете, — перервал Толстой. — Так после этого и вы лгали во всем, что наговорили: всякой может думать по-своему, может быть, ваша голова иначе устроена, как моя, — сказал Толль. Ах, оставьте мою голову в покое, — произнес Толстой»[148].

По выходе на улицу, спор продолжался до Конногвардейского бульвара, где Толстой вызвал Толля на дуэль. Толль попросил Петрашевского быть секундантом, тот согласился и предложил «ехать стреляться на взморье и в случае кто будет ранен, то тому камень на шею да и в воду». Кропотов несколько раз бывал у Толстого, пытаясь уладить ссору, Толстой отказывался, но когда в решающее назначенное утро Петрашевский явился к нему на квартиру, чтобы договориться об условиях дуэли, его не оказалось дома. Больше Петрашевский и Кропотов не беспокоили Толстого, дуэль не состоялась. Впоследствии Толстой, встречая Толля, «всегда старался отвертываться и показывал вид, как будто его не замечает»[149].

Конечно, вряд ли в действительности русское правительство занималось отравлением неугодных остзейских помещиков, но показательно, что не только Толль, но и другие петрашевцы верили в такие слухи: настолько была у них сильна ненависть к самодержавию и слаба вера в нравственные устои правителей! Я. В. Ханыков в цитированном выше письме заключает рассказ о вечере: «Но замечательнее всего при этом, что почти все слушатели и свидетели спора, по происхождению большею частью русские, однако же верили Толлю и симпатизировали с ним».