Пи*ец, сказал отец

О важности хороших манер

Когда мне исполнилось десять, мама захотела выучиться на юриста. Папа одобрил идею, хотя из нее следовало, что ему придется за мной присматривать.

— Мы с тобой станем больше времени проводить вместе, но в основном у меня на работе. Так что ты уж меня не дергай, развлекай себя сам, — разъяснил мне папа, когда мама показала ему свое расписание занятий на первый семестр.

Не все дети толком понимают, чем их родители зарабатывают на жизнь. Вот и я знал лишь, что папина специальность называется «медицинская радиология» и что он часто приходит с работы усталый и сердитый. Правда, у папы на работе, в ветеранском госпитале, я пару раз уже побывал, когда маме приходилось отлучаться по делам. Собственно, папа работал в нескольких больницах сразу, но я бывал только в госпитале. Помню, папа выбегал из кабинета нам навстречу, торопливо совал мне сникерс и вел меня в незанятую комнату по соседству.

— Мне осталось еще пару часиков поработать, так что, это, посиди уж тут немножко, — говорил он.

Я непременно добивался четкого ответа:

— Два часа — самое долгое или мне еще дольше придется ждать?

— Не знаю, сын. Я тебе кто — ясновидящий? Обещаю: как только управлюсь, поедем домой. И я куплю тебе мороженое.

Покопавшись в книжном шкафу, он протягивал мне какой-нибудь журнал:

— Вот, посмотри картинки, «Медицинский журнал Новой Англии». Очень интересно, не оторвешься!

Мама упорно грызла гранит правоведения, и папе все чаще приходилось за мной присматривать. Чуть ли не каждый день я сидел в больнице и считал минуты до возвращения домой. На выходных мне обычно было куда приткнуться — я ходил в гости к друзьям. Но однажды в субботу вышло так, что мама должна была готовиться к экзамену в библиотеке, у папы был доклад перед сотней врачей, а никто из друзей и родственников не мог со мной посидеть.

— Давай просто оставим его дома. Ничего с ним не случится, — сказал папа маме.

— Сэм, я не оставлю его одного. Ребенку всего-то десять лет.

— Ой, блин. Ну ладно, я его возьму.

Я сел в папин «олдсмобиль», и мы поехали в Калифорнийский университет в Сан-Диего. В пути папа отмалчивался, но я чувствовал: рвет и мечет. Когда мы подъехали к зданию, папа обернулся ко мне и сказал:

— Ты должен вести себя как воспитанный человек, понял? Не дури.

— Можно мне порисовать? — спросил я.

— Гм… смотря что. Что рисовать-то станешь? Вот подойдет к тебе кто-нибудь и увидит, что ты рисуешь, как собаки ебутся. И что мне тогда делать? Несолидно выйдет.

— Да я вообще не умею собак рисовать. Я рисую только самолеты, — успокоил я его.

Папа залез в свой черный кожаный портфель и вручил мне лист линованной бумаги и многоцветную авторучку. Я вошел вслед за ним в стеклянные двери огромного университетского корпуса и вскоре оказался в зале, полном врачей. Как мне показалось, все они знали моего папу лично. Кое-кому папа меня представил: «Мой сын Джастин». Усадил меня в заднем ряду. До сцены с кафедрой было примерно сто футов.

— Итак, вот твое место, вот тебе сникерс. Съешь, если начнет клонить в сон, — и он вручил мне шоколадку длиной мне по локоть. — Все, блин, я пошел.

Врачи расселись, лекция началась. Папа сидел на сцене, а какой-то лобастый дядька вышел к микрофону и заговорил. В первые же две минуты я проглотил свой гигантский сникерс, и тридцать пять граммов сахара, разлившись по моим жилам, сделали свое черное дело. Секунды казались минутами, минуты — часами. Мне не сиделось. Я решил прилечь на пол и размяться — никто же не заметит! Сполз под кресло и тут же услышал, как дядька произнес папино имя. Вскинул голову. Перехватил пристальный папин взгляд из далекого далека. Неужели он все это время за мной следил? Я торопливо пригнулся.

Скорчившись на полу, я обнаружил, что могу пролезть между ножками кресел, а также что в каждом ряду несколько мест свободно. И тут меня осенило: как здорово будет проползти на четвереньках от моего ряда до первого, пробираясь под пустыми креслами! Я же никому не помешаю, правда, если между ног пролезать не стану?! Так началось мое путешествие. Я полз вдоль, под задницами ничего не подозревающих онкологов, пока не добирался до какого-нибудь прогала. Там я перебирался под следующий ряд и полз дальше. Ну прямо игра «Фроггер»,[4] только в жизни! До седьмого ряда дело шло гладко. Но тут оказалось, что в шестом все кресла заняты. Я развернулся — и попал в ловушку: на единственное свободное место в восьмом ряду кто-то плюхнулся.

Папин голос из динамиков показался мне гласом Божьим — если, конечно, Бог может рассуждать 0 молекулярной биологии. Я решил, что единственный шанс вернуться — перелезть прямо по ногам пятнадцати врачей, отделявших меня от прохода в середине зала. А там уж я проползу по-пластунски, и ничего. Папа не заметит — просто не успеет! Вот только врачи отнеслись к моей затее неласково — не прикидывались, будто ничего не происходит. Обнаруживая меня под ногами, они один за другим вскакивали и негодующе перешептывались. Я полз, смотрел в пол, ничего не видел — зато слышал. И услышал, как папа вдруг осекся. «Ну вот, почуял неладное!» — подумал я и обмер. Папа снова заговорил. «Пронесло», — решил я и рванул вперед… И все бы ничего, но я случайно наткнулся коленкой на мокасин какого-то бородача, сидевшего в третьем кресле от прохода.

— О господи! Это еще что за цирк! — пробурчал он сквозь густую растительность на лице.

Папа снова умолк. А я медленно выполз в проход, обогнув крайнее кресло, и обернулся к сцене. Папа смотрел прямо на меня. И все остальные — тоже.

В мертвой тишине я встал на ноги, сделал вид, будто так и надо, и вернулся на место. На меня таращились, не веря своим глазам. Я потупился. Папа дождался, пока я присяду, и продолжил лекцию. Весь красный, как помидор. Помидор с гневно нахмуренным лбом и сердитыми кустами бровей. О раке щитовидной железы он вдруг заговорил тоном футбольного тренера, который после первого тайма распекает свою команду в хвост и в гриву.

Папа скомкал конец доклада, скороговоркой ответил на вопросы. И под аплодисменты спрыгнул со сцены — торопился. Помчался ко мне, игнорируя всех врачей, которые хотели перекинуться с ним словом или сделать комплимент докладу. Ухватил меня сзади за ремень и понес, как мультипак с шестью банками пива. За дверь, в вестибюль, на солнце. Тащил, не отпуская, до самой машины. Открыл дверцу, швырнул меня на переднее сиденье, сел за руль, глубоко вздохнул. Вены на его шее вздулись от злости. Обернулся ко мне, прошипел сквозь стиснутые зубы:

— Пиздец! Я что, много от тебя требовал? Не мог тихонько посидеть два часа, бля, пока я доклад о раке щитовидной железы делаю?

С этими словами папа нажал на газ. И до самого дома не сказал мне больше ни слова.

Когда мы приехали домой, папа отпер дверь. Я стоял на крыльце рядом. Папа повернулся ко мне и сказал совершенно спокойно:

— Послушай, я уяснил урок: ребенку там действительно было не место. Но сейчас я войду в дом, а ты — нет. Поиграешь во дворе, потому что у меня вот-вот мозги закипят на хуй!

Папа прикрыл за собой дверь. Я нерешительно мялся на крыльце. Из дома донесся вопль, откликающийся эхом: «Ой бляяяяяя-я-яяя-яяяяя!»

Часа через полтора папа выглянул в дверь черного хода. Я сидел на траве.

— Если хочешь, заходи в дом. Только сразу иди мой руки, никуда не сворачивай! В этом зале пол вонял собачьим дерьмом, а ты ползал туда-сюда, как обезьянка!

— Наплюй и забудь. Каждый тренер пропихивает в команду своих детей. Сын этого говнюка недостоин тебе протектор подавать… Чего-о? Ты так и выходишь играть, протектор для паха не носишь? Кто же ты после этого такой?

— Родители твоих друзей вообще, бля, водить не умеют. Ты им передай: это автостоянка начальной школы, а не Манхэттен, бля!

— И кто о ней будет заботиться? Ты?.. Сын, когда ты вчера пришел домой, у тебя руки были в говне. В человеческом говне. Не знаю, как ты обляпался, но руки в говне — симптом, что ты пока не готов нести ответственность за других.

— Тебе десять лет, ты должен мыться под душем каждый день… Ах, тебе противно? А мне насрать! Людям противно общаться с вонючками. Я не допущу, чтобы мой сын стал вонючкой.

— Послушай, мне не хочется сковывать твою творческую свободу, но то, что ты построил, — ни дать ни взять куча говна.

— И чем же, бля, заняты все эти родители, которые могут на день отпроситься с работы? Будь у меня возможность пропустить рабочий день, я не стал бы тратить его за маломерной партой среди каких-то спиногрызов!

— Духами надушился?.. Сын, в доме нет ни капли одеколона. Только мамины духи. Я этот запах хорошо знаю. И вот что я тебе скажу: когда от твоего тринадцатилетнего сына пахнет твоей женой, в груди нехорошо екает!

— По-моему, эта учительница тебя недолюбливает. Значит, я буду недолюбливать ее. Конечно, ты и святого достанешь своими штучками, но в душе ты хороший парень. Плюнь и забудь, ну ее в жопу.

— Сын, мне твоего горя не понять. Я могу срать где угодно и когда угодно. Это одно из моих главных достоинств. Некоторые даже скажут, что главное.

— Ну ты и бежал — точно от пчелиного роя улепетывал! А потом смотрю: этот жирный пацан, который с секундомером стоял, смеется… Одно тебе скажу: когда даже жирные над тобой смеются, значит, пиздец.