Пи*ец, сказал отец

Знай цену деньгам

Мои родители выросли в бедности: мама в нищем итальянском поселке близ Лос-Анджелеса (детей в семье было шестеро, в четырнадцать лет мама осталась круглой сиротой и ее, а также остальных детей разобрали родственники), папа на ферме в Кентукки. Папины родители были издольщиками, и лишь когда папе было четырнадцать, его отец выкупил эту ферму.

— Если у меня болели уши, мама в них сикала, чтобы унять боль, — как-то поведал мне папа, пытаясь разъяснить, как они бедствовали.

— Пап, ну это скорее чудачество такое. Это, мне кажется, не от бедности.

— Гм… — Папа на несколько минут призадумался. — Да, наверно, пример не самый удачный…

Как бы то ни было, родители при всяком удобном случае напоминали нам с братьями, что мы-то живем припеваючи.

— Только и знаете, что носиться на скейтах и великах! Ну прямо английская королева, бля! — отчитывал нас папа, когда в выходные мы, заигравшись с друзьями, не помогали по дому.

Иногда родители тревожились, что мы растем в тепличных условиях, не понимаем, как нелегко достаются деньги и каково это, еле сводить концы с концами. Еще до поступления на юридический (кстати, получив диплом, мама стала консультировать бедняков) мама посвящала много времени волонтерской работе в трущобах Сан-Диего. Помогала семьям, которые остались без крова, и семьям, где оба родителя безработные: организовывала продленку для школьников, советовала, как встать на ноги с помощью государства. Если я жаловался на жизнь, она начинала рассказывать мне об этих семьях.

— Почему ты не ешь макароны? — спросила мама за ужином меня, десятилетнего.

— Они же с горошком.

— Выложи горошек на край тарелки, а макароны съешь.

— Мам, да ты же знаешь, я горошек не люблю. Но все равно его в макароны кладешь — ну зачем?

— Стоп-стоп! Смотри, друг, ты сейчас нарвешься! — взревел папа, подняв глаза от тарелки. — Это твоя мать. Ты ей не ровня. Вот она, — и он показал рукой на потолок, — а вот ты, — папа опустил руку почти до пола. — Если она до скончания веков вздумает кормить нас одним горошком, ты будешь каждый день сидеть за столом как миленький, и есть этот горошек, и говорить «спасибо», и просить добавки.

— А зачем мне просить добавки, если я ненавижу горошек? — поинтересовался я.

Папа велел мне: «Иди к себе в комнату и сиди — гулять не пойдешь». По крайней мере, так расшифровал его слова я сам, потому что он орал с полным ртом горошка. Этак через неделю мама пришла из юридической библиотеки чуть позже обычного. Мы с братом сидели на диване и смотрели телевизор, а папа клевал носом в кресле-качалке. Мама выключила телевизор. Внезапная тишина разбудила папу.

— Важная информация: мы будем питаться так, как питаются неимущие, — объявила мама всем нам.

— А кто такие «неимущие»? — спросил я шепотом у своего брата Ивэна.

— Ну… типа нищие, наверно, — сказал он и нахмурился: на его лицо точно накинули паутину тревоги.

Мама разъяснила, что побывала в магазине, где ее знакомые бедняки отоваривают бесплатные талоны, которые выдает им государство. Описала ассортимент: «Нет-нет, там не все продукты просроченные, но все какие-то не очень аппетитные на вид». А в заключение возвестила:

— Мы будем неделю питаться только из этого магазина. Все продукты я буду покупать там. На сумму, которой располагают бедняки, и ни на цент больше.

— Папа? — в отчаянии воззвал я.

— Папа считает, что это прекрасная идея, — ответила мама, прежде чем папа успел раскрыть рот.

Дня через два наш холодильник и кладовка заполнились необычайной едой — таких продуктов я дотоле не видывал. Помню, я сделал для себя вывод: «Бедняки едят только консервы». На многих этикетках значилось «в воде». Ветчина в воде, курятина в воде, рубленая говядина в воде. Хлеб был упакован в белые пакеты без логотипов, без названия фирмы-производителя — только три слова «ХЛЕБ БЕЛЫЙ СВЕЖЕВЫПЕЧЕННЫЙ».

— Неужели это свежевыпеченный? — спросил я Ивэна, зажав в руке рыхлый ломоть.

— Не знаю… Наверно, когда-то кто-то его испек. Тогда он и был свежевыпеченным.

В первый день новой диеты я раскрыл на большой перемене бумажный пакет, который утром дала мне мама. Первое, что я вытащил, оказалось неудачной подделкой под сэндвич с мясом индейки. Положил на ладонь, внимательно рассмотрел. Хлеб больше смахивал на подмокшую наждачную бумагу, а индейка была одной породы с Ларри Кингом: жилистая, нездорово-бледная.

— Фу, вот ведь гадость, — проговорил мой друг Аарон, таращась на сэндвич, точно на какую-то недоеденную тварь, выброшенную цунами на берег.

Вернувшись из школы домой, я сразу пошел к Ивэну и спросил, был ли его ланч таким же несъедобным или чуточку лучше моего. Нет, мама дала ему то же самое. Оказалось, мы оба поступили одинаково: выбросили в урну и сэндвичи, и загадочные овощи — какие-то морковки-мутанты. Съели только по ломтю белого американского сыра. Чудесно перекусили, нечего сказать. Я подумывал поднять мятеж, но не в одиночку же! А Ивэн никогда бунтарем не был.

Вся надежда была на папу: вдруг ему тоже станет тошно от такой еды и он положит конец маминой безумной затее.

Спустя несколько часов, когда мы с Ивэном коротали время в гостиной, мама вышла из кухни в фартуке, держа в руке половник, и сообщила нам меню ужина.

— Суп из индейки, — объявила она. От мамы, половника и кухни исходил сильный, какой-то непривычный запах.

Я покосился на папу: тот хладнокровно, неотрывно смотрел новости. У меня появились опасения, что ужин я не осилю — просто физически не смогу себя заставить. И по своему обыкновению я стал успокаивать себя вслух. Придумывать хеппи-энд, заклинать судьбу.

— Я же люблю индейку, верно? — пробормотал я. Папа не повернул головы:

— Ты меня спрашиваешь? Или просто информируешь?

— Я сказал: «Я люблю индейку».

— Ага, — откликнулся папа, немного помолчал и добавил: — Черт возьми, и что ты мне хочешь этим сказать?

Я почувствовал: настроение у него не очень, и постарался замять разговор. Как бы то ни было, себя я убедил: с супом из индейки уж как-нибудь управлюсь.

Через несколько минут мы сели ужинать. Мама разлила по тарелкам бурую жидкость с комками. Могу сравнить это варево лишь с одним — с поносом медведя гризли. Но поручиться не могу — поноса гризли я никогда не видывал. Одни комки были белые, другие — красные. По плотности жидкость напоминала водянистую овсянку. Мы все — и даже мама — невольно переглянулись. Я опустил ложку в тарелку, постарался зачерпнуть только жижу, без комков. Потом медленно, целеустремленно поднес ложку ко рту, точно разоблаченный шпион — капсулу с ядом. Отхлебнул. Выплюнул.

— Черт тебя возьми, мы тут ужинать пытаемся, бля! — закричал папа, швырнув свою ложку на стол.

— Не могу я это есть! Я честно попытался! — запротестовал я. Ивэн захихикал.

— Нет, ты не пытался, — отрезала мама.

— Нет, попытался! Не могу я это есть! Ужас как противно!

— А так питаются ребята в бедных семьях. Поэтому мы эти продукты и едим — чтобы понять, как живется людям, которым меньше повезло в жизни, — ответила мама.

— Я уже понял! Только дайте мне чего-нибудь поесть! — ответил я и почувствовал, что глаза у меня наполняются слезами.

— А ну, все тихо! Хватит, поговорили, бля! Давайте ужинать, в самом-то деле, — призвал папа.

Зачерпнул ложку, положил в рот.

— Тьфу ты, гадость несусветная. Я не могу это есть, — сказал папа, проглотив варево.

— Вот видишь! — воскликнул я.

— Нет, вы двое станете есть суп, — сказал папа, глядя на нас с Ивэном. — А я не стану.

— Ка-а-а-ак? — взвыл я.

Я вскочил, убежал в свою комнату и хлопнул дверью. Полагал: не пройдет и нескольких секунд, как зайдет мама, скажет что-нибудь хорошее и пригласит на настоящий ужин — например, на спагетти с тефтелями или на курицу с картошкой. А пока ужин готовится, она, может быть, даже съездит в «Джек-ин-зе-бокс» и купит мой любимый сэндвич с курятиной — хрустящий такой, со специями, чтобы загладить вину за этот несправедливый и мучительный кулинарный эксперимент.

Прошло десять минут, но ко мне никто не стучался. Я поклялся себе: никуда не выйду, пока меня не позовут. Прошло еще десять минут… час… три часа… Вот и десять вечера. Пора спать. Я выключил свет и повалился на кровать, негодующий и голодный. Вдруг дверь скрипнула.

— Привет, ма, — сказал я нарочито сердито. Думал, это мама пришла, как обычно, пожелать мне спокойной ночи.

— Нет, это я. — Ко мне приблизилась огромная фигура. Тень на фоне светлого прямоугольника: свет горел только в коридоре. Отец.

— А, приветик, — холодно отозвался я.

Папа присел на кровать и положил руку мне на плечо.

— Ты засранец, но я тебя люблю, — проговорил он. Засмеялся себе под нос.

Я не реагировал.

— Я знаю, ты на нас зол как черт. И даже понимаю почему.

— He-а, ничего ты не понимаешь, — уверенно сказал я.

— Ну да? Тебе десять лет. Неужели я десятилетнего пацана не смогу понять, а?

Тут папа почувствовал, что разговор не клеится и я продолжаю дуться. Его тон немного смягчился:

— Понимаю, ты считаешь: если уж ты ешь это говно, то и я обязан. А когда я сказал, что я не буду, а ты это есть обязан, тебе стало обидно, правда?

— Правда.

— Я жил в бедности. И твоя мама — тоже. Со мной много чего случалось такого, что не должно случиться в твоей жизни — я из кожи вон лезу, чтобы ты мою жизнь не повторял.

— Но почему я должен повторять вот это?

— Сын, тебе придется питаться дрянью всего неделю. А твоя мама все детство жила впроголодь. Когда ты убегаешь из-за стола и закатываешь истерики, как сегодня, мама сильно расстраивается. Ты ей словно бы говоришь: «Мне насрать на твои страдания». Понимаешь?

Я сказал, что понял, а он признался, что мои капризы расстраивают и его:

— В детстве еда играла в моей жизни огромную роль. Не только потому, что нам жрать было особо нечего. Мы ведь были фермеры — кормили людей и тем зарабатывали себе на пропитание. И когда ты сцены устраиваешь, мне становится не по себе, понял?

— Но почему ты отказался есть? Мама ест этот суп, хотя уже знает, каково питаться гадостью. А ты, значит, не обязан? — не унимался я.

Папа призадумался. Снял руку с моего плеча:

— Во-первых, я знаю, как достаются деньги. Я каждый день работаю и зарабатываю, черт возьми, а ты еще ни дня не проработал.

— Но мама тоже работает, — вставил я.

— Слушай дальше. Во-вторых, мама намного добрее меня, а я вредный как черт.

С этими словами он поцеловал меня в лоб и ушел.

— Хорошо… а теперь, когда будешь распаковывать подарок, улыбнись… Да нет же, балбес! В камеру улыбайся, не подарку!

— Нет уж, я дома останусь. Вы отдохнете в кругу семьи, а я отдохну от семьи. Поверьте, так и мне, и вам будет лучше.

— Ну и ну! Ты умный парень, и мне насрать, что про тебя говорят люди… Чего ты, я же пошутил, никто не говорит, что ты дурак. Чего только про тебя ни говорят, но дураком не называют.

— Ну ладно, ладно, успокойся. Горло не перехватывает?.. Сходить по-большому хочешь?.. Нет, нет, от пчелиных укусов этого не бывает. Просто ты мечешься из угла в угол — я думал, в сортир приспичило.

— Спрашиваешь: «А вдруг испортилось?» Ой, бля, мне-то почем знать? Возьми да съешь. Затошнит — значит, уже протухло. Ну вы даете — думаете, у меня вместо глаз микроскопы?

— В жизни тебе повсюду встретятся мудаки, но ты помни главное: широкая задница не страшна, вонючая — страшнее.

— Тишина, мне нужна тишина… Черт возьми, это не значит, что я тебя не люблю. Но в данный момент тишина мне милее!