Письма, рабочие дневники. 1985–1991 гг.

1989

14 января в областной молодежной газете Ростова-на-Дону публикуется интервью Анны Тетельман с АНом.

<…>

— А над чем вы сейчас работаете?

— Мы сейчас, как и многие писатели, настолько поражены тем, что делается в нашей стране, особенно после голодного пайка недавнего времени… Могу провести аналогию: когда меня вывезли из блокадного Ленинграда, я начал дико… скажем, кушать — и заработал себе кровавый понос. Нет, поймите правильно — я не разделяю мнения тех, кто считает — поговорили о Сталине, и хватит. Но сейчас время публицистов — они на коне. Нам же публицистика противопоказана, мы не умеем абстрактно мыслить в терминах морали, политики, экономики… Нам подавай конкретный художественный образ.

Но могу сказать, что неделю назад состоялась историческая встреча с Борисом Натановичем. Подчеркиваю — историческая. Была предпринята попытка со скрежетом повернуться к сегодняшнему дню. Мы собираемся написать пьесу. Называться она будет, по-видимому, «Веселые беседы при свечах». Действия в ней не будет никакого, одни сплошные разговоры.

— Но фантастика-то в ней будет? У нас в клубе популярна ваша фраза из какого-то интервью: «Мы не знаем вещей, ради которых стоит отказаться от фантастики».

— Конечно, будет! Неизбежное столкновение времен, призраки из прошлого и будущего… Возвращаюсь к вашему вопросу — почему-то главное внимание нам сейчас приходится уделять фильмам. На нас «упали» кинематографисты… Но это — «отработанный пар», не имеющий отношения к литературе.

— Раз уж речь зашла о кинематографии: что вы думаете о фильме Сокурова «Дни затмения» по вашей повести «За миллиард лет до конца света»?

— К сожалению, фильма я еще не смотрел. Сокуров показал страшную жизнь нашего провинциального города… Фильм классический, но нам не нравится, что этот фильм — опять не Стругацких. Либо получается классический фильм, не имеющий отношения к литературному источнику, как у Тарковского, либо чистой воды иллюстрация…

— Как в фильме «Отель „У погибшего альпиниста“»?

— Да, пожалуй… Но имеется еще один вариант — прекрасный фильм на основе слабой книги. Литературный примитивизм, наверное, очень хорошо укладывается в киноизображение.

— А западная кинофантастика? Конечно, я говорю о видео в основном.

— Нам очень понравился фильм «Нечто».

— По Кэмпбеллу?

— Да, правильнее было бы перевести название как «Эта штука». И еще один. Там идет экспансия цивилизаций, земной и инопланетной, космический бой, сбивают корабль над планетой…

— Наверное, «Враг мой» — по Лонгиеру? Кстати, эту повесть любители фантастики назвали лучшим переводным произведением 1986 года — по результатам голосования, проведенного омским КЛФ «Алькор».

— Да, да, но, по-моему, фильм сильнее книги. Еще вспоминается японский фильм «Провал во времени». И прекрасный фильм для детишек — «Звездные войны». Непонятно, почему его у нас не показывают?

— Почему же, в видеотеке нашего объединения «Досуг», например, мы его спокойно посмотрели. Кажется, он все-таки попал в список разрешенных к показу…

— Не знал. А вот «Одиссеей 2010 года» по Кларку я был сильно разочарован. Первый фильм был еще туда-сюда — показ, так сказать, возможностей техники. А второй откровенно слаб.

— Кстати, о технике. Не хотели бы вы использовать ее в писательском труде — скажем, печатать, как А. Кларк, сразу на компьютере?

— Нетушки, нетушки! Вот у В. Охотникова (писателя в целом весьма слабого) есть один неплохой рассказ: технарь, решивший стать писателем, изобретает все более сложные агрегаты для этого. В конце концов он вспоминает, что Пушкин писал гусиным пером… Западногерманский режиссер Петер Фляйшман предлагал нам редактирующую машинку. Не хотим мы машинок, напишем и отредактируем все сами! Лишь бы редактор потом не трогал…

— Конечно, сами… А чье-то чужое произведение вам никогда не хотелось написать? Вот Ст. Лем считает, что ваш «Пикник на обочине» должен был бы написать он…

— Э-э… М-м-м. Я как-то не совсем готов к этому вопросу…

— Хочется ведь задать нестандартный вопрос!

— Ну вот, пожалуй… Мы посмотрели американский видеофильм «Зомби». Идея в том, что ад переполнился грешниками и больше не принимает мертвых. Безмозглые мертвецы пошли по земле с одной страстью — добраться до живых и сожрать. Сама идея о переполненности ада грешниками — такую повесть, сценарий нам было бы интересно написать.

— Аркадий Натанович, в свое время я делала в клубе доклад «Взаимоотношения полов в фантастике». Один из разделов назывался «Женщина — друг человека». Вот в ваших произведениях женщина выступает исключительно в этой ипостаси, а самостоятельного значения не имеет. Обидно…

— Честный писатель должен писать о том, что он знает. А женщины для меня как были, так и остаются самыми таинственными существами в мире, хотя женат не один десяток лет. Они знают что-то, чего не знаем мы. И повторяю, что сказал Л. Н. Толстой: «Все можно выдумать, кроме психологии». А психологию женщин мы можем только выдумывать. <…>

В январском номере «Уральского следопыта» публикуется большое, знаковое, «перестроечное» интервью АНа журналистам Николаю Белозерову и Сергею Молодцову.

<…>

— Аркадий Натанович, как вы относитесь к гласности?

— Наверное, как все. Привыкаю, учусь. Нравится учиться, интересный предмет. Сегодня мы — и большинство граждан, и общество в целом — наконец-то двинулись расти до понимания и принятия глубоко диалектичного и конструктивного (да-да, и нигилизмом здесь не пахнет!) любимого Марксом девиза: «Подвергай все сомнению». Мог ли кто представить себе еще год назад, что отменят экзамены по истории в десятом классе! Учебники не годятся. Идет переоценка истории. И нечего здесь зря опасаться: чистое и ценное богатство прошлого не потускнеет, а шлак и накипь отстанут.

— Какие могут быть, по-вашему, гарантии необратимости перестройки?

— Я таких гарантий не знаю. Ни-ка-ких гарантий не знаю. Потому что эволюция, точнее — деградация хрущевского прообраза «перестройки» сделала лично меня пессимистом. Произошло все очень просто и, увы, неуклонно: бюрократизация именно тех самых верхов, которые и были поначалу заинтересованы по тем или иным причинам в возрождении экономическом, культурном, начала набирать обороты уже тогда… Причем в культурном, литературном деле процессы разложения происходили быстрее, чем в экономике, потому что это легче.

Ну, а потом что получилось? Руководителями тогда были люди доброжелательные. О самом Никите Сергеевиче можно много доброго сказать: развенчание культа личности, жилищное строительство — ведь впервые с двадцатых годов люди вылезли из подвалов и бараков и начали, пусть и в «хрущобах», но все-таки жить как люди…

А затем у Хрущева появились всевозможные услужливые советчики, и началось все по-старому. Возомнил, полез на пьедестал, решил, что его мнение (а на самом деле часто мнение его советчиков) — единственно правильное… И начал лупить всех по очереди. Сначала уязвил творческую интеллигенцию, и опять вылезли попрятавшиеся было «лозунгисты». Затем умудрился запутать партийный аппарат, разделив на сельский и промышленный. Не додумался Никита Сергеевич, что обкомы не должны заниматься конкретным руководством народным хозяйством, что они должны осуществлять общеполитическое, а не обще-общее руководство — получилось двоевластие и разнобой. Затем умудрился обидеть военных, отменив высшему и среднему комсоставу высокие пенсии… Все это накапливалось одно к другому, и в итоге сослужило ему же самому соответствующую службу. Никиту Сергеевича сняли, и своевременно сняли. Но сняли как? Кулуарно, втихую. Переворот произошел внутри партэлиты, как будто и не народова ума это дело… Так и дальше пошло: народ — тут, верхи — там, связь через резолюции, указы да парадные съезды. Это уже не история — скорее, дворцовая хроника. Поставили «нашего дорогого» Леонида Ильича; Брежнев того «подкормил», тому дал Героя, то-се, пятое-десятое — глядишь, и армия за него, и КГБ в надежных руках. Словом, построил вокруг себя крепостную стену, лег и задремал… А от его имени отдавались приказы, один разрушительнее другого, возобновилось разложение в культуре, в педагогике, пошел ускоряться распад экономики. Ну, дальше вы помните.

— …И вот настал день сегодняшний.

— И перестройка началась, надо сказать, сразу глубже, на новом витке. Главным образом, мне кажется, потому, что сегодня шире социальная опора — и реформ, и реформаторов. Хотя дело идет, конечно, очень трудно. Это же борьба, а значит, будут и победные реляции, и отступления, и грязь, и жертвы.

Первая атака перестройки удалась: это когда авангард нашел проходы и прорвал кольцо инерционного, сидевшего в глухой обороне политического мышления масс. Я, например, апрельского Пленума не понял поначалу, — не понял всего его значения и всего масштаба того, что произошло на XXVII партсъезде. Настолько мы привыкли в газетах вату жевать, что этот крик души Горбачева просто не дошел до меня. Я ведь читал его сначала по-брежневски, так сказать. Наши вожди в свое время повадились писать чудовищным размером, да и язык-то был — помните: «Наряду с имеющимися недостатками имеются…» Та-ак, про кого здесь? А, про рабочего… ага… это все еще про рабочего… А вот: «В педагогике мы имеем не совсем отрадную картину…» Ну, это я и без тебя знаю… И только потом, когда вчитался — да ведь сквозь старые слова пробивается такое новое, честное, откровенное, горькое содержание!.. — понял, что пахнет боем.

— А какие из боев в этой борьбе оказались не в нашу пользу?

— Что получилось с Ельциным, честно говоря, не знаю. Из выступления Лигачева, кроме непарламентских выражений, ничего не усвоил. Видимо, дело в том, что Ельцин кажется мне человеком горячим и страстным, он еще более Горбачев, чем сам Михаил Сергеевич… После Гришина в Москве осталась широко разветвленная сеть номенклатурщиков… И Ельцин решил как можно скорее их разогнать. Они же сумели консолидироваться, нашли методы борьбы, предприняли мощное контрнаступление… Видимо, и Ельцин дал им в руки кое-какие факты. Во всяком случае, все происшедшее с Ельциным я никак не могу отнести к достижениям на кадровом фронте перестройки.

Всем известное письмо Н. Андреевой — это контратака на другом фронте, на идеологическом. В чем смысл ее? Смысл совершенно очевиден: показать всем, всему народу, что, дескать, то, что говорит Горбачев, — это еще бабушка надвое сказала. Увы, многие этого не поняли. Вот я член двух творческих союзов. Союз писателей выступил на стороне Андреевой как организация, — значит и от моего имени тоже. А первая творческая организация, которая выступила с протестом, был Союз кинематографистов. Так на чьей я стороне?! Наверное, нечего выступать «от имени». Пусть люди, коли захотят, сами воспользуются своим именем.

<…>

— Аркадий Натанович, как на ваш взгляд, появилось ли новое поколение — «перестроечное»?

— Вы рассуждаете как-то странно, как тот школьник о палеонтологии: «Да, вот жили позавчера динозавры, да померли вчера… А как человек появился? Сидела шимпанзе в клетке в зоосаду, пришел срок — елки-палки, у шимпанзе уже вся шерсть вылезла, обезьяна газету подобрала и читает…»

Слушайте, три с половиной года прошло всего, и каких три года! Да плюс влияния разные: семья — раз, школа, чаще всего отвратительная — два, улица со своими подростковыми законами зла и справедливости по отношению друг к другу… И вы хотите, чтобы та борьба, которая идет между бюрократами и истинными коммунистами, которая идет над головами взрослых людей, — чтобы она успела проникнуть в сознание молодежи?! Инерция, социальная инерция будет продолжаться еще десятки лет, не надейтесь на скорые результаты. Единственное отличие молодежи — в ее среде нет бюрократии. Но структура похожа: есть ребята с чистыми, светлыми идеями, пусть порой наивными; есть всякие «паханы» и поклоняющиеся им, скрепленные улично-уголовной романтикой; и есть огромная масса равнодушных, которым вообще на все наплевать. И задача в том, чтобы перетянуть эти «две трети», образно говоря, к Крапивину. Как это сделать? Мировая педагогика две тысячи лет думает и не додумалась, а вы хотите, чтобы в три с половиной года все было додумано!..

— Вот еще вопрос, из серии ранее немыслимых, а сегодня поднимаемый и в партийной печати. Вопрос о кризисе доверия к…

— К партии? На мой взгляд, довольно естественная вещь, поскольку и было, и есть у нас много не коммунистов, а числящихся в партии. И в самых различных перипетиях, в больших, глобальных и в будничных, они показали себя именно числящимися, а не истинными партийцами, верными идеям коммунизма. Членство в партии для одних стало источником привилегий, другим гарантировало, так сказать, прибавку общественного веса, третьим служило политическим щитом, четвертым — мечом, а пятым и шестым давало больше прав в использовании даже элементарных гражданских прав. А люди-то видят членов партии при всех обстоятельствах, как голенькими… И будет совершенно в духе времени рассматривать мнение народа как стрелку компаса, тогда и путь будет без таких долгих петляний с жестокими потерями.

— Как вы думаете, может ли у нас в стране быть несколько марксистско-ленинских партий? Если вспомнить историю, при едином методологическом подходе, единой стратегии лидеры большевиков существенно различались во взглядах на тактику революции и Советской власти…

— Нет. Давайте не будем заниматься маниловщиной. В реальных конкретных условиях, с нашим историческим багажом и нашими демократическими рефлексами этого, на мой взгляд, быть не может. Изобретать велосипед не возбраняется, но лучше отремонтировать старый. Мое мнение: сегодня и далее должна быть руководящая роль истинно коммунистической партии — сосредоточенной главным образом на вопросах воспитания, образования, науки и здравоохранения. Плюс — хозрасчетная, основанная на сметке и предприимчивости экономика, плюс классическая, веками испытанная (жаль, не у нас) демократия, плюс широчайший спектр мнений и взглядов… Как видите, путь вперед на уровне программных лозунгов мы все выучили. Весь вопрос в том, когда и как это случится? А тогда, когда под демократией мы научимся понимать не сумму голосов, а неисчерпаемую по богатству совокупность личностей. Без учета мнений даже одной из них наш общий взгляд на мир станет беднее. Есть у одного прибалтийского поэта прекрасная мысль: «Чем талантливей мы порознь — тем гениальней сообща». <…>

— Аркадий Натанович, теперь все-таки немного о фантастике. Согласитесь, что если кто и двинул перестройку мощно вперед — так это публицистика. Хотя можно сказать и наоборот: перестройка двинула вперед публицистику. Во всяком случае, во многом способствовало делу и активное включение писателей-мастеров. Если посмотреть по именам: Бакланов, Распутин, Астафьев, Залыгин и другие — это все писатели-реалисты. Выступлений писателей-фантастов мало, да и они как-то все больше — о проблемах узкоцеховых. Показательны, на наш взгляд, и дискуссии читателей и писателей на свердловской «Аэлите»-88: все те же круги своя — тиражи, противные дяди-редакторы, «мои творческие планы» и т. д. Мы же всегда гордились: фантастика — самая впередсмотрящая литература. А наступили те самые «завтрашние пределы» — где фантасты?.. Почему фантастика сегодня робче реалистики?

— Гм… Внешне дело обстоит именно так, но давайте посмотрим на причины.

Да, Бакланов, Лакшин, Залыгин, Карякин, Астафьев, Битов и другие замечательно выступают, что и говорить… А вам никогда не приходило в голову, что они выступают потому, что им есть где выступать? А фантастике выступать негде. К фантастам никто не обращается. Из всех статей, заметок, прочих эпистолярных обращений в газеты и журналы, авторами которых являются писатели-фантасты, на страницы просачиваются лишь единицы. И только по поводу собственно жанра, что вы и заметили.

Прежде всего это обусловлено, во-первых, тем обстоятельством, что упомянутые корифеи располагают информацией. Я не знаю, каким образом это достигается. Я, скажем, не знаю, каким образом Залыгин смог ворваться в тылы злосчастных министерств — Минэнерго, Минводхоза и иже с ними. Другие авторы очень хорошо знакомы с истинным положением дел в агросекторе, третьи остро чувствуют или не прерывают связь с простыми людьми. Фантасты же «ан масс» являются по происхождению интеллигенцией из научно-исследовательских институтов, лабораторий и т. д., где они имели возможность видеть, в лучшем случае, что собой представляет советская наука.

Далее. Бюрократия вообще умеет хранить свои тайны. И нужно счастливое стечение обстоятельств, с одной стороны, и с другой стороны — очень большая пробивная сила, большой творческий авторитет, чтобы пробить ее каменные заборы. И тут вторая закавыка, которая имеет масштабы и последствия для нашего жанра трагические. Как бы ни были остры противоречия, которые раздирают сегодня традиционную литературу (а в ней, как всегда во времена революций, имеются крайне левое крыло, крайне правое и все остальное, то есть масса, которая заботится только о том, чтобы издаться), все-таки для власть имущих, в том числе и для тех, кто олицетворяет для нас перестройку, даже для прогрессивных партийных и хозяйственных руководителей фантастика как жанр по-прежнему ничто, фантастика — забава, писатель-фантаст «ничего умного» сказать не может. «Фантаст» — и сразу начинается хихиканье: «Да-а, он тут нафантазировал у нас…» Писателю Залыгину так не скажут.

И не в обиду лидерам перестройки это будет сказано, но к нашей общей досаде. Потому что отношение к фантастике у нас в стране традиционно еще со сталинских времен, и оно совершенно не изменилось. Фантастика просто не имела возможности полноценно проявить себя. А вот так называемые писатели-«деревенщики» начали проявлять себя еще в самые глубокие годы застоя. Они уже тогда выходили, могли пробиться, потому что тайно или явно, но находили себе поддержку доброжелателей, «спонсоров» даже в среде той бюрократии, которая влияла на средства массовой информации и, обладая каким-то минимумом гражданской совести, не могла не видеть и стыдилась за то, что вокруг происходит; порой рискуя и своим положением (самое главное для номенклатуры), все-таки давала возможность для таких выступлений.

А что такое «застойные явления» для фантастики? Для фантастики это, прежде всего, полное подавление всякого движения, начатого Иваном Антоновичем Ефремовым. Одно время это движение называли «социальной фантастикой». Мы уже не будем говорить о том, что одно из самых мощных произведений Ефремова «Час Быка» было буквально раздавлено. И до сих пор, при всех восхвалениях и лицемерных воплях, которые издают определенные издательские круги по отношению к Ефремову, нашему единственному абсолютному классику в фантастике, они все равно стараются замолчать «Час Быка»!

Надо сказать еще об одном обстоятельстве. Дело в том, что, по моему глубокому убеждению, фантасты, как писатели, так и любители, — это читательская и писательская элита (не вся, конечно, но в большой массе своей). И их способ мышления, методология и мировоззрение в значительной мере определяются поисками, характерными для Достоевского и других больших русских классиков: в чем смысл жизни, каково соотношение между обстоятельствами и совестью, как я должен относиться к человеку, который меня бьет… Вот эта самая «интеллигентская элитарность» (ох, как часто у нас путают и подменяют элитарность и адресность, адресованность определенному читательскому кругу), при всей привлекательности для меня лично, — сослужила нам очень неприятную службу. Вот мы сейчас непримиримо деремся с застойными явлениями в издательской политике в области фантастики, и дело наше правое. Деремся и при этом интеллигентно мучаемся: ну, куда эти «застойщики» пойдут, если нам удастся согнать их с теплого места? А вот они — «более покрепче», чем мы. Им сомневаться нечего, потому что есть что терять.

Что, собственно, нужно любителю фантастики от жизни? Чтобы появлялись книги, которые он мог бы читать с интересом, — не обязательно фантастические, но во всяком случае — Литературу. Для него в этом смысле, обратите внимание, перестройка уже произошла. То есть у него на работе безобразия могут, конечно, продолжаться, у него могут быть тысячи осложнений с жильем, с продуктами — но духовное питание он уже имеет! Видите, как непросто… «Элитчик» по определению обязательно должен встать на борьбу. Но борьба в духовной сфере для него сегодня более результативна, чем в иных. Потому что сегодня он читает Бека, завтра — Айтматова, послезавтра — Залыгина… Такие духовные, интеллектуальные, гражданские залежи выходят на свет божий!

И я так же наслаждаюсь, как и любой подготовленный, элитный читатель, тем, что появляется в прессе и изданиях. И это здорово снижает накал протеста — не уничтожает его, но снижает. Потому что, как бы там ни было, для «элитчика» один из господствующих принципов его мировоззрения — «За державу обидно!». Но вот как раз буфером между «За державу обидно!» как посылом к действию и самим действием, борьбой является рефлексия: «Ладно, обидно-то обидно, но, черт подери, смотри, какие книги выходят, какую правду пишут — думал ли я дожить до такого дня?!»

— Ну, это естественная «кислородная эйфория», но ведь она должна пройти, и тогда наступит адаптация?..

— Вот-вот, именно… Как долго это будет продолжаться, я не знаю. Как скоро количество новой, небывалой, оглушающей информации перейдет в качество и станет из буфера толчком, импульсом, «импетусом» к активным действиям — сказать трудно, и предсказывать не берусь.

Но можно быть твердо убежденным, что наша читательская элита — любители фантастики, эти несколько миллионов человек да плюс несколько десятков писателей — это, можно сказать, гвардейский резерв перестройки.

— Аркадий Натанович, нужно констатировать: как жить сегодня — знают пока немногие, как жить завтра — еще более немногие. Главным для фантастики до недавних пор был «анализ отрицания», то есть попытка понять, «что не нравится», понять и разложить по…

— Наоборот! Выразить! Не понять, а выразить — свое недовольство и попытаться его проанализировать! А не сначала — он понял, почему он недоволен, а потом начинает писать об этом… Большая ошибка многих читателей в том, что они думают так: писатель ходит, подсматривает — а! о! — реки собираются повернуть? Дай-ка я вот напишу, как они собираются повернуть Атлантический океан или Гольфстрим… Нет, наоборот все. Мне стало холодно, например, или комары заели… Или у меня ребенок заболел бруцеллезом. Или жена заболела бронхиальной астмой, а рядом завод дымит. И начинает писатель рефлексировать (да я и сам подписывал непрерывные петиции). Ведь яснее ясного для каждого человека: раз эта громадина воняет, отравляет людей — значит это не советское дело. Кто же здесь хозяин, в чем дело, почему? И вот от этого он начинает писать. Не дожидаясь, когда он все поймет! А уже в процессе писания к нему начинают приходить разные мысли, порой очень крамольные… Здесь накручена масса разных проблем.

— Вот вы, Аркадий Натанович, в своих книгах чрезвычайно часто обращаетесь к теме выбора, а затем борьбы в одиночку. Вы говорите, что ваш оптимизм основывается на вере, что один человек может выстоять против машины принуждения, против системы, если он достаточно твердо убежден, а не говорит: «Что, мне больше всех надо?» Но ведь, по вашему же раскладу, этот «один» — случай малоправдоподобный.

— Всякая революция — это не только преобразование экономической системы. Революция — это война за души! Перевес войны за экономику над войной за души дал нам Сталина и все, что было после. Ежели наше руководство, прогрессивное коммунистическое руководство, не возьмется за это революционно, то даже если мы будем лет через десять… м-м… объедаться сахаром, запивая шампанским, — все равно толку не будет, к коммунизму мы не приблизимся. Коммунизм — это результат борьбы за души! И поэтому, образно говоря, я отдам с десяток прежних партийных секретарей за одного талантливого коммуниста-педагога.

Вот к вопросу о программе духовной перестройки общества. По-моему, этой программы сейчас быть пока не может.

Программа эта должна явиться результатом огромного перелома и огромного прогресса в педагогике, которой у нас сейчас нет. Когда мы овладеем ею — совершенно невозможно сказать. Видите ли, в чем дело. У нас порядка полутора миллионов людей, так или иначе связанных с народным просвещением. А кто из них годится в педагоги? Вы что, своих учителей не помните? Как сменить эту гигантскую армию, кто их будет готовить — новых педагогов?!

— Значит, по-вашему, даже первый, подготовительный этап духовной перестройки откладывается или, точнее, растянется на десятилетия? Но ведь борьба во всякой революции скоротечна?

— Революция… Революция, как видите, только еще разгорается по-настоящему. Вот уже 70 лет она идет. Были времена: Колчак наступал — красные отступали, красные наступали — Колчак отступал. Но разгромом Колчака, как ни был он труден, сколько жертв ни взял, революция завершила только одну, крохотную фазу. Это же самое скоротечное — взять власть, самое легкое. Затем начинается борьба за удержание власти. После борьба экономическая: здесь тоже наступают, отступают, но этот процесс занимает десятилетия. И вот сейчас, после XIX партконференции, начнутся процессы, уже рассчитанные на полстолетия. Лично я от конференции особенно хотел одного — я называю это правильным решением.

— В чем оно?

— В обеспечении максимума благоприятствования всем экспериментаторам, прежде всего в педагогике. Сегодня эти смелые люди появляются не потому что, а вопреки. Значит, существуют в массах какие-то неведомые нам социально-психологические процессы, порождающие вдруг алмазы…

— Алмазы всегда рождаются в условиях сильного давления, высокой температуры…

— Вот мы и должны стремиться к такому положению, чтобы алмазы появлялись у нас при комнатных температурах. Безо всяких давлений. Вот тогда такое будет достигнуто!.. Да только не будет ни вас, ни нас, — будут наши внуки. Может быть, тогда можно будет сказать, что коммунизм удался.

— Аркадий Натанович, что бы вы могли назвать «первой ласточкой перестройки» в вашей жизни? Конкретно.

— А-а-а… Первая живая ласточка! Это когда у нас сразу из двух журналов одновременно потребовали любую вещь — «какую дадите, такую и издадим». Ну-с, ладно, думаем… На тебе «Сказку о Тройке»! Никогда в жизни, понимаете ли, не поверил бы! Через месяц звонят: «Будем печатать в следующем году». — «Что-о?!» — говорю. Ну, и пошло… А сейчас ощущение такое, что так и надо, так и должно быть. А может, это и правильно, может, так и должно быть! Наступила блаженная пора здоровой конкуренции между журналами…

<…>

В обзоре журнальной прозы прошлого года, опубликованном в первом номере журнала «Знамя», рассматривается и ОЗ.

<…>

…что если «памятники» наши неугомонные сумеют-таки заморочить головы хотя бы малой части двадцатилетних ветеранов [ «афганцев»]?

Не скажу, что роман Аркадия и Бориса Стругацких «Отягощенные злом, или Сорок лет спустя» («Юность», № 6–7) написан именно об этом. Но, вычленяя в проблематике романа, в чрезмерно, как мне показалось, прихотливых ходах авторской мысли наиболее актуальное, живое звено, могу утверждать, что он и об этом. О том, как опасны разбуженные инстинкты толпы. О том, с какой легкостью клюет толпа на любую приманку, с какой беспечностью дает она себя науськать на «врагов внутренних» — будь то евреи, неформалы, интеллигенты или просто, скажем, рыжие. О том, что врачевание насилием еще никогда пользы обществу не приносило.

Круг идей, как видим, не нов для Стругацких. И недаром же, начиная с повести «Трудно быть богом» (1964), эти чуткие к требованиям дня писатели бьют в одну и ту же точку. Недаром доказывают, что недопустимы, нравственно преступны эксперименты над человеком и обществом, даже если экспериментаторы движимы самыми вроде бы добрыми побуждениями (выразительная картина такого зловеще благородного Эксперимента развернута, в частности, в их романе «Град обреченный», с первой книгой которого познакомились читатели журнала «Нева» — №№ 9–10). Недаром, не боясь повториться, убеждают, что добро, породнившееся с насилием, неминуемо перерождается в зло — и тем более опасное, что оно-то по-прежнему считает себя добром.

Есть, выходит, оппоненты у этих, казалось бы, простых, казалось бы, очевидных истин. И есть, значит, кого учить науке социальной терпимости, искусству доверия к жизни и к человеку, к естественному ходу вещей.

<…>

Еще четвертого января АБС разослали в несколько адресов открытое письмо по весьма болезненному для них уколу «молодогвардейцев» — беспрецедентному навету Юрия Медведева.

В СОВЕТ ПО ФАНТАСТИКЕ СССР

В СОВЕТ ПО ФАНТАСТИКЕ РСФСР

В СОВЕТ КЛФ В СОВЕТ ВТО

ВСЕМ КЛУБАМ ЛЮБИТЕЛЕЙ ФАНТАСТИКИ

В сборнике «Простая тайна» («Молодая гвардия», Москва, 1988) на страницах 3 и 4 Юрий Медведев в своей повести «Протей», не называя имен, излагает памятную историю обыска в квартире покойного И. А. Ефремова и, опять же не называя имен, но совершенно недвусмысленно, обвиняет нас, Аркадия и Бориса Стругацких, в том, что это мы, оказывается, написали лживый донос на мертвого своего учителя и благодетеля.

Мы понимаем, что многочисленные наши устные и письменные публичные выступления по поводу деятельности Ю. Медведева, разрушительной для советской фантастики, не могли не вызвать у него крайней к нам неприязни.

Мы понимаем, что ответить по существу на наши выступления ему было нечего и это обстоятельство должно было накалить его до последнего градуса ненависти.

Однако клеветнический пасквиль тиражом 75 000 экземпляров — это уже слишком! Это ответ труса и подонка. Это не может быть прощено.

Мы пока еще не решили, станем ли передавать дело в суд. Пасквиль составлен умело. Так что ответ на вопрос «Who is who в этом пасквиле?», совершенно очевидный для каждого «фэна», совсем не столь очевиден для суда, далекого от истории отечественной фантастики. Кроме того, в соответствии со статьей 130 УК РСФСР «клевета в печатном произведении наказывается лишением свободы на срок» (всего лишь) «до трех лет или» (даже) «исправительными работами на срок до одного года». Так что любой пакостник может рассчитывать отделаться лишь легким испугом.

Однако нам кажется совершенно очевидным, что все наше «фэнство», все организации, так или иначе связанные с советской фантастикой, должны сказать свое слово, не дожидаясь суда.

Мы обращаемся к советам всех этих организаций с просьбой обсудить поступок литератора Ю. Медведева и выразить свое отношение и к клеветническому пасквилю, и к его автору.

Есть такая старая немецкая пословица: «От каждого свинства можно отрезать кусочек ветчины», или, говоря по-русски, с паршивой овцы — хоть шерсти клок. Наш пасквилянт напомнил всем нам, что и странный обыск в квартире покойного, и воспоследовавшее затем искусственное забвение И. А. Ефремова — и по сей день остаются не только мрачным, но и весьма загадочным событием в истории нашей фантастики. Нам кажется, сейчас наступило, наконец, время попытаться расшифровать эту загадку.

Мы предлагаем всем Советам объединить усилия и от имени всех советских писателей-фантастов, а также от имени всех любителей фантастики обратиться в КГБ СССР с соответствующим запросом. По сути дела речь идет о ГЛАСНОЙ реабилитации И. А. Ефремова (негласная, слава богу, произошла уже давно).

Пусть нам объяснят:

— Какое такое ужасное преступление совершил крупнейший фантаст СССР, что много лет после его смерти имя его находилось фактически под запретом?

— Что искали в его квартире — на самом деле золото или (ходила и такая версия) рукопись некоего таинственного романа?

— Сейчас всем ясно, что произошла некая ошибка. Кто автор доноса? Имя? Должность? Какое понес наказание за ложь и клевету? Да и понес ли?

25 января БНу пишет Борис Штерн.

Дорогой Борис Натанович!

До меня добралась эта грозная ВТОшная книжка «Ведмедев-Грушко-Бачило».

И мне показали умное, справедливое открытое письмо Славы Логинова к Пищенке. Молодец Слава! Я, конечно, буду везде и вслух и громко поддерживать его позицию. ВТО хотело войны — оно ее получит.

Очень хочу побыстрее опубликовать «Записки динозавра», чтобы Казанцев, Щербаков, Медведев и др. узнали себя — они узнаваемы. Сейчас отрывки из «Записок» взяла в № 1 «Советская библиография» (Володя Гопман пристроил). Там несколько острых кусков на двадцати страницах.

<…>

Волна публикаций в защиту АБС прокатилась по фэн-прессе. 1 февраля была опубликована статья в газете «Светлана», ведомственном издании одноименного ленинградского объединения электронного приборостроения.

<…>

Задето не просто честное имя писателей. Вызов брошен всем советским «фэнам» (так именуют себя любители фантастики всего мира). Открытый раскол грозит всей советской фантастике.

Вот почему 18 января в Ленинградском Дворце молодежи собралась конференция КЛФ Ленинграда и области. Представители всех пяти клубов единогласно присоединились к предложению привлечь внимание общественности и средств массовой информации к событиям, произошедшим после смерти И. А. Ефремова. Под вторым же письмом, требовавшим осудить деятельность Ю. Медведева, клуб «Метод-87» свою подпись поставить отказался.

Ленинградские «фэны» сказали свое слово. В этом их поддержали писатели-фантасты А. Ф. Бритиков, А. Д. Балабуха. Что же дальше? Затянется ли «черная дыра»?

Клубы любителей фантастики в своем большинстве поддержали Авторов. Формы этой поддержки были разнообразны — от вполне официальных открытых писем до стишков и песенок с обидными, а порой и неудобными для печати высказываниями в адрес автора «Протея» и ВТО МПФ. Несколько месяцев спустя на очередном конвенте «Аэлита» в Свердловске многие любители фантастики участвовали в стихийной акции протеста, дружно украсив свою одежду перевернутыми значками с олимпийским медведем…

Можно сказать, что у многих в отношении ВТО наступил тогда момент истины. Если при создании этой организации кто-то еще мог сомневаться в морально-этических установках людей, диктующих правила игры в этой организации, то теперь никаких оснований для иллюзий не осталось.

БН высказывал следующее предположение об одной из возможных причин навета Медведева.

Сост.: В своем ответе на наш вопрос об одноклассниках Вы упомянули Марка Л. И дали ему исчерпывающую характеристику: приверженец русского национализма, державник, юдофоб. Можно ли сделать вывод о том, что Марк Л. явился прообразом Марека Парасюхина?

БНС: Безусловно. Но это — не для печати. Не хочу никого обижать, — все-таки он птенец из нашего гнезда, пусть даже и паршивый. Между прочим, Марека Парасюхина (говорили) примерил на себя небезызвестный Медведев. Страшно, говорили, обиделся и именно в отместку нам написал свой «Протей». Вот дурак. Мы о нем и думать не думали.

Другой возможной причиной могло быть его желание отомстить АБС за их упорство в издании «Неназначенных встреч», за обращения в оба ЦК, и в итоге — за принуждение к выходу вставшей поперек горла издательству книги. А впрочем, людям такого сорта совсем не обязательно мстить ЗА ЧТО-ТО. Они просто ненавидят.

Годом позже Андрей Измайлов в статье «Туманность», опубликованной в журнале «Нева» (№ 5 за 1990 г.), пытался разобраться в причинах обыска, проведенного КГБ в ноябре 1972 года в квартире только что скончавшегося Ивана Ефремова, того самого обыска, который в клеветнических, как мы видели, целях упоминал Юрий Медведев в своей повести «Протей». Измайлов встречался с вдовой Ефремова, Таисией Иосифовной, с сотрудниками органов, даже с самим Медведевым, однако никакой ясности внести так и не удалось.

Для полноты картины следует также заметить, что взрыв возмущения писателей и любителей фантастики руководство ВТО перенесло с олимпийским спокойствием, а скандальный опус Медведева был успешно переиздан в других сборниках этого объединения еще дважды…

И все же жизнь идет своим чередом. Вернемся вновь к началу 1989 года.

АБС продолжают заниматься привычными делами — пишут предисловия ко все множащимся публикациям молодых фантастов, общаются с зарубежными переводчиками…

Шестым февраля помечено предисловие к будущему изданию повести Андрея Столярова.

Сравнительно недавно вошел в обиход новый термин «жесткая фантастика». Происхождение его неясно. Не исключено, что идет он от английского «hard SF», которое в свою очередь восходит к теперь уже международному «хард року». Никто не определил точно, что такое «жесткая фантастика», однако ясно, что речь идет о произведениях с резко обозначенной фабулой, ясной и конкретной социальной, философской или даже чисто научно-фантастической идеей, что произведения эти захватывают с первой страницы и не отпускают читателя до конца, но, вместе с тем, рассчитаны на интеллигентное воображение, превыше всего ценящее достоверность деталей и характеров.

Новое поколение нашей фантастики, поколение 70-х и 80-х, с удовольствием и небезуспешно отдает дань этому направлению, причем Андрей Столяров здесь — среди первых. Собственно, он начал сразу же с «жесткой фантастики», и большинство его опубликованных до сих пор рассказов сработаны именно в этой манере.

Ни одного лишнего слова, жеста, эпизода, — но и ни единого потерянного звена фабулы. Никаких туманных изысков в области психологии, минимум рефлексии, но это — совершенно необходимый минимум, без которого наступила бы атрофия художественного образа. Благородная скупость и отточенность детали, никакой кудрявой витиеватости, никаких сюжетных излишеств — только то, что абсолютно необходимо для создания достоверной и непротиворечивой картины мира, искаженного фантастическим допущением.

Почти канонический образец «жесткой фантастики», в известном смысле — эталон манеры.

Лично нам эта манера нравится чрезвычайно. Столярову, видимо, тоже. Недаром же, как мы полагаем, он решил выбрать из своих (теперь уже обширных) архивов именно эти произведения для своего первого серьезного сборника. Мы приветствуем это его решение.

Мы также надеемся, что читатели со временем увидят и другие ипостаси Столярова, — он писатель талантливый, разнообразный и умеет практически все. От научной фантастики — до магического реализма. От новаций абсурда — до вещественности «жестокой сказки». Но знакомство с новациями еще впереди. А сегодня мы предлагаем: Андрей Столяров — жесткая фантастика высокого класса!

Приятного чтения!

Между тем продолжается переписка немецкой переводчицы с БНом. Дата письма Хельги Гуче не проставлена, но имеется помета БНа: «Ответ 5.02.89».

<…>

Осталось еще несколько вопросов насчет «Понедельника»:

стр. 211 откуда стихи «чины, краса…»?

стр. 240 (16-я строка снизу) кто такой Гонзаст?

стр. 240 (9-я строка снизу) кто такой Зекс?

стр. 253 откуда стихи «Видел я сам…»?

стр. 335 (15–16-я стр.) летательные мутанты или летальные мутанты?

(издание Библ. совр. фантастики, 7–1966)

Вы спросили, что могу сказать о качестве перевода «Понедельника», который издавался неоднократно в ФРГ. Я читала перевод Германа Бухнера и могу сказать, что «перевод» никуда не годится: переводчик, к сожалению, не знает ни русского, ни немецкого языка. (То же самое впечатление произвел, между прочим, и тамошний перевод — другого переводчика — «Сказки о Тройке».) Всё, что трудно переводить, он просто — как Выбегалло — вымарывает, многое неправильно переводит, и имена, даже исторических личностей, и персонажи греческой мифологии свободно изменяет. Или у него был совсем другой вариант текста «Понедельника».

После «Понедельника» переведу содержание «синей папки», а всё, что вокруг — «Хромая судьба», — переведет другой переводчик. Это уже для издательства «Das Neue Berlin». <…>

Пятого февраля АБС предлагают издательству «Советский писатель» начать новую серию книг.

Предлагаем издательству выпустить серию произведений современной фантастики под общей рубрикой «Аркадий Стругацкий и Борис Стругацкий предлагают…».

Главная цель такой серии — создать достаточно мощный и равномерный поток хорошей фантастической литературы, которой так не хватает нашему читателю последнее время.

Серию можно было бы развернуть в трех основных направлениях:

1. Регулярные сборники лучшего, отборного материала, как бы подводящие итоги достижений жанра за определенные периоды времени. Первые три тома (по 25–30 а. л.) могут быть составлены из рассказов и небольших повестей трех основных поколений современной советской фантастики: поколения 60-х, 70-х и 80-х.

2. Небольшие (8–10 а. л.) сборники новых и наиболее интересных произведений молодых писателей. Отдельными сборниками уже сейчас достойны быть представлены молодые писатели со всех концов страны: А. Измайлов, В. Жилин, С. Казменко, С. Логинов, В. Рыбаков, А. Столяров, И. Тибилова, А. Тюрин, И. Шарапов, А. Щеголев (Ленинград), В. Бабенко, Э. Геворкян, А. Лазарчук, А. Молчанов, Б. Руденко, В. Покровский (Москва), М. Веллер (Таллин), Е. и Л. Лукины (Волгоград), Ю. Брайдер и Н. Чадович (Минск), В. Пирожников (Новосибирск), Б. Штерн (Киев) и многие другие. [на полях рукописно: А. Зинчук]

3. Небольшие сборники лучших и новейших произведений маститых авторов. В первую очередь это сборники А. Житинского, Н. Катерли, В. Шефнера, А. Щербакова (Ленинград), К. Булычева, Е. Войскунского, С. Гансовского (Москва), В. Савченко (Киев), Г. Прашкевича (Новосибирск) и т. д. [на полях рукописно: И. Варшавский]

Мы ни минуты не сомневаемся, что серия такого рода — по сути, серия отборной, лучшей, истинно ЛИТЕРАТУРНОЙ фантастики — способна принести издательству, как говорится, и честь, и деньги.

В конце февраля БН приезжает в Москву. Пока еще не для работы.

25.02.89

Вчера приехал в Мск Б<орис> — говорить, а также на Пленум Совета по ф<антасти>ке СССР.

26.02.89

Сюжет: в мир ПXXIIВ вторгаются уэллсовские марсиане. Что делать?

27.02.89

Едем на пленум Совета по ФиП СССР.

Были на пленуме и в ресторане.

28.02.89

Б. уезжает.

Полемика с «молодогвардейцами» не прекращается. Во втором номере журнала «Советская библиография» опубликовано интервью Кира Булычева Владимиру Гопману.

<…>

…Разгорается борьба, по удачному выражению одного критика, «за право писать плохо». Если вчера тебя превозносили, а сегодня читатель предпочитает тебе настоящих писателей, то перестаешь быть «признанным и известным», да и вообще рискуешь выпасть из «обоймы» (слово-то какое придумали…), в которой так долго и так уютно жил. Отсюда борьба, на которую толкают ощущение своей художественной неполноценности, страх за свое будущее, и если раньше в руках у тебя был издательский процесс, ты руководил издательством или журналом и чувствовал себя в полной безопасности — всегда можно было организовать восторженный отзыв о собственном сочинении или сочинении соседа по «обойме», то теперь надо спасать монополию.

— Как оцениваете подобные процессы в фантастике?

— Здесь также обостряется противостояние, усиливается «поляризация сил». Например, Стругацкие выступают с критикой научно-фантастических книг, выпускаемых «Молодой гвардией». Раньше бы такие выступления никто не напечатал, а если бы они и увидели свет, то можно было бы олимпийски их проигнорировать — монополии это не угрожало. Теперь необходимо спешно отвечать, стараясь уничтожить «критиканов» любыми способами, даже в собственном ежегоднике «Фантастика-87».

От имени анонимных, но «известных» писателей, ученых и космонавтов Стругацкие обвиняются в «откровенной ругани», напористом стремлении навязывать свои «вкусы и групповые симпатии», в «передергиваниях, подтасовках и даже фальшивках», что в душе они «рапповцы», применяющие дубинку и оглоблю. Но и этого мало. Чтобы не оставалось сомнений в том, каково же истинное лицо этих авторов, дается оценка их творчества с помощью цитаты из статьи дружественного критика. Оказывается, искусство Стругацких «смыкается с массовой культурой самого низшего сорта», а сами они «пропагандируют пошлость, зарабатывают дешевую славу и популярность».

Я читал эту реплику и думал, что еще вчера подобный окрик был поистине «дубинкой и оглоблей» с последующими выводами. А сегодня такое выступление напоминает крики из осажденного обоза, охваченного паникой… Надеюсь, что Стругацкие воспринимают подобные наскоки с юмором и не обижаются на брань — она свидетельствует лишь об испуге бранящихся. Можно захватывать места в редколлегиях и редакциях, можно уподобиться легендарному голландскому мальчику, бегающему вдоль плотины и пытающемуся заткнуть пальчиком отверстия в ней, но процесс, объективно происходящий в обществе, остановить нельзя. Кстати, интересно было узнать, кто те космонавты, которые обвиняют Стругацких в фальшивках и пошлости. Может быть, они отзовутся? Или это мифические космонавты? Скажем, пришельцы из космоса…

<…>

25 марта в волгоградском «Молодом ленинце» печатается интервью БНа Юрию Флейшману.

— Борис Натанович, в интервью, данном недавно газете «Железнодорожник Поволжья» (Саратов), писатель А. Вайнер сказал, что братья Стругацкие и братья Вайнеры работают над совместным произведением. Так ли это?

— Эта история началась в 1986 году. Действительно, тогда мы с братьями Вайнерами решили написать совместное произведение. Мы должны были написать фантастическую часть, в конце которой герой попадает в тюрьму, откуда Вайнеры его вытаскивают.

Мы придумали такой ход: в некоем современном городе ходит человек и скупает души. Властям не нравится его деятельность, но они никак не могут придумать, какую статью уголовного кодекса применить в данном случае. Наказание за такую деятельность у нас не предусмотрено.

Эта идея нас увлекла, была сделана подробная разработка сюжета. Вайнерам все это страшно понравилось, они говорили нам: «Давайте, ребята, продолжайте в том же духе, а там и мы…» К сожалению, по ряду причин идея не была доведена до конца. Нам же стало жалко своего труда, и одна из линий написанного была вставлена в «Отягощенные злом».

Идея написать что-нибудь совместно окончательно никем не отброшена. У нас она находится на стадии обдумывания. Видимо, этим и объясняется фраза А. Вайнера.

— В интервью, которое Аркадий Натанович Стругацкий дал газете «Комсомолец» (Ростов-на-Дону), было сказано, что вы сейчас работаете над пьесой под условным названием «Веселые беседы при свечах». Хотелось бы узнать об этом подробнее.

— Да, есть такой замысел. Но пока это только замысел, не больше. О чем пьеса? О живущих сейчас людях, их проблемах, перестройке. Как сказали бы в рецензии или статье, пьеса на современную тему.

— А фантастика в ней будет?

— Конечно. Только фантастика дает такую большую возможность взглянуть на все под необычным углом зрения.

— Это ваш первый опыт подобного рода?

— Нет! Одну из написанных нами пьес хотели поставить в некоем облдрамтеатре, но… не поставили.

— Выступая перед читателями, главный редактор «Невы» Б. Н. Никольский сказал, что журнал ведет с вами переговоры о публикации вашего нового произведения в 1990 году.

— Мы обещали «Неве», что новое произведение будет предоставлено им в первую очередь.

— Какие новые ваши книги ожидают читателя в 1989 году?

— Скажу только по Ленинграду. «Художественная литература» планирует выпустить «Град обреченный», причем иллюстрировать его предложено очень талантливому, на мой взгляд, художнику и члену ленинградского семинара фантастов А. Карапетяну. В Ленинградском отделении «Советского писателя» должен выйти наш большой том «Волны гасят ветер». Кроме заглавного произведения, в него также войдут «Отягощенные злом», «Улитка на склоне» (обе части и в нужной последовательности) и «Хромая судьба», в которой содержимым «Синей папки» будут «Гадкие лебеди», как мы и планировали сделать на определенном этапе.

— И последний вопрос. Среди «фэнов» ходят упорные слухи, что вы работаете над еще одним романом о приключениях Максима Каммерера, действие которого происходит в Островной Империи. В нем будут сведены воедино многие линии, которые намечены в трилогии, даны ответы на ряд вопросов как общего плана, так и частных. Например, таких как: «Почему сорвался Лев Абалкин». Или: «Кто такие хонтийские проникатели». Не могли бы вы рассеять или подтвердить этот слух?

— Сюжет такого романа продуман нами довольно давно. Но по ряду причин я не уверен, что мы его напишем. Могу сказать точно: если он будет написан, то мы не будем касаться мелких вопросов, вроде хонтийских проникателей или чего-то подобного. Что же касается остального…

Роман действительно посвящен приключениям Максима Каммерера в Островной Империи. Это операция «Вирус» (или операция «Белый Ферзь», откуда Максим получил свое прозвище) — о ней мы упомянули в повести «Волны гасят ветер». Одна из главных задач Максима — выяснить, что произошло с Львом Абалкиным и Тристаном; время действия — несколько лет после событий «Жука в муравейнике». И вообще имейте в виду: чем больше вопросов вы задаете, тем меньше шансов, что этот роман будет написан.

— В таком случае я умолкаю.

29 марта «Литературная газета» дает слово одному из «молодогвардейцев». Конечно, у него — свое мнение об ОЗ.

<…>

Если напечатанное «Даугавой» на рассвете перестройки «Время дождя» братьев Стругацких еще читалось как нечто значительное или уж во всяком случае многозначительное, то вышедший годом позже роман «Отягощенные злом, или Сорок лет спустя» («Юность», №№ 6 и 7, 1988) воспринимается как некий анахронизм: а стоит ли намекать на некие толстые обстоятельства, если и так все можно сказать, открытым текстом? Не был ли порожден интерес к так называемой социальной фантастике ее генетическим родством с идеологией застоя? Пишу «так называемая», держа в уме контекст мировой фантастики. Лучшие книги Стругацких также были составной частью этого контекста: в таких произведениях, как «Трудно быть богом» или «Улитка на склоне», впервые в отечественной НФ были поставлены под сомнение социально-политические аксиомы, много десятилетий господствовавшие в сознании людей. Это и определило популярность авторов, обеспечило доверие к ним — ведь факт, что любая их новая повесть и роман вызывали широкий резонанс, несмотря на то, что печатались иные из них в малотиражных провинциальных журналах. Помню, как лет пятнадцать назад на книжном рынке мне предлагали фотокопию «Улитки…», опубликованной в «Байкале». Помню, с каким наслаждением разгадывали поклонники Стругацких намеки и головоломки в «Миллиарде лет до конца света»… Но то, о чем раньше только намекалось, нынче говорится впрямую, в открытую. И иносказания уже «не звучат». Эзопов язык недаром создан рабом, а навык к разгадыванию его культивировался в рамках сообщества несвободных. Думаю, одна из назревших задач историков — выяснить, не было ли падение рабства трагедией для скоморохов, специализировавшихся на «организации досуга» невольников…

Стругацкие взяли сюжет из времен первохристианства и параллельно ему протянули линию поступков и поучений некоего Учителя из ближайшего грядущего (оно до скуки похоже на то настоящее, которое в последнее время явлено газетами и еженедельниками). «Терпимость и милосердие» — написано на знамени мессии близкого завтра. Благая Весть новоявленного Богочеловека, который будет вознесен в иное измерение промыслом Демиурга (он же Саваоф, Сатана, Воланд и подобные им ипостаси), не расшифровывается. Скорее всего, в разъяснение ходячего лозунга авторам сказать нечего. Оттого и образ не получился: марионетка с этикеткой. Оттого, наверное, и понадобилась грубая подсказка в конце романа: Агасфер Лукич, один из свиты Демиурга-Саваофа-Сатаны, рекомендует вознесшегося с грешной земли милосердца: «Эссе хомо!» Теми же словами («се Человек») определил Пилат выведенного на суд иудейской толпы Христа. Не будь откровенного нажима со стороны авторов, читателю и в голову не пришло бы уподобить добродушного педагога евангельскому Спасителю.

Параллель из времен становления христианства выдержана в стилистике оживляжа: Иоанн Богослов, любимый ученик Иисуса, изъясняется на идиш («киш мири ин тухес»), жаргоне, представляющем собой испорченный немецкий язык, занимается воровством, проводит время со шлюхами, а ежели последних нет под рукой — скотоложествует. Измышления Агасфера Лукича о земном пути Иисуса и его учеников поданы как свидетельства очевидца, как некая объективная истина. Хотя замешаны они на заурядном полуинтеллигентском невежестве. Чего стоит хотя бы утверждение о том, что во время ареста Иисуса Иоанн вступил в схватку с людьми первосвященника и потерял при этом ухо. Ведь во всех четырех евангелиях говорится, что ухо было отрублено у раба первосвященника, а евангелист Иоанн (тот самый, который выведен у Стругацких в личине уголовника) свидетельствует: меч поднял Петр, будущий апостол.

Об уровне историзма этого сочинения Стругацких говорит и такой факт: автором знаменитой фразы «Верую, ибо нелепо», издревле приписываемой Тертуллиану (II в.), назван Блаженный Августин (IV в.). По приговору римского суда героя романа ссылают «в одну из самых занюханных колоний Рима, в Азию, а именно — на островок Патмос». А ведь на деле-то Асия (так правильнее) была одним из райских уголков империи. Достаточно сказать, что здесь находились богатейшие и культурнейшие города — Эфес, Милет, Смирна, Пергам, Сарды. В тамошнем Иераполе — любимом курорте императоров — собирался весь цвет римской державы. Одна, другая неточная деталь такого рода — и возведенная на зыбком фундаменте домыслов романная постройка начинает разрушаться.

Пожалуй, единственное, что безусловно удалось авторам, — это достоверно передать накал злобы по отношению к «почвенникам», «широким славянским натурам». Один из героев Стругацких с мазохистским удовольствием перечитывает роман «Во имя отца и сына». Похоже, поэтика забытого памфлета настолько заворожила наших фантастов, что они, позабыв о читателе, решили совершить некое магическое действо для изничтожения зловредного арийско-славянского фантома. Его воплощением на сей раз становится Марек Парасюхин — еще не видя его, мы (по авторскому замыслу) пропитываемся ненавистью: «Кто-то поднимался по лестнице, да так бодро, с энергичным, напористым ширканьем одежды, мощно, по-спортивному дыша и даже напевая что-то классическое — „Рассвет на Москва-реке“, не то „Боже, царя храни“. И я (главный герой — alter ego Стругацких. — С. П.) подумал злобно: это же надо, какой веселый энергичный клиент у нас пошел, наверняка с какой-нибудь особенной гадостью, с гадостью экстра-класса, с такой гадостью, чтобы уж всех вокруг затошнило, чтобы женщины плакали, сами стены блевали и сотня негодяев ревела „Бей! Бей!“…» Ну, а затем следует целая пригоршня определений: фашист, педераст, тля, «сючка», дрянь поганая и т. п… Не только элементарная воспитанность оставлена, но и забыто, похоже, ради чего сие писано, какое отношение имеет все это к фантастическому повествованию. Желание уколоть, погуще мазнуть грязью во имя групповых амбиций — зачем приобщать к этой возне три миллиона читателей (таков тираж «Юности»)?

Аборигены Австралии в недавнем прошлом рисовали на земле желаемую добычу, а затем поражали ее копьями. Они полагали, что это принесет удачу в охоте на означенного зверя. Но сегодня даже аборигены стесняются этой примитивной магии. Очень неловко за опытных прозаиков, когда попадаешь на устроенное ими убогое камлание… <…>

15 апреля, в свой день рождения, БН выступает перед участниками слета любителей фантастики в Сосновом Бору. Публикация записи имела место во втором номере фэнзина «Измерение-Ф». Первый же вопрос был задан о недавней статье Плеханова.

<…>

Вопрос: Недавно в «Литературной газете» была опубликована статья Сергея Плеханова о повести «Отягощенные злом». Что вы думаете по этому поводу?

Стругацкий: Что я могу вам сказать по поводу этой публикации… Во-первых: Плеханова я знаю довольно давно, и его прежние работы производили на меня впечатление скорее положительное. Мне казалось, что это довольно интеллигентный молодой человек, который умеет логически мыслить и ему есть что сказать. Не всегда, конечно, я был согласен с его выступлениями, но тем не менее относился к нему, в общем-то, вполне доброжелательно, хотя понимал, что он из когорты молодогвардейской…

От этой публикации у меня осталось впечатление довольно странное… У меня сложилось впечатление, что Сергей Плеханов до такой степени был возмущен образом Марека Парасюхина несчастного, что эта ненависть, раздражение и гнев совершенно залепили ему очи, как говорят на Украине. Он даже, собственно, и не прочитал повесть, такое у меня ощущение. Он ее не понял абсолютно. То, что он прочитал повесть невнимательно, очевидно каждому читателю, который прочитал ее внимательно. Он даже не заметил эпиграфа к повести, который взят из Евангелия от Иоанна: «Симон же Петр, имея меч, извлек его, и ударил первосвященнического раба, и отсек ему правое ухо. Имя рабу было Малх». Эпиграф этот был поставлен авторами совершенно сознательно, как раз на тот случай, если кому-то из читателей покажется вдруг, что Стругацкие не знают Евангелия. Плеханов просто не заметил этого эпиграфа, поэтому он и обвиняет нас в том, что мы не знаем, кто кому там отрубил ухо… А в самом деле ведь эпизод с ухом — очень любопытный эпизод. Это один из немногих эпизодов, которые почему-то повторяются во всех четырех евангелиях. Каждый человек, который пытался сравнивать разные евангелия, вдруг обнаруживал, что везде присутствует этот, согласитесь, второстепенный эпизод. За что ему такое внимание всех четырех евангелистов? Во всех четырех евангелиях присутствуют меч, раб и отрубленное ухо. Отрубают ухо разные люди, иногда они названы, как в Евангелии от Иоанна, в других евангелиях имен нет. Но всегда этот эпизод присутствует. Нам показалось это знаменательным, и мы специально вынесли эти несколько строчек в эпиграф. Не заметив этого эпиграфа, Плеханов не понял и всей вещи. «Отягощенные злом» в общем-то повесть многоплановая, в ней нет одной-единственной идеи, не содержится какого-то одного-единственного смысла, и одна из идей этой вещи как раз и состоит в том, что история — это чрезвычайно недостоверное знание человечества. Недаром мы вынесли в эпиграф цитату из Евангелия с очень странным эпизодом. Недаром у нас несколько раз повторяется фраза: «Не так все это было, совсем не так».

Человек, который не заметил этого, конечно, много теряет. Он перестает понимать, о чем речь, о чем авторы пишут, что они хотят сказать. Вот с Плехановым это и произошло.

Вопрос: Почему, по-вашему, Плеханов написал статью не летом, не осенью, даже не зимой, а именно сейчас? Может, что-то уже случилось и что-то готовится против вас? Мы приучены, что просто так ничего не происходит.

Стругацкий: Ну, видите ли, мы не знаем, когда Плеханов написал статью. Может, он написал ее летом, а опубликовали только сейчас, это вполне возможно. Почему «Литературка» вообще опубликовала эту статью? Это, конечно, вопрос не праздный, потому что для «Литературки» статья, прямо скажем, не находка. Я знаю многих людей, которые мне звонили и писали, которые обрушат, по-видимому, на «Литературку» сейчас поток возмущенных писем, поскольку статья Плеханова — это, можно сказать, «непроверенный материал». Она открыта не для полемики, а буквально для разгрома. «Литературку» будут спрашивать: «Как же так, вы напечатали статью человека, который вообще не читал повести, как вам не стыдно?» Но почему «Литературка» все-таки решилась на это? Дело темное… Тут, по-видимому, какая-то политическая игра. Вы, наверное, замечали, что «Молодую гвардию» частенько ругают в «Литературной газете». Вероятно, «Литературку» пилят за то, что она все время ругает «Молодую гвардию», молодогвардейцев, почвенников. Вот, чтобы соблюсти некий баланс, она и решилась предоставить им слово.

Что же касается «готовится против вас»… Вы знаете, я как-то уже больше ничего не боюсь. Понимаете, застойные годы — это не времена сталинские. В застойные времена человеку, как правило, не грозили ни отсидка, ни высылка. То есть нужно было пойти на прямой конфликт с государством, чтобы посадили в тюрьму или выслали из страны. Максимум, что тебе грозило, — это потеря работы. Для писателя это угроза довольно серьезная — непослушные писатели лишались возможности печататься. Сейчас же, сегодня, этой угрозы, по-моему, нет. Я боюсь только одного: что меня не будут печатать, а такой угрозы я пока не ощущаю.

<…>

Вопрос: В последнее время опубликованы произведения, написанные вами около двадцати лет назад. Были ли они переработаны под влиянием сегодняшнего дня?

Стругацкий: Нет, они сохранены в первозданном состоянии. Ну, единственное, что мы могли сделать, это отредактировать отдельные фразы, а по сути никаких изменений нет.

Вопрос: Какое все-таки произведение завязано с «Хромой судьбой» — «Град обреченный» или «Гадкие лебеди»?

Стругацкий: Первоначально, когда мы писали «Хромую судьбу», предполагалось, что туда в качестве Синей Папки будет вставлена первая часть «Града обреченного». Потому что тогда нам казалось, что «Град» вообще никогда не будет опубликован, да и «Хромая судьба» — вряд ли. Так мы и сделали, в первом варианте там была первая часть «Града обреченного». Потом нам стало нестерпимо жалко «Града». Ну, просто жалко раздергивать вещь: зачем, в чем смысл? И мы вставили туда «Гадкие лебеди». Тем более что это очень хорошо получалось, очень ловко: здесь писатель и там писатель. Писатель пишет о писателе. Советский писатель сегодняшнего дня пишет о писателе в некоей стране с очень похожим режимом и очень похожими условиями существования. Очень реалистическая ситуация, она нам понравилась. Но когда мы принесли в таком виде роман в «Неву», — это было самое начало перестройки, самое-самое, — Борис Николаевич Никольский сказал, что «Хромую судьбу» он точно возьмет, а что касается «Гадких лебедей», то он «посоветуется». Он посоветовался там где-то, насколько я понимаю, решение было, в общем, отрицательное, и он сказал: «Вы знаете, давайте опубликуем пока только „Хромую судьбу“, а потом, через некоторое время, если станет немного полегче, отдельно опубликуем и „Гадких лебедей“». Таким образом «Гадкие лебеди» выпали из «Хромой судьбы». Сейчас, если ничего страшного не произойдет, «Хромая судьба» выйдет с «Гадкими лебедями» в качестве Синей Папки в издательстве «Советский писатель».

Вопрос: <…> Не могли бы вы рассказать о своем отношении к персонажу романа Изе Кацману?

Стругацкий: <…> Значит, как я отношусь к Кацману? Люди, которые пытаются обвинить братьев Стругацких в проповеди сионизма, конечно, заблуждаются, а в данном случае ведь был и такой упрек. Смотрите, говорят они, кого Кацман перечисляет: Бенвенуто Челлини у него, значит, вор — представитель итальянской нации; Франсуа Вийон у него висельник — представитель французской нации; Петр Чайковский у него гомосексуалист — представитель русской нации; Хемингуэй у него пьяница — представитель, так сказать, англосаксов. А где хоть какой-нибудь урод из евреев?.. Знаете, существует целая группа людей, у которых сейчас мозги набекрень в этом вопросе, они представляются мне не совсем нормальными, и мне трудно с ними разговаривать. Как известно, трезвому и здравомыслящему человеку очень трудно разговаривать с пьяными и сумасшедшими. Просто разные плоскости и сферы восприятия. Разумеется, когда мы писали Иосифа Кацмана, мы вовсе не имели в виду никакого прославления еврейства. Более того, нам всегда казалось, что мы изобразили Кацмана в достаточно неприглядном виде. Не потому, что мы плохо относимся к евреям, упаси бог, просто Иосифа Кацмана мы писали с совершенно конкретного человека, нашего знакомого. Человека, которого мы, в общем, очень любим, он действительно «имеет несчастье» быть евреем, и он человек очень милый, очень умный, и в то же время он неряшлив, он некрасиво одет, у него всегда расстегнута ширинка, что-нибудь в туалете у него обязательно не в порядке, когда с ним разговаривают, он всегда норовит перебить собеседника — бывают такие люди, малоприятные при первом общении, ну вот он как раз такой. Но мы-то его знаем давно, и он нам мил, вот мы его и взяли в качестве прототипа. Точно так же есть прототип у Андрея Воронина, точно так же есть прототип у дяди Юры и еще у некоторых персонажей… Так вот и получилось, что единственную положительную программу в романе излагает человек еврейской национальности. Ничего тут плохого нет, и это, между прочим, не первый случай в истории человечества, не надо в этом видеть какой-то символ. Абсолютно никакой символики здесь нет. Кстати, внимательный читатель заметит, что авторы вовсе не стоят на стороне Иосифа Кацмана. Положительная программа, которую излагает Иосиф Кацман, оказывается, заметьте, неприемлемой для главного героя… Авторам было важнее всего показать, как происходит перелом в психологии, как происходит перелом в мировоззрении человека, который начинает как верующий раб, потом теряет веру, теряет бога, теряет хозяина и остается в безвоздушном пространстве, без опоры под ногами. И выясняется, что без мировоззренческой опоры жить чудовищно трудно. Вот эта ситуация с Андреем Ворониным нам очень важна, очень ценна. Книга писалась в те годы, когда мы сами потеряли опору под ногами. Мы очень хорошо Воронина понимали. И вот — предложенная Кацманом, по сути дела, надчеловеческая философия: «Что такое человек? Человек — тля, мелкая вошь! Люди приходят, умирают и уходят навсегда, а вот Храм Культуры остается!» Это звучит здорово, красиво, можно представить, как человек себе делает из этого цель жизни, но в этой теории есть некоторая ущербность, некоторая гипертрофированная элитарность, которая не нравится нашему герою, не нравится Андрею Воронину. И он отказывается от нее. Так что те люди, которые хотят сказать, что мы сделали Кацмана проводником собственных идей, заблуждаются. При внимательном чтении можно убедиться, что это не так.

Вопрос: Предполагались ли другие варианты концовки «Града обреченного»?

Стругацкий: Вы знаете, концовка «Града обреченного» построена на самом деле на некоей главной тайне Города. Это та самая главная тайна, которую выбили из Иосифа Кацмана в пыточной камере и которую наш герой не знает. Она нигде не сформулирована в романе, но догадаться, что это такое, теоретически можно. И поскольку все было построено именно на этом главном свойстве Города, то и концовка могла быть только одна, та, которая имеет место на самом деле, и никаких других вариантов не было. Правда, может быть, стоит сказать, что в том варианте, который опубликован, эта концовка сделана более определенно, потому что в ранних вариантах было непонятно, что происходит с героем, а в новом варианте ясно, что он застрелен.

<…>

Третьим апреля датировано предисловие к роману Вячеслава Рыбакова.

Перед вами — фантастический роман о любви.

Не правда ли, совершенно необыкновенное сочетание слов? Ведь мы же привыкли: если о любви, то никак не фантастика, а если уж фантастика, то о чем угодно, но не о любви.

Роман Рыбакова необычаен. Такого еще не было в советской литературе. Да и в мировой, пожалуй, тоже.

К сожалению, фантасты редко пишут о человеческих судьбах, о человеческих чувствах, о борении человеческих страстей, а если и пишут, то в фокусе их внимания оказываются обычно страсти и чувства, так сказать, социально значимые: властолюбие, жажда познания, стремление к славе… Происходит это, видимо, потому, что, представляя себе подробности вторжения фантастической науки в реальную жизнь и вообще вторжение будущего в настоящее, фантаст — вольно или невольно — стремится изобразить макросоциальные последствия, перемены грандиозные, «социотрясения» многобалльные. И тогда если уж ненависть — то классовая, если любовь — то ко всему человечеству, если, скажем, страх — то глобальный…

Между тем, микропотрясения социума, возникающие в «роковые минуты» мира, не только более интересны с чисто психологической (да и с социологической) точки зрения, — они представляют собою гораздо более благодарный материал для создания действительно художественного произведения. Ведь подлинная литература — это всегда отражение общества в судьбе самых малых его (общества) элементов. Вот ахиллесова пята подавляющего большинства писателей-фантастов: они не умеют или не хотят понять, что фантастика только тогда получит шанс стать частью большой литературы, если опустится — наверное, правильнее сказать «поднимется»! — до уровня «малых» судеб, «мелких» страстей, каждодневных забот, — но, разумеется, в мире, искаженном вторжением необычайного.

Будущее может быть грандиозным и фантастичным, но вторгается оно всегда в мир привычный, обжитой, обыкновенный до скуки. Поэтому последствия вторжения (по крайней мере, вначале) всегда кажутся не более чем странноватыми отклонениями от привычного хода вещей. Однако сколько горя, боли, ужаса, недоумения, слез, яда открывается для внимательного наблюдателя за этими «странноватыми отклонениями»!..

В отличие от многих и многих, Вячеслав Рыбаков все это давно знает и умеет. Роман его написан лет десять назад и нисколько не устарел за эти годы. Он и не может устареть — во всяком случае, до тех пор, пока мир вокруг нас населен знакомыми людьми, обуреваемыми знакомыми нам чувствами и вполне обыкновенными страстями и страстишками. Ибо этот роман не только (и не столько) о Молохе прогресса, — это прежде всего роман о нас с вами и для нас с вами.

В апрельском номере «Огонька» (№ 13) публикуется письмо Авторов в редакцию, посвященное уже несколько устаревшей январской новости. В перестроечное время события несутся вскачь…

Если вообще можно говорить о каких-то гарантах перестройки, то первым таким гарантом следует считать гласность. Сама по себе гласность не накормит, не напоит и дома не построит, но если прекратится гласность, то уж точно не будет нам ни еды, ни дома, ни перестройки, — ничего нам не будет, кроме всевластия ведомств да старого, знакомого, застойного болота.

Гласность — единственное пока РЕАЛЬНОЕ достижение перестройки. Страшно подумать, но стоит сейчас сменить редколлегии десятка журналов и газет, и мы моментально окажемся отброшены на десяток лет назад: словно и не было ничего — ни новой оттепели, ни надежд, ни забрезжившей было перспективы. Гласность надо беречь: у нас пока, кроме нее, ничего нет. И она торчит поперек глотки тайных и явных певцов застоя, словно кость, которую они не могут ни выплюнуть, ни проглотить. А как хотелось бы!

Январское «Положение о порядке допуска и пребывания представителей средств массовой информации в местах проведения мероприятий по обеспечению общественного порядка» — это очередная атака против гласности, слегка лишь прикрытая розовым туманом успокаивающих комментариев. От слов по поводу «распоясавшейся прессы» заинтересованные ведомства переходят к делу. Не нужно особенно напрягать фантазию, чтобы представить себе, как теперь будут развиваться события. Ведомства начнут делить журналистов на хороших и плохих (со своей, разумеется, ведомственной, точки зрения). «Хорошие» журналисты получат пропуска, плохие не получат, а если «хороший» позволит себе напечатать лишнее, его пропуска лишат на самом что ни на есть казенно-законном основании…

Впрочем, все это детали. Суть же дела состоит в том, что очередное ведомственное положение НЕ служит расширению гласности, НЕ помогает работе средств массовой информации, оно служит ведомствам, оно им удобно, оно помогает им дозировать информацию, а значит, набрасывает на гласность новую узду.

Поразительна позиция Союза журналистов! Он не просто позволил взнуздать себя ведомствам, он с готовностью помог им это сделать! Конечно, это не может быть позицией всего Союза, конечно, сотни и сотни настоящих журналистов, подлинных бойцов за перестройку, сознающих свой долг и понимающих опасность, поднимут свой голос против этой ведомственной акции. Мы присоединяемся к ним и зовем присоединиться всех, кому дорого свободное слово и дело подлинной перестройки нашего общества.

Вышедшее в Томске издание трилогии Авторов сопровождалось послесловием Геннадия Прашкевича.

<…>

Вокруг известных людей всегда роится множество мифов. Не избегли этой участи и братья Стругацкие. Но могу заверить, что, кажется, они все же не людены и, в любом случае, не подкидыши Странников, и, как с каждым здоровым и нормальным человеком, с ними интересно поговорить не только о судьбах мира, но и просто о новом фильме или даже о погоде, если уж так случилось… Помимо всего прочего, они очень внимательны ко всему, что происходит вокруг. Наверное, поэтому их книги так широко наполнены дыханием наших собственных (вечных и не вечных) проблем, наверное, поэтому они так широко и глубоко читались и в конце 60-х, и в 70-е, и в 80-е годы, — ведь их произведения всегда несли в себе истинную мораль, которой чужды и ненависть, и корысть, и национальное чванство, и любая жажда власти или насилия.

<…>

Пятым мая датировано предисловие БНа к сборнику Ильи Варшавского.

<…>

По-моему, у него не было врагов. Более того, у него не было даже самых обыкновенных недоброжелателей. Каждый, кто попадал в сферу его обаяния, как бы автоматически становился его другом или хотя бы добрым знакомым.

Он был остроумен и доброжелателен одновременно — сочетание редкостное. Впрочем, характер его вообще был соткан из противоречий. Его мудрый, основанный на большом жизненном опыте и на знакомстве с человеческой историей скептицизм по поводу прошлого, настоящего и будущего замечательно сочетался у него с удивительно радостным и солнечным мироощущением. Он был великим пессимистом и великим оптимистом одновременно. (Он любил слушать, рассказывать и придумывать анекдоты и частенько повторял знаменитое: «Хуже, говорите, быть не может? Экий вы, однако, пессимист. Уверяю вас: может быть и хуже, гораздо хуже!»)

<…>

Я не знаю, сколько всего рассказов написал Илья Иосифович за свою жизнь. Может быть, сотню, а может быть, и больше. Среди них есть замечательные, теперь уже классические, без всякой скидки — мирового класса. А слабых нет совсем. Илья Иосифович не писал слабых рассказов. Каждый его рассказ, даже проходной, был миниатюрным мысленным экспериментом, пристальным и внимательным взглядом, проникающим в хитросплетения нашего интересного мира, неожиданным изыском мудрого и веселого воображения.

И все же я рискну утверждать, что лучшей своей вещи Илья Иосифович так и не написал. Он готовился к ней, он мучился ею, он ждал ее, не раз он говорил мне: «Надоело это все — все эти смехохушки (он употреблял словцо значительно более энергичное и емкое). Хочется сделать что-нибудь настоящее, сильное…» Он считал ненастоящими и недостаточно сильными свои последние рассказы, которыми зачитывались и стар и млад. Которые принесли ему всесоюзную, да и европейскую славу!.. Я, помнится, не соглашался с ним, пытался спорить, но при этом понимал, что мастеру всегда виднее. Истинный Мастер всегда недоволен собой, и Мастер всегда прав. Он искал новые пути, но не успел найти их. Не успел.

<…>

В пятых номерах (поступивших, однако, к подписчикам в июне) передовых, «перестроечных» журналов «Новый мир» и «Знамя» синхронно публикуются две критические статьи, претендующие на анализ всего творчества АБС. Можно сказать, статьи были долгожданными: во времена застоя большинство критических работ о Стругацких носило обвинительный характер. Настали новые времена — вполне логично было бы прочесть АБС спокойно, без заказного шельмования. Но, оказывается, просто поменялся политический ветер, повернулся послушный ему критический флюгер, и Стругацких принялись «бить» с совершенно неожиданной стороны. И для пущего эффекта — залпом.

Вот фрагменты из статьи Ирины Васюченко в «Знамени».

<…>

Математики и историки, геологи и астрономы, врачи и пилоты космических кораблей, персонажи Стругацких прежде всего отличные парни, бесстрашные, находчивые удальцы. Для писателей важно, что любая из этих профессий может потребовать от героев не меньшей доблести, чем требовала от мушкетеров королевская служба или от пиратов — погоня за сокровищами. Историк Антон, представитель грядущей земной цивилизации, проводя Эксперимент на планете, погруженной во мрак средневековья, должен выступать в роли искателя приключений, дуэлянта и обольстителя дона Руматы («Трудно быть богом»). Коллектив НИИ Чародейства и Волшебства от лаборантов до маститых ученых занят утилизацией вурдалаков и джиннов, Змея Горыныча и гекатонхейров, Колеса Фортуны, волшебной палочки и других сказочных и мифических существ, явлений, предметов («Понедельник начинается в субботу»). Астроному Малянову и его друзьям, чтобы продолжить свои мирные кабинетные штудии, нужно проявить неслыханное мужество (повесть «За миллиард лет до конца света»). Железными бицепсами и нервами наделен и Максим Каммерер, который в «Обитаемом острове» пробует совершить на чужой планете государственный переворот, а в повести «Жук в муравейнике» выполнит головоломное спецзадание. Бесстрашны Иван Жилин, по поручению международного разведцентра изучающий нравы одной крайне неблагополучной страны («Хищные вещи века»), и Питер Глебски из повести «Отель „У погибшего альпиниста“», поскольку этот Глебски — полицейский инспектор.

Стругацких интересуют не просто приключения, а приключения профессионалов. Напряженность фабулы, острота конфликтов, обилие загадок — все в их книгах связано с профессией, дающей герою самое для него насущное: ясную цель.

В творческой манере фантастов вольно и причудливо сочетаются элементы самых различных традиций: от восточной литературы до кинобоевика, от русского фольклора до Дюма, от кафкианских фантасмагорий до романов Ильфа и Петрова. Все это создает дразнящее мелькание отражений и отзвуков, по которому безошибочно узнаешь стиль авторов. Между тем, вопреки внешнему разнообразию в их прозе угадывается один, самый главный герой — активный, я бы даже сказала, воинствующий разум. И цель у него одна: рациональное переустройство мира. Это особенно заметно, когда читаешь книги Стругацких подряд. За похождениями героев проступают комбинации идей, и кажется, будто наблюдаешь за серией художественных экспериментов. Пожалуй, это напоминает завораживающие игры, каким предается Малыш — юный инопланетянин из одноименной повести, — раскладывая на песке узоры из камней и палок. Ему они помогают думать, а в души наблюдателей-землян вселяют безотчетную тревогу.

Однако тревога, которую будят в сознании книги Стругацких, не безотчетна. В их вопросах и ответах не забавы ума, а обостренная чуткость к злобе дня. Поэтому немудрено, что бесхитростная картина мира, намеченная в «Стране багровых туч», вскоре усложнится. Даже по таким, на сегодняшний взгляд, наивным повестям, как «Стажеры», «Полдень, XXII век» и т. п., заметно, что недавние иллюзии дают трещину. В повестях «Обитаемый остров», «Трудно быть богом», «Хищные вещи века» трещина эта становится все глубже, болезненней. Героям противостоят уже не трясины и скалы дальних миров, а коварство и тупая свирепость людей.

<…>

Итак, жестокость во имя гуманизма предстает как нравственная норма. Жизнь в книгах Стругацких — всегда борьба, в них действуют законы военного времени. «Между мной и Вечеровским навсегда пролегла дымно-огненная непереходимая черта, — так представляется Малянову из повести „Миллиард лет до конца света“ его расхождение с другом. — Я остановился на всю жизнь, а Вечеровский пошел дальше сквозь разрывы, пыль и грязь неведомых мне боев». Заметим: действие повести происходит в наши дни, и речь в ней не о воинской службе, а о служении науке. Сближение одного с другим не случайно. Ведь идет битва за прогресс, то есть, по Стругацким, за устранение всех препятствий, мешающих людям жить интересами познающего духа.

<…>

Пренебрежение к человеку, если он не боец передовых рубежей, — вот что смущает меня в книгах Стругацких. Не скрою, мне бы хотелось, чтобы это смущало и юных читателей, тех, кто учится у их героев упорству и отваге. Иначе можно научиться и высокомерию, даже вообразить, будто в мире есть сверхлюди, которым все позволено, и просто люди, чей удел подчиняться. Противоречие в творчестве фантастов заключается в том, что они, ненавидя эту агрессивную античеловеческую идею, посылают своих героев на бой с ней, а те в азарте поединка пускают в ход ее же — испытанное боевое средство. По-моему, бесполезно рассуждать о Стругацких, игнорируя это обстоятельство. Но и признать его до недавнего времени было боязно: существовала опасность сыграть на руку тем, кто предпочел бы оградить юношество от противоречивых книжек. Заговор молчания, окружавший Стругацких, был не только враждебным, но порой и оберегающим. В тогдашних условиях было куда как сложно подступиться, скажем, к повести «За миллиард лет до конца света». А между тем эта повесть, своей неоднозначностью обескуражившая многих поклонников фантастики, заслуживает и даже требует анализа.

<…>

Честь земной науки спасена, нашелся титан, которому по плечу небывалый подвиг. Казалось бы, читатель вправе гордиться величием человека, гром победы должен раздаваться в его душе. А ему, напротив, не по себе. Смутная тревога побуждает вдумываться в события, происходящие в книге, где сталкиваются, пусть в фантастическом обличье — такие силы, как мироздание и наука, разыгрываются — пусть не совсем всерьез, но и не одной потехи ради — драмы идей. Может, вся печаль в том, что из четверых ученых трое отступили? Нет, дело куда серьезнее. Если принять предлагаемые условия игры, тогда, значит, опасность грозит не только героям и их родне, но самой жизни планеты. Что делать ученым, понявшим это? Вопрос не из тех, какие решают в зависимости от личной доблести. Но вот курьез: этим-то вопросом герои повести не задаются. Для Вечеровского и его коллег существует выбор лишь между своим благополучием и опять-таки своим открытием, все прочее непостижимым образом выпадает из поля их зрения. Их раздирают противоречивые страсти, жажда борьбы, гордость, страх. Нет только беспокойства о судьбе природы. Похоже, они ее… ненавидят.

<…>

Чтобы понять, что здесь к чему, стоит поискать ответа в книжках Стругацких, пленявших молодежь шестидесятых. Малянов и иже с ним — это те же повзрослевшие персонажи тогдашних повестей. Правда, те казались гораздо привлекательнее. Взять хотя бы Румату. Благодетельный для друзей, грозный для врагов, обладающий пылким сердцем и таинственными знаниями… Верилось, и влюбленная Кира, и мудрый доктор Будах, и коварный Рэба могли его принимать за высшее существо.

Однако вспомним: и мушкетеры двадцать лет спустя уже не те. Дружба поизносилась, одни страсти остыли, другие, не столь романтические, заняли их место, поменялись нравы и времена, так что даже и читатель-подросток дивится перемене, постигшей его любимцев. Задумавшись же серьезно, он, очевидно, не без грусти убедится, что это закономерно: те юные удальцы должны были стать такими, какими стали.

Тем паче взрослый читатель, смолоду безоглядно принимавший бравых героев Стругацких, ныне, перечитывая повести, поражается, сколь многое он тогда проглядел. К примеру, в «Далекой Радуге», где ученые так мужественно встречают смерть на гибнущей планете. Да ведь они сами ее загубили!.. А неподражаемый Румата? Фанфарон, вечно переоценивающий свои силы, ставящий под удар не только себя, на месте Филиппа он бы тоже непременно рискнул мирозданием. Вспомним: когда жертвой его недомыслия становится Кира, Румата не терзается муками совести, что не уберег любимую. Как заправский средневековый дон, герой жаждет мести и, забыв моральные и профессиональные запреты, начинает крошить всех на своем пути. А мечом он орудует впрямь как бог, земная спецподготовка не пустяки.

Итак, посланец победоносного разума не сумел остаться человеком в той мере, какой требовала его миссия. Между тем в повести есть герой, с честью выдерживающий все испытания. Будах выходит из застенков Рэбы, сохранив достоинство горькой, но не ожесточенной мысли. А ведь у него нет обеспеченного тыла инопланетной цивилизации. Трудно быть богом? А легко ли Будаху быть гуманистом в мире, где бесчинства диктатуры даже самонадеянного командировочного бога превратили в озверевшего убийцу? Увы, это тоже вопрос взрослого. Юноша, утверждающий, что многому учится у Стругацких, вряд ли заметит невзрачного Будаха. Румата интереснее: он активно действует, за ним — сила, а мир Стругацких устроен так, что только сила делает героя значительным.

Отсюда и привлекательность героев «Понедельника…». Шутка ли: сверхъестественными силами распоряжаются. Но стоит приглядеться, и становится тошно от бездушия и черствости блистательных кудесников. Мне возразят: книжка юмористическая, зачем ее героям сложный внутренний мир? Нет, помню о законах жанра, но тут дело в другом. Только начисто освободившись от чувствительности, молодцы из НИИЧАВО могут быть теми задорными работягами, что так нравились нам когда-то. Ведь изучаемую природу символизируют томящиеся в виварии живые существа, наделенные речью, но беззащитные перед любознательностью магов, с шутками и прибаутками творящих свои небезболезненные опыты. Не так уж это потешно, что, например, джинна «стегали высоковольтными разрядами», а он «выл, ругался на нескольких мертвых языках» и т. п. После этого легко поверить, что сотрудники НИИЧАВО опасны и для коллег: если в момент творческого горения им помешать, они превращают ближних «в пауков, мокриц, ящериц и других тихих животных».

Жестокость здесь волшебная, невзаправдашняя и потому вроде бы забавная. Она пронизывает атмосферу книжки, придавая ей своеобразную остроту и являясь важным свойством героев, их жизненной позиции. Джиннов-то, положим, не существует, зато безжалостность — вещь реальная и необходимая в мире повести, персонажи которой до того целеустремленны, что для иных человеческих особенностей просто не остается места. Ими жертвуют без колебаний, такой ничтожной кажется эта плата за восхождение к высотам знания.

<…>

Принято считать, что «Понедельник…» — книжка по преимуществу смешная. Нет, думаю, патетики в ней не меньше, чем юмора. Как запальчиво сказано — у Людей с большой буквы, оказывается, нет культурных интересов, нет друзей и любимых. Да что там: нет даже элементарного представления об осмысленном досуге. Жалость берет, как они наивно убеждены, что за стенами НИИ только и можно кутить да приударять за девицами. На то, как им кажется, только и существует этот бесполезный день — воскресенье.

<…>

Главная беда этих адептов цивилизации — недостаток культуры, узость духовного кругозора. Невежды во всем, кроме своих схем, «интегральчиков» и пр., они мечтают быть благодетелями человечества, о котором не имеют понятия. Малянов в трудный час обнаруживает, что не знает даже своей жены: что она за человек, точно ли любит его, захочет ли поддержать? А ведь за плечами годы супружества. Видно, не было времени интересоваться этим. Воскресенья не было.

<…>

Пока очевидно одно. Соглашаясь или споря со Стругацкими, надобно признать, что их творчество накрепко связано с реальностью, эпохой. Читателям старшего возраста, на чьих дорогах если не гремели разрывы, то пыль и грязь скапливались в угрожающих количествах, понять Стругацких просто. Но хочется все же надеяться, что поколениям, подрастающим сегодня, мир героев прозы братьев Стругацких покажется не столь близким.

Однако также важно, чтобы они разглядели в книжках нашей юности не одни приключения, но и упорную работу мысли, ищущей выхода. В ней есть сходство с усилиями узника, роющего подземный ход. Такой труд требует бодрости и мужества, он не знает воскресений, в нем мало доброты, но удивляться этому не стоит. <…>

А это — отрывки из статьи Вячеслава Сербиненко в «Новом мире».

<…>

Уже не одно поколение подростков успело вырасти, сопереживая страданиям Антона, благородного дона Руматы Эсторского, которому так трудно было быть богом в захлестнутом волной средневекового фашизма королевстве Арканар. Трудно ему было прежде всего не взяться за меч в защиту униженных и оскорбленных арканарских интеллектуалов, преследуемых бандами окончательно озверевшей местной «серой» и «черной» нечисти. И читатели узнали, что колебался он недаром. Когда дон Румата вынужден был все же взяться за дело, пострадал не только мерзкий тиран-фашист дон Рэба — за спиной героя остались горы трупов. Что ж, как благосклонно выразился один из критиков, «здесь его по-человечески понять можно», ибо, идя навстречу ожиданиям юных читателей, он наконец отомстил «злодеям» за все сразу, и в первую очередь за гибель возлюбленной.

Сложнее понять некоторые другие поступки «бога» Руматы… Ему пришлось потрудней классических героев-разведчиков, вынужденных в «тылу врага» постоянно оберегать собственное целомудрие. В арканарском «тылу» аборигены и особенно аборигенки вызывают исключительное отвращение землянина не столько даже своими нравами, сколько физической нечистоплотностью. В отчаянии герой твердит: «Грязь лучше крови, но это гораздо хуже грязи!» Однако долг повелевает ему вступить в непосредственный контакт с «неумытым» средневековьем. И в конце концов несчастный Румата отправляется в альков выведывать государственные секреты, чтобы затем, так и не сумев преодолеть божественную брезгливость и не выполнив задание, сбежать, позабыв и о грязнульке доне Окане, и об ожидающей ее неизбежной гибели от руки ревнивого и могущественного покровителя.

«Новые люди» Стругацких изо всех сил стараются справиться с трудной ролью справедливых и милосердных богов, спасающих немногочисленных местных праведников, носителей «искры разума», тех, кто в будущем сможет способствовать, как мечтает Антон, созданию «Арканарской Коммунистической Республики». Им очень хочется не нарушать гуманистические табу, что так просто в идеальном мире Утопии и так сложно за ее пределами, в мире, об обитателях которого благородный дон Румата говорит, что «все они почти без исключения были еще не людьми в современном смысле слова, а заготовками, болванками, из которых только кровавые века истории выточат когда-нибудь настоящего гордого и свободного человека… Психологически почти все они были рабами — рабами веры, рабами себе подобных, рабами страстишек, рабами корыстолюбия». О том, что сам он в данном случае оказывается рабом двойной морали, делящей мир на своих и чужих, следуя которой «богом» быть легко, а остаться человеком крайне трудно, Антон-Румата не задумывается. И неудивительно, что «в своих горячечных снах землянина, прожившего пять лет в крови и вони, он часто видел себя именно таким вот Аратой (предводитель восставших. — В. С.), прошедшим все ады вселенной и получившим за это высокое право убивать убийц, пытать палачей и предавать предателей». Романтический герой и не заметил, что, так и не став Аратой, он оказался способным на предательство, не «своих», конечно, а всего лишь «похотливой кошки» — доны Оканы. Право же на убийство ему было предоставлено вполне буднично — высшим земным начальством в лице дона Кондора: «Убить, физически убрать… При чрезвычайных обстоятельствах действенны только чрезвычайные меры».

Хотя очевидная недостижимость утопических целей гуманными средствами и заставляет колебаться юного супермена, но подлинный выбор для него, в сущности, невозможен. Отсутствие элементарной независимости мысли неотвратимо оборачивается для героя подчинением, самым что ни на есть прямым и грубым. Полубог Румата — почти уже идеальный винтик набравшего космические обороты механизма Утопии.

<…>

Только в одной книге («За миллиард лет до конца света»), действие которой происходит в наше время, герои-рационалисты лишены и последней надежды. Торможение представляется им ни больше ни меньше как законом самого мироздания, действующим неотвратимо и тотально и пресекающим все попытки человека создать «сверхчеловеческую цивилизацию». Молодые интеллектуалы, остро ощущающие свою оторванность от «человеческого стада» и допускающие возможность вновь «стать в его ряды» лишь в случае «ужасной космической агрессии», могут рассчитывать в борьбе с этим глобальным тормозом исключительно на себя. И у героя повести, рыцаря прогресса, действительно не остается иного достойного выбора, кроме как забраться на мистический Памир и продолжить там свои запрещенные «механизмом торможения» исследования. Другой путь избрал в не менее безнадежной, пожалуй, ситуации, как мы помним, Кандид, но это уже не был путь Утопии.

<…>

Проще всего упрекнуть писателей, воспользовавшись известной присказкой классика: «Пугают, а нам не страшно». Но дело в том, что и в данной повести и в более поздних книгах Стругацких «чертовщине», всем этим черным спутникам, таинственным странникам и прочим фантомам земного и космического происхождения отводится роль в духе вполне традиционной «демонологии»: они не столько наводят ужас, сколько провоцируют и искушают героев. Если же что-то и должно здесь пугать, так это готовность трезвых, отнюдь не мистически, а скорее даже суперрационалистически настроенных героев идти на контакт с кем и с чем угодно, будь то очевидно безразличная к добру и злу космическая сила или сатана собственной персоной. Что там слегка помешавшийся на НЛО инженер Лозовский, которому и черные собаки-роботы не смогли помешать проникнуть в «летающую тарелку». Лучший писатель-бард державы Банев («Гадкие лебеди»), «с некрасивым, но мужественным лицом бойца, с квадратным подбородком», млеет от похвалы «мокреца» Зурзмансора, склоняющего его к сотрудничеству, хотя прекрасно видит, кто перед ним («Тьфу… Изыди, нечистый дух», — мысленно говорит герой, наблюдая за «страшными» превращениями с лицом собеседника). Обман зрения, легко успокаивает себя «прекрасный утенок» Виктор Банев, оказываясь ничуть не лучше откровенного конформиста Аполлона из «Второго нашествия марсиан», также не пожелавшего заметить зеленых марсианских щупалец.

<…>

Утопическая программа, которую реализуют мокрецы и помогающие им таинственные земляне-«архитекторы» вроде Голема и эмансипированной сексапильной красавицы Дианы, буквально содрогающейся от отвращения к нашему «лучшему из миров» и его обитателям («Все люди — медузы, и ничего в них такого не замешано… Медузы… черви в сортире»), — программа эта отнюдь не внеземного происхождения. Мокрецы, соблазняющие и похищающие детей Земли, лишь осуществляют в жутковато-магических формах старую утопическую мечту о чистых, юных строителях «нового мира». Эта идея, как мы помним, навязчиво преследовала еще Ивана Жилина в Стране Дураков, а затем обрела у Стругацких новую жизнь в символических образах другой мрачной легенды — о гаммельнском Крысолове, уводящем вместе с крысами и детей из обреченного града; это не только мокрецы с аккордеонами, но и Странники («Жук в муравейнике»), выманивающие детей с гибнущей планеты с помощью кукол-муляжей, и, наконец, в «Малыше» — история космического маугли, ребенка, воспитанного «в некотором смысле спрутами» на «некротической Планете» и вознагражденного за утрату человеческих черт сверхспособностями (суперинтеллект, левитация и пр.). Стругацкие вводят оккультные мотивы в традиционные для НФ сюжеты, конечно, не случайно и не для пущего эффекта. Они изображают утопический рационализм в роковые для него минуты, когда сомнения в возможности осуществления утопических идеалов достигают предела и любая помощь «извне» (все равно откуда — из космоса или из преисподней) начинает казаться благом.

<…>

И в последних своих сочинениях, в повести «Хромая судьба» и в романе «Отягощенные злом», Стругацкие явно стремятся сойти с проторенных путей Утопии. Более того, тема традиции становится здесь едва ли не ведущей.

Однако сам подход, как мне кажется, во многом остался тем же, что и раньше, — «утопическим»: прошлое осмысляется и оценивается как пролог к «просвещенному» и «прогрессивному» будущему. В такой перспективе и традиция оказывается лишь пьедесталом к грядущему совершенству. И Стругацкие, судя по всему, не сомневаются в своем праве и своих возможностях судить о прошлом культуры с некой «высшей» точки и быть на «ты» с ее творцами. То, что на их последних книгах лежит тень знаменитого романа М. Булгакова, доказывать нет нужды. Стругацкие ведут перекличку с любимым ими автором и его произведением, что называется, впрямую. В «Хромой судьбе» некто Михаил Афанасьевич возникает перед главным героем писателем Сорокиным, в частности, и для того, чтобы прямо и недвусмысленно оспорить мысли, изложенные в «Мастере и Маргарите». Этот Михаил Афанасьевич уверяет: «Мертвые умирают навсегда… Это так же верно, как и то, что рукописи сгорают дотла. Сколько бы Он ни утверждал обратное». В дальнейшем «дух» Булгакова, окончательно перевоплотившись в Воланда, конфиденциально сообщает бедному Сорокину: «Не ждите вы для себя ни света, ни покоя. Никогда не будет вам ни покоя, ни света». Стругацкие явно недооценили дистанцию и слишком решительно вступили на чужой творческий берег как на свой собственный («О Булгакове уже и говорить нечего, это такое наше», — сообщает А. Стругацкий на страницах «Даугавы», 1987, № 8). Их сверхсерьезный Михаил Афанасьевич, подправляющий героев Булгакова, потому и воспринимается как пародия, что напоминает самоуверенного чужака, пытающегося действовать в мире, для него неблизком и малознакомом.

Начатый в «Хромой судьбе» опыт прямого контакта с булгаковским романом был продолжен (хочется сказать: к сожалению) Стругацкими в «Отягощенных злом». Михаила Афанасьевича собственной персоной здесь уже нет, зато Воланд действует весьма активно, обретя статус всекосмического и всеязыческого Демиурга (Ильмаринен, Вишвакарман, Птах и прочие). Претензии у Демиурга в романе соответствуют его громким титулам, но сквозь всю «божественную» атрибутику легко просматриваются знакомые «рога и копыта»… пришельцев-провокаторов многих книг Стругацких. А главное, зря Стругацкие пошли навстречу своему герою, писателю-барду Баневу из «Гадких лебедей», осуществив вынашиваемый им во время «второго потопа» замысел: «А вообще интересно было бы написать, как Христос приходит на Землю сегодня, не так, как писал Достоевский, а так, как писали эти Лука и компания».

Братья отнеслись к этой задаче увлеченно, однако результат был, в сущности, предопределен самой идеей, пришедшей из их «утопического» фонда. Апокриф от одноухого Агасфера Лукича в романе «Отягощенные злом» — пока, вероятно, самая большая творческая неудача писателей. Да и как иначе оценить все эти разухабистые и претенциозные истории о похождениях евангельских героев, изначально «сущих сукиных сынов» и «кобелей-разбойников» (речь идет об Иоанне Богослове, имя которого традиция сделала символом целомудрия, и его брате Иакове), а в дальнейшем (уже после голгофской трагедии) убийц («…дельце было пустяковое, они зарезали поддатого горожанина»). Упоминается в досье, составленном тут на псевдо-Иоанна, и скотоложество. Очевидно, что писатели не ставили цель — создать еще одно из серии «забавных евангелий», однако история псевдо-Иоанна в их романе и по духу и по характерному стилю близка к тому, чтобы занять место именно в этом ряду.

<…>

Само творчество Стругацких заставляет подойти и к их последним опытам с мерками отнюдь не фантастико-приключенческого жанра. Социальных экспериментов за последние десятилетия у нас было более чем достаточно. Стругацкие относятся к немногим, кто всерьез и упрямо в так называемый застойный период экспериментировал с утопическими идеями не на колхозных полях и грандиозных стройках, а в своей интеллектуальной писательской лаборатории. И братьям удалось многое прояснить в современном утопизме, желая того или нет, они показали читателям сумрачную пустоту, скрывающуюся за привычным фасадом броских лозунгов и благих пожеланий. Возможно, эрозия коснулась и центральной идеи — идеи Эксперимента, и предстоит подлинный прорыв за пределы Утопии? Что ж, по крайней мере одному из их персонажей, Кандиду, такая «попытка к бегству» удалась. Может быть, и для жителей «обреченного града» еще не все потеряно. Впрочем, шанс на спасение есть всегда, и уже от мысли и воли авторов зависит предоставить его своим героям.

24 мая выходит интервью, взятое у АНа корреспондентом газеты «Комсомолец Киргизии» А. Князевым.

<…>

— Хорошо. Так вот, и традиционная, как вы говорите, проза пытается заглянуть в будущее, содержит в себе некий момент предвидения. Фантастика, надо полагать, просто обязана. Вот сейчас мы открываем для себя то, что иногда называют «сундучной» литературой…

— Лучше стольной, из стола… Я понимаю, о чем вы хотите меня спросить. Знаете, даже те произведения, о которых вы завели речь, не дают оснований говорить о каком-либо предвидении. Давайте возьмем их и посмотрим — поскольку всем уже знакомы великолепные произведения Андрея Платонова и Евгения Замятина — у нас, а Джорджа Оруэлла — за рубежом; ведь все это не что иное, как попытки разработать — литературно, художественно — те тенденции, которые представлялись важными самим авторам в том обществе, в котором они жили. Да и мы в этом смысле, пожалуй, не особенно отличаемся от них, стараемся идти в русле этой великолепной линии: Герберт Уэллс — Алексей Толстой — Иван Ефремов. Теперь вот с наслаждением читаем Платонова, Оруэлла — мы-то его и раньше, пользуясь знанием языка, читали, но только теперь это делается массово… Вот Замятин — меньше нравится, он нас с братом несколько разочаровал, послабже будет, нежели Платонов. Но зато сама его идея — очень интересна! Очень интересна!..

<…>

В конце мая БНу приходит письмо немецкой переводчицы Хельги Гуче. На нем помета БНа: «Ответ 30.05.89».

<…>

Сейчас перевожу «Гадкие лебеди», и здесь тоже у меня появились вопросы. Была бы Вам очень благодарна, если бы Вы еще раз помогли мне. Перевожу текст, который написан на машинке.

Вопросы такие:

Гейбор — это Dennis Gabor?

стр. 45 — Срам! — с негодованием сказал доктор Р. Квадрига. — Чешуя! И головы. (Смысл последних слов мне непонятен.)

стр. 62 шерочка с машерочкой

стр. 69 Хорошо бы придумать, как спросить. Как-ниб<удь> облически.

стр. 74 шесть углов на шее

стр. 116 хамло

стр. 125…довелось однажды играть Озрика.

стр. 144 хватит с меня и газет

стр. 229 пьявки. кочки

стр. 244…что-то вроде болезненного физиологического отправления

стр. 320 туесок

стр. 382 Нора королева столичных клопов

стр. 385 ханурик

стр. 398 «зас…ц ты»

стр. 405 драп

4 июня выходит интервью АНа в «Тюменском комсомольце», взятое Константином Тихомировым.

<…>

— Судьбы некоторых ваших книг — это, образно говоря, «судьбы пророков в своем отечестве». Возник из небытия «Град обреченный», опубликованы в нормальном виде «Сказка о Тройке», «Улитка на склоне», «Гадкие лебеди»… Как вы чувствовали себя, чисто морально, все те годы, будучи авторами книг, существующих подпольно и полуподпольно, в ином измерении?

— Да плохо чувствовал… Конечно, мы не думали, что когда-нибудь при нашей жизни выйдет в свет «град обреченный». Мы не думали, что выйдут при нас «Сказка о Тройке», или «Улитка на склоне», или «Гадкие лебеди»… И было страшно приятно, когда они вышли.

Мы относимся к тем немногим людям — журналистам, писателям, художникам, театральным деятелям, киношникам, — которые получили прямо и непосредственно доход с перестройки, доход с гласности. Будем надеяться, что остальные профессионалы — хлеборобы, металлурги, ремесленники, транспортники — тоже начнут выходить на ту же орбиту, на которую вышли мы, работники пера, кинокамеры, кисти, сцены…

Что касается «Гадких лебедей», то они скоро будут опубликованы в составе книги «Хромая судьба». Вот почему мы говорили: «„Хромая судьба“ — не полностью». А теперь они воссоединятся…

— Помню, как в 70-х ходила по рукам стенограмма встречи читателей с Борисом Натановичем, где он заверял: «„Улитка на склоне“ — это единственное, что у Стругацких будут читать в XXI веке». Такое утверждение говорит о большой любви авторов к своей вещи…

— Нет, это неправильно: насчет любви и прочей сентиментальности. Что значит любовь?! Да это просто предчувствие того, что эта вещь еще понадобится. При всех обстоятельствах, исключая, конечно, полную аннигиляцию человечества — чего, я надеюсь, не будет. При других мыслимых обстоятельствах «Улитка» будет нужна. Все остальные книги могут быть однодневками, или одногодками, или десятилетками… То есть мы видим в XXI веке человека, читающего Стругацких, именно с «Улиткой на склоне». Не знаю, с отвращением он будет читать или с любовью, как вы выражаетесь, с восхищением, с интересом… Но, впрочем, это нас уже не касается. Нас уже не будет в живых тогда.

— Знакомая картина: в «Улитке» за обстановкой строжайшей секретности Управления скрывается полная беспомощность в делах Леса. Прямое попадание в брежневщину…

— Мы никогда не целились. Да и это гораздо раньше Брежнева было написано…

Знаете, до тех пор, пока вы, широкая публика, не усвоите, что фантастика отличается от традиционной литературы тем, что она занимается проблемами глобальными — независимо от класса, от страны, от верований, религии и т. д., — до тех пор всем будет чудиться в фантастике иносказание. А фантастика берет своей главной темой только самое общее для всех: отсутствие хвостов, например, или отсутствие шерсти на груди у женщин. И есть некоторые психосоциальные вещи, общие для всего человечества. Соотношением этих общих и довольно постоянно действующих психосоциальных характеристик людей с непрерывно меняющейся технологической и социальной жизнью — вот этим и занимается фантастика. Вот почему мне жаль этого беднягу Сергея Плеханова, выступившего в апреле в «Литературной газете», который считает, что фантастика — это «эзопов язык». Чепуха это! Никогда она не была эзоповым языком. То есть были, конечно, некоторые авторы, но эзопов язык — он более в сатире применяется или в историческом романе, а в фантастике это не главное. Главное для нее — масштабы, в которых бьется действительность.

— Критику А. Зеркалову Перец напомнил князя Мышкина…

— Князь Мышкин — это вечный персонаж. Мышкины были до Достоевского, они и сейчас существуют и будут, слава богу, существовать еще сто лет. Это энергетические сгустки самого лучшего, что есть в человечестве — милосердия, великодушия, стремления к самоотдаче, самопожертвованию…

И мы совершенно не думали о какой-то аналогии: Перец — князь Мышкин. Перец — фигура в два раза уже…

Господи! Да если бы это удалось: написать что-то вроде князя Мышкина на фоне Леса! Тогда нам было бы легче умереть.

— Вы учились у Достоевского?

— Слишком поздно до него добрались… Мы освоили его по-настоящему, когда уже выработался свой стиль, когда учителей не стало нужно…

А преклонение перед ним — огромное. Независимо от нашей воли, он входит в кончики пальцев, когда мы печатаем. Если в этом смысле, то тогда мы, конечно, ученики Достоевского. Но это несознательно…

<…>

В шестых номерах журналов «Литературное обозрение» и «Октябрь» печатаются разборы последних журнальных публикаций Стругацких авторства Марка Амусина.

<…>

В последнее время эти произведения одно за другим входят в читательский обиход, а рядом с ними появляются новые вещи Стругацких, продолжающих активно работать. Написанные почти одновременно «Сказка о Тройке» и «Время дождя» («Гадкие лебеди»), а также отделенный от них двадцатью годами фантастический роман «Отягощенные злом, или Сорок лет спустя» образуют в совокупности интереснейший контрапункт, многое проясняющий и в творческой судьбе самих писателей, и в «судьбе идей», в эволюции мировоззренческого комплекса «шестидесятничества», порожденного хрущевской оттепелью.

<…>

Проповедь мудрости, бережного, милосердного отношения к себе подобным, призыв к терпимости, к самому широкому пониманию чужих взглядов — вот последняя по времени позиция братьев Стругацких. Она, впрочем, не исключает и сарказма, острокритического отношения к различным сторонам действительности, примеров чего немало в «Отягощенных злом». И все же этот перенос акцентов — по сравнению, скажем, с «Временем дождя» — знаменателен. От негодования по поводу несовершенства человеческой природы и общественного устройства, от жестокой фантасмагории суда над погрязшей в пороках цивилизацией авторы переходят к поиску терапевтических средств, способных врачевать язвы человечества, причем не в глобальных масштабах, а в пределах каждой личности. К тому же обремененность бытия злом воспринимается теперь как неизбывная данность.

Что это — усталость? Приходящая с годами «притерпелость» к злу? Нет, скорее жажда практической, пусть и не всеобъемлющей гуманизации жизни. Вспомним, что и в шестидесятые, и в семидесятые годы Стругацкие обладали счастливой способностью кристаллизовать в своих художественных образах идеи, еще растворенные в атмосфере времени. Может быть, и сейчас наши авторы раньше многих уловили и сформулировали витающий в воздухе императив: «Время собирать камни»?

<…>

Андрей Воронин, при всей своей психологической достоверности, «фактурности», — фигура безусловно символическая. Он сродни — пусть это сближение не покажется странным — таким литературным героям, как Ганс Касторп из «Волшебной горы» Томаса Манна или Гарри Галлер из «Степного волка» Гессе. Как и они, Андрей проходит в романе сложный путь духовного преображения, в зеркале которого отражаются идейные знамения и поветрия эпохи, ее кризисные черты. Умонастроение героя в конце романа — и надо иметь мужество признать это — очень характерно для сегодняшней духовной ситуации нашего общества. В «сумерках кумиров», среди обломков былых иллюзий и догм многие с тоской и недоумением всматриваются в прошлое, с тревогой и скепсисом заглядывают в будущее, отнюдь не уверенные, что оттуда донесется благая весть.

Впрочем, итогом авторских размышлений вовсе не является беспросветный пессимизм, отказ от поиска смыслообразующих начал. Финал романа подчеркнуто открыт, разомкнут. Добравшись до некоего конечного пункта своего странствования, Андрей вдруг оказывается в исходной точке, в своей ленинградской квартире, и узнает, что позади лишь первый из многочисленных кругов познания. «Свободы от» герой достиг. Но насколько труднее предстоящий ему путь к обретению новых общезначимых ценностей, «свободы для».

Так чем же актуален сегодня роман? Пожалуй, не радикальностью отрицания изживших себя форм мироосмысления. Важнее другое. Признаемся: наше интеллектуальное мужество прогрессирует сегодня черепашьими темпами, не поспевая зачастую за событиями. Стругацкие призывают нас видеть насущные духовные проблемы сразу во всей их остроте, задаваться «опережающими» вопросами. И не только задаваться вопросами, но и не шарахаться от самых непривычных, неудобных ответов, не вычеркивать их заранее из «веера вариантов». А еще роман напоминает нам о том, что мы находимся «в круге первом» самопознания и самоочищения.

В июле этого года начал выходить новый журнал «Искусство Ленинграда», и уже во втором его номере было опубликовано обширное интервью БНа Марку Амусину, где затрагивались разные темы.

<…>

М. А. Ну и сакраментальный вопрос. Зададимся сакраментальным вопросом, без которого, наверное, сейчас не обходится ни одна беседа с известным автором. Ваше отношение к личности Сталина, к роли его в истории нашей страны. Сейчас много спорят о том, что породило что: Сталин ли систему, или существовавшая уже тогда система со своими предрасположенностями выдвинула Сталина как идеальное свое воплощение?

Б. С. Мне представляется, что это вопрос о курице и яйце. Впрочем, я охотно поговорю на эту тему, тем более что это действительно, может быть, самая популярная тема сегодня. Сейчас о Сталине написано и опубликовано уже довольно много. Лично мне ближе всего трактовка, которую дает Алесь Адамович в своей блистательной повести «Дублер». Дело в том, что почти все, пишущие о Сталине, даже относящиеся к нему заведомо неприязненно, обычно изображают его в соответствии с формулой: это был преступник — но великий, он был палач — но титанический, он был злодей — но демонический. Во всех этих описаниях как бы ощущаются большие буквы. А Адамович создал совершенно нетривиальный образ, достоверный, непротиворечивый. Поганый старикашка, без чести, без совести, без души, мерзкий, гнусный, обладающий только одним нерядовым свойством — безмерным властолюбием. Безмерным и совершенно, между прочим, ничем не оправданным. Потому что никаких рациональных и нравственных оснований для его власти нет, кроме самого этого безмерного желания властвовать. Я думаю, что Адамович написал не последнего Сталина. Будут еще и другие Сталины, появятся, возможно, и апологетические образы, но мне кажется, что это уже не так важно. В этом смысле Сталин — в значительной степени уже выеденное яйцо. То есть если говорить о сталинщине, то надо в первую очередь говорить о системе. Но вообще-то, на мой взгляд, вопрос ваш просто неправильно поставлен. На самом деле и Сталин, и система — суть продукты определенного хода исторических событий. Я не согласен с теми, кто утверждает, будто ход истории мог быть другим. По-моему, это самообман. По-моему, после смерти Ленина события развивались таким способом, каким только и могли развиваться. Все разговоры о том, что было бы, если бы победил Бухарин, кажутся мне абсолютно лишенными смысла. С таким же успехом можно обсуждать вопрос, что было бы, если бы Бухарин обрел способность убивать взглядом. Точно так же бессмысленно задаваться вопросом, что было бы, если бы Троцкий победил; если бы Каменев с Зиновьевым победили. Да не могли они победить по самой сути сложившейся исторической ситуации! Потому что призывали партию к действиям непопулярным. Троцкий, например, забивал людям голову призывами к перманентной революции. Да никому она не нужна была, эта перманентная революция, никого она не привлекала, ничего хорошего не сулила. Всем было ясно, что социалистическая революция в одной отдельно взятой стране совершилась, и надо теперь с этим жить. И ничего, кстати, дурного в этом нет. Мы заслужили кровью эту победу и все плоды ее! Человек, который призывал к дальнейшей борьбе, к дальнейшим лишениям и жертвам, к аскетизму, не мог быть популярен. Конечно, у него были сторонники…

М. А. И очень преданные…

Б. С. Но они исчислялись тысячами, а партия тогда уже насчитывала сотни тысяч и миллионы. Точно так же не имели перспективы Зиновьев с Каменевым. Они были превосходные ораторы, были хороши на гребне революционной волны, но волна схлынула, и они оказались на мели. Они не знали, как организовать и наладить каждодневную работу партии в мирное время, не умели этого. А Сталин умел. Победившей партии нужен был человек типа Сталина.

А если к власти пришел человек определенного типа, значит, он будет проводить определенную политику. Ленинская политика кооперации, медленной, но надежной индустриализации, постепенного втягивания многомиллионного крестьянства в социализм — весь этот ленинский курс неизбежно должен был быть отброшен. И не из-за мифической внешней угрозы, о которой я читаю в каждой статье, посвященной тому времени. А потому, что с крестьянством не пожелали бы тогда обойтись иначе, чем обошлись. Ибо в глазах почти каждого большевика-профессионала крестьянство было огромной опасной мелкобуржуазной массой, ежедневно и ежечасно порождавшей капитализм.

М. А. В глазах всех, кроме Ленина?

Б. С. К Ленину мы еще вернемся. Такое представление о крестьянстве было вбито в головы всей предшествующей политико-идеологической пропагандой. Поэтому в самых широких слоях партии было распространено убеждение, что крестьянство надо брать к ногтю, пока оно не пожрало революцию. Не случайно ведь любая фракция, любая оппозиция в те годы поднимала вопрос: а не пора ли скрутить крестьянство?

Вот вы сказали — Ленин. Надо было быть Лениным, чтобы понять: если к крестьянству относиться так, никакого справедливого общества не построить. Но даже Ленин это понял, к сожалению, слишком поздно, когда после Гражданской войны, в обстановке всеобщей разрухи Советское государство оказалось на краю гибели. Кронштадтский мятеж стал зримым выражением всеобщего кризиса. И Ленину хватило мудрости, и даже не только мудрости, наверное — не он один понимал это, — но политической власти и воли убедить партию принять НЭП.

М. А. А может быть, помимо мудрости и политической воли — еще способности переступить через доктрину?

Б. С. Можно и так формулировать, для меня это входит в понятие мудрости. Партия последовала за Лениным, как это не раз бывало и раньше, но это был, скорее, акт доверия авторитету, чем акт убежденности. А всё, что последовало потом, было просто возвращением на привычный политический путь. Большинство партийцев искренне считало: конечно, крестьянство надо прижать. И конкретную жестокую работу по коллективизации партийный аппарат исполнял не только послушно, но, осмелюсь предположить, с радостью и удовлетворением.

М. А. Работали не за страх, а за совесть?

Б. С. Выполняли задачу, которая представлялась им абсолютно правильной и необходимой. Кулак — враг злобный, открытый, но и с крестьянством вообще церемониться не следует. Это класс опасный для социализма, его надлежит беспощадно приспособить к новой жизни, и чем скорее, тем будет лучше для всех.

М. А. То есть это укладывалось в рамки самой что ни на есть базовой теории и вытекало из нее, а не было каким-то злостным искажением, чего до сих пор многие не понимают…

Б. С. У нас не любят об этом писать, но, полагаю, так оно все и было. Это был момент, когда партия вынесла приговор себе и своему делу. Трагедия состоит в том, что она не способна была поступить иначе. Она была построена, организована, выкована как боевой механизм для захвата и удержания власти. Она ничего не умела, кроме как с бою захватывать власть и с боями ее удерживать. Отсюда вся сила ее и все ее слабости. Преклонение перед дисциплиной, почти военной. Страх фракционности, неприязнь к оппозиционерам. Убеждение в том, что всегда, при любых обстоятельствах существует лишь один-единственный верный путь, причем — так уж устроен мир! — это путь беззаветной и жестокой борьбы. Безоглядная вера в теорию, почти наивная убежденность, что существует социальная теория, способная предусмотреть все повороты истории…

Был ли альтернативный путь нашей истории? Да, был. Ленин увидел его к концу своей жизни и попытался сделать достоянием своих соратников. Могла ли партия, именно эта партия, ценою огромных жертв захватившая власть в стране, где ее программу поддерживала лишь малая часть населения, — могла партия в этих условиях осознанно выбрать ленинский путь? Отказаться от жестокого, «безвариантного» управления страной? Экономикой? Деревней? Пожертвовать частью завоеванной власти, рискнуть, вернее, продолжить ту рискованную линию, на которую ее подвигнул Ленин? Мне кажется, не могла. Наверное, лишь единицы из тогдашних партийных руководителей — в том числе Ленин — понимали то, что и сейчас мы только начинаем усваивать: коммунизм нельзя построить, можно лишь создать условия для его появления, убрать то, что ему мешает. Если почва хорошо взрыхлена и унавожена, общественные формации прорастают в историю сами — как хлеб, как сад, как лес.

Так что не будем обманывать себя: великий перелом хребта истории произошел не по несчастливой случайности и не по чьему-то недосмотру. Просто он не мог не произойти, он вытекал из всего предыдущего хода событий. Порожденная этим ходом событий правящая партия не умела и не желала принять альтернативный путь, она избрала путь насилия над историей, а на этом пути ей нужен был совершенно определенного типа вождь, вождю же нужен был совершенно определенного типа аппарат. Не Сталин создал систему, и не система — Сталина. Всех их вылепила история из подходящего к делу материала.

Гораздо более интересным с теоретической точки зрения кажется мне вопрос: что было бы, если бы Ленин прожил еще лет двадцать? Но это — тема для отдельной беседы, и не со мной, а с настоящим историком-профессионалом.

27 июля АН благодарит Романа Арбитмана за его статью в саратовской газете.

Дорогой Роман!

С удовольствием и не без чувства благодарности прочел Вашу статью. Жаль, конечно, что Вам не удалось продвинуть ее за пределы области. Что делать, игра в одни ворота продолжается, и не видно ее конца. И все же хорошо.

Жаль только, что Вам не пришло в голову пометить, из какой газеты и за какое число эта вырезка. При возможности — сообщите. Кстати, а Вы не пробовали отправить эти вырезки по адресам «заинтересованных» печатных органов и даже с прямой просьбой передать эти вырезки «заинтересованным» авторам? Конечно, это не очень бы на них воздействовало, но кто знает?

Речь о статье Романа в газете «Железнодорожник Поволжья», в номере от 21 июля.

<…>

Творческий путь известных советских писателей-фантастов Аркадия и Бориса Стругацких никогда, что называется, не был усыпан розами. Всегда им доставалось изрядно: за независимость суждений, за скепсис, за «намеки», за сатирические обобщения. На них шли в поход со страниц «Известий» и журнала «Коммунист», «Литгазеты» и тогдашних «Огонька» с «Октябрем»… Цензоры (как официальные, так и добровольные) бдительно вглядывались в каждое их слово, нашаривая крамолу. Их обвиняли в непонимании настоящего и клевете на будущее, в тлетворном влиянии на молодежь, в очернительстве, в непатриотизме и прочих вредных «измах» (кроме, разве что, расизма — это чудовищное обвинение изобретено уже новейшими критиками). Каждая книга Стругацких пробиралась к читателю с трудом, через всяческие препоны и рогатки. Не один редактор поплатился своим местом из-за того, что публиковал фантастику Стругацких. Из цитат, собранных из разносных статей-доносов на писателей, можно было без труда составить обвинение по статье «Антисоветская агитация и пропаганда» (ныне, к счастью, отмененной)…

Прошло время. Вещи, написанные Стругацкими два и более десятилетия назад, с успехом переиздаются и находят своих благодарных читателей. Талант писателей никакое время не может «отменить», а то, что поставленные ими проблемы не утратили актуальности, свидетельствует об особой зоркости фантастов. Их новые произведения («Град обреченный», «Отягощенные злом, или Сорок лет спустя») вызывают новые споры, дискуссии — так оно и должно быть.

И тут подают свой голос дозволенно-смелые критики. Вооружившись самыми свежими цитатами из самых свежих постановлений, они начинают выискивать расхождения между книгами Стругацких 60-х годов и нынешним духом времени. Перестройку подобные граждане воспринимают по-своему — как счастливую возможность напасть на ненавистных писателей-фантастов в новых идеологических доспехах. Раньше клевали за демократичность — теперь за недостаточную демократичность, раньше пинали за недостаточно активных героев — теперь вдруг герои оказались чересчур активными, раньше упрекали в идеализации капиталистического общества — теперь готовы записать Стругацких в число поклонников «казарменного коммунизма».

Хочет «отменить» Стругацких критик Сергей Плеханов. Еще недавно убежденный проповедник идеи «имперского сознания» (прочитайте-ка не блещущую художественными достоинствами повесть С. Плеханова «Золотая баба» и обратите внимание, как там решается вопрос взаимоотношений «большого» и «малых» народов), критик обвиняет авторов в национализме. Другой критик, В. Сербиненко (статья «Три века скитаний в мире утопии»), находит у Стругацких другие грехи: антигуманизм, оправдание иезуитского лозунга «цель оправдывает средства», когда ради идеи можно пойти на контакт с чертом, с дьяволом, с интервентами… Третий критик, Ирина Васюченко (статья «Отвергнувшие воскресенье»), обнаруживает у Стругацких культ силы, жестокости, предостерегает юношество от чрезмерного доверия к Стругацким…

Статьи эти производят тягостное впечатление еще и потому, что две последние опубликованы в серьезных и прогрессивных журналах (в майских номерах «Нового мира» и «Знамени»), и это неизбежно рождает недоуменные вопросы читателей, привыкших доверять этим изданиям. Спорить же с этими произведениями дозволенно-смелых критиков не хочется. Во-первых, потому что — как и их коллеги в не столь отдаленные времена — они не гнушаются передержками, искажением позиций авторов, приписыванием взглядов героев конкретно авторам; как и прежние «проработчики» Стругацких, нынешние критики плохо ориентируются в текстах (на «неточностях», имеющих принципиальное значение, их можно ловить неоднократно). Во-вторых, к тому немногому верному, что есть в этих статьях, произведения Стругацких не имеют никакого отношения, их книги не годятся для примера отвлеченно-«демократическим» пассажам авторов-критиков. Уж не будем говорить о том, что глубоко порочен взгляд на писателей вне осознания их эволюции, развития, нельзя ранние их произведения искусственно подверстывать к позднейшим.

И в-третьих. Есть, на мой взгляд, что-то нечестное в том, что умных и мужественных писателей критикуют за «недостаточную» прогрессивность люди, которые в минувшие годы решительно ничем не проявили своей приверженности демократическим идеям: ни И. Васюченко, ни В. Сербиненко не принадлежат к числу борцов с «застоем». (С. Плеханов же в былые годы не принадлежал даже к числу «умеренных прогрессистов в рамках закона», всегда перевыполняя план по лояльности.) А ведь есть критики, которые и в те времена были смелы по-настоящему, которые и сейчас, пожалуй, имели бы моральное право критиковать тех же Стругацких.

Но у таких критиков, как я понимаю, претензий к Стругацким нет.

Другая немецкая переводчица, Эрика Петрас, занялась ХС и тоже уточняет у БНа трудные места повести. Как всегда, на письме помета БНа: «Ответ 28.09.89».

<…>

Пишу Вам из Берлина/ГДР, я переводчица, уже несколько лет с интересом и удовольствием занимаюсь Вашими с Вашим братом произведениями: почти все прочитала, роман «Обитаемый остров» и повесть «Парень из преисподней» перевела на немецкий язык. Работа эта мне понравилась, и особых проблем не было, тем более что у меня друзья — русские, они помогают, если нужно.

Но теперь, к сожалению, дело обстоит по-другому. Сижу я над романом «Хромая судьба», вернее, над половиной романа, рассказом Ф. Сорокина (1-я, 3-я, 5-я, 7-я, 9-я главы) — часть Банева досталась переводчице Х. Гуче, она Вам писала — и вдруг выяснилось, что даже русским моим знакомым не все понятно. (Они, правда, больше пятнадцати лет живут в Берлине, возможно, чувствительность к языку уже не такая…)

Выход один: обратиться к Вам, другой возможности просто не вижу! Итак, я Вас очень прошу ответить на мои вопросы, а если Вас не слишком затруднит, так же обстоятельно и быстро, как Ваш герой Ф. Сорокин японцу Рю Таками. Страшно мне неудобно беспокоить Вас, но что же делать — издательство (Нойес Берлин) и редактор (Эрик Симон) ждут результата, а мы ведь все желаем, чтобы и немецкое издание Вашего романа стало отличным произведением.

С благодарностью и наилучшими пожеланиями Эрика Петрас А вот мои вопросы:

На страницах (рукописи):

4) Кто такой Фиттингов? Русский или иностранец? А если иностранец — как писать фамилию латинскими буквами? В энциклопедиях я этого иллюстратора не нашла.

9) «…устремляемся мыслью… услышим шаги стихии огня, но будем уже готовы управлять волнами пламени».

— Это Вы только пользуетесь стилем Упанишад или прямо цитируете? А если это цитата — откуда, из какой части Упанишад?

10) из Киплинга, «Сталки и компания»: Как английское название произведения? Это рассказ? Откуда, из какой книги, собрания? Я его еще не нашла на немецком.

17) Как понимать фразу: «Двенадцать лет в восьмеричной системе исчисления»?

21) Как и Рю Таками, я не совсем поняла выражений:

«хватать шилом патоки»

«цвести как майская роза»

«иметь попсовый вид»

«полные штаны удовольствия»

Объясните, пожалуйста!

(Трудно будет с выражением «Фиг тебе!». Мне объяснили его смысл, но — увы! — соответственное на немецком языке ни к фигам, ни к несложным фигурам из трех пальцев уличных дам в Японии отношения не имеет…)

77) Сустак — это, наверное, лекарство? Но какое, от чего?

92) Гирш (Наумович) — это имя, возможно, еврейское, или прозвище «со смыслом»?

94) Объясните, пожалуйста, значение прозвища «Ойло Союзное». (Это, может быть, от «ой ли»?)

176) Что такое скотч?

182) Бэнкэй — кто это? Вы не знаете, как он пишется латинскими буквами?

«Шиллеровщина» — это от немецкого писателя Шиллера? Что это значит?

287/288) Из какого произведения Булгакова цитата?

288) Что такое «кафкианский бред»?

369) Как понимать «…то ли дописы, то ли жописы по классификации Жоры Наумова…»?

380) «…блестя лауреатским значком…» (Какой значок / какая премия имеется в виду?)

Статьи Ирины Васюченко и Вячеслава Сербиненко вызвали настоящий поток возмущенных писем в уважаемые журналы. Писали как простые любители фантастики, так и профессиональные критики. Часть откликов шла копиями также и Авторам. Письмо же Александра Мирера и вовсе стало открытым, после того как выяснилось, что никакая полемика не интересует ни один из вышеупомянутых журналов. Из весьма обширного текста Зеркалова-Мирера мы печатаем лишь его постскриптум.

<…>

Постскриптум. Октябрь 1989

Письмо стало открытым после того, как редколлегия «Нового мира» отказалась его публиковать или принести извинения Стругацким (26.09.89). Тем самым, как принято считать, журнал солидаризовался и с идеями своего автора, и с его критическими приемами. На то, очевидно, есть свои причины, и я считаю себя обязанным их прокомментировать.

Первая и главнейшая причина: статья В. Сербиненко на деле не критическая и даже, я бы сказал, не социально-философская, а политическая. Так она, по-видимому, и была воспринята редакцией. Разбор произведений — и доброе имя писателей — использовались как трамплин для политической полемики. И книги, и люди были принесены в жертву некоей идее. Затем уж редколлегии трудно было сознаться перед всем миром, что литературоведческая основа построений В. Сербиненко покоится на передержках и подтасовках, — тогда оказалось бы опороченным всё здание.

Так Стругацкие были принесены в жертву вторично.

Дополнительный вопрос: почему выбрали именно их? И здесь причина достаточно ясна: они убежденные социалисты. Убежденные — но решительно не принимающие тоталитаризм в любых проявлениях, от сталинского до брежневского, отвергающие все и всякие силовые методы в социальной жизни. Уже в первой своей зрелой вещи, «Трудно быть богом», они — несмотря на цензуру 1963 года — заявили о своей приверженности социальной эволюции и о неприятии революций. Спустя 10 лет они написали об этом уже вполне откровенно в «Граде обреченном» (написанном «в стол»).

Стругацкие репрезентируют самую демократичную и человечную ветвь социалистической мысли. Обвиняя их в бесчеловечности и прочих грехах, критик как бы автоматически атаковал все социалистические идеи разом.

Несколько слов об исходных позициях В. Сербиненко. Они выглядят столь же сомнительными, как и его полемические приемы — удивительно, что редколлегия этого тоже не заметила. Он протестует против «утопизма», странным образом закрывая глаза на то, что любой проект устроения мира есть политическая утопия. В том числе и проект, изложенный в Новом завете, — который критик, по-видимому, исповедует. Его позитивное кредо: «…Высочайшая оценка веры и мечты в духовной истории человечества» — с оговоркой: «эти качества духа» не должны быть направлены на «ложный „внешний общественный идеал“». Фразеология звонкая, но бессодержательная. Веры и мечты было предостаточно и у нас в 30-е годы, и среди конников Чингиз-хана. «Общественные идеалы» были ложными? Готов согласиться. Но как тогда быть с идеалами Христа (которые критик, без сомнения, полагает истинными)? С верою и мечтой, под хоругвями Христа творились злодеяния, вполне сравнимые со сталинскими. Христианская Европа почти два тысячелетия «то парила, то ползала» (В. Сербиненко) — кроме веры и идеалов, необходимо добротное устройство общества, что прекрасно понимал Вл. Соловьев. Он всю свою жизнь пытался скорректировать христианскую традицию, поместить ее на должном месте между землей и Небесами. Корректировал «рационалистически», надо заметить, но почему-то не вызвал неудовольствия у В. Сербиненко.

Теперь о второй причине публикации и отказа от последующей полемики. Боюсь, что это — литературный снобизм. Задумаемся: как вышло, что известнейший литературный журнал принял к печати статью, облыжно шельмующую писателей с мировым именем? Не озаботившись простой сверкой текстов? (Даю справку: на июнь 1989 за рубежом в 22 странах вышло 260 изданий книг Стругацких.) Так вот, мы имеем право заподозрить, что «Новый мир» не числит Стругацких хотя бы значительными писателями и попросту ничего не знает ни об их творчестве, ни об их мировом имени. Напоминаю: статья в № 5 1989 года — первый обзор их творчества за все 30 лет их литературной работы.

Литературный снобизм — довольно жуткая штука. Я четверть века занимаюсь фантастикой, десятки раз говорил о ней с десятками литераторов и могу удостоверить: писатели, критики, литературоведы, составляющие актив «толстых» журналов, по преимуществу считают фантастику «задворками литературы». Кавычки потому, что именно такими словами мне охарактеризовали ее в «Литгазете» ровно 25 лет назад.

Главное качество сноба — неприятие любой иной точки зрения. Главное качество литературного снобизма — неспособность понять интересы читателей, даже самых квалифицированных. Почему миллионы интеллигентных читателей считают фантастику своей литературой? Почему ею увлекаются студенты и молодые ученые — самая творческая страта общества? Почему у нас многие из «прорабов перестройки» считают себя учениками Стругацких? Такими вопросами можно не задаваться — мало ли что творится там, на задворках… Можно не задумываться и в результате проглядеть существенные контакты литературы и общества. Такое уже бывало: народовольческая критика 20 лет шельмовала Чехова, — а он был кумиром молодой русской интеллигенции.

Профессионалы не желают читать Стругацких — во всяком случае, профессионалы из «Нового мира». Иначе они бы знали, что Стругацкие с почти невероятным упорством, на протяжении четверти века, поднимали буквально все проблемы, которые сейчас страстно обсуждаются в нашей стране. Проблемы философские, социальные, культурные, духовные; в том числе и проблемы экологии, которыми «Новый мир» занимается в особенности. Грех неблагодарности — черный грех… Я убежден, что перестройка — которая, в частности, открыла трибуну для Сербиненко — стала в некоторой степени возможной благодаря воспитательной работе Стругацких. Их били, о них лгали, их замалчивали — они прорывались в печать и воспитывали нас с вами. Особенно тех, для кого «самиздат» и «тамиздат» были недоступны.

Оговорюсь: я имел в виду В. Сербиненко в его качестве христианского философа. В качестве же гонителя Стругацких он мог иметь трибуну в любое время. Доказательство тому — удивительная синтонность его статьи со статьей А. Шабанова в «Молодой гвардии» № 2 за 1985 г. о «Жуке в муравейнике». Те же обвинения в жестокости — и точно такие же передержки.

Боюсь, что об этой статье редакция «Нового мира» тоже не знала ничего. Как и о многолетней травле Стругацких, ведомой функционерами издательства «Молодая гвардия».

Не хочется думать, что здесь духовное единство — право же, не хочется.

Предположим, однако, что я неправ, что неправы все, кто почитает Стругацких, что слава этих писателей основана на пристрастии толпы к развлекательному чтиву. Но вести-то себя порядочно надо и со скверными писателями. Не следует их обвинять облыжно — а будучи пойманными на передержках, следует все-таки извиняться. И уж совсем худо, если поклепы — даже на плохих писателей — возводятся по идейным соображениям. Это метода, язвительно описанная Достоевским: «все дозволено», лишь бы «с направлением». Это бесовщина.

Двадцать пять лет назад, когда казалось, что сталинская бесовщина с ее приговоркой «Лес рубят — щепки летят» уходит в прошлое, Стругацкие сказали: «Если во имя идеала человеку приходится делать подлости, то цена этому идеалу — дерьмо». Сказано несколько грубо, но здесь абсолютная этическая максима. Внешний, лозунговый фасад философии В. Сербиненко тоже к ней сводится; я попытался показать, что стоит за фасадом. Не удивительно, что он привел эти слова Стругацких с пренебрежительным комментарием: «просвещенческие надежды», «изречения типа…», отчетливо давая понять, что сие ему не подходит — не его этика…

Удивительно другое. Этой, я бы сказал, генеральной проговорки редакция «Нового мира» тоже не заметила.

Упоминаются критические статьи из советских журналов и в письме БНу из Болгарии от Юри Илкова, руководителя клуба «АБС».

<…>

Борис Натанович, мы с нарастающим интересом и напряжением следим за ходом перестройки в СССР во всех сферах жизни. Понятно, кое-что доходит до нас и о борьбе в сфере НФ. Информацию об этой борьбе получаем преимущественно от советских фэнов. В частности, хотя и с опозданием, мы узнали о вашем с братом обращении в Совет по фантастике СССР и т. д. и всем КЛФ. Потом получили и прочитали ГАДОСТЬ в сб. «Простая тайна».

Не впадая в возмутительные словоизлияния (это неудобно мне писать именно Вам) могу Вас заверить, что все мы — на вашей стороне (за вами)! Имею в виду клубы «АБС» и «И. Ефремов». Не знаю, куда нам следует обратиться по этому поводу? Я спросил об этом Вл. Гопмана, но он ничего не ответил. Если Вы считаете, что еще не поздно нам выразить свой протест и что это еще необходимо — напишите куда нам следует выразить то, что мы думаем.

Кстати, мы читали и статьи в № 5 журнала «Знамя» и № 5 «Нового мира» (я эти журналы выписываю). Если первую можно считать искренним заблуждением автора, то вторая — это уже образец одностороннего и тенденциозного «псевдоанализа», т. е. удара «ниже пояса». Эти «чтения» вызвали у меня и еще у нескольких человек «творческую эрекцию» и хотя мы не намерены делать Вам апологию — постараемся выразить некоторые мысли о творчестве АБС. <…>

В начале октября на несколько дней Авторы встречаются в Москве.

Страшный суд — Ад — Рай.

Ад и Рай — это одно и то же; мученики — в Аду, а мучители — в Раю.

Город вокруг завода Б<оевых> О<травляющих> В<еществ>. Выхлопы (светящиеся шары, катящиеся по ночным улицам). Гарь, вонь. Цветная зелень. Плотоядные коровы.

Люди утратили жалость, стыд, совесть, честь.

Ночные подростки — вурдалаки. Директор завода — владыка города.

Бьют тревогу приезжие: командировочный, журналист, родственник и т. д.

Комиссия. Утверждает, что вреда от завода НЕТ! На самом деле нет. Не в заводе дело. А в чем?

Злобные и жалкие ветераны.

Жестокие и злобные афганцы.

В магазинах: маринованный спрут и кактусовый джем.

Эйзенштейн сказал: «Я не друг чел<овечест>ва, я враг его врагов»[54].

Завод дает валюту: больше нигде такой продукции не производят (оч<ень> вредно).

Люди живут по принципу: хочу — не хочу. И никакой морали.

6.10.89

Б. (с Адкой) прибыли в Мск для переговоров и обсуждений.

«Ночь страха». Вечером приносят повестку: «Явиться туда-то, имея с собой не более 20 кг». Паника по городу. Звонят депутатам. Шум машин внизу.

Конец: приносят повестку: «Приказ отменяется». Немая сцена. Начинает звонить телефон. Долго звонит, никто не берет трубку. Потом еврей кричит: «Я же говорил, что это невозможно! Я же говорил!..» Занавес.

Еврей: «Жиды города Москвы…»

Супр<ужеская> пара, он 58 лет.

Старший сын 30 лет — испуган.

Мл<адший> сын 20 лет — всех видал в гробу.

«Сон разума рождает чудовищ»[55] — эпиграф.

Сосед-милиционер: «Кому положено, тот и приказывает. Наше дело — охранять порядок».

Сосед (не получивший повестки): «Каждому — свое». Приглядывается к мебели (к TV-PANASONIC) — но это надо тонко, полунамеками. Главное чувство — облегчения, а не [1 слово нрзб].

Опытный: «Надо надевать теплое и грязное. Отнимут урки…»

Пришло время отвечать за статьи, за интервью, за речи.

«Товарищ, знай, пройдет она, пора неудержимой гласности…»[56]

Комитет СА (Социальной ассенизации)

или Сов<етской> Армии?

или штурм<овых> отрядов?

Звонок в КГБ: «Держим под контролем». Звонит стукач.

Аналитик пытается разобраться, по которому <принципу> рассылают повестки: «Ну, евреи — понятно…»

7.10.89

Трепались.

Смотрели видео — про титьки.

Вечером с Адкой смотрим всякое до 4.00 утра.

8.10.89

Адка и Б. уезжают.

Примерно в сентябре БН составил и написал предисловие к сборнику молодых советских фантастов, который должен был выйти в Болгарии. Перечисляя этапы развития фантастики в СССР, БН останавливается на периоде 70-х годов.

<…>

Фантастика была объявлена литературой «нон грата». По редакциям пошла гулять ядовитая формулировочка: «Всякая фантастика это либо полное дерьмо, либо антисоветчина». Сделалось душно и сумрачно. Новая редакция «Молодой гвардии» взяла курс на «фантастическую» фантастику, далекую от реальных проблем настоящего и будущего, далекую от задач человековедения вообще. Выпуск фантастики в стране, и без того не слишком-то обильный, резко упал. Лишь два-три тонких журнала продолжали теперь публиковать фантастику более или менее регулярно. Читатель вопиял о книгах, но книг выходило все меньше, и негде стало преклонить голову молодому талантливому писателю-фантасту. Фантастика не перестала привлекать к себе новые силы, — отнюдь нет! Просто катастрофически сузилась издательская база и неизмеримо выросла редакторская настороженность ко всему, что выходит за рамки привычно-серого, утвержденного свыше и многократно апробированного…

Об этих сумеречных днях нашей культуры вообще и фантастики в частности будет, я полагаю, написано еще не раз. Мне же сейчас важно подчеркнуть два обстоятельства. Во-первых, этот маленький экскурс в историю лишний раз доказывает существование теснейшей связи между фантастикой и всей прочей культурой: фантастика не есть нечто изолированное, фантастика — плоть от плоти всей культуры вообще. А во-вторых, мне хотелось подчеркнуть, что поколение 70-х вступило в свою творческую жизнь в крайне неблагоприятных условиях…

Несмотря ни на что, они продолжали возникать повсеместно, то там, то здесь по всей обширной территории нашей страны. В Таллине — Михаил Веллер. В Одессе — Борис Штерн. В Перми — Владимир Пирожников. В Новосибирске — Геннадий Прашкевич. В Волгограде — супруги Лукины… В Москве возникла целая школа — Бабенко, Геворкян, Покровский, Руденко… И целая школа возникла в Ленинграде…

Я горжусь этими ребятами. Они писали несмотря ни на что, писали, стиснув зубы, писали в стол, писали без всякой надежды на публикацию, писали просто потому, что не могли не писать, писали, отстаивая свое право видеть мир по-своему, — по-своему думать и рассказывать о нем.

Им было очень трудно. Издатель не желал иметь с ними никакого дела, а читатель ничего о них не знал и знать не мог. Им было мучительно трудно, — так трудно бывает человеку, который лишен возможности отдать людям плоды своего выстраданного, изнурительного, любимого труда.

Честь вам и хвала, поколение 70-х! Вы не сдались, выстояли, не польстились на легкий хлеб, не дали себя купить, не превратились в халтурщиков, не сделались угодниками, не разменяли себя по мелочам. Поколение 70-х, я горжусь вами!

Вы взяли на вооружение все, без исключения, художественные приемы и методы ваших отцов и старших братьев по фантастике. Вы можете и умеете все — и социальную фантастику, и философскую, и фэнтези, и фантастику юмористическую, и сатирическую, и историческую, вы овладели даже остраненной прозой, которая была редкостью в 60-х. Вот только собственно НАУЧНУЮ фантастику вы почти не пишете. Видимо, время ее вышло, и она перестала быть интересна и вам, и читателю…

Надо признаться, вам и сейчас приходится нелегко. Конечно, возможностей напечататься поприбавилось, и кое-кто из вас уже выпустил отдельный сборник, а кое-кто даже сделался членом Союза писателей. Но до нормального, или, как говорят космонавты, ШТАТНОГО состояния издательских дел еще далеко. И пока вам приходится только мечтать о том золотом для любого честного писателя времени, когда писать трудно, как и раньше, а печататься легко, как никогда…

К сожалению, тесные рамки этого тома не позволяют мне познакомить болгарского читателя с поколением 70-х во всех его, поколения, ипостасях и измерениях. По согласованию с издательством я отобрал для первого знакомства одних только ЛЕНИНГРАДСКИХ МОЛОДЫХ писателей, причем не всех, разумеется, и лишь самых, на мой взгляд, характерных. При этом я с огромным сожалением был вынужден оставить за пределами сборника прекрасных мастеров ленинградской прозы, которые сами себя фантастами не считают, но на протяжении 70-х не раз обращались к фантастике и с неизменным успехом — я имею в виду, например, Вадима Шефнера, Нину Катерли, Александра Житинского, Валерия Попова…

Кроме того, я лишен возможности представить читателю «крупногабаритные» произведения избранных авторов — место нашлось только для рассказов да маленьких повестей.

В остальном же, я надеюсь, предлагаемый сборник даст болгарскому читателю достаточно ясное представление о литературном явлении под общим названием: «молодая ленинградская фантастика, поколение 70-х».

<…>

18 октября БНу пишут из болгарского издательства «Христо Г. Данов», заинтересовавшегося составленным им сборником.

Уважаемый Борис Натанович!

Во-первых, просим извинения за то, что не написали Вам сразу после получения рукописи сборника «Мы, поколение семидесятых» — просто хотели сначала ознакомиться с содержанием предложенного составительства и тогда уже поделиться впечатлениями. И вот мы готовы к этому — впечатление прекрасное, думаем, что получится сильный, представительный сборник работ ленинградских фантастов. Жаль только, что объем слишком большой, значительно превышает наш первоначальный замысел. Конечно, хорошо было бы, если бы у нас была возможность издать его в таком виде, но, к сожалению, нет такой возможности.

Вот почему мы предлагаем сделать некоторые сокращения, за что просим Вашего согласия.

<…>

Еще, Борис Натанович, хотелось бы изменить название сборника. Нет ли у Вас другого предложения?

<…>

Восьмого ноября БН отвечает болгарам.

Уважаемые товарищи!

Я очень рад, что творчество «четвертого поколения» ленинградских фантастов пришлось вам по душе.

С другой стороны, ваше намерение значительно сократить сборник огорчает меня чрезвычайно: нарушается стройная и представительная система, над которой мне пришлось основательно поломать голову.

<…>

Что касается общего названия сборника, то я готов оставить его на усмотрение редакции. Можно было бы назвать его, скажем, «Солнце по утрам», или «Некто Бонапарт», или «Аманжол» (что по-казахски значит «Добрый путь!»).

В ноябре Авторы встречаются на киносеминаре в Репино. Примерно к тому времени относятся и записи по состоянию дел с экранизацией их книг.

Обсудить насчет контракта с «Гундзося»[57].

Когда появляется последний гонец — громила в блестящем плаще до полу, — герой кричит нервно: «В чем дело? Ведь время еще, кажется, не истекло!..»

— А вы что думали? Даром вам все это пройдет? Это у нас-то в стране — даром? Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела…

10–19.11.89

Репино, киносеминар.

[на отдельном листке]

КИНОДЕЛА

СОСТОЯНИЕ НА 20.11.89

ХВВ — б<ез>/д<оговора>: ЕРМАШ; ГУРЬЯНОВ

УНС — д<оговор>: СЦЕНАРИЙ, АВАНС, СВЕРДЛОВСКАЯ К/С

ВНМ — б/д: АЛЕКСАНДРОВ (МОЛДАВИЯ)

ОО — п<родано право на>/э<кранизацию>: КИНОЦЕНТР (деньги получены)

ПНО — п/э: Ю. КАРА

ЖВМ — д: СЦЕНАРИЙ, КИНОЦЕНТР (б/денег)

ВГВ — п/э: КИНОЦЕНТР (деньги получены)

ОЗ — п/э: Е. МАРКОВСКИЙ (деньги получены)

5ЛЭ — д: ЛАТЕРНА (деньги получены)

ТУЧА — д: ЛАТЕРНА (?) [рукописно: «получ.?»]

[рукописно стрелка идет от ВНМ и дописано:]

ВНМ — п/э: Молдавск. Видеоцентр

В сентябре 1989 года в поселке Коблево (Николаевская область, Украина) состоялся конвент любителей фантастики социалистических стран «Соцкон-89». В его работе принял участие и АН. Об итогах «Соцкона-89» он рассказывал Константину Тихомирову, корреспонденту газеты «Тюменский комсомолец» (номер от 28 ноября).

— Аркадий Натанович, известно, что последнее время вы, мягко говоря, «не любите» ездить на различные читательские встречи, форумы и прочие мероприятия. Но вот от приглашения на «Соцкон» вы не отказались…

— Я поехал туда потому, что «Соцкон» — это вековая моя мечта. Я всегда мечтал, чтобы в Советском Союзе прошла интернациональная встреча любителей фантастики. Это осуществилось, и я очень рад.

— Насколько я понимаю, «Соцкон» был организован комсомолом. Отразилось ли это как-нибудь на самой встрече?

— Мы должны быть очень благодарны Николаевскому обкому ВЛКСМ. Ведь такой наплыв гостей — настоящее стихийное бедствие, и оно в других условиях наверняка дезорганизовало бы работу любого объединения. Однако представители клубов любителей фантастики проявили, что называется, высокую сознательность, а самое главное — верность своему делу. И посему — комсомольцы и любители прекрасно сработались, «Соцкон» состоялся и был весьма и весьма интересен.

— Была ли программа?

— Можно считать, что существовала какая-то программа. Но она была в черновике… Я все-таки полагаю, что самым главным в процедуре была именно встреча иноземных любителей фантастики…

Я и мои друзья хотели бы передать слова благодарности руководителям и организаторам этой встречи — М. Якубовскому и Л. Курицу.

Они проделали сверхчеловеческую работу. Достаточно сказать, что им удалось доставить целый контейнер ценных книг в пользование представителям клубного движения, а также — организовать справедливое их распределение…

— Ну и вы довольны?

— Я очень доволен. Я давно не был так доволен. Никогда даже не был так доволен.

<…>

Один из ответов АНа, прозвучавших в его выступлении на «Соцконе-89», был опубликован в «Книжном обозрении» спустя семь лет.

<…>

В восьмидесятые годы вами написаны всего три новых произведения: «Волны гасят ветер», «Хромая судьба» и «Отягощенные злом». Не считаете ли вы, что этого мало? В то же время появляется много ваших киносценариев по старым произведениям. Почему?

Так, вопрос тяжелый опять. Во-первых, я категорически не согласен с тем, что три повести за пять-шесть лет — это мало. Во-вторых, киносценарии. Киносценарии мы пишем только в том случае, когда нам их заказывают. Это, как говорится, верные деньги. А поскольку, так сказать, «дом наш набит людьми, он горит, наши детки одни…»[58], кормить их надо, потому мы от таких заказов не отказываемся. Особенно тогда, когда они в какой-то степени соответствуют нашим намерениям. Вот так мы написали «Пять ложек эликсира», «Тучу». Это были вещи, которые… Ну, мы буквально напросились на то, чтобы нам их заказали. Мы работали над ними с удовольствием.

Конечно, я понимаю, что автор этой записки интересуется, не мешают ли занятия кинематографом работе в прозе. Нет, не мешают, а может, даже и помогают в каком-то смысле — не дают бездельничать, пока мы, так сказать, пребываем в растерянности, не зная, что писать, как писать и о чем писать, что сейчас самое главное. Писать не о главном ужасно не хочется. Фантастика всегда должна писаться о главном — социальная фантастика, я имею в виду, социально-философская. А главное — это либо вечное, как у Достоевского, Толстого, Чехова, либо то, что будоражит вот сию минуту всех людей. Но если с тем, что будоражит, еще разобраться можно, то с кем, кого и как будоражит, — это нужно смотреть, нужно приглядываться два, три, четыре года. <…>

Первого декабря в газете «Труд» публикуется интервью БНа корреспонденту Е. Дружининой.

<…>

— Интересна ваша точка зрения на НЛО, пятое измерение, ясновидение, параллельные миры и так далее. Вы верите в эти феномены?

— Это вопросы не веры, а знания. Считаю ли я, что НЛО — это корабли внеземных цивилизаций? Нет, не считаю. Мне не кажутся убедительными все те доказательства, что предъявляются с экранов телевизоров или в прессе. Скорее всего, НЛО — это природные аномалии типа шаровых молний, хотя контакты с инопланетянами были бы, конечно, значительно интереснее. Но лично мне с ними встречаться не приходилось, точно так же, как и соприкасаться с пятым измерением, полтергейстом и прочим. Однако в романы мы эти явления включаем, если это помогает нам выразить мысль, которая нас действительно занимает.

Я, с другой стороны, глубоко убежден: если человек что-то придумал — значит, это где-то существует. Но вопрос в том, возможно ли обнаружить такие «придумки». Если невозможно, значит, их как бы нет.

— Вопрос о существовании высшего космического разума, наверное, тоже отметете?

— Меня интересует человеческий разум. О существовании высшего космического разума я ничего не знаю. По-моему, это набор слов. <…>

В декабре АБС встречаются уже для настоящей работы — пишут пьесу ЖГП.

— Теперь я понимаю, почему меня не приняли на физфак! Русофобы узнали, что у меня бабушка — русская.

Русофил получает повестку последним. Поэтому все всё время говорят: «Ну, тебя-то не потянут!..»

Когда неприязнь к целому народу обосновывают свойствами отдельных представителей этого народа, то это и есть «фобия».

А когда — приязнь, то это «филия».

«Евр<ейский> народ — враг русского, ибо были Каганович, Ягода и Презент» — это фобия.

«Евр<ейский> народ — велик и могуч, ибо были Эйнштейн и Мандельштам» — это филия.

Фобия отвратительна, ибо есть ненависть.

Филия отвратительна, ЕСЛИ сочетается с фобией к другим народам. А так почему-то и происходит.

7.12.89

Б. приехал в Мск писать ЖГП

Действующие лица:

Кирсанов Станислав Александрович, 58 лет, профессор, современный русский барин, потомственный интеллигент.

Его жена Зоя Сергеевна, 53 года, домохозяйка, филолог по образованию.

Их дети:

Александр, 30 лет, социолог, безвольное беспомощное существо, был дважды женат, от каждой по ребенку, жены разбежались, оставили его с детьми.

Сергей, 22 лет, в ин<ститу>т не поступил, прошел армию, никаких идеалов и никаких принципов, презрение к миру и окружающим.

Александр живет с детьми этажом выше, Зоя Сергеевна постоянно бегает для ухода за детьми.

Петр [ошибочно, нужно «Сергей»] живет с родителями, когда бывает дома.

Друг Кирсанова: Базарин Олег Кузьмич, 58 лет, завРОНО. Теоретик русофилии.

Сосед-еврей: Пинский Александр Рувимович, 55 лет, аналог Мирера, дети за границей, сам не желает уезжать. Сергей его любит, зовет «дядя Шура Пинский». «Эти русофобы узнали, что у меня бабушка русская».

Мулат, дружок Сергея по кооперативу (производят игрушечных лошадок к Новому году). Отец — замбиец, племя ГА. Мать — вепска. Артур Петрович Петров, 22 года.

Работяга — эпизодич<еская> фигура, тоже повестка. Явился к Кирсанову узнать, что это означает.

Странный человек (посыльный).

1-е: Кирсанов, Зоя, Базарин смотрят TV. Гаснет свет.

2-е: Кирсанову приносят повестку.

3-е: Приходит Пинский с повесткой. Спор о нац<иональном> вопросе.

4-е: Приходят Сергей с Артуром, Пинский уходит.

5-е: Приходит Александр с повесткой.

6-е: Кирсанов звонит знакомому депутату и узнает, что тот тоже получил повестку. Свет гаснет в доме напротив.

7-е: Базарин получает повестку. Монолог Базарина.

8-е: Приходит Пинский с гигантским рюкзаком и всех поучает, что надо брать теплые вещи и не брать чепухи.

9-е: Все уходят укладываться, Базарин остается один и звонит в ГБ. Ему отвечают, что ситуация находится под контролем.

10-е: Появляется работяга узнать у интеллигентных соседей, что за слово такое «мзд… бзд…».

№: Приходит посыльный, раздает повестки с отменой. (— В чем дело? Время еще, кажется, не истекло!!!)

Звонки телефона.

№ + 1: Базарин истерически кричит: «Я же говорил, что это невозможно! Я же вам все время говорил, что это невозможно!»

У Базарина жена находится в турпоездке в Египте.

Жид — Пинский

Богач — Кирсанов

Тунеядец — Базарин

Распутник — Александр

Мздоимец — водопроводчик (приходит, чтобы выяснить, что такое «мздоимец»)

Свет гаснет, кто-то подходит к окну: «У нас одних свет погас… а, нет, напротив тоже… а там? Тоже погас… Слушайте, во всем квартале свет выключили…»

Радио включают: там стучит метроном…

Повестки получают только те, кто внутренне готов им подчиниться.

«Пытают только тех, кто согласен, чтобы его пытали…»

Когда Базарин рвет на себе волосы: «За что? Ну, евреи — понятно», Сергей: «Потому что вы рабы, вы поползете на брюхе… вот мы с Артуром никогда не пошли бы, повестками этими подтерлись бы, потому нам повесток и нет… И мать вот плевала, потому что никуда от отца и от сопляков Сашеньки не уйдет…»

Сергей и Артур основательно вдеты и переговариваются анекдотами:

«А глаза добрые-добрые!..» (Смех)

«И плачу, и плачу, и плачу…» —

«Взлэтаеть, но так нэвысоко…» —

8.12.89

Сделали 5 стр.

Вечером сделали 2 стр. 7

9.12.89

Сделали 3 стр. 10

Вечером сделали 3 стр. 13

10.12.89

Сделали 5 стр. 18

Вечером сделали 2 стр. 20

Пинский. — Мы ждали конца, но мы не думали, что он будет такой мерзкий, такой оскорбительный, такой плевок всем в лицо.

Базарин — взрывается: «Каяться надо! Вы не одни в стране, большинству это не надо!..»

11.12.89

Сделали 5 стр. 25

Вечером сделали 1 стр. 26

12.12.89

Б. уезжает (весь в соплях).

В последнем номере журнала «Огонек» публикуется обширное интервью АБС, взятое Аллой Боссарт.

<…>

Б. С. — …Переломом для нас стала повесть «Трудно быть богом». Она задумана давно, в спокойные для нас времена, как повесть о том, как высокоразвитое общество пытается вмешаться в историю низкоразвитого. Мы хотели решить для себя этический вопрос: можно это, нельзя? Вредно или полезно для изменяемого общества и так далее. Но в 1963 году, как вы помните, произошла историческая встреча Никиты Сергеевича с художниками в Манеже. И это событие потрясло нас. Шок. Достаточно было прочитать газеты, чтобы понять — а мы были лояльными ребятами, — что во главе нашего государства стоят люди, называющие себя коммунистами, и на виду у всего мира топчут искусство, культуру, интеллигенцию и лгут беззастенчивым образом. Этот шок перевернул наши представления о коммунизме, как к нему идти и почему он так далек. Мы не там искали врагов! Начиная с «Трудно быть богом» мы всеми силами, где только можем, боремся против лжи пропаганды. И защищаем интеллигенцию. Мы объявили ее для себя привилегированным классом, единственным спасителем нации, единственным гарантом будущего — идеализировали, конечно. И «Трудно быть богом» возникла как повесть, воспевающая интеллигенцию.

— Критик Ирина Васюченко высказалась в «Знамени»: «А неподражаемый Румата? Фанфарон, вечно переоценивающий свои силы, ставящий под удар не только себя… Посланец победоносного разума не сумел остаться человеком… Он активно действует, за ним — сила, а мир Стругацких устроен так, что только сила делает героя значительным».

Б. С. — Черт побери, неужели не видно, что Румата — несчастный человек, который всю жизнь действовал против своих естественных желаний! Это была первая, если можно так выразиться, диссидентская наша повесть. Наиболее отвратительным в мире, открывшемся перед нашими глазами, была ложь. Все можно понять: перегибы, несправедливости, даже казни; то, что у власти стоят люди недостойные и ведут они нас черт знает куда, — все можно понять и исправить можно, но при одном условии: скажите людям правду, хватит врать. В США, даже в наихудшие моменты их истории, газеты не стеснялись писать: «Гангстеры, подкупленные таким-то банкиром, поймали такого-то профсоюзного деятеля и сожгли его заживо». А у нас сжигали цвет нации под песню «живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей!». Специфика советской истории в том и заключается, что возникла ситуация, когда а) при ликвидации свободы печати б) была создана мощная, разветвленная тайная полиция. Этих двух условий достаточно, чтобы можно было делать с любой страной все, что угодно. Поэтому судьба нашей страны оказалась такой ужасной. В 63-м году мы начали это понимать, а в 68-м году, после Чехословакии, уже все было ясно: есть определенные силы, силы, а не люди, и эти силы двигают страну в каком-то страшном направлении. Это было крайне болезненное прозрение. Многие из наших друзей пришли в партию с абсолютно чистыми душами, в конце 50-х, на волне антисталинской кампании — в партию, в партию…

<…>

— …Вот в ваших произведениях действуют всякие Наставники, Странники, Демиург… Значит, у вас есть все-таки некие представления о высших силах?

А. С. — Это не у нас. Это у вас.

— Почему вы обратились к образу Христа? И вообще столь неожиданные библейские реминисценции в «Отягощенных злом», или «ОЗ», последней вашей повести, что вызвала такую ярость критики, — откуда этот новый интерес?

Борис Стругацкий: — Это не новый интерес. Нас вот обвиняют в пропаганде культа силы или, как вариант, культа разума, в якобы преимуществах хомо сапиенс перед всем остальным мирозданием. Я, к сожалению, не знаю латыни — вот как сказать «человек совестливый»? Мы прежде всего на стороне человека совестливого. В этом смысле Христос для меня — трогательнейшая историческая фигура. Искупивший своей жизнью грехи человечества — такая фигура поражает воображение. Кстати, мало кто понял, что «ОЗ» — это история о трех Христах.

— Равви, лицейский наставник Г. А. Носов, а третий?

Б. С. — Демиург! Творец материи, отягощенной злом. Демиург — это Христос через две тысячи лет. Второе пришествие. Он вернулся на нашу Землю, изуродованный, страшный, постаревший, растерявший милосердие свое, потому что за эти двадцать веков побывал на десятках миров, где пытался уничтожить зло. Вот его трагедия: что Бог ни делает, как ни выкамаривает — все, что он творит, отягощено злом. Две тысячи лет назад, Иисусом Христом, — он хотел помочь людям проповедями о милосердии. Кончилось все это печально. И вот он снова ищет путь исправить содеянное. Он ищет людей, которые бы помогли ему в этом, а к нему идут все какие-то ублюдки с предложениями Страшного суда, национально-патриотической революции, око за око… И он смотрит на них с тоской и говорит: это все хирурги, а нужен терапевт…

— И в ваших представлениях действительно присутствует идея такого Демиурга? Вы не придумали его специально для книги?

Б. С. — Не знаю, правда ли, что когда Лапласа спросил Наполеон, где же в его модели Вселенной Бог, — ученый якобы ответил: в этой гипотезе я не испытывал потребности. Вот и я не испытываю потребности в этой гипотезе. Я буду готов признать его существование только тогда, когда не найду других способов объяснить некую совокупность идей и явлений. Логика владеет мной.

<…>

— Эпизод с Иудой меня вообще поразил, потому что я нашла в нем подтверждение тем педагогическим идеям, с которыми ношусь давно: о том, что высокий Учитель, настоящий мудрец, делает всегда так, что ученик прав. Вину берет на себя. Он сам создает ситуацию, от которой ученик уйти не может.

Б. С. — Это мысль тоже стоящая. Но у нас проще: Иуда, вообще говоря, выдумка. Не было никакого Иуды. Не было предательства. Все было горше и трагичней. Нам нравится гипотеза, что Христос сам руководит логикой событий. Ему нужно пробиться со своей истиной к народу. Его не слушали, не до него было. Единственная трибуна, с которой он надеялся говорить со всеми, был крест. И он посылает Иуду… Но и как вы — тоже трактовать можно и даже интересно.

Я решусь совсем немного развить свою трактовку.

Иуда нарисован несчастным, слабоумным изгоем, «дрисливым гусенком», прыщавым, вечно голодным гнуснецом, битым и гонимым с раннего детства. «Равви», Учитель, был первым, кто заговорил с ним ласково, хотя скудный мозг отрока Иуды не улавливал смысла слов Равви. Прочие ученики, а числом их было, как мы помним, двенадцать, травили, и били младшего, и глумились над ним по-прежнему. Но Учитель был неизменно ласков, он был защита, и любовь подростка Иуды, все его существо были отданы Равви без остатка. И однажды Учитель призвал Иуду и велел пойти и сделать нечто. Учитель сказал, что ему дадут денег, а он за это приведет стражников. Слабоумный Иуда много раз повторил урок и запомнил. И Учитель похвалил его. А когда Иуда привел стражников — Равви поцеловал верного ученика своего, слабоумного Иуду.

Христос положился на самого ничтожного из учеников. На самого ничтожного и потому самого благодарного. Только такой мог выполнить такую волю Учителя.

Причиной многих бед было и будет аутсайдерство.

Причиной худших бед была, есть и будет система аутсайдерства, разработанная во всяком тоталитарном государстве. «Дедовщина» в армии — лишь частный аспект «дедовщины» в стране, «дедовщины», основанной на моральности силы.

Такова трагедия «флоры». Зеленый плевок общества, дети-«отказчики» в буквальном смысле уходят в природу: иные ценности, иные наслаждения, иная цивилизация. Настала эпоха, когда, по прогнозу моих собеседников, завершилась перестройка (два поколения, «сорок лет спустя»), настало благоденствие. Каким же предлагают нам человека эпохи благоденствия? Что делает общество с новой цивилизацией аутсайдеров? Общество, вооруженное своей правотой, моралью своей силы, идет на «флору» крестовым походом. Значит, что же? Никакая экономика, никакие производительные силы не изменят природы человека, его неистребимой ксенофобии, и вражда к чуждому, вражда к иному будет вечным проклятием тяготеть над нами даже тогда, когда исчезнут границы и потекут молочные реки? Неужто вовеки веков предстоит нам бояться и истреблять ЖУКА в МУРАВЕЙНИКЕ?

Борис Стругацкий: — Распространено мнение, что все неприятности, которые мы имеем, — это следствие того, что мы недостаточно хороши. Когда мы все будем нравственными и наше общество построим разумно, нравственно, справедливо, то все будет хорошо. Увы! До тех пор, пока некоторые вещи не выкорчеваны с корнем… Как бы ни было замечательно устроено общество, какие бы прекрасные и воспитанные люди его ни населяли, если в этом обществе возникает тайная полиция — не избежать смерти ни в чем не повинных людей.

— Но тайная полиция будет существовать до тех пор, пока в обществе будут тайны…

Б. С. — Вы правы! И поэтому тайная полиция будет существовать всегда. Я не могу представить себе общество без тайн. Но сама мысль о том, что можно построить такое общество, когда от всего нашего мрачного бытия останется только тайная полиция, — эта мысль оптимистична.

— Но ведь эта «малость» привела в вашем романе «Жук в муравейнике» к тому, что уничтожен зачаток иной природы. Новой жизни, которая могла дать иное направление цивилизации.

Б. С. — У вас получается, что если Сикорски застрелил вестника иной цивилизации — это трагедия. А если бы просто человека?

— Так это еще дурнее!

Б. С. — Почему же вы делаете акцент на могучем потенциале нашего обреченного персонажа, а не собственно на смерти человека? Вы ведете себя прямо как генерал-полковник Родионов. Слышали его выступление? Вместо того чтобы сказать: я военный человек, я получил приказ, и я его выполнил, и очень сожалею о том, что произошла такая беда… — вместо этого он начал с того, что в Тбилиси разгорелся антисоветский политический шабаш. И из этого как бы следует: тот факт, что людей убивали, оправдан. Шабаш — значит, нужно давить. Если гуляние — вот тогда нехорошо. И во всем эта замечательная логика: кричат на трибуне «Долой КПСС» — стрелять с-сукиного сына; а кричат «Да здравствует озеленение!» — не стрелять. И в голову ведь не приходит, что стрелять нельзя вообще!

— И вы все равно настаиваете на оптимизме? Несчастный Румата, который ничего не смог в этой жизни сделать, покинул поприще; и тайная полиция при коммунизме; и тянутся перед людьми «глухие окольные тропы», так с тех пор и тянутся, потому что не могут люди преодолеть ни себя, ни обстоятельств, а прозревшие погибают… И — никакой перспективы? И это оптимизм?

Б. С. — Оптимист не тот, кто считает, что завтра будет лучше, чем сегодня. В «Улитке на склоне» есть одна идея, которая для нас очень дорога. До того мы много писали о будущем. Пытались изобразить будущее страшное, в котором жить невозможно, от которого мы бежали; и будущее желанное, светлое, «коммунистическое», в котором нам хотелось бы жить. И вот только в 65-м году нам пришла в голову мысль, с которой сейчас мы уже сжились. Будущее не бывает ни хорошим, ни плохим. Оно никогда не бывает таким, каким мы его ждем. И будущее всегда чуждо. Если бы Пушкин попал в наш мир, он мог бы ему понравиться или не понравиться, но главным свойством этого мира он счел бы его чуждость. Абсолютную далекость. Огромное количество точек несоприкосновения. Понятия, которые в его жизни были чем-то ценным и важным, превратились в ничто. И наоборот. Вот что самое главное. «Лес» — это будущее. А «Управление» — настоящее. Такова расстановка символов. Кандид, человек настоящего, не способен сколько-нибудь разумно определять, что хорошо и что плохо. Нет никакого критерия для разумного определения нравственных норм. Всем сердцем своим он на стороне прогресса, как каждый интеллигентный человек. Но в том мире прогресс выступает в такой форме, когда ничего, кроме отвращения, вызвать не может. Мы говорим: человечество отягощено огромным количеством пороков и язв, зла. Но оно просуществовало сто тысяч лет и доказало, что оно жизнеспособно. Через мор, глад, гибель культуры — через все проходило человечество. И я не говорю, что будет хорошо. Я говорю — БУДЕТ. БУДУЩЕЕ СУЩЕСТВУЕТ. Вот это и есть оптимизм конца XX века.

<…>

В этом году помимо огульно негативных критических статей было немало и серьезных литературоведческих публикаций. Опубликованная в саратовском культурологическом сборнике статья Романа Арбитмана рассматривала книгу в произведениях Стругацких как символ культуры.

<…>

… в обществе коммунистического будущего, описанном Стругацкими, авторитет Книги необычайно высок. Вряд ли нас удивит, что молодые планетологи из повести «Стажеры» любят Грэма Грина и Строгова, в настоящий момент читают в подлиннике «Опыты» Монтеня, что герои «Жука в муравейнике», не имеющие понятия, что такое канцелярская «папка для бумаг», прекрасно разбираются в литературе, — это проявляется не только в памятниках, которые они ставят выдающимся писателям: художественные произведения и далекой древности, и XX века органично входят в их обиход. Вводя в речь героев цитаты, реминисценции известных произведений, авторы ненавязчиво подчеркивают, что все лучшее, созданное писателями, учеными, осталось хлебом насущным и для поколения иного века. В обществе, созданном фантазией, чаяниями Стругацких, одна из самых почетных профессий — учитель, педагог. Увлечь юношу книгой, помочь ему определить свое место в связующей поколения людей цепи — эту благородную задачу берут на себя учителя из повести «Возвращение». Причем главный прием педагогов — полное доверие к ученику, а основной прием убеждения — умный спор, деликатный совет. Литература не навязывается: молодые люди сами находят в библиотеках книги по душе, и предмет особой гордости воспитанников Анъюдинского интерната в повести — найти в библиотеке интересную старую книгу, актуализовать ее, поведать о ней товарищам. Может быть, это покажется простым и даже наивным, но даже в этой простоте, декларируемой писателями в своей утопии «Возвращение», есть ощутимый элемент внутренней полемики с теми, кто старался (старается) превратить книгу в фетиш, лишить читателя свободы выбора, кто видит угрозу в том, что молодежь читает (смотрит, слушает) «не то», что надо. Герой уже упомянутой выше повести «Стажеры», инженер Иван Жилин не пугается и не смущается, когда его подопечный, Юра Бородин, предпочитает классическому произведению (в данном случае это древнеяпонская «Повесть о Гэндзи») приключенческое: «Издавна так повелось, — рассуждает он, — и навсегда, наверное, останется, что каждый нормальный юноша до определенного возраста будет предпочитать драму погони, поиска, беззаветного самоистребления драме человеческой души, тончайшим переживаниям, сложнее, увлекательнее и трагичнее которых нет ничего в мире… О, конечно, он подтвердит, что Лев Толстой велик как памятник человеческой душе, что Голсуорси монументален и замечателен как социолог, а Дмитрий Строгов не знает себе равных в исследовании внутреннего мира нового человека. Но все это будут слова, пришедшие извне. Настанет, конечно, время, когда он будет потрясен, увидев князя Андрея живого среди живых, когда он задохнется от ужаса и жалости, поняв до конца Сомса, когда он ощутит великую гордость, разглядев ослепительное солнце, что горит в невообразимо сложной душе строговского Токмакова… Но это случится позже, после того как он накопит опыт собственных душевных движений».

По мнению авторов, книги должны войти в плоть и кровь поколений будущего, стать их неотъемлемой частью. Когда в повести «Попытка к бегству» Саул Репнин (человек XX века) объясняет людям будущего свое незнание реалий жизни века XXI тем, что он-де историк, «книжный червь», весь в книгах о прошлом, то герои ему не слишком-то верят, они скорее готовы допустить, что Саул — инопланетянин: для них самих, людей самых разных профессий, общение с книгами совершенно естественно, и они не понимают, как можно противопоставить Книги — и знание реальной жизни.

Остановимся поподробнее на этом уничижительном выражении «книжный червь». Если говорить откровенно, то сейчас, в 80-е годы, у нас, «самой читающей в мире стране», авторитет Книги вовсе не так высок, как мы это привыкли прокламировать. Причин тому много. Одна из них — десятилетия застоя в экономике и культуре, что отразилось впрямую в книгах — полуправдой, недосказанностью, а то и прямой фальшью, что не могло не породить скепсиса по отношению к печатной продукции вообще. Недаром в повести «Улитка на склоне», опубликованной во второй половине 60-х, мы уже находим горькие пассажи о книгах, которые «вселяют неверие и упадок духа, и не потому, что они мрачны или жестоки, или предлагают оставить надежду, а потому что лгут. Иногда лгут лучезарно, с бодрыми песнями и лихим посвистом, иногда плаксиво, стеная и оправдываясь, но — лгут. Почему-то такие книги никогда не сжигают и никогда не изымают из библиотеки… — разве что случайно, не разобравшись или поверив…».

С другой стороны, обыденное сознание стало привычно отделять мир Книги от мира Реальности — вне зависимости, что это были за книги; «книжные» ценности стали едва ли не синонимом мнимых ценностей. Затрудненный доступ, вследствие низких тиражей, к настоящей литературе (уж не говоря о том, какие произведения тогда и вовсе не попадали в печать), обветшавшие от частого употребления всуе лозунги типа «Книга — наш друг», «Книга — лучший подарок», засилье конъюнктурной серости на прилавках книжных магазинов и на стендах библиотек, донельзя заформализованная деятельность общества книголюбов — это и многое другое, в общем, работало не на авторитет Книги. К этому вольно или невольно приложили руку те деятели нашей словесности, которые неоднократно проводили мысль о том, что «книжная» культура — это еще далеко не все, что читающий может быть и некультурным, что земледелец, не читающий книг, куда интеллигентней «чересчур» ученого гуманитария. Рациональное зерно, которое, несомненно, есть в подобных высказываниях, исчезало при гипертрофированных претензиях к «книжникам», здравая мысль превращалась в свою противоположность. По ходу подобных рассуждений Homo Legens — «человек читающий» — оказывался в ряду не то с евангельскими начетчиками, «книжниками и фарисеями», не то с гетевским схоластом Вагнером. Традиционное уважение к любителям Книги подернулось ощутимой насмешливостью, слово «книгочей» неожиданно стало приобретать чуть ли не иронический оттенок…

Стругацкие одними из первых заметили этот перекос. И в своих произведениях поставили Книгу — в лучшем смысле этого слова — в один ряд с людьми, сделав ее героем повестей. Не случайно Перец, главный герой «Улитки на склоне», оказавшись, словно загнанный зверь, в библиотеке, доверяет именно книгам свои затаенные мысли о том, что же такое прогресс (не так давно мысли эти казались и вправду фантастическими): «…можно понимать прогресс как превращение всех людей в добрых и честных, и тогда мы доживем когда-нибудь до того времени, когда будут говорить: специалист он, конечно, знающий, но грязный тип, гнать его надо…». Этот разговор с книгами, когда несобственно-прямая речь персонажа незаметно переходит в авторскую, очень важен для понимания основной идеи повести, которая лапидарно может быть выражена строками А. Вознесенского: «Все прогрессы реакционны, если рушится человек…» Одновременно с этим указанный эпизод высвечивает еще одну тему, центральную для произведений Стругацких и потому тесно связанную с темой Книги, — «интеллигент и общество». В повести «Трудно быть богом», где нарисована выразительная картина феодального ада, звание «книгочея» оплачивается самой дорогой ценой — кровью. В описаниях жизни Арканара присутствуют гротеск, сгущение, экстремализация ситуации — впрочем, не в такой уж большой степени. Быть интеллигентом в Арканаре — значит быть отверженным, подвергаться ежедневно смертельным опасностям. «От грамоты, от грамоты все идет, братья…», «Я бы сделал что? Я бы прямо спрашивал: грамотный? На кол тебя! Стишки пишешь? На кол! Таблицы знаешь? На кол, слишком много знаешь», — «философствуют» лавочники в Арканарском королевстве. В небольших, но запоминающихся эпизодах по страницам повести проходят книгочеи — самые разные, ибо Стругацкие далеки и от идеализации, от схематического «гений и толпа». Вот писатель Киун, готовый пожертвовать жизнью, но сохранить свою книгу. Вот высокоученый медик Будах, отказавшийся готовить яд для заговора, вот поэт Цурэн Правдивый, лишенный «чести и имущества», который «пытался спорить, читал в кабаках теперь уже откровенно разрушительные баллады» и «дважды был смертельно бит патриотическими личностями». А вот сломленный драматург Гур Сочинитель, который «после беседы в кабинете дона Рэбы… сам бросал на Королевской площади свои книги в огонь». Стругацкие изображают вымышленный мир, но фантазия их зиждется отнюдь не на пустом месте: конфликты и трагедии, вспыхивающие в этом мире, — суть отражение реальных конфликтов настоящего или не столь отдаленного прошлого. Герои повести, земляне XXII века, обогащенные многовековым опытом истории своей планеты, попав невольно в свое собственное страшное прошлое, становятся «пророками, предсказывающими назад»: за травлей и уничтожением книжников, ученых, интеллигентов, за нивелировкой, ведущей к царству бессмысленной серости, они прозревают кровавый хаос фашизма — массовые расправы с инакомыслящими, концлагеря и газовые камеры Третьего рейха, костры из книг. И у землянина Максима Каммерера (повесть «Обитаемый остров»), оказывающегося на чужой планете в корпусе «легионеров» и не понимающего сначала, куда он втянут, спадает с глаз пелена после обыска в квартире гонимых «выродков», в котором он как «легионер» принимал участие: «Его вдруг осенило, что он нигде еще не видел такого количества книг, разве что в библиотеке». Он неожиданно для себя, но не просто по ассоциации, вспомнит: «…фашизм. Да. Гитлер. Освенцим. Расовая теория, геноцид. Мировое господство». «Болевые точки» прошлого и настоящего резко совмещаются, воспоминание писателя Феликса Сорокина (повесть «Хромая судьба») о сжигаемой в 1952 году «печатной продукции идеологически вредного содержания» лишает это прошлое всякой идилличности. Взгляд на общество сквозь призму книжных аутодафе и гонений на книжников — это, вне сомнения, «сильнодействующее средство», которое может не всем прийтись по душе. Однако не следует забывать, что, только откровенно назвав вещи своими именами, общество сможет преодолеть все дурное, что накопилось «в генах социума».

<…>

В другой статье, напечатанной в петрозаводском сборнике «Проблемы детской литературы», тот же критик анализирует «Повесть о дружбе и недружбе».

Творчество братьев Стругацких, уже с середины шестидесятых годов ставшее объектом пристального (и далеко не всегда доброжелательного) внимания критиков и литературоведов, продолжает оставаться в фокусе внимания и по сей день. Практически каждое произведение, написанное этими авторами, не прошло мимо исследователей современной НФ-литературы: А. Урбана, Т. Чернышевой, А. Зеркалова и других, в работах которых достаточно полно и глубоко — насколько это было возможно до середины восьмидесятых — проанализирована проблематика книг Стругацких и место каждого произведения в созданной писателями картине фантастического мира. В связи с этим выглядит досадным упущением тот факт, что одна из повестей Стругацких — «Повесть о дружбе и недружбе» (в сборнике «Мир приключений», М., 1980) — все-таки осталась практически не замеченной литературоведами, если не считать беглого упоминания о ней в одном из обзоров В. Гопмана в журнале «Детская литература». Можно предположить, что причина подобного отношения критики к повести объясняется отнюдь не какими-либо идейно-художественными просчетами писателей, а, скорее, определенной традицией, в силу которой сказочно-фантастическая повесть, ориентированная, на первый взгляд, исключительно на детскую аудиторию, могла показаться привыкшим к очевидному, легко поддающемуся вычислению подтексту «сказок» Стругацких литературоведам простой, даже примитивной и уж, во всяком случае, не лежащей в «основном русле» творчества писателей. В повести нет бьющего в глаза сарказма «Сказки о Тройке», нет сатирической остроты повести «Понедельник начинается в субботу» (А. Бритиков, например, вообще склонен однозначно определить эту «сказку для научных работников младшего возраста» только как памфлет). И — с другой стороны — нет здесь легко различимой за приключениями главного героя серьезной социальной проблематики, как в «Обитаемом острове» (характерно, что две последние книги, вышедшие в издательстве «Детская литература» и предназначенные «для среднего и старшего возраста», нашли благодарного читателя, в основном, среди взрослых). Напротив, авторы всем ходом сюжета «Повести…», выбором героем четырнадцатилетнего подростка, даже нехитрым заголовком, выдержанном как будто в духе добросовестного морализирования (друга выручать из беды — хорошо, а оставлять его в беде — дурно), словно нарочно стремились подчеркнуть вполне конкретного адресата «сказки» и отсутствие иных побудительных причин к написанию данного произведения, кроме как желание создать в самом деле незатейливую и поучительную историю для детей. Пожалуй, именно иллюзия простоты помешала исследователям преодолеть шаблоны и подвергнуть повесть обстоятельному разбору, оттолкнуться от рассмотрения не только общей идеи произведения, но и очень важных «частных» аспектов, что помогло бы увидеть в произведении много принципиально важного для творчества писателей, выявить полемический заряд повести, элементы пародии в ней, уяснить ее место в творчестве Стругацких и в современной им научно-фантастической литературе в целом, а также обратить внимание на специфические для писателей художественные приемы.

<…>

Вся «Повесть о дружбе и недружбе» пронизана литературной стихией, и в этой мозаичности литературных реминисценций — один из важных художественных приемов Стругацких. Более всего их произведениям свойственны не случайные, а сознательные реминисценции, рассчитанные на память читателей. В творческой палитре Стругацких этот прием является одним из ведущих, он не только доказывает богатую эрудицию и хорошее знание традиций мировой литературы, но и помогает блестяще разрешить целый ряд художественных задач. Скрытая или открытая цитата, строка из знакомого текста развернется в восприятии читателей в эпизод, расцветит ситуацию яркими красками узнавания.

<…>

Таким образом, даже по тем деталям, на которые было обращено внимание, можно сделать вывод: «Повесть о дружбе и недружбе» представляет собой достаточно сложное произведение, в котором вплетенные в сюжет элементы литературной полемики и пародии заставляют видеть, кроме всего прочего, своеобразную и парадоксальную иллюстрацию авторов-фантастов на литературный процесс, на ряд конкретных задач и проблем современной фантастики. Однако такой подход — лишь один из возможных в рассмотрении этого произведения. Есть и другие: можно было бы, например, поставить в центр исследования трансформацию элементов фольклорной сказки в современной фантастике. Впрочем, подобный анализ уже выходит за рамки данной работы. Или — как сказано в одной из книг самих Стругацких — «это уже совсем другая история».

Иными приемами литературоведения пользуется Сергей Переслегин. Его послесловием сопровождалось первое книжное издание ОЗ.

<…>

Книгу такого уровня сложности можно комментировать бесконечно, создавать целые тома с анализом, описаниями и толкованиями, и эта работа будет осмысленна. Известная «Summa Teologia» во много раз превосходила по объему Библию, хотя всё, что составляло «Сумму», содержалось в Библии. Труд Фомы Аквинского не пропал даром — святому отцу удалось сделать нечто большее, чем даже создать новую философию, — он сформулировал мироощущение эпохи средневековья, и десятки поколений видели Вселенную и Бога глазами Фомы.

<…>

Атеисты настаивают на произвольности и противоречивости толкований Писания, подчеркивая, что они слабо связаны с исходным текстом.

<…>

Парадокс избыточной информации завязывается на математическую логику, теорию вероятностей, второе начало термодинамики, на свойства времени в контексте преобразований знаковой культуры, на семантику и семиотику. Решение же выглядит простым.

Психика человека неразрывно связана с миром, в котором он живет, составляя с этим миром так называемую Динамическую Целостность. Иными словами, как человек содержится во Вселенной, так и Вселенная — в виде своей проекции, измененной, упрощенной, искаженной масштабным преобразованием, — содержится в человеке. Тогда Писателем будет тот, кто окажется в силах перенести Динамическую целостность на бумагу, записав Вселенную в виде конечного набора знаков, в котором она будет вся — «вширь — на много стран и вглубь — на много веков», всё ее прошлое и будущее, содержащиеся в настоящем, далекое, заключенное в близком. Конечно, точность невелика, Книга включает в себя не Мир — образ Мира, но образ бесконечный.

Сверхзнание Агасфера! Лингвистическое удушье — Писатель не может объяснить смысл своей книги иначе, чем повторив ее от начала до конца. Воистину: «О чем нельзя теоретизировать, о том следует повествовать». Слово оказывается многозначным символом. Отсюда все толкования.

Книга становится информационным усилителем, каждый читатель, каждое поколение извлекает из нее новое, свое. Но нельзя исчерпать Вселенную раз и навсегда. Образ мира неизбежно различен у разных людей, тем более — у разных эпох. Каждая Динамическая целостность — лишь грань Истины. И каждое поколение пытается написать свою Книгу. Иногда отрицая старые, иногда дополняя их.

Дополнение плодотворно, ибо, правильно используя классические символы, автор включает свое видение мира, свою ДЦ в тома толкований, в работающий тысячелетиями интеллектуальный накопитель.

<…>

В этом году у Авторов — небывалый шквал публикаций. Несколькими тиражами вышел двухтомник «Избранное», стереотипное издание в двух московских издательствах — «Московский рабочий» и «Вся Москва» (т. 1: ПНВС, СОТ, ПКБ, ТББ; т. 2: ЗМЛДКС, ВНМ, ГО, ОЗ). «Вся Москва» же выпустило ПКБ+ТББ. В престижном «Советском писателе» (Ленинградское отделение) вышел сборник «Волны гасят ветер» с УНС, ХС и ВГВ. Одноименный сборник с трилогией ОО, ЖВМ, ВГВ выпустили в Томске. В «Художественной литературе» вышел ГО. Сборник в составе ОУПА и ПНО — в «Юридической литературе» (два сборника в различном оформлении). Четырьмя тиражами в «Прометее» — малоформатное издание ОЗ. В новой серии «Альфа-фантастика» кооператива «Текст» — ХС. Повтор тиража сборника «В круге света» вышел в Кишиневе — там напечатан ПНВС. В сборнике «Поселок на краю Галактики» издательства «Наука» — сценарий «Туча». Рассказ ЧП — в сборнике «Формула невозможного».

Немало и журнальных публикаций: окончание ГО в «Неве», ЗМЛДКС в «Человек и природа», «Время дождя» в «Природа и человек», СОТ в «Социалистическом труде», ПЛЭ в «Советском Союзе», сценарий ЖВМ в «Уральском следопыте». Имелись и газетные публикации.

Издавались и переводы АНа. Акутагавы — в его сборнике «Новеллы». «Совсем как человек» Кобо Абэ — в томе «Японская фантастическая проза» межиздательской серии «Библиотека фантастики». В профессиональном сборнике востоковедов «Зарубежный Восток» опубликована статья АНа «О Нгуен Динь Тхи и его пьесе».

АНС в этом году получил почетное звание члена-корреспондента КЛФ «КОМКОН-3» (Владивосток). АБС за «Время дождя» были удостоены приза читательских симпатий КЛФ «Алькор».