Письма внуку. Книга первая: Сокровенное

Письмо двенадцатое: ВОСЬМАЯ ДАЧА

Ты, конечно, помнишь, мой дорогой внук, одну из причуд твоего дедушки, которому пришла фантазия расписать стены и потолок ванной нашей новосибирской квартиры "под морской пейзаж". У причуды этой была однако вполне серьезная причина. Мне предстояло проектировать и выполнять сферораму "Степь реликтовая" — некий большой объем, максимально приближенный к сфероиду, расписанный внутри "под природу", которую бы разглядывали посетители изнутри сферы. Такой огромный шар было не сделать по техническим причинам, и я думал заменить его многогранником, приближенным к сфере, но собранным из плоскостей. Однако они были бы освещены по-разному: где в лоб, где вскользь, и смотрелись бы под разными углами — так вот удастся ли скрыть эту "угловатость" средствами живописи, создав иллюзию безбрежной дали и выси в 26-гранном сооружении (так выходило по возможностям конструкции), когда углы между соседними плоскостями составляли в среднем по 135 градусов, а некоторые даже по 110?

И я решил поставить жесткий опыт: попытаться визуально "скрыть" еще более малые, 90-градусные углы, то есть расписать какую-то комнату. Свободных помещений для этой цели, однако, не находилось, и я был очень удручен. А потом мелькнула мысль: не проделать ли это в нашей квартирной ванной? Но изображать, конечно, не степь, а соответствующую стихию, то есть водные просторы. А именно родное мне Черное море.

Срочно взят отпуск; в рюкзаки уложены фотокамеры, цветные "слайдовские" пленки; сын Сергей купил два билета до Симферополя (к слову: на свою месячную зарплату я мог до 1985 года дважды слетать домой и обратно; сейчас, в 1993 году, для единственного рейса в один конец потребовалось бы 112 моих окладов!), и через считаные часы мы в моем родном городе; но останавливаться тут некогда, с вокзала — на автобус и в Судак (от древних названий крепости — Солдайя, Сурож, Сугдея), много лет нами посещаемый как отличное место для отдыха на море и потому знакомый до деревца и камешка. Цель: отснять в солнечный полдень панораму Судакской бухты, для чего потребуется извести всего лишь одну-две фотопленки.

Слайды получились вполне удовлетворительными; мы загрунтовали нижнюю часть стен под масляную живопись и приступили к работе. Результат тебе известен: 90-градусные углы помещеньица стали незаметными, так же как и тени от труб и кранов, которые я аккуратно записал более светлыми красками. И вместо стен открылся как бы широченный вид на море, берег, пляжи.

Напомню тебе эту картину — кусочек моего родного Крыма в Новосибирске; тому поможет рисунок с фотоснимков, сделанных мною в нашей тогдашней ванной.

Развертка стен нашей крохотной (1,5 х 1,7) новосибирской ванной, красочно расписанной под Судакскую бухту в Крыму. Море, горы, пляж — масло, небо — комбинированные техники. В этот рисунок не вошла часть стен и их низ, переходящий в набережную.

…Кафельные плитки пола слева от двери незаметно "переходят" в тротуар, написанный на стене, но как бы уходящий вдаль и обрамленный слева металлической оградкой, справа же — кустиками цветущих роз. В кассе "дикого" пляжа — две фигуры и лесенка вниз, к крупному серому песку пляжа. Дальше — лодочная станция с лебедкой для спуска лодок на воду, на ней — табло с температурой воздуха и воды, еще дальше — несколько рядов бун, глубокого вдающихся в морскую голубизну. На них и на пляжах, разделенных ими — мелкие фигурки людей в ярких разноцветных купальниках; еще дальше, у подножия горы — белые и цветные клинья виндсерфинговых тугих парусов, пристань с пришвартованным к ней прогулочным теплоходом.

Над всем этим величаво нависли горы: массивная Крепостная, увенчанная зубчатыми стенами и башнями старинной генуэзской крепости (самая большая башня — Консульская), за ней — высоченная гора Сокол, подернутая синью приморского воздуха (до Сокола — пять километров), левее — менее высокие, но более причудливые горы на мысах, окружающих бухты и бухточки Нового Света — одного из романтичнейших уголков Восточного Крыма.

Повернемся еще левее (здесь, в книге, по моей "фоторазвертке" росписи тогдашней нашей чудо-ванной), туда, где море, искрящееся под высоким солнцем, мерно катят к берегу волны, то сияющие ослепительными бликами, то вздымающие груды белейшей пены, которая с шумом ложится на мокрый песок. На морской синеве краснеют шарики буев: дальше мол заплывать нельзя!

Со стороны Феодосии показалась прогулочная "Комета" — теплоход на подводных крыльях — и, оставляя пенный след, быстро движется к нашей пристани. "Комета" выплыла из-за скалистого, с редкими кустами, мыса Алчак, видящегося отсюда фиолетовым; нижняя его часть закрыта трехэтажной громадой (хотя я ее изрядно укоротил при живописи) лодочной станции военного санатория — с белыми и красными суденышками, подъемным краном для яхт, "бордюром" из автопокрышек у кромки воды, чтобы смягчить удары бортом при швартовке.

Море здесь, как видишь, иное, волны пониже, но хорошо видно их строение — "айвазовские" жилки из рядов пузырьков, небольшие, но яркие блики; у берега чуть просвечивает дно, а на пляже песок и галька более теплого цвета. С Алчака снялась и летит сюда стая белоснежных чаек, у двух передних, мерно машущих крыльями, видны перья и желтые клювы. А надо всем этим великолепием ослепительно сияет солнце, посылая свои лучи между небольших легких "морских" облаков, и лучи эти, как прожекторные, тянутся вниз, зажигая дальние участки моря мириадами золотых блесток далекой мерцающей ряби.

…Это мы пробежали взглядом-воспоминанием по всем четырем стенам помещеньица; ты помнишь, как нравился всем, кто бывал у нас дома, этот неожиданный кусочек Крыма, уместившийся в трех квадратных метрах? Его снимали даже для телевидения, но показать не решили: слишком мол это "натуральное", зритель не поймет, что к чему; ну а потом чего это мы, новосибирцы, будем хвалить-пропагандировать другое государство Украину, когда мол в российской Сибири своих красот предостаточно (и певцов этих красот с кистями). Ну что тут скажешь?…

Когда-нибудь, мой друг, изыщи все же возможность побывать на той набережной. Убежден: именно там тебе ярко-ярко вспомнится твое чудесное новосибирское детство, твой родной дом (роспись, конечно, к тому времени обветшает, ее соскребут или закрасят), вспомнится и горячо любивший тебя твой дедушка — художник, мечтатель, изобретатель, мастер на все руки.

Да, но при чем же здесь "Восьмая дача" — название этого письма?

Еще минутка терпения. Вон там, на востоке, за Алчаком, когда прозрачен воздух, изредка показывается громадный далекий мыс Меганом; за ним знаменитый потухший вулкан Карадаг, вблизи которого — поселок Щебетовка, истинное древнее название которого (до "великого сталинского переселения народов") — Отузы. Там тоже замечательная бухта, отличный пляж, речка Отузка, романтические горы, очень мне знакомые аж с раннего детства. Почему же в таком случае я изобразил не ту, "детскую", Отузскую бухту, а эту, Судакскую?

…Надо ж такому случиться, что меня на всю жизнь отворотили от этой чудесной местности, и кто — мои родители! Очень похожее чувство я испытал много лет спустя, в другом, тоже замечательном, горном краю — на Урале. Именно там, но за высокими лагерными заборами с вышками и колючей проволокой, я начал отбывать 20-летний срок заключения, определенный мне "именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики", о чем расскажу в свое время. Так вот, освободившись оттуда, я всю оставшуюся жизнь объезжал эти места как можно дальше — уж очень тяжко возле них мне делалось.

Оба события несопоставимы ни по какому параметру, кроме одного: в обоих случаях я был принудительно лишен свободы.

В Отузах находился детский туберкулезный санаторий, путевку в который для меня мать добыла "по блату" (а я о том ничего не знал) аж на два месячных срока! И вот меня, ошарашенного и недоумевающего, неожиданно (едва успел собрать свое энтомологическое "снаряжение") отвезли туда — до Феодосии на поезде, и автобусом до Отуз. Сдав врачам — бросили, среди совсем незнакомых детей, медсестер и врачей, облаченных в пугающие белые одежды, и воспитателей, бдительно следящих за выполнением детьми режима.

Никакого опыта пребывания в пионерлагерях и даже детсаду у меня не было, и все мое существо противилось тому, что тобою командуют, а ты обязан беспрекословно подчиняться и выполнять этот самый санаторный режим, ставший для меня растреклятым уже на второй день.

Тихо, чтоб не услышали соседи по палате, я плакал ночами, укрывшись с головой одеялом — от тоски по Дому, по Улице, по Двору, а в целом — по Свободе, утраченной аж на два лучших летних месяца. По родителям я не скучал и лично к ним не стремился: я не мог простить им своей "ссылки в Отузы", произведенной тайно и подло (а ведь они только добра мне желали и здоровья). Забывался лишь под утро, но тут ненавистный мужской голос громко горланил: "Подымайсь, восьмая дача!", и ты должен моментально соскочить с кровати, быстро заправить постель и бежать на зарядку; затем умыться, почистить зубы, мгновенно одеться и строем маршировать в столовую, где под зорким оком дежурного обязан быстро съесть всю порцию ненавистной манной каши, выпить стакан еще более ненавистного парного молока, давясь обязательным ломтем булки с маслом…

Вряд ли стоит здесь описывать весь распорядок дня санатория, не дающий для любых "своих" занятий ни минуты: всюду строем, всюду по команде — на пляж ли, в столовую, в кинозал, в "свою" дачу (дома этих дач располагались среди ближних лесов и холмов). Насчет же лечений-лекарств что-то вообще не припомню; похоже, нам их вовсе не давали, справедливо полагая, что чудесный климат тех мест сам по себе целебен. Но не ведали главного: это не пионерлагерь, а лечебница.

— Подымайсь, восьмая дача!

Представляю, как бы я чувствовал себя не в детском санатории, а в "натуральном" пионерлагере — не дай бог, знаменитом Артеке, где, по рассказам мальчишек, не то что минуты, но и секунды ты не принадлежал себе…

Страшный переполох, а потом резкая "закрутка режима" произошли после того, как в какой-то из дач не досчитались "больного". Мальчишка же отсиживался тут же, недалеко в кустах, с полдня: ему просто захотелось отдохнуть…

Тем не менее я уговорил воспитателя (а тот согласовал с начальством) ненадолго, под самое честнейшее слово, позволить выйти на соседние холмы "половить насекомых", однако во время этих коротких экскурсий я продолжал ненавидеть не только своих мучителей, но вместе с ними всю эту местность: и море, и горные вершины, скрывающие от меня мой любимый Симферополь и святыню моего детства — двуглавого великана Чатырдага. Лишь внизу, под ногами, среди камней, я видел то, что ненадолго смягчало душу: здесь ползали улитки, мои друзья медляки (черные неторопливые жуки), большущие многоножки, блестящеголовые муравьи-жнецы и другая живность. Для своих коллекций я набрал огромных бескрылых кузнечиков, принадлежащих к виду "степная дыбка" — одиннадцать бескрылых самок с длиннющим саблевидным яйцекладом и одного небольшого самца, не посчитавшись с тем, что он спаривается с громадной, как рак, подругой. У самца были нормальные кузнечьи крылья с легкими поперечными темноватыми полосками и обычный для кузнечичьего племени стрекотательный аппарат на спине: толстая рамка с прозрачной мембраной.

Ты спросишь, для чего я пишу это "всем читателям", пообещав не углубляться в экологию. А затем, чтобы сказать: современной науке совершенно неизвестны самцы этого самого крупного кузнечика нашей страны (пардон, "наших" стран), и наукой утверждается, что самки размножаются исключительно партеногенетическим (бесполым) путем. Тогда, в детстве, я этого не знал, и не без усилий отъединил самца дыбки от самки перед тем, как усыпить их обоих хлороформом, как я это делал с крупными насекомыми, а затем препарировать — заменить внутренности ватой, чтобы не было загнивания.

Теперь степную дыбку — по-латыни Saga pedo (сага — прорицательница, колдунья) — можно встретить разве что в Карадагском заповеднике. Несмотря на то, что ученые давно занесли ее в Красные книги РСФСР, УССР и СССР (к слову, "Красных книг" СНГ и т. п., вот увидишь, никогда не издадут), на большей части своего огромного в прошлом ареала "прорицательница" начисто вымерла: ей нужны только нетронутые ковыльно-разнотравные степи, о которых не помнят даже самые древние старожилы.

Это я к тому, что "счастье первооткрывателя" было даровано мне с малых лет, но в случае со "степной колдуньей" я им не воспользовался, потому что никаких Красных книг тогда не было, и Природа еще была более-менее жива (во всяком случае еще при мне в степной части Крыма жили сайгаки и дрофы — видел и тех и других).

— Подымайсь, восьмая дача!

…Прошла неделя. Тоска по дому стала такой мучительной, что я, восьмилетний, тихонько собрал вещички и незаметно выбрался за ограду санатория — как раз к феодосийскому автобусу. А из Феодосии на поезде — домой…

Тубдиспансер. Даже полвека спустя суровый облик здания действовал на меня удручающе…

Мать тряслась в истерике — не из-за того, что я ослушался и прервал "лечение", а потому что сам, без взрослых, пустился в сложную, долгую, и потому, по ее убеждению, опасную поездку. Отец недолго поматерился — но скорее по "дисциплинарному" поводу. Сообщал ли кто в санаторий о моем побеге и были ли оттуда запросы — не имею понятия.

Как бы то ни было — лето мое было спасено, свобода обретена. Но, увы, ненадолго. Настойчивость, с которым моя мать "внедряла" меня в тубдиспансеры и санатории, была поразительной. Как мне надоели частые визиты к доктору Бенклияну, "туберкулезному светилу" тогдашнего Симферополя! Этот лысый добродушный дядечка хорошо меня понимал, гладил по голове, но молчаливо соглашался с матерью насчет средств и способов лечения, которые она ему культурно, но необычайно настойчиво навязывала. Каждый раз ему передавалось что-то в белом конверте, и смущенный доктор, вздыхая, прикрывал конверт книгой или тихонько сдвигал к уголку стола (подозреваю, что это были деньги).

Отузами и доктором Бенклияном мое "лечение" не ограничилось. Было найдено, на этот раз в самом Симферополе, еще одно детское "исправительно-оздоровительное" заведение, куда я и был, опять насильно, определен — это городской детский дневной туберкулезный санаторий.

Прибывал я туда поутру на трамвае — благо он останавливался напротив проходной санатория. Расписание-режим тут мало чем отличалось от отузского (при "мертвом часе" ты не смел даже приоткрыть глаза), но согревала близость Дома и то, что через пять дней у меня будет Выходной (тогда была рабочая пятидневка), да и спать каждую ночь — дома. Кроме того, персонал был помягче, почеловечней — из пожилых дам (одну из них звали странным именем Пашета Александровна, мы же для себя ее переиначили на Паштету Винегретовну). Территория была маленькой, но ухоженной и красивой, с цветочными клумбами и толстым дубом в углу, с ветвей которого однажды прямо к моим ногам свалились два дерущихся из-за самки огромных жука-оленя. Находку я тщательно замотал в носовой платок и полотенце, и, завязав двойным узлом, спрятал в "свой" ящичек общего шкафа. Увы, кто-то из мальчишек следил за мною и спер жуков из ящика вместе с платком, отчего я сильно горевал.

"Лечение" здесь было почти таким же, как в Отузах, с добавкой разве что "железа" — полстакана слегка горьковатой водицы.

Тут я тоже, в общем-то, тосковал о потерянном зря времени — а меня так тянуло познавать Природу, мастерить, лазать по скалам, играть с соседскими мальчишками! Счастливейшим из дней был выходной — но ждать его приходилось целых пять дней, и он так быстро пролетал! Так у меня было испорчено — а как еще назвать это полузаточение? — три летних каникулярных сезона (я уже был школьником).

…Вечером за мной приезжал обычно брат Толя, изредка — сама мать. Несмотря на то, что я, как уже писал тебе, отлично колесил по городу на трамваях, без прибывших взрослых из этого учреждения детей не выпускали, оставляя ночевать с группой иногородних, где были даже детишки-ленинградцы.

Уйти за пределы санаторской территории было невозможно: калитка с высокой чугунной решеткой у проходной была надежно заперта на большущий замок.