Письма внуку. Книга первая: Сокровенное

Письмо двадцать второе: НЕБЕСНОЕ

Ни о каких "неопознанных летающих объектах" в те годы никто в нашей стране в те годы и не подозревал — попросту потому, что их тогда не было (как нет и сейчас; дремучее невежество, ставшее сейчас глобальным "по части НЛО", я в расчет не беру). Тем не менее однажды днем на северной стороне симферопольского небосклона появился странный темный не то диск, не то шар, и оттуда слышалось не менее странное, очень мощное гудение.

Ежеминутно шар, вроде бы находясь на месте, увеличивался, раздувался, а его рев становился все громче. Мальчишки высыпали на улицы; взрослые тоже не без опасения поглядывали на I неведомый ревущий "объект" и не знали, как на него реагировать.

"Шар" распух до внушительных размеров, и тогда в его центре стала заметна пятиконечная красная большая звезда — "значит наш, советский", ну а что это такое, все равно было непонятно. А когда от его рева стали дрожать оконные стекла, в нижней части приближающегося шара стала заметной небольшая выпуклость. Где-то над центром города шар стал разворачиваться, и тогда наши и ближние улицы огласились дружным многоголосым воплем: "Дирижабль!!!"

Шаром дирижабль смотрелся только спереди, когда подлетал к городу, теперь же на наших глазах он превращался в гигантский светлый огурец, красиво сужающийся кзади; на боку его было крупно выведено знакомым газетным шрифтом "ПРАВДА". Под брюхом у "огурца" на кронштейнах были прикреплены несколько пар самолетных двигателей с пропеллерами — это они издавали многоголосый слитный рев. А глубоко под "носом" аппарата едва была различима гондола — вроде бы махонькая выпуклость, а на деле огромное помещение с рубками, отсеками, залами, салонами.

Все зрители наших улиц, задрав головы, дивились мощи и размерам этого небывалого воздушного корабля: разве может государство, создающее такие вот небесные махины, быть слабым? Крымский рейс московского дирижабля "Правда", как потом писалось, был действительно агитационным, долженствовавшим убедить народ в могуществе державы. И это, надо отдать должное устроителям грандиозного зрелища, у них получилось блестяще.

В тот год на экранах кинотеатров как раз шел фильм "Глубокий рейд". Такой же вот дирижаблище, только вражеский, прилетев над тучами в нашу страну откуда-то с запада, спустил под облако на тросе кабину с наблюдателем. Тот внимательно рассмотрел в бинокль город, расстилавшийся внизу, следом за чем из дирижабля вниз полетели бомбы. Однако отлично организованная служба ПВО моментально распределила всех по убежищам (помню: дежурный с повязкой зычно вещал: "Граждане, не создавайте паники!"), и не было ни одной жертвы, а разрушения — минимальные…

Зато в ответ на эту "провокацию" туда, в тыл противника, была отряжена эскадрилья бомбардировщиков, задавших там врагу такого перцу, что восторженные кинозрители, дружно встав, устроили героям бурную овацию. "Потери" наших самолетов в фильме были плевые: лишь один натолкнулся на сеть противовоздушных заграждений, подвешенную на аэростатах противника над их городом, превращенном в отместку за "провокацию" в руины…

Это — в кино, а в жизни все это было, я бы даже сказал, много нагляднее и грознее. Например, почти над Симферополем производились учебные воздушные стрельбы: один самолет типа пикирующего бомбардировщика (с двумя стабилизаторами на хвосте) тащит на тросе "колбасу" — длинный мешок вроде сачка, а другой лупит по "колбасе" из пулемета (вероятно, потом считались дырки); так вот не то стрелок, не то пилот однажды так увлеклись, что тарахтели из пулемета зайдя на "колбасу" сзади, и наверняка по ней попали, ибо тянущий ее самолет вдруг задымил, пошел боком, а потом рухнул вниз, сбитый товарищем (никаких катапульт тогда, разумеется, не было).

Кроме учебного аэродрома (на запад от Ак-Мечети и Цыганской слободки) неподалеку были два военных — один в Сарабузе (несколько километров к северу от Симферополя), другой — на Каче (на юго-запад километрах в сорока, это уже у Севастополя). Из одного в другой нередко перегоняли самолеты по воздуху, они летели звеньями по три машины — и так долгие минуты. Не слабее чем от дирижабля гремел воздух от тяжелых бомбардировщиков ТБ-3 — огромных, еле ползущих по небу четырехмоторных машин, сквозь стекла кабины которых — а остекление это очень напоминало не то ларек, не то веранду — виднелись головы летчиков в кожаных шлемах. Сбить такой низкий и медленный "летающий гроб" можно было из обычной винтовки (а может, как я тогда думал, из хорошей рогатки, зарядив ее увесистой гайкой — да по кабине!..), и потому эти тяжелые неповоротливые машины вскоре после начала войны переименовали в "ночных бомбардировщиков дальнего действия", остатки которых немцы посбивали зенитками, освещая самолеты простыми прожекторами.

Но вернемся в довоенные симферопольские небеса. В них постоянно трещали учебные бипланы "У-2", отрабатывая то полеты "в зону" (прямоугольный маршрут), то виражи, то другие фигуры. В погожие тихие дни они поднимали на тросе в небо планеры; там, в вышине, трос отцеплялся, самолет уходил круто вбок и вниз, а узкокрылая изящная машина, управляемая планеристом, тихо кружила в небе.

Планеры запускались в небо не только самолетом-буксиром, но и с земли, резиновым толстым жгутом, который натягивали две группы сильных людей — получалось нечто вроде гигантской рогатки, но выбрасывающей в небо не камень, а летательный аппарат. При встречном ветре он взмывал вверх, а если планерист "нащупывал" восходящий поток теплого воздуха — кружил в нем долгие минуты. Одного такого летуна "занесло" к нам на улицы, на которые он, потеряв высоту, и приземлился, не дотянув до своей планерной базы (она помещалась по ту сторону Скифского плато под скалами). Неудачника увезли вместе с планером на автомашине…

Особенно красочное зрелище разыгрывалось в небе в День Авиации — 18 августа: ровные строи У-2, перестраивающиеся в небе в виде разных фигур, полеты их вверх колесами, так что над нами висели летчичьи головы в кожаных шлемах. Потом вся эскадрилья делала "мертвые петли", "бочки", "штопоры" и другие фигуры высшего пилотажа, а затем синее небо расцветало множеством белых парашютных цветков.

Затем над городом появлялись два военных самолетика: коротконосый биплан-штурмовик и столь же "курносый" моноплан-истребитель. На одном — подчеркнуто крупные красные звезды, на другом — никаких опознавательных знаков (даже "условную" свастику ставить было нельзя: с фашистской Германией, готовящейся к войне с нами, был заключен мирный сталинский договор). Хотя все прекрасно понимали, что самолет без знаков "играет роль" фашистского.

Под облаками затевался показательный "бой" — ревели моторы сближающихся машин, стучали пулеметы (разумеется, с холостыми патронами); один самолет уходил от другого в замысловатых пилотажных фигурах, тот его "обманывал" не менее хитро и красиво; наконец, во время одного из "тарановых" сближений звучала длинная дробь пулеметной очереди, "противник" заваливался набок и как бы падал косо к земле, дымя дымовой шашкой будто на самом деле подбитый. А звездокрылый победитель, сделав на радостях пару мертвых петель, снижался, и, пролетая несколько раз над зрителями, торжествующе качал крыльями.

Публика ликовала…

Во время учебных воздушных тревог — это когда после воя сирен и имитаций бомбежек дюжие люди в противогазах хватали у магазинов домохозяек, валили их, отчаянно сопротивляющихся, на носилки, которые запихивали в машины "скорой помощи" — тоже было очень интересно. Особенно ночью: черное крымское небо перечеркивали светлые полосы-столбы прожекторов, нащупывавшие "вражеский" самолет, который, попав в их перекрестье, сиял ослепительно-ярким силуэтом, а где-то вдалеке хлопали холостыми зарядами зенитные пушки…

Все мы — и пацаны, и молодежь постарше, неподдельно и искренно "болели" небом. Всем хотелось за штурвал самолета, ну а пока приходилось мастерить самолетные модели с "резиномотором" в многочисленных тогда авиамодельных кружках. И все же гораздо выше их, в буквальном смысле, были изделия уличной пацанвы — воздушные змеи. Они десятками реяли в голубой вышине, выпустив по ветру свои длиннющие хвосты; наибольший почет выпадал тому, кто сумел запустить свое нехитрое изделие — лист бумаги с наклеенными по краям и по диагоналям щепками — как можно выше. Счет шел на нитяные катушки: на всю катушку — 200 метров (именно оттуда пошло выражение "на всю катушку"), на пять катушек — километр. Такой змей уже было трудно заметить, лишь круто забирающая вверх нить уходила куда-то в зенит…

Запускались и более сложные, рассчитанные по чертежам, "коробчатые" змеи — но все равно такую высоту, как у простого "уличного" змея, им было не одолеть. И ребячьи "хвостатики" стояли почти неподвижно над городом, как раз на той высоте, откуда в голодные годы высматривали свою поживу — падаль белоголовые сипы, черные грифы и стервятники, реявшие в вышине плавными кругами.

И еще одна забава была тогда в моде у тогдашней городской ребятни, да и взрослых — тоже "небесная". Это — голуби. Стаи их порхали высоко над кварталами, иные голуби и голубки ценились очень высоко, их и выменивали, и выкрадывали, и вступали из-за них в серьезные потасовки. Голубятников недолюбливали "приличные" семьи, причисляя их к обычным хулиганам. А об охоте диких соколов на голубей я рассказал когда-то в своей книге "Мой удивительный мир" (Новосибирск, 1983).

Закончить это "небесное" письмо я хочу совсем давней историей. Разумеется, мой изобретательный отец не мог не "болеть" небом, только на свой лад. Я нашел его альбом с вырезками изображений летательных аппаратов из различных журналов, подивился такому давнему, к моему времени забытому им, хобби, и услышал поразившую меня историю: еще в давние годы отец строил… самолет.

Начал он с покупки двигателя (после "летных испытаний" этот многопудовый одноцилиндровый английский движок, работавший на керосине, приводил в движение все станки отцовской мастерской). Мотор этот двигал две плоскости, на которых он (и пилот) должен был висеть в воздухе. Когда верхняя плоскость шла вниз, многочисленные составляющие ее плоские же клапаны захлопывались, создавая широкую опору о воздух; когда она шла вверх — клапаны открывались. То же и с нижним "крылом", но движущимся в противоположном направлении. Лишь в "мертвых точках" аппарат должен был несколько утяжеляться, остальное же время его тянули вверх попеременно то нижняя, то верхняя плоскости. Вернее, должны были тянуть.

Как рассказал мне отцовский помощник Валентин Аморандо (мы его звали просто "дядя Валя"), первые испытания аппарата, проведенные отцом в нашем дворе, были безуспешными: либо несуще-тянущие плоскости оказались маловатыми, либо воздух — слишком редким… Тогда отец намного увеличил площадь "машущей части", но это потребовало множества новых креплений и растяжек. Наверное, ты уже понял, что какие бы то ни было математические, тем более физические расчеты, чуждые отцу, он демонстративно презирал…

Пришла зима, и, хотя в Симферополе зимы короткие и относительно теплые, растяжки не выдержали своего сокращения от низких температур и все до одной полопались.

Не думаю, чтобы только это остановило бы отца. Скорее всего он убедился сам: такой слабый, но тяжеленный моторище на платформе, да еще с седоком, не смогли бы поднять даже громадные крылья. А может быть Степан Иванович увлекся к тому времени (это где-то "в районе" 1917-20 годов) другими делами — музыкальными, литературными, фотографическими или еще какими.

Когда я узнал эту историю от дяди Вали, да еще и убедился в ее достоверности, понаходив кое-какие детали этого аппарата (клапаны, части растяжек и так далее), мне стало обидно, что этот единственный отцовский самолет изобретался и строился до меня… А потом меня очень удивил предполагавшийся цвет аппарата, его окраска. Об этом случайно проговорился сам отец, — заготовивший когда-то очень много масляно-эмалевой краски канареечно-желтого цвета (она была в больших жестяных банках с иностранными этикетками), так что ее хватало на много лет для всевозможных домашних и хозяйственных дел, в том числе и на покраску моей знаменитой "противосквознячной" кроватки, описанной где-то выше. Отец, будучи дальтоником (красное путал с зеленым), не очень заботился о цвете, ему важна была прочность и водостойкость покрытия.

Представляю, как замечательно выглядела бы такая картина: аппарат оторвался от земли и поднялся вверх. Большая платформа с закрепленным на ней тяжеленным двигателем, таскающим вверх-вниз странные квадраты с множеством хлопающих клапанчиков; под ними — мотор, грузноватая фигура отца у рычагов и рукояток, и вся эта удивительная штуковина на фоне густо-синего неба, грохоча и подпрыгивая, сияет ярко-желтым цветом над изумленными сймферопольцами…