Письма внуку. Книга первая: Сокровенное

Письмо тринадцатое: ЦЫГАНСКИЙ ПОВОРОТ

Не более чем в километре от нашего дома, между татарской частью Симферополя (Ак-Мечетью) и вершиной Петровской балки находилось удивительное поселение, подобного которому, наверное, никогда нигде не было и не будет — Цыганская слободка.

Цыган многие считают людьми, не любящими трудиться — спекулянтами, гадалками, в недавнем прошлом — конокрадами, и, непременно, кочевниками (раньше — на телегах, позже — на поездах и самолетах). Жители же Цыганской слободки являли прямую противоположность всем этим характеристикам.

Прежде всего, они были оседлым народом. Строения их не отличались изяществом, и было в них что-то "цыганско-шатровое", но все-таки эти разномастные хибары из глины, случайных досок, бутового камня были, в отличие от шатров, "недвижимостью", и служили их хозяевам по многу лет. Халупы эти отстояли друг от друга на разных, в основном больших, расстояниях, образуя некоторое подобие очень широких, кривых, но все же то ли площадей, то ли улиц. Дворов как таковых при этих жилищах не было; на кольях и жердях висела посуда, конская сбруя, разноцветная рухлядь. То тут, то там дымились подобия печек, тоже очень разномастных, или же просто "цыганские" костры. Здесь же, на широких зеленых лужайках "улиц" паслись стреноженные лошади, бродили добродушные псы, играли многочисленные ребятишки — смуглые, грязные и непривычно жизнерадостные. Все они, как правило, были босы, а младшие — вовсе нагишом.

Здесь было несколько кузниц, пышущих жаром, откуда неслись звонкие удары молотков и глухие тяжкие звуки кувалд. Глубоко вздыхали меха, втягивающие воздух, а потом с силой выдувающие его в жар топки, где разогревалась заготовка подковы или другая железяка, чтобы потом, когда она станет сияюще-яркой и мягкой как воск, молодой кучерявый цыган вытащит ее из огненного чрева печи длинными тяжелыми клещами, положит на прикрепленную к широкому чурбаку наковальню — похожую на ту, что в отцовской мастерской, но вдвое большую, а старый седовласый с черным от гари лицом цыган стукнет дважды по заготовке молотком с тем, чтобы именно сюда через секунду опустилась тяжелая кувалда, вознесенная вверх молодым, с выпуклыми блестящими от пота мышцами, кузнецом, и брызнут из-под нее, уже сплюснутой, искры; легкий поворот щипцов, два несильных "указующих" удара молотком, и уханье тяжкой кувалды с расплющенными от давней работы торцами.

Это был тяжкий, изнурительный труд, но плоды его были не только очевидны и осязаемы, но увесисты и очень полезны: подковы для лошадей города и окрестностей (а одних лишь рабочих лошадей в двадцатые-тридцатые годы в городе были тысячи; документальная справка: ровно за полвека до этого в Симферополе проживало 39448 человек, лошадей же было 1250, то есть на тридцать человек горожан приходилась одна лошадь), металлические детали для сбруи, бричек, подвод, мажар, линеек, пролеток, повозок (перечень лишь названий конских железяк был бы тут слишком велик); засовы, запоры, петли, крючки для ворот, калиток, сараев, складов, тяжелые амбарные замки. И, конечно же, капитальный и текущий ремонт всех этих устройств и деталей, нужных в каждом хозяйстве.

Интересно, что какое бы то ни было украшательство цыганам-кузнецам было чуждо. Изделия их были без "излишеств", но прочные, практичные и добротные. Что касается украшений городских домов — литых, кованых, клепаных — то их делали совсем другие мастера, и о них у нас с тобою будет совсем отдельный разговор, "подкрепленный" документальными рисунками. А сейчас вернемся на Цыганскую слободку.

…Темно-красное солнце медленно опускается за дальние холмы, озаряя хибарки, мазанки, кузницы, шатры, и они кажутся ненастоящими, будто толстые мазки кармина, киновари, пурпура множества оттенков мастерски и свободно наложил неведомый художник на ультрамариновый, кобальтовый, лазурный фон, и длинные-длинные тени от каждого предмета сделались совсем уж густо-синими.

Замолкают звонкие стуки молотков и кувалд; с недальних отсюда минаретов татарских мечетей уже отзвучали печальные молитвы-песни муэдзинов; с Кантарки донесся тоже как бы песенный скрип колес вагона на крутом трамвайном кольце.

Тлеют цыганские очаги и костры, вокруг них сидят люди, говорящие что-то на странном, непонятном, певучем языке. Женщины в длинных рваных одеяниях качают крохотных кучерявых ребятишек. Фыркают пасущиеся кони, позвякивая уздечками. Совсем побагровевшее, уже темнеющее солнце видится сплюснутым, переливчатым; вот отделился от него большой кусок, словно в горне цыганской кузни от размягченного огнем железа отделили кузнечными клещами большую долю — и так длится несколько секунд. Солнце "играет" — там, вдали, за тарханкутскими степями, вдавшимися в Черное море длинным мысом, стоит, плотная пелена густого воздуха, насыщенного морскими парами, его слои медленно переливаются, шевелятся, и сквозь них светило видится уже не круглым, а то сплюснутым, то растекшимся на разновеликие доли.

А над ним, левее, засияла в небе тончайшая скобка молодого полуторадневного месяца, и мне стало совершенно ясным, откуда взята форма больших, но тонких и блестящих металлических сережек, качающихся в ушах цыганок, а иногда и цыган-мужчин (почему-то мужчины носили лишь по одной такой серьге-месяцу).

У глинобитной мазанки, озаренной последним тускло-малиновым лучом заката, скрестив ноги под длинным одеянием, сидит древняя старуха с ввалившимися морщинистыми щеками, тонким, чуть горбатым носом и черными, глубоко впавшими глазами. Не мигая, она смотрит на закат, и в ее зрачках маленькими, тоже багровыми огоньками, отражается уходящее светило. Старуха медленно поднимает руку — в ней трубка с длинным, как сама вытянутая рука, чубуком. Затяжка — впалые щеки совсем ввалились — и облачко синего дыма, подсвеченного с западной стороны красным, медленно-медленно отплывает в сторону.

Так у меня и осталась перед глазами глубоко запавшая в память в раннем детстве картина — старая-престарая цыганка у входа в убогое жилище выпускает из длинной трубки таинственные облачка, багровый расплав заката, густо-синие затихшие просторы вечерней Цыганской слободки.

Вообще-то туда ходить было не принято, хоть в Слободке посторонних никто не обижал. Но и не замечал — как та старуха" с трубкой, глядевшая, не замечая нас с Толей, на закатное солнце. Правда, ходили слухи, что цыгане воруют детей (хотя ни одного конкретного случая не называлось) и даже чуть ли не делают из них… пирожки. Только это была совершеннейшая злостная чушь.

А вот в школе цыганских ребятишек было очень мало, и в ней они долго не задерживались. Никогда не было видно цыган и среди уличных пацанячьих "команд", участвующих в местных потасовках и тем более междууличных побоищах. По неписанному закону "автономии и невмешательства" Слободка существовала наподобие "независимого микрорайона"; распадаться она начала перед войной (причины начала распада мне не известны), и окончательно исчезла при немецкой оккупации. Фашисты, как известно, ненавидели, истребляли и этот народ, пришедший тысячу лет тому назад из далекой Индии через Византию в Европу, и уж потом расселившийся по всему миру — получился как бы народ без родины.

Но того нельзя было сказать о цыганах симферопольской Слободки: они здесь рождались, трудились, старились, умирали и снова рождались.

Чем же занимались "слободские" цыгане? Водили на цепи медведя по городу, и он неуклюже плясал под удары бубна даже у нашего крыльца за скромное подаяние — кто сколько-то копеек вынесет вожаку, кто подаст какой-нибудь снеди (меня тронул как-то медвежий "гонорар" в виде… вареной картошки, вынесенной сердобольной соседкой).

Конечно же, исконно цыганское дело — гадание на картах — было не только широко распространено в городе, но и, как мне помнится, считалось довольно уважаемым ремеслом; по-видимому, достоверность прогнозов цыганок была достаточно высокой, и решение "пойти к гадалкам", вызванное какой-либо семейной, сердечной или деловой необходимостью, не считалась признаком низкого интеллекта. Не припомню случая, чтобы кто-нибудь в разговоре проклинал цыганку за неверное предсказание. Да и они, черноволосые и черноглазые оседлые вещуньи из Слободки, несли непомерно большую ответственность за свои прорицания, чем цыганки таборно-кочевые: соврешь — подставишь под удар все вековое поселение. По этой же причине не было за ними ни одного случая воровства.

Цыгане были также отличные углежоги. Это был тяжелый, каторжный труд. К глубокой узкой яме свозились на лошади древесные кряжи, пилились-рубились-сушились, складывались в яму определенным образом и зажигались; затем горловина ямы закрывалась, и в ее чреве чурки тлели без доступа кислорода, превращаясь в замечательный пористый легкий материал — древесный уголь. Он использовался для самоваров и тяжелых утюгов с топкой, поддувалом и трубою. Такой "цыганский" уголь не давал ни дыма, ни запаха, ни угара (то есть окиси углерода — яда, обычного в разного рода печках), ни золы после использования: чистейший углерод, из которого состоял этот замечательный материал, соединяясь при тлении с кислородом воздуха, выделял только тепло и углекислый газ. Люди побогаче употребляли его просто для отопления комнат: жаровня с тлеющим древесным углем давала густое, приятное, стойкое тепло и не требовала отвода ненужных и вредных газов и дымов в трубу, а легкий-легкий аромат, похожий на сандаловый или ладанный, придавал особый уют и умиротворение.

Сейчас принято говорить о проступках и преступлениях, совершенных одиночками или группами людей, "объединенных" и оболганных за нашими спинами кое-кем из власть предержащих, и дело доходит до кровопролитий, иногда массовых. Их якобы две, таких "группировки", или "мафии", или, не знаю, как и назвать: "лица кавказской национальности" и еще "лица цыганской национальности". И все: лишь две "расы", обе мол ужасно преступные. Никто никогда не объявлял по телевидению или в газете "лицо славянской национальности", "лицо памирской национальности" и так далее. Тонкая и злобная политика исподволь насаждаемого расизма и апартеида.

"Лицо цыганской национальности"…

А мне вспоминается старик-угольщик из Слободки, носивший по улицам на спине огромный мешок с углем и кричавший: "Угугугугу-голь! Кому угуголь?" Брали понемногу — кто для утюга, кто для самовара, и, взвалив на спину свою черную, тяжело шуршащую ношу, старик-цыган шагал дальше; меня поражала его фигура сбоку: спина его стала от такой работы не горбатой, а плоской, даже вогнутой, всегда параллельной земле (крутой изгиб торса был где-то в области крестца), и, когда он шел со своим мешком, являл собою странный прямой угол. Полностью выпрямиться этот человек, разумеется, уже не мог, что доставляло ему большие неудобства при отсыпании порций угля хозяйкам и при получении от них платы.

Были у цыган и профессиональные трубочисты, использовавшие для вспомогательных целей крохотных ребятишек, опускаемых на ремнях прямо в дымоход.

Несколько слов о внешности цыган, их одежде, облике. Времена тогда были очень трудные, и ходили они, главным образом, в лохмотьях, имевших "цвет" той профессии, которой человек занимался: гадалки — в живописных разноцветных лоскутах, кузнецы, угольщики, трубочисты — в сплошь черных, закопченных лохмотьях. Многочисленным маленьким детям, хотя взрослые цыгане очень их любили и баловали, летом никакой одежды вообще не полагалось — оттого они росли здоровыми, крепкими (а зимы в Симферополе были и морозными, и ветреными, и слякотными, хоть и короткими); у всех них до старости были целехоньки белоснежные зубы.

Я не помню ни одного цыганского лица слободчан с неправильными чертами, обрюзгшего, курносого или лопоухого. Все они были как бы изваяны одним скультором, предпочитающим для моделей древний классический стиль: продолговатый овал лица, тонкий прямой нос, большие глаза, правильного разреза губы; а вот торсы, шеи, руки тот скульптор резал правильно, но черезчур смело, и худощавость (а вернее, худоба) цыган, и, особенно, цыганок, была почему-то явно чрезмерной.

Очень разнился у них цвет кожи: от белой, "европейской", до смугло-бронзовой и даже очень темной. Особенно поражала меня совсем "нездешняя" красота тех из цыганок, которые имели почти черную, с лиловым отливом, кожу. Я тогда не знал, что это — гены далеких индийских предков, и с боязливым восторгом смотрел на тонколицых и тонкоруких красавиц (ноги закрывала длинная юбка из разной рванины), чью изящную худобу еще более усиливал темный цвет кожи, похожей то на металл, то на покровы замечательного жука — крымской жужелицы, тоже черной красавицы, отливающей синим, фиолетовым и зеленым (этот огромный великолепный жук вымирает и занесен в Красную книгу).

Эту сказочную красоту темнокожих цыганок (таких, "с отливом", было немного) подчеркивали ослепительно белые зубы и глазные белки, а также немногочисленнные бесхитростные украшения — большие месяцеподобные светлые серьги, или же бусы, либо из белых, завитых винтом, длинных ракушечек крымских травяных улиток.

Своим восточным углом Цыганская слободка выходила к тому месту, где после Кантарки, о которой я тебе рассказал в прошлом письме, трамвайная линия делала крутой поворот направо, на улицу Кантарная. Это место так и называлось: Цыганский Поворот. Название это сохранялось еще несколько лет после того, как были ликвидированы симферопольские трамваи, и теперь, конечно, забыто.

Мне же это словосочетание напоминает не только те, стародавние времена. Оно для меня означает и гибель маленькой, обособленной, своеобразной человечьей цивилизации, общины трудолюбивых, талантливых, гордых красивых людей, чья прапрародина — далекая Индия. Поселение это бесследно исчезло — такова была злая воля властителей.

Вот такой поворот хрупкой судьбы симферопольской древней слободки.

Цыганский поворот…