Письмо самому себе: Стихотворения и новеллы

Настала ночь, и я на башню вышел

И стал смотреть на звездный небосвод.

Я как бы в сон ушел. И вот, услышал

Я звезд далеких гармоничный ход.

Хрустальный свет их ясен и понятен,

Но жуть сквозит в движенье вихревом

Мистических туманностей и пятен,

Горящих бледно-фосфорным огнем.

Но я нарочно взор в них углубляю,

Я отрешаюсь, стыну и лечу,

Как будто бы сорвался с корабля я,

Тону и гибну, – ибо так хочу.

Я жду ночного мертвого молчанья,

Чтоб в нем забыть с приходом темноты

Бессмысленность и боль существованья,

Уйдя в бездонный ужас пустоты.

Мы пламенеем жаром непонятным

Для нас самих среди других племен.

Мы повторяем шепотом невнятным,

Как заклинанья, призраки имен.

Должно быть, из Эдема изгоняя,

До сердца нас коснулся Михаил:

– «Дарю вам след небесного огня я,

Дабы его никто не угасил!..»

И вот наш путь: бредем в пустынной суши

Куда-то прочь от радостных в шатрах,

И пламенеют, точно на кострах,

Архангелом отмеченные души.

Много раз воспринятый гробницами,

Но рождённый столь же много раз,

Я лежу с недвижными ресницами

Утомлённых и закрытых глаз.

Умастили миррою и смолами

И скрестили кисти желтых рук,

И на лоб с морщинами тяжёлыми

Мне возложен изумрудный жук.

Путь мой будет над Закатной Бездною –

Оставляю дом телесный пуст:

Наконец-то мне петлей железною

Совершили отверзанье уст,

Ка, двойник, в тысячелетья знойные

Мой иссохший труп обережёт.

Бродят в лужах ибисы спокойные,

Солнце камень мой надгробный жжёт.

У Макса Клингера (начало века, Лейпциг)

Рисунок есть: из узкой, каменистой

Расселины средь скал, – и нет другой дороги,

– Навстречу вам выходит тигр, и дико

Горят его глаза на полосатом лике,

Змеится пасть улыбкою кошачьей:

С прищуром жадных косоватых глаз.

Пушисты лапы, но вонзают когти в камень,

Но мышцы точно сталь под пестрой шкурой.

Он здесь хозяин этих гиблых мест,

И он вас ждет: расселина ведет вас прямо,

И некуда уйти от зверя на пороге.

А знаете название рисунка?

«Die Zukunft» – «Будущее» – Клингер надписал.

Мы скоро с километров перейдем

На световые годы и фотоны,

И жизнь пойдет под огненным дождем

На мегасмерти и на мегатонны.

Так, мерою вещей ты назови

Число любое, даже хоть с дробями…

Но как же быть с волнением в крови

И с этими ненужными стихами?

Эритроцитами считают кровь

И алгеброй гармонию поверят.

И так во всех вещах. И лишь любовь

Отчаяньем и ненавистью мерят.

Сапфир лазурный – камень веры чистой,

Печальный жемчуг – светлая слеза.

Спокойной дружбы символ – аметисты,

Невинности небесной — бирюза.

Как гений, брызжет яркими огнями

Прозрачный и всецветный бриллиант,

И повторяет мягкими тенями

Его опал, как младший брат – талант.

И радость – золотистый смех топазов,

И рдяно-пламенный рубин – любовь…

— В моем ларце – лишь черные алмазы

С карбункулами, красными, как кровь.

Из-за облачной зыби – луна.

Под луной – за волною волна.

Океан – по-ночному велик.

Отраженный, качается лик.

Океан – как под сеткой металл:

Лунный свет неводов наметал.

Вот и тащит к себе он прилив,

Лунно-белым волну намелив.

Но она ускользает, вода,

И ее не поймать в невода.

И опять одинока луна,

И обманом туманит волна.

Я хочу тебя объяснить

Самому себе и тебе:

Мы с тобой – как двойная нить

В неудавшейся ткани – судьбе.

Переплел неумелый ткач

Сумрак ночи и золото дня.

О, моя дорогая, не плачь:

Он тебя оторвал от меня!

Но еще не брошен челнок

И еще свивается нить:

Это всё – неумелый рок.

Мой бросок – его изменить.

И когда-то выйдет узор:

Сумрак ночи и золото дня.

Будет твой удивленный взор, –

И тогда ты узнаешь меня!

Так много женщин жгло его огнем

И так оно приучено к ударам,

Что закаленным, кованным куском

Мне холодит в груди оно недаром.

И я теперь спокоен: мне не жаль

Того, что прежде было так желанно.

И твой удар, бессмысленно-нежданный,

Нашел не сердце, а на страже сталь.

Он высокий и лунный,

И с глазами как сталь.

Он куда-то засунут –

То ли в глубь, то ли в даль.

Но всплывает из глуби,

Но приходит, как сон.

Это значит, что любит

Одержимую он.

И с нее он не сводит

Лунно-пристальных глаз,

Истончится и входит

В еле слышный приказ:

«Дай войти в твои глуби

Мне дымком-синевой!

Так ведь только и любит

Сам, как дым, домовой!»

У болота сбываются небыли,

Из-под жабника вылезут нежити…

А вода – то ль трясина, то небо ли:

Облака отраженные нежатся.

Вот теперь это место прижучилось,

Разопрело на солнце и парится.

А ведь нежить – она-то живучая,

А ведь память о старом не старится!

По ночам побережье зыбучее

Шевелило прогнившею кучею,

Исходило истошными кликами:

Там ходили с зелеными ликами.

А туман обволакивал ватою

Неприкаянных, тонущих с воплями,

И светили огни синеватые

Из воды проступавшим утопленным.

По пустым чердакам,

По углам нежилым

Гонит он паукам

Их мушиный калым.

А потом разойдется, взметнется и пляшет,

И мучными мешками по сумеркам машет.

Так от пыли тогда хоть чихай, не чихай:

Самый страшный из всех – господин Размахай.

А какой из себя?

И не пробуй смотреть:

Над душою скребя,

Будет в четверть и треть

Он в тебя заползать, мельтешить и мотать,

Как белесый заспинный, украдчивый тать.

Так, как будто пустяк: всё чихун да смешки,

Ан, глядишь, ты и сам – как мучные мешки.

Как из царских врат

Бил янтарными переливами

Золотой закат

Над озерами, над дремливыми.

Это ангел сам

Ектенью читал светозначную

Смоляным лесам,

Медведям в лесах, – и доканчивал.

И он плыл, не ходил,

И лиловыми аллилуями

Облака клубил

Перед жаркими златоструями.

Из пепельно-вареного песка

Струятся с шипом клубы серных дымов.

Геенна огненная здесь близка:

Здесь место падших серых серафимов.

Толпится мелкий и унылый лес

Вокруг насторожившейся поляны,

И дымка теплых призрачных завес

Качается над водоемом пьяно.

А кипяток с каменьем заодно

Края ноздристо вылепил, как соты.

Подобьем жизни выстилают дно

Ослизшие кремневые кислоты.

Но вот, с шипеньем, брызгая слюною,

Длинноволосый водяной старик

Вздымается из водоема вмиг –

И оседает пенною копною.

У красных каменных истуканов

Нет ни глаз, ни лиц.

Вот сейчас повернутся, привстанут

И потом обрушатся ниц.

Это скалы кровавого камня,

Красней, чем каленый кирпич,

Точно стены застывшего пламени,

Нависли тебя настичь.

В переходах узких ущелий

Ты будешь блуждать, пока

В каком-то диком веселье

Не двинется чья-то рука.

И тогда по кровавым склонам,

Догоняя тебя во рвах,

Покатится шаром каленым

Какой-то скалы голова.

Белые волосы белая дева

Разостлала по склону горы.

Волосы тают – из горного чрева

Горячо выходят пары.

Белая женщина с Мауна Кеа

Иногда меняет жильё:

В огненном озере Килауэа

Ты заметишь однажды её.

Трудно пролезть сквозь кустарник охио,

Пламенеют щетки-цветы…

Ты не ходи тут – дороги плохие,

Уходи еще до темноты:

Вдруг по тропинке прорвется сверканье –

Это значит – по камню скребя,

Белая женщина в скрытом вулкане

Вдруг учуяла мясо – тебя.

Захлестало дождем,

А мы молоньей жжем,

А мы рощу дубовую сломим,

А мы стадо зеленое – громом!

Облака глубоки,

А дубы, как быки,

И ревут, и мычат над кустами,

И стегают по ветру хвостами.

Суковат и рогат

Каждый кряжистый брат,

Да с корой он мохнатой и рыжей,

Да с дуплом и с наростом, как грыжей.

Коли жизнь дорога,

Так рога на врага –

Коли буря хватает арканом,

Набодается дуб с ураганом!

Блестит слюда в тяжелой, грубой кладке

Ограды привезенного аббатства:

На матовый французский известняк

Блестящий гнейс Америки наложен.

Сурово, бедно строили в Европе

Тогда, когда у нас Батый пронесся.

Нам что? – Сгорели, да в леса забрались,

Да натесали топорами щепок,

Хором, хибарок, городищ да тынов.

А там точили хрупкий доломит

Да ткали пестрые запоны

В холодных замках стены закрывать.

И вот висят в музее над «Гудзоном» –

Рекой холодной, синеватой стали,

Бретанской Анны гобелены.

Войди в суровый полутемный зал,

Где выткана в шелках судьба единорога:

В узорчатом лесу среди цветов

Скрывается великолепный зверь,

Как кипень белый, быстроногий,

С козлиною бородкой в два витка

И с длинным, точно винт с нарезкой, рогом.

Живительней становится вода,

Когда он рог в источник погружает.

И звери с человечьими глазами

На гобелене воду пьют,

И в каменном бассейне нежно

В полцвета шелка отражен фазан;

Нагнулся, пьет, и дрогнул хвост цветистый.

Ай! Скользок белый мрамор водоема!

Но зверя надо заколоть:

Охота – благородная забава.

Зверь окружен, но, яростно брыкаясь,

Он пса неловкого пронзает рогом.

На белой шерсти – алые потоки:

– Еще копьем узластым садани!

И вот, убитый зверь

Обвис бессильно на седле

И с торжеством доставлен к замку.

Людовик с Анною Бретанской

Охотников встречают благосклонно.

Но лица деревянные валетов

Темнеют: взоры короля

В глазах его невесты тонут:

Не надо им единорога…

Туристы ходят, смотрят и уходят.

Темнеет в комнате суровой.

Вечерний свет исчезнет скоро в окнах.

Но будут в темноте упорно

Всё так же вот искать глазами

Друг друга испитой король

И бледная, худая Анна.

Что нам до них – они давно истлели.

Но вот, линялый гобелен,

Которым санкюлоты закрывали

Картофель от мороза в погребах,

Хранит для нас в веках, как память,

И этот взгляд, и эти лица,

И рот, открытый в муке смертной –

Извечную судьбу единорога.

Широк во лбу, сутул, и криво

Улыбка сводит детский рот.

«Увы, Мишель, вы – некрасивы…»

– Всегда всё тот же оборот

Речей – сперва о нежной дружбе,

Потом – о чем-то о другом,

И – неприятности по службе,

И – надо свет считать врагом…

Ну да, – язык острее бритвы!

Но сколько нежности в душе,

В письме с Кавказа после битвы!

Ведь крови — нет на палаше…

И эта нежность вырастает

По вечерам в черновике

И тает — так туман растает

В июльский день на Машуке.

Расширенные черные глаза

Горят упорным и тяжелым блеском…

А где же крылья, глетчер и гроза,

О, бедный Демон в сюртуке армейском?

Бывает так: блестит кремнистый путь,

И злоба затаенная не душит,

И хочется любовью обмануть

Свою тяжелую, как камень, душу.

Но тучка золотая на утес

Спускается недолгой нежной гостьей.

И вот, опять – кутеж, вино и штосс,

И стих, облитый горечью и злостью.

……………………………………………

Но за стихами точку ставят кровью,

Как многоточие, на много лет…

Поручик Лермонтов, нахмурив брови,

Неспешно выбирает пистолет.

Мой дом как могила. И туча-Сивилла

Былое сокрыла и плачет дождем.

Что было, то было. Но темная сила

Меня разбудила: мы плачем и ждем.

Черта и граница. Мне надо забыться:

Знакомые лица забыты давно.

Бессонница длится, и ночь – как черница,

И черная птица стучится в окно.

Эдгар и Лигейя, – в гробу холодея,

Лигейя посмеет за счастьем прийти.

Но призраком рея, как образ, идея,

Ленора бледнеет на этом пути.

С опущенным взором мы счастье – как воры…

Но ведает ворон – мы не сберегли.

Далеким укором я слышу:«Ленора…»

Теперь уже скоро: ты – Аннабель-Ли!

Зимой Манхаттан угощает

Коктейлем ветра с мокрым снегом,

Приправленным бензинной гарью,

И сумерки свинцово-неприветны.

Великолепно! Это означает,

Что нет туристов отупелых,

Что без толку толкутся у качалки,

В которой он обдумывал рассказы –

Рассказы – мягко говоря – о страхе

А я зайду – мне мокрый снег не в диво.

Уйдет в свою каморку сторож,

И тут-то мы часок свободно

Поговорим опять друг с другом.

Уж день устал – светло, но лампы.

Теперь здесь город, – ну, как всюду.

А вот сто двадцать лет назад

В деревне Фордхам было пусто.

Домишко был совсем дешевым,

Почти игрушечным. Вот в этой спальне –

Кровать, и больше нету места.

Вирджиния в ней умирала;

Топить-то было нечем: мерзла,

И кошка грела умиравшей ноги.

А по дорогам ночью, под двурогой

Луной Эдгар скитался одичало,

Пока не поборол болезни,

Которую зовем мы жизнью.

Ну, вот, – холодный полусвет,

И я один у темного камина.

«Хозяин! Слышите ли вы? К вам – гости!»

Он тут – чуть слышен вздох за дверью,

Но мы друг друга понимаем:

Я все-таки чужой – и лишний.

Он вряд ли выйдет из потемок:

Стал подозрительным – затравлен

Он был тогда, а что нам в поздней славе!

Но не могу сейчас сдержать вопроса:

«Зачем, зачем тогда, в ненастный вечер,

Вы с братом Вильямом, матросом,

В Санкт-Петербурге не остались?

Ну, хорошо, участок, протокол, –

Но ведь Руси веселье тоже пити!

Об этом бы не стоило и думать!

А вы бы встретились тогда

С веселым смуглолицым человеком

(Вы хорошофранцузский знали).

Его рассказ про Германаи Лизу

Британцы поместили рядом с вашим,

С коротким примечаньем перед текстом:

"Два старых мастера живут вовеки…"

Там был другой – корнет гвардейский –

– Тот хорошо английский знал –

А ужас он носил с собою в сердце…

Вот эти бы вас поняли, как надо!

Ведь, всё равно, потом в России

Вы были, – скажем, точно дома…»

За дверью вздох, – иль это я вздыхаю?

Совсем смерклось, и сторож прерывает:

«Вам уходить пора: я закрываю!»

Сжала осень костлявой рукою

На деревьях сухие листы,

Пожелтевшие смяла листы,

Был октябрь. Гробовой пеленою

Лег ненастный покров темноты.

Ночь нависла, как каменный свод,

В мой угарный, беспамятный год.

Это было в озерных туманах,

Средь болотистой местности Вир,

Где под сенью дерев-великанов

Бродят призраки в пустоши Вир.

Там, среди кипарисов-титанов,

Я скитался с Психеей – сестрой,

Я бродил со своею душой.

В эти дни мое сердце вулканом,

Огнедышащей лавы рекой,

Опьяняясь забвенья дурманом,

Клокотало в груди у меня,

Как клокочут потоки огня,

Погружаясь во льды океана –

– Там, где льются по склонам вулкана

В царстве полюса струи огня.

Говорили мы скупо и мало:

Наша память как в дымке была.

Затуманена память была.

Наша память предательски лгала:

Октября не заметили мы,

Мы ночной не заметили тьмы,

Мы забыли про озеро Обер

(Хоть и был нам знаком этот мир),

Мы не видели озера Обер

И пристанища призраков – Вир.

И когда уже ночь побледнела,

И на звездных часах был рассвет,

И по звездам был близок рассвет,

Перед нами, туманный и белый,

Заструился таинственный свет.

И взошел полумесяц двурогий

Между звезд на ночной небосклон,

Полумесяц Астарты двурогий,

Бриллиантами звезд окружен.

И сказал я: «Теплее Дианы

Между звезд этот символ любви,

Лучезарной богини любви, –

То Астарта из дальних туманов

Увидала томленья мои

И явилась лучистым виденьем,

Чрез созвездие злобного Льва,

Мне поведать надежды слова,

Показать мне дорогу к забвенью, –

И, пройдя через логово Льва,

Говорит лучезарным свеченьем

Мне любви и надежды слова».

Но, поднявши свой палец, Психея

«О, не верь ей, – сказала: – не верь!

О, спеши! О, бежим же скорее!

Мы должны!.. О, не медли теперь!»

И в испуге бессильные крылья

У нее опустились к земле,

Трепетали в напрасном усилье

И по праху влачились во мгле.

Я ответил душе: «О, напрасно

Ты внушаешь себе этот страх:

Посмотри, как в кристальных лучах

Нам надежды пророческой ясно

Засияла звезда в облаках.

Нас ведет Красота в небесах.

Можно смело поверить сиянью –

Вслед за ним мы направим наш путь:

Можно смело поверить сиянью –

Нас не может оно обмануть!»

Так души своей страх я развеял,

Обманул свой пророческий страх,

Так сестры успокоил я страх.

Я старался ободрить Психею

Поцелуем на бледных устах.

Так прошли до конца мы аллею

И могила закрыла нам путь,

К склепу с надписью вывел нас путь.

И сказал я сестре: «Не умею

Сам во тьму этих слов заглянуть…»

И, как эхо схороненных дум,

Точно эхо могильного шум,

Был ответ: «Улалум, Улалум –

Здесь могила твоей Улалум…»

И от ужаса сердце упало:

Сердце сжалось, как эти листы.

— Точно осень сухие листы,

Боль внезапная сердце мне сжала.

И вскричал я: «Напрасен обман,

Опьяненья напрасен дурман:

Я припомнил осенний туман…

Я припомнил, как нес ее тело

Год назад, в эту ночь, – ровно год,

И ее неподвижное тело

Опустил под заброшенный свод.

О, я знаю теперь: мы в туманах…

О, я понял теперь: это Вир!

Это демон завлек нас в туманы,

В обитаемый мертвыми Вир».

Когда минуешь западную часть

Приличной Балтиморской в Балтиморе,

Смотри под ноги, чтобы не упасть,

И не читай писаний на заборе.

Убогие и грязные таверны,

Неловкой стройки старые дома,

И между ними ведра всякой скверны,

И грязных ребятишек кутерьма.

Не к месту церковь в этом запустенье.

Не ходят тут: с заржавленным ключом

Замок решетки, и во мху ступени.

Закопченным фабричным кирпичом

Стоит Вестминстерская сонно

За серою кладбищенской стеной –

Обломок прошлого, перенесенный

Сюда с ненужной стариной.

В сыром углу, в тени, совсем у входа,

В кустах направо – серо-белый куб.

На кубе – пирамида. Видно: годы

На мраморе точили долго зуб.

Зеленые подтеки с медальона

Сбегают в порыжелую траву.

Себе на память пестрый листик клена,

Прощаясь с этим местом, я сорву.

А за оградой нарваны газеты,

Из кабака наяривает джаз,

И черные Родольфо и Мюзетты

Следят за мной с недобрым блеском глаз.

Но вот ночами осенью бездомно

Шатается здесь ветер по углам,

И некому ходить к ограде темной

На свет луны с неоном пополам.

Лучи неона, листья вороша,

Играют переливами пожара,

И реет в них чужая всем душа

Не страшного – забытого – Эдгара.

Вечер был самым обычным:

Длинные тени измаяв,

Низкое солнце улыбчиво

Щурило веки у мая.

Грела огнем изумрудным

Озимь за пыльной дорогой.

Что же упорно и нудно

В сердце топталась тревога?

С запада быстро по озими

Двигалось белой грядою,

Дыбилось космами козьими

Что-то, что было бедою.

Землю с зеленою весенью,

Камни, селенья и воды

Крыло взъяренною плесенью,

Пухлой и белобородой.

Схваченный серыми космами

Видел за краем в тенетах:

Красные угли разбросаны.

– Это глаза их без счета.

Это я видел давно:

Влажной июльскою ночию

Знаменье было воочию

Тем, кому видеть дано.

Ливень ночной прошумел.

Влагой овсы напитались,

Ржи распрямиться пытались

В саване, белом, как мел.

А на небесном краю

Красный и грозный, как клятва,

Серп возносился для жатвы –

Выжать всю землю мою.

Долгие годы прошли.

Вот он, незримый, но знаемый,

Вот он, – когда-то как знаменье,

– Серп над полями Земли!

Небо было белесое

От ночного бледного гнева

И глухо гремело колесами

По тучам булыжным в огне:

Облака изнутри раскалялись,

Как тугая лава вулкана,

И внезапно стеклом раскалывалась

Огромная черная рана:

– Из чрева, злобою полного,

Из красно-каленой тучи

Вырывались черные молнии,

Извиваясь змеею текучей.

Да, Боже! Воскресни , суди земли,

Зане исполнилась хулы и скверны.

Из глубины воззвах к Тебе – внемли

Усердному моленью верных:

Да лики въяве узрим мы в нощи

Твоих многоочитых серафимов,

Да выйдет солнце пламенем свещи

В клубах земных последних дымов!

Я в ресторане ждал,

Пока мне подадут.

Был ресторанный зал,

Был вязкий запах блюд.

Но я был, как во сне,

Без воли и без сил.

Я слушал, как во мне

Секунды рок гасил.

Но ярче и ясней

Я видел всё кругом,

Как будто бы тесней

Стал мир в мозгу моем.

И мучили мой мозг

И свет от ламп, и джаз,

И стен зеркальный лоск…

Я ждал: пойму сейчас,

Что лампы свет прольют

На то, что всё обман:

И клейкий запах блюд,

И дымный ресторан.

Если закроешь глаза,

То начнет темнота шевелиться:

Точно корнями лоза

Прорастает, и гроздьями лица,

Пятна, клубки и огни

На ветвях заплетенных приносит.

Только тускнеют они:

Чьи-то руки незримо их косят.

Тускло-зеленая мгла,

Как подводные, мертвые глуби…

Если бы только смогла

Увидать, что мгла эта губит,

Бедная наша душа

Со своими глазами слепыми!

– Жди, затаись, не дыша:

Зашевелится мгла и обымет.

Вот и увидишь тогда –

Разрешатся незримые узы,

Станет прозрачной вода,

– И засветят в ней очи Медузы.

Этот дом – очень старый, –

Очень рыхлый – как трут, –

Не боится пожара:

Оттого, что не тут.

Я в него попадаю

Иногда по ночам.

Паутина седая

Ниспадает из рам.

В этом доме когда-то

Жил мой прежний двойник.

Он оставил заклятый

И забытый тайник.

В этом доме – я дома,

Но чужой в нем теперь.

– И со скрипом знакомым

Открывается дверь.

Но на ощупь как губка

Тут доска за доской

И ломается хрупко

У меня под рукой.

А за дверью – потемки,

И как будто вода:

Я теряю обломки

И всплываю – сюда…

Просыпаюсь тогда после двух:

На стене умирает

Фонарный призрак окна,

И тень от деревьев играет

Бесшумно, как дух,

И по саду ходит луна.

И сумерки бродят в саду,

Заползают под крышу,

Ищут чего-то и там, и тут,

Ветром порывисто дышат

В лунном прозрачном бреду

И меня обратно зовут.

Но тот, кто был тут со мною, –

Стоял у самой постели

И лба касался рукой,

Уходит, и дымной куделью

Он тает, влекомый луною

В холодный бездонный покой.

Хорошо было князю живьем:

Захотел – не пошел и остался!

Ну, а мы как в потоке живем:

То есть тянут незримо за галстух.

Я в дома прихожу, точно тать,

Поднимаюсь по лестницам, смутный,

У дверей дожидаюсь, и спрутом

Сила тянет меня пребывать.

Я при жизни не верил в хожденья, –

А теперь – без меня не глотнут.

Да и я не совсем привиденье:

Только чувствуют – где-то я тут.

Чрез города, леса и степи

Я путь скитальца устремил,

И всюду слышу тяжкий трепет

И вижу тень от жестких крыл.

Неутомимо и упорно,

Скользя незримо за спиной,

Шурша крылом, как ворон черный,

Она всегда следит за мной.

От дуновения полета

Бегут холодные струи,

И в них колючей дрожью кто-то

Вздымает волосы мои.

Тень от нее на всё ложится …

Ей весел жалкий ужас мой.

Так смерть бесшумной, хищной птицей

Повсюду следует за мной.

Из них какой-то будет предпоследним,

Но я того не осознаю дня,

Когда судьба своим незримым бреднем

Уже потащит на берег меня.

Последний день – о, этот будет важным:

Когда под сердцем холодеть начнет,

Дела земные вдруг многоэтажно

Нахлынут в грудь, где всё наперечет:

Удары сердца, кровь, тепло и воздух…

И всё, припомнив, надо потерять!

– Но предпоследний день – ленивый роздых –

Пройдет, как все другие, – зря.

Вот, когда мы умерли, запели

Синие туманы, как во сне.

Струями прозрачными, без цели,

Так мы заскользили в глубине.

Ласково сияния и звоны

Близятся клубящимся кольцом:

Радость отошедших, Персефона,

Светит затуманенным лицом.

Падая в пространство голубое,

Мы совсем забыли в этой мгле,

Что когда-то умерли с тобою

Где-то на потерянной земле.

С усильем надо мне брести в горах, пока мне

Не станет тяжело и смутно, как в бреду, —

Но всё-таки бреду по кремню и по камню,

Карабкаюсь, ползу, встаю и вновь бреду.

И выбился из сил, и вот она, вершина,

И вот внизу туман, как белая вода.

Я всё свершил: вверху светло, пустынно…

Дорога кончилась: отсюда – в никуда.

Двойник, мой автор и хозяин!

Из самых призрачных глубин,

С каких-то брошенных окраин

Идет твой зов. И как рубин,

Источник сдавленного света,

Ты шлешь приказы «да» и «нет» –

И я зову – но нет ответа:

Ты гасишь свой сигнальный свет

Затем, чтоб я, твое орудье,

Решал тебе и «нет», и «да».

Вот я умру. Но, как в сосуде,

В тебе пребуду навсегда.