Письмо самому себе: Стихотворения и новеллы

А еще биллион световых –

И всё так же темно и пусто.

Где-то сбоку померк и притих

Затуманенный звездный сгусток.

Бесконечность: ее не понять –

Так, как будто не сдвинулась с места.

Вверх и вниз – как бездонная падь,

И туман, как фата невесты.

По магнитным полям, как рябь,

Паутиною ткутся волокна.

Точно вспахана зыбкая зябь

И открылись какие-то окна.

Как река – но не плыть кораблям

В этих черных и гиблых затонах.

Там по гибким магнитным полям

Ходят ангелы в белых хитонах.

Вот всё выше, всё глубже, всемирней

В бесконечный высокий провал…

– «А вот тут у нас живопырня! –

Дежурный аггел сказал,

Открывая вид на планету. –

И другого названия нету!..»

Ну, раз нету, так нету, так нету…

А потом добавляет растроганно:

«Ишь, какое кровавое месиво –

Как на кухне сырой бёф-Строганофф!»

Но пустое черно. Без дорог оно.

И ни там его нет, и ни здесь его…

Звезды кругом погасила…

Тянет железная сила

В черный водоворот –

В жадный раскрытый рот.

Точно упав с обрыва,

Время свернулось криво:

Было, сейчас – одно.

Это – последнее дно.

Всё угасает разом:

Даже желание, разум.

– Ах, не скользи по краям

Черных зазвездных ям!

Без конца, без конца мостовые –

До утра будет этот кошмар…

Смотрят мертвенно окна слепые

На пустынный ночной тротуар.

С криком город уснувший молю я

Мне отдать, что я в нем потерял.

Горло в жалобу сжато больную,

Я продрог, я смертельно устал.

Ветер гонит меня исступленно.

Я иду, задыхаюсь, бегу…

И кричу фонарям я зеленым,

Что я жить, что я жить не могу!

Но лишь хлещется ветер безумно

О дома неживые в ответ

Да на камни зловеще-бесшумно

Припадает испуганный свет.

В эту ночь над осеннею грязью

Низким пологом шли облака.

В эту ночь, оборвав наши связи,

Я убил своего двойника.

Он молил о пощаде и плакал,

Я смеялся тихонько и ждал;

И когда он качнулся во мраке,

Я вонзил ему в сердце кинжал.

Закричав, он свалился на плиты

И прижал мою руку к губам,

И я понял тогда, что убитый

Был такой же, как я, – был я сам.

Но, на горло ему наступая,

Я, свободный, жестокий, другой,

Знал, что этой ценой покупаю

Долгожданный холодный покой.

Я смеялся над нашей борьбою;

Но когда я взошел на крыльцо,

Я опять увидал за собою

Искаженное мукой лицо.

Живая слизь ползет через нити

Изумрудного леса спирогир.

Не видя, не слыша, химическим наитием

Выпускает отростки в свой микромир.

Малая капля зернистой слизи, но

Голод ее священно велик:

Прозрачная инфузория до смерти зализана,

И новую жертву лижет язык.

И так без отдыха, сна, и без смерти

Ешь, чтобы жить, и живешь, чтобы есть,

Умножая себя в дробильной жертве

И неся нам бессмертья благую весть.

В мир беззащитный ползешь, многоногая,

В мире растений первое «я».

И вижу в тебе я далекое, многое –

Человека и грозный закон бытия.

Высокий, прямой,

Красный, как пламя зари,

С шелковым блеском своих лепестков,

К солнцу он был обращен –

Так, как сердце мое к любви.

День так хорош был,

Всё пело, блистало вокруг.

Но вечер пришел

Со слезами, с обманом, со тьмою,

И цветок в темноте закрылся,

Одинокий, холодный и гордый.

– Сомни, раздави его

В пальцах жестоких, –

Ты его не заставишь открыться.

Но утро придет,

Будет утро с новой любовью,

И тогда мой тюльпан откроется снова,

И будет цвести он, и яркий, и страстный,

Как пламя, как кровь, как заря.

И так до вечера – смерти –

Отдаст он всё, что имеет:

Красоту и пламя души

До конца, до последнего вздоха,

До увядших последних листьев.

Красный тюльпан,

Сердце мое!

Миндаль чуть раскосых глаз

И смоль пол платком волос,

И на платье – птиц летящих экстаз

На фоне цветных полос.

Бежит по песку, и следы ее тают

На прибрежье у водных сверканий.

И, от бега и ветра взлетая,

Обезумели птицы на ткани.

На скалу, запыхавшись, взбежала

И бросилась вниз в набегающий блеск,

И птицы на платье ее не сдержали:

Был крыльев последний отчаянный всплеск.

Так в пене исчезла. А птицы

На платье в зеленой волне

Пытались еще выплывать, шевелиться,

Как будто медузы на дне.

Это – летнею ночью бессонница,

Но всё околдовано сном.

Даже ветер не хочет, не тронется,

И небо – прозрачным стеклом.

Оно голубеет, но темное,

С проколом острым звезды.

И которую ночь, уж не помню я,

Изнывают томно сады.

А утро шагами котевьими

Подползает, чтоб быть наяву.

Но месяц, гнездясь за деревьями,

Серебром сочится в листву.

И туман начинает дымиться,

И, ветки крылом шевеля,

Прозвенела уж ранняя птица

Осколками хрусталя.

В огороде моем было тесно, но весело:

Огуречная сила плетение свесила

И кормила шмелей пустоцветами,

А шмели изжужжались приветами.

Мотылек вытворял пред капустницей

Пируэты и всякие всякости,

Предвещая червячные пакости,

А она-то, в кокетстве искусница,

Мотыля приглашала на листья капустные –

Для потомства в июле единственно вкусные.

И морковки-свекровки со свеклами-Феклами

Упивались земными растворами теплыми,

А укроп распушил золотистые зонтики

И листочки свои, разрезные и тонкие,

Где лишь можно ему, меж ботвою просовывал.

И не ведали все, что им жизнь уготовала:

То ли в суп, то ли в борщ, а не то во щи.

И огромное доброе солнце-подсолнечник

Языками блестящего желтого пламени

Распускалось по краю тихонечко с полночи,

Благосклонно взирая на малые овощи

И шурша им шершаво-широкими дланями.

Вот и шипом, и паром, и горьким дымком,

И гудком начинается этот рассказец:

Там, у станции дачной сухим вечерком

В темноте подползал паровоз-двоеглазец.

Вылезали усталые, теплые дачники,

Наслаждались прохладой, спешили домой,

Паровозам подобно, курилы-табачники

Папиросой пыхтели в прохладе ночной.

А вот в полдень к скрещенью являлся курьерский,

Громыхал и визжал на тугих тормозах,

И гудок у него был и зычный, и зверский,

А потом он скорбел, что «зачах, чах-чах-чах!»,

Из буфета несло аппетитным и жареным,

Пассажирки же пахли дыханием роз.

И от долгого бега горячий, распаренный,

У перрона страдал от жары паровоз.

Навстречу нашему времени,

В колеса бегущих годов,

Я – слов приводные ремни

На быстрые шкивы мозгов!

Нелегкое дело, товарищ,

Ломать одиночества крепь,

Из сердца и сердца сваривать

Стальную гремучую цепь.

И вот, я – настойчивый зодчий,

И тот, кто вздувает меха, –

Инженер, и – потный рабочий,

Молотобоец в кузне стиха, –

Я должен в словесном железе

Ковать, скрежетать и разжечь,

Затем чтобы пламя поэзии

Прорвало плавильную печь!

А на эту складскую платформу нельзя:

Понаставлены часовые,

Оттого что грызутся, по слизи скользя,

Там бараньи желудки живые.

Так блестят – точно кто-то в воде полоскал…

Раскидались и вяло раздрябли.

Но с глазами, с зубами в белесый оскал,

Синеватые – видно, озябли.

А свирепы: ползет и с коротким смешком

Морщит губы, весь слизью облизан.

А другой – синеватым и плоским мешком

С парапета свисает, загрызай.

Он сомкнул на провалах глазниц

Опахала печальных ресниц.

Грязевые пруды, как бельма,

По долине то здесь, то там.

И учуем тяжелую прель мы,

Подходя к прибрежным кустам.

А придешь – большеногие птицы

Тут заманят тебя на песок.

А песок-то – плывун, он струится,

Засосёт у сизых осок.

Но случайного путника ловит

И в зловонный дурман берет,

И в трясине могилу готовит

Там же серый водоурод.

А живущий в глуби бездонной,

Удоволен, из серных струй,

Точно выбросив круглый буй,

На белесые глади лагуны,

Взбулькнув, вынырнет Взбулдыбуй.

Бархатным зверь припадает на лапы.

Бархатный зверь – прыжком – мышь…

Разум! Ты звезды, как кошка, цапаешь –

Что жес тобой?– Ты дрожишь?

Космос, гиперболы, числа и боги –

Всё тебе надо в мире схватить!

Что же полос какой-то тревоги

Мучит тебя на пути?

Вот, наконец, решенье задачи,

Образ, который мучил всегда:

Мрак, и кто-то когтями схвачен, –

В этом прошли года.

Есть за тобою охота, охотник.

Знай: ты сам себе враг.

Мягкой, кошачьей поступью ходит

Спрятанный в свете мрак.

Он проснулся до трех и уж знал, что опасно,

Но что надо по дому пойти посмотреть…

И со сна он расслышал, что шепчут безгласно

Шкаф и стулья, что надо ему умереть.

Тишина оказалась тягуче-зловещей,

Против воли его незаметно таща;

Но, впотьмах совещаясь и скрипом треща,

На него озверело набросились вещи.

Он от них в антимир, в зазеркалье, за доски,

Но и там на него озверялись наброски.

Аггелята играли – крутили

Стробоскоп, а у них – «гробоскоп»:

На вертушке-цилиндре картинки,

А вертушка в коробке с окошком, –

Поверни, запусти, а картинки и ходят.

Ну, так вот, аггелята в игрушке

Умирали Ивана Иваныча:

Вот смешно – он сперва шевелился,

А потом и совсем перестал.

Ну, игра так игра, а вот за ночь

Неожиданно выкинул номер

Этот самый Иван-то Иваныч:

В самом деле он взял да и помер.

Облетают они, улетают…

Это листья, а может быть – дни.

И туманами в памяти тают, –

Так вот мы остаемся одни.

Забываем, теряем, теряем

Мы дороги, года, имена…

Вечерами над облачным краем

Нам безжизненно светит луна,

Одинокое солнце больное

Одиноких бессонных ночей.

Пусть. Но в памяти лунной на дно я

Опускаюсь, забытый, ничей.

Месяц давно уж пошел на ущерб.

Светит над лесом из облака серп.

В ветках холодных безлистого леса

Светит упорно, неярко, белесо.

В душу мне лезет настойчивый свет.

Он говорит мне: «Не надо» и «Нет!».

Месяц ущербный – для тех, кто оттуда

Хочет возврата телесного чуда.

Сонную душу сосет, как вампир,

Месяц и тянет в ущербленный мир.

Холодны страшные глуби пространства.

Время окончено. Есть – постоянство.

Из уже приотворенной двери

Холодит, холодит сквозняком,

И от этого легче потери

И не страшно следить за песком –

За песком утекающих дней…

Дни становятся всё холодней,

И длиннее бессонные ночи,

И зазвездные сроки короче.

Да, потери оставили метки,

Но игру дотянул я свою:

На доске только серые клетки –

Значит, сыграно с жизнью вничью.

Очень долог был пройденный путь:

Вот и надо теперь отдохнуть,

Оттого что одно лишь осталось –

Точно камень тяжелый – усталость.

Кота обидели: в коробку

Впихнув, забрали в страшный дом.

И ходит кот вдоль стен, и робко

Он бьет обиженным хвостом.

И он с тоской в углы мяучит,

С надеждой лезет под кровать,

И непщеваньем он мя учит

Забвенное не забывать.

И вот во мне две строчки будит

Его хвостатая тоска:

«Когда душа тебя забудет,

Забвенна будь моя рука…»

Уездный городок, Россия…

Берет за сердце без хвоста

Железной хваткой ностальгия

Меня, двуногого кота.

Ветер и волны взметнулись, вскричали…

Это во мне угасали печали.

Нету в груди моей больше теснений,

Знаю, что скоро расслышу я пенье.

Ветер кричит, возглашает во здравие,

Камешки катит по жесткому гравию.

Дико бросает на берег он пену…

Ах, посмотри! Опустись на колено:

Золотом светят янтарные зерна,

Подняты ветром из пропасти черной.

Вот и во мне всколыхнул он глубины.

Точно ударял крылом он орлиным.

Хлещет до боли в лицо мне порывом.

Так и стою я с молитвой надрывной:

Выплесни,дай мне со дна многопенно

Музыку слов янтарем драгоценным!

Вот,совершилось! Но я не страдаю:

Божья волна! В твою ночь я впадаю!

Потеря: это означает – нет,

Что больше нет, что всё исчезло…

– И только звук, и только след,

Живущий в памяти облезлой.

Да, о тебе известий нет:

Я думаю, что умерла ты.

И лучше так. Шестнадцать лет.

Влюбленность детская когда-то.

Ну да – тебя я потерял –

По «независящим причинам».

Когда идет девятый вал,

Естественно терять всё чинно.

Причин всегда бывает много,

Но если докопать до дна,

То всех действительней одна:

«Неправедно просить у Бога».

Вот тенор в опере поет:

«Пусть неудачник плачет…»

Я сделал как-то глупый ход,

Но это ничего не значит.

Безвыигрышных лотерей

Порядок неизменно вечен:

Тяни билетик поскорей, –

И проигрыш нам обеспечен.

Мой проигрыш не так уж плох.

Моя небывшая подруга:

Мы были бы – ох, видит Бог, –

Увы, несчастьем друг для друга!

Во время наших кратких встреч

Две наших воли фехтовали;

Твоя – негибкая, как меч,

Моя – флоретта гибкой стали.

И все-таки… Мы все-таки

В плену своих совсем ненужных

Желаний, – да, мы простаки,

Вернуть «вчера» хотим натужно.

– К чему набор неловких строф

И все вот эти рассужденья?

Достаточно плохих стихов

Насочинял на этот денья…

А вот к чему: приходит ночь,

И с ней жестокость сновидений:

Тебя нашел: «Уедем прочь!»

Молчишь в ответ… Мы по ступеням

Идем к каким-то поездам.

Ты вот сейчас за этой дверью.

И нет тебя. И по утрам –

В стократ отчаянье потери.

Над оркестром – пущенной в ход машиной,

Блестящей и смазанной хорошо, –

Одичав, метался маэстро, одержимый

Чьей-то страшной и хладной душой.

Над оркестром, бесформенный и текучий,

Колыхался композитор-вампир,

В дирижера вселялся и скрипки мучил,

Предвкушая обильный и сладкий пир.

Судорогой рук и скачками темпов

Торопил прорыва упругий бурун,

Рыча сквозь медные горла инструментов

Голосовыми связками струн.

И когда наконец упырь-композитор,

Расширив несуществующие глаза,

За столб пограничный, за черный пюпитр

Невидимым облаком вылился в зал

И сердце сидящего в кресле потрогал

Гобоя нежной губой,

Уступом взбежал до затылка восторга

Холодный и страшный прибой.

здесь –

Ты мне не можешь отвечать.

Что пользы в этом позднем разговоре?

Наложена тяжелая печать

На дверь к тебе, и двери – на запоре.

там –

В лунном и синем потоке

Голос мой ищет тебя.

Где ты, бездумно-жестокий? –

– Всё я простила, любя…

здесь –

Я здесь с обломанной душой,

Как листья, дни последние роняю.

Закроют скоро мне мой счет большой,

Но горький счет к тебе я сохраняю.

там –

Милый! Разорваны списки,

Все уплатились долги!

О мой далекий и близкий,

Больше себе ты не лги!

Я когда-то был кошкой, большой и пятнистой,

С золотыми топазами чуть прищуренных глаз.

Как змея, я скользил между шепчущих листьев

И с удавом древесным я сражался не раз.

В том лесу, где я жил, рос цветок ядовитый.

И ему поклонялись дикари той страны,

Потому что он страшен был, с пастью открытой.

Из которой сочились капли яда — слюны.

После влажного полдня томилось всё, млея.

И,в растеньях ползучих свернувшись в клубок,

Я был точно цветок этой злой орхидея,

В черно-бархатных пятнах золотистый цветок.

Я такой ж теперь, осторожный и хищный,

И чужой посреди мне враждебных людей.

Но душа обреченно опять ее ищет –

Орхидею-пантеру среди орхидей.

Кто-то таинственный в белом

Начал певучий рассказ:

«В сумрак ты смотришь несмело

Взглядом невидящих глаз.

Нежно струится дрожанье

Тонких невидимых струн.

На пол легли от гераней

Тени неведомых рун.

Выйди и встань обнаженной,

Сдайся томлению грез:

Слышишь – целую влюбленно

Лунное золото кос».

Месяц прозрачный и белый

Пристально смотрит и ждет.

В сумраке спальни несмело

Кто-то навстречу идет.

«В этот яростный сон наяву

Опрокинусь я мертвым лицом…»

– Но ведь это обман, что живу:

Я смотрюсь в зеркала мертвецом.

Вот, когда-то подругу любил…

Но любовь не нужна мертвецу.

Снежный холод концами зубил

Подбирается к сердцу, к лицу.

Над снегами морщинистый шар:

Багровеет небесный Пьерро.

Вот и всё: холодящий угар,

И насквозь в волосах серебро.

«Рассыпался чертог из янтаря…»

С берез летят последние дукаты.

Закат тускнеет, медленно горя,

Стволы чернеют в золоте заката.

Но скоро ночь: колючий проблеск звезд

И сине-черного Ничто отрава.

И угасает, величав и прост,

Закат – последние минуты славы.

Я в наш дом возвратился совсем уж ночью:

Дом был пуст и незаперт – покинут

(Был за городом где-то: большие участки).

Иногда только в нем где-то в комнатах дальних

Появлялся отец мой (давно уж покойный).

Он был очень, и тоже как я, озабочен:

Между нашим и домом соседа

На свободном участке вулкан вдруг прорвался,

Небольшой, но дошел до вторых этажей.

Все, конечно, боялись, что треснет земля

И весь пригород лавой зальется,

И поэтому всё было пусто.

Только кот полосатый остался,

Почему-то со страхом меня избегая,

И, что хуже всего, сам не мог разобрать я,

Что живой или мертвый хожу сам в потемках.

Видали ль вы портретных двойников?

– Не идентичных близнецов обычных,

А совершенно посторонних, разных лет?

Я встретил раз таких, – и никакой ошибки:

Один – студент; мы вместе были в Тарту.

Другого – встретил на войне случайно.

Так говорится, что у идентичных

Судьба, болезни, смерть – все те же.

А как у этих, – у «вторых изданий»?

Я думаю, что там судьба сложнее.

Попробую в стихах здесь рассказать

Про собственных – увы! ушедших

Не двойников, а уж скорее тройку.

Конец двадцатых. Сонный Дерпт,

Академический эстонский Тарту.

А там поэты: Цех Поэтов,

И все в очках, и все – Борисы.

Один – весьма потом известный Вильде

(Расстрелян немцами в Париже);

И неизвестный Тагго-Новосадов

(Замучен после в ГПУ);

И ваш покорный – чудом уцелевший.

И ментор старший наш:

Борис Васильич Правдин,

Доцент, поэт, эстет и шахматист.

Писал стихи:

«Мой пояс стоит два таланта серебра.

Я дочь верховного иерофанта Аммона-Ра…»

Был в дружбе с Северянином, и Ларионов

Проездом у него гостил:

Потом оригинал «Мужчины

С усами» на стене висел.

Абстрактная картина – из цветных кусочков.

«Усы – вот тут!» – и Ларионов трубкой

В два маленьких кусочка ткнул,

А цвета – что-то вроде шоколада.

Так вот, в числе своих других знакомых

Борис Васильич Третьякова знал,

Точней: в гимназии учился с ним.

И все мне говорил он, что Сережу

Я точно повторял и голосом, и видом, –

Двойник, лет на пятнадцать запоздавший!

Сергей Михайлыч! Старший мой двойник!

– «Рычи, Китай!» – и прочая агитка…

Вы были на неправой стороне.

Вы послужили злу, а зло

Всё тем же платит – тоже злом.

Что думали вы в час последний,

Когда вели вас на расстрел?

Какие мыслеграммы слали?

А через много, много лет,

Уже совсем за океаном,

(Вторым по счету для меня),

Мне мастер шахмат Браиловский говорил:

– «Давненько с вами, Анатольич, не видались:

Вот с Гатчины в семнадцатом году!

А как же – вместе юнкерами были,

И вы не очень изменились!

Ведь вас зовут Борис Нарциссов?..»

Ну, да, зовут. Ну, да, и Анатольич.

Ну, да, и юнкером я был,

Но только в Таллинне, в казармах Тоньди

И этак лет пятнадцать позже.

Опять двойник: кузен двунадесятый.

Что стало с ним? Не вовремя надел

Он золото погон заветных:

Последние минуты пред атакой,

Иль самосуд, иль Бела Кун в Крыму…

Я думаю – недолго был я с двойниками,

Я, – как-то чудом уцелевший.

А как же с общею судьбою –

Как верят – идентичных близнецов?

Как будто тройники такие

Случайны и не связаны ничем…

А отчего во снах бывал я обреченным?

А отчего стихи мои такие?

– Не вы ли, двойники, мне вести слали

Своим томлением предсмертным?

И я за вас впитал паучий ужас

Прекрасной, но жестокой жизни?

Я пробовал шутить: не получалось.

«Ну вот, пишите о любви» –

Мне как-то барышня сказала.

Ответил ей неловко я:

«Любовь с поэзией в союзе

Мне, видимо, не суждена:

Моей приличествует музе

Кладбище, ужас и луна».

Спросить бы двойников: уж не они ли

Мне мыслеграммы шлют?..