Письмо самому себе: Стихотворения и новеллы

Звездная птица, – Лебедь туманный!

Крылья простерла вечное осанной,

Там, где за бездной черных провалов

Время седое бег оборвало.

В клюве ты держишь света волокна:

Фосфором бледным зримый поток на

Малые земли, луны, планеты…

Так вот явилась некогда мне ты

Звездная Птица, лебедь стоокий!

Время настало: полнятся сроки.

Пусть Сагиттарий целит стрелою –

В светлых волокнах птицею взмою!

Я – змиеносец, реком – Офиух,

Змия ношу на восплечиях двух.

Змий этот в небе весьма протяжен,

Лижет сандалии звездные жен.

Он предрекает на тысячи лет

В судьбах змеиный, извилистый след.

Мне – запредельные зренье и слух:

Вижу, что будет, сквозь звездную мгу.

Но преложить ничего не могу,

Змия бессильный слуга – Офиух.

Под ветвями, как фосфор, лунело,

Застывало и тенью, и пятнами,

И, – расплавясь дымно и бело, –

Письменами совсем непонятными.

Оттого, что печальный, далекий,

Сверху месяц висел ущербленный,

И бессонные, острые соки

Источал он в мозгу просверленном.

Было поздно, а может быть, рано.

В этот час не ночной и не утренний

Открывало в памяти рану

Меж извилин железом иззубренным.

И бессонный олуненный житель

Одного лишь хотел – забвения,

Но ему не давал Усыпитель

Даже самого обыкновенного.

Ну, золото солнцу, луне – серебро,

И каждой планете какой-то металл.

Металл – это символ: и зло, и добро

Вращеньем планеты вокруг намотал.

С планетами просто: себя источай,

Там, в Рыб или Деву попав невзначай.

Но так многолика в металлах луна,

Из глуби нежданных наитий полна.

То серпик чуть видный, невинный и тонкий,

Поведает сказку о лунном ребёнке,

То пухнет багровым шарище затмений,

Вампиров пристанище в конусе тени.

Над гиблым болотом свисает на вербе

Удавленник грустный – луна на ущербе.

Не светит она серебром полнолунья:

Украдкой плетет паутину колдунья.

И надо такое за полночь скрывать –

Мне призрачным светом ползет на кровать.

В металлах есть призраки: эрбий и тербий.

Тебе приношу их – луне на ущербе!

На свиданье с ущербной луною

Выхожу потихоньку на двор,

И меж ней, косоликой, и мною

Возникает без слов разговор.

Паутина неяркого света –

Это тихий и страшный рассказ

О душе, заблудившейся где-то

И не там, и не здесь, не у нас.

И хочу я прорвать эти сети

И взлететь на свободу, туда,

Где душа в серо-пепельном свете

Пролагает свой путь без следа.

Сквозь крыши, окна и сквозь стены

Течет томительный призыв:

В душе и в море многопенно

Луной вздымается прилив.

Пронзая воды светом хладным,

Луна хладит мне синим кровь

Луной любимый! К беспощадным

Томленьям дух свой приготовь!

Мой мозг наполнен мглой опала,

И сердце сжалось и упало,

И я, лунимый, одержим

Пронзительным и голубым.

Горькою гарью над городом

Дышит рассветный туман.

Дыму кудрявую бороду

Чешет пустырный бурьян.

С рыжей водою канавы,

Рыжий, оплавленный шлак.

Дикие сорные травы

Путают на поле шаг.

Сумрак над этой окраиной

С ночи свинцов и жесток.

Радостью светит нечаянной

Розовый бледный восток.

В небе телесные розы…

Гулко несут пустыри

Радостный крик паровоза

Голому телу зари.

Я хочу объяснить хлороформ:

Сладковатый бессмысленный шторм

Неожиданных смыслов и форм.

– «Ты пойдешь хвосторогим на корм!»

Этот чертик хвостом верть и верть:

– «Осужден ты на казнюю смерть!

Не уйти тебе от судьбы:

Ух! По скату кружёной трубы –

Головленье тебе отрубы!»

Я от страха заплакал,

Я от страха заквакал.

Тут вмешался лиловый оракул:

– «Посадить его попросту на кол!»

А потом – уж совсем ничего.

Ничего. Только вот и всего.

Был король Дуродом,

Был король Бардадым,

Короли – Старый Жом

И восточный – Бубным.

Вот по этому самому

Нам заняться бы дамами:

Невпопад ведь ложиться привыкли –

Молодой ли, старик ли…

Вот усатый валет

И большой сердцеед.

Сам он ходит с эмблемою сердца:

«А не хочешь такого вот перца?!»

Загляделась крестовая краля

На его винтовые усы…

– Ну, подумаешь, – нешто украли?

Все на месте остались кусы!

В картах был ералаш:

«А где мой и где ваш?»

Намечался скандал,

По усам кто-то дал.

Но червонный валет

Заметал свой след,

А король Бардадым –

Он напился пьян в дым.

Я гуляю, и, тонок,

Проклевался из тучи лунёнок.

Вот проходит декада –

А гулять-то мне надо:

И чернеет труба-голенище,

А за ней не луна, а лунище.

На рассвете вхожу в переулок,

Шаг мой звонок, отчетлив и гулок.

А луну покрошили на звезды,

И, как гвоздики, звезды сквозь воздух.

Как от мыла обмылок,

От еды-то объедок.

Вот и светит в затылок

По-над домом соседок

Из-за облачных слюнок

Непригодный облунок.

Читателя не причесывай стихами,

Не корми дешевой печалью,

А – давай ему рвотный камень,

А – бури ему череп сталью.

Это будет ему не скерцо

В тоне гаммочки ща-бемоль.

И когда до самого сердца

Полыхнет в нем, как молния, боль,

Он поймет ядовитое жало

В происшествиях мира простых,

И твои жестокость и жалость,

– Пронизавшие стих.

А повестка пришла до Ивана Семеныча

(Тух на Глиняной десять),

И соседки судачили до ночи,

Что, мол, жалко, а – надо повесить.

А в повестке лиловым по серому:

«В соответствии с прочими мерами,

С полученьем сего предписую явиться

В вам известный участок районной милиции

Двадцать третьего мая, в нуль восемь пятнадцать,

Быть одетым прилично, зубами не клацать.

Доложиться дежурному без промедления

На предмет удавления».

Почему? Отчего? А решил так компютер:

– Акакой там был флер? А быть может,я муттер?

Центропуп согласился, Собес не перечил,

А Секретный Отдел так еще и приперчил,

Увязали с милицией, – вот и готово!

И директор по службе совсем ж препятствовал,

А сосед, что напротив, еще позлорадствовал:

«Так и надо таким, право слово!»

Ну, а сам-то Семеныч? Да был он пришибленным,

Но поди и поспорь там с порядком незыблемым.

Только раз вот

в кинотеатре

На какой-то там

Клеопатре

Он завыл и метнулся из зала

И помчался кругом до вокзала.

Чуть не сшиб он девчоночку в фартучке, –

Да куда уже там – ведь билеты по карточке,

А на ней: «Удавить двадцать третьего

На приборе Изметьева,

Укрывать же – не сметь его!»

Ну, и что ж? В самый срок, как и велено,

Он уж мялся в несвежей прихожей,

Чистил ноги о коврик постеленый,

А был сам на себя непохожий.

Но его повстречали любезно,

Даже вот угостили вином (полбутылки,

Рацион, как положен, и – крем для затылка).

«Вы теперь разрешите: браслетик железный!

Подождите немножко, – ну, самую малость!»

И еще в животе от вина улыбалось,

А уже потащили обмякшего,

И затылок обрили: «Намажь его!»

Завизжал было он, да уж поздно:

Засверкало в глазах его звездно.

А когда он совсем удавился,

То чему-то в себе удивился.

…Остывать на веревке оставленный,

Удоволен удивленный удавленник,

И висит, тихонько качаясь.

Исполнитель устал: «Не угодно ль вам чаю-с?»

………………………………………………

Ну, а я-то чем отличаюсь?

Тихой улицей, в тихом квартале

Я под вечер домой проходил,

И с душком из ноздрей, изо рта ли,

– Привязался ко мне кокодрил.

Ну, не очень большой, вроде – с кошку,

Колбасой на коротеньких лапках,

А зубатый: куснет где немножко –

Пальца на три отхватит, как тяпкой.

За пальто уцепился зубами

И сипит: «А побудь тут со мной!»

Ну, а некогда мне за делами,

И противный – воняет, как гной.

Тоже голос гнусавый и гнусный,

И все тянет, канючит: «Присядь-ка!»

А мне мерзок он духом капустным,

А ему я не нянька, не дядька!

Ухватил, и вот так не пускает,

И ведь сильный, хоть весь и с аршин.

Да в пальто уже нету куска и

Норовит доползти до штанин.

Оглянулся вокруг я и вижу:

Каменюга удобно лежит.

Долбанул я, и вижу, как жижа

Из колбасного тела бежит.

Во дни тяжелых испытаний,

Когда от жизни я устал,

Ко мне, в туманном одеянье,

Сомненья демон прилетал.

Не издевался этот демон

Над чувством свежим и живым,

Не искушал меня ничем он,

Казался другом он моим.

Но он ожег мертвящим словом

В душе расцветшие цветы

И повелел возникнуть новым

Цветам зловещей красоты.

Сомненье возрастит познанье,

Но плод того и сух, и мал.

Затем в цветах, как в одеянье,

На древе Змий главу вздымал.

И вот, теперь я расцветаю.

Как древо знания в раю.

О, путник! Заповедь простая –

Не приступай под сень мою!

Стукнет ли костью какой в погребу –

Крик свой придушенный я погребу.

Ужас привычный, ночной нетопырь,

Крыльев своих надо мной не топырь!

Это тихонько ко мне подползло

Снизу гнилое подвальное зло.

В комнате темной из дальних углов

Стелются спрутами волны голов.

Вот зашипят, подползут и замрут.

Хищно засветит их глаз изумруд.

Жадно откроет уста нетопырь,

С пола к постели привстанет упырь.

Про сны говорят: это – пена.

Но разве пена такой:

Направо, налево – стены,

Иду, и душит тоской.

Наверно, сточные трубы

Бывают так наяву:

Цемент и булыжник грубый,

И где-то конец во рву.

И я понимаю смутно,

Что все это только – я,

Что каждый шаг – поминутно

Напрасная жизнь моя,

И что впереди – потемки,

Что все это – пена и зря.

И плачу я голосом ломким,

Вперед, в потемки смотря.

И душит едкая жалость

Ко мне – самому себе,

Затем, что всё, что осталось –

Идти по этой трубе.