Письмо самому себе: Стихотворения и новеллы

Евгений Витковский
КАНОПУС И НАРЦИСС (Послесловие)

Мы уж и слова-то такие давно позабыли («оптант», «лимитроф»), а иных без поэта Нарциссова не знали бы вовсе – они сами ему придумались и проскользнули в его стихи: «кокодрил», «южас»… Да и памятная «драконограмма» – определенно не то, что хотелось бы читать уединенными вечерами, беседуя с Музой Дальних Странствий – и ни с какой другой музой, хотя колоколь­цы Эдгара По иной раз в поэзии Нарциссова и слышны. И если на тихой улице, в тихом квартале привяжется к вам небольшой, с кошку, но зубатый и мерзкий кокодрил, столь же страшный, как трясущийся после пересечения границы оптант ; если вцепится он вам в пальто ли, в штанину ли (вот уж и куска таковых как никогда не бывало), – тут только и заорать набоковское «Отвяжись, я тебя умоляю!» и хряснуть по колбасному телу этой мумифицированной мерзости, приползшей из средневекового ночного кошмара, по этому предку обыкновенного крокодила, коего вроде бы как лекарство вешали под потолок в тогдашних аптеках и продавали в сушеном виде на унции. Что он такое — теорий много, но в поэзии Бориса Нарциссова он поныне есть и пребывать останется.

Русского поэта Бориса Нарциссова создала Эстония, сберегли США… но имя и дух его поэзии даны совсем иной землей. Вот и начнем с нее – с Австралии.

Русский язык в его литературном оформлении из-за четырех волн эмиграции, из-за спазм, которыми обуяла русских поэтов та самая романтика, заслужившая от Ивана Елагина реплику: «Я бы ноги ей переломал, этой самой Музе Дальних Странствий », обрел значение мирового. И возник незначительный пока что вопрос о том, кто входит в число лучших русских поэтов Южного Полушария, Южной Африки, Австралии, Новой Зеландии, Южной Америки. Не так уж мало занесло в эти края русских поэтов. Некоторое время в 1923 прожил в Австралии поэт Скиталец (С. Г. Петров, 1868-1941). Павел Павлович Булыгин (1896-1936) из расположенной почти на экваторе Эфиопии, озабоченной ожесточенным сопротивлением войскам Муссолини, перебрался в Парагвай, находящийся уже довольно далеко к югу от экватора. Кровоизлияние в мозг оборвало жизнь этого единственного значительного поэта «русского Парагвая», но русским поэтом он оставался и в Южной Америке: «За облака я часто принимал / Сквозные контуры Синая. / Я русскую деревню основал / В лесах глухого Парагвая»… Да, было и так , и там . Были русские поэты и в Чили, и в Аргентине. Бразилия на четыре десятилетия стала «резиденцией» почти нищего, но уже сейчас бессмертного Валерия Перелешина (1913-1992), а количественно наибольшая русская колония стеклась в относительно спокойную и далекую Австралию. Однако где она, поэзия русской Австралии?..

На страницах «Антологии русских поэтов Австралии» (1998) имени Бориса Нарциссова нет. Нет и поэта, пианиста и… орнитолога Константина Халафова (1902-1969), последние два десятилетия проведшего на том же «зеленом материке». Нет, правда, там и наиболее, видимо, значительного на сегодняшний день поэта русской Австралии: Юрий Михайлик, одессит, с 1993 года живет в Сиднее. Кто есть? Клавдия Пестрово?.. Некоторый талант у нее был, конечно.

Можно бы и еще десяток имен назвать, если не три десятка, хотя прочно, с 1952 года и до самой смерти, пришедшей через сорок лет, крупнейшим из русских поэтов Южного Полушария нашей планеты безусловно оставался Валерий Перелешин в Рио-де-Жанейро. Но это «совсем другая история», нас же интересует, по причинам миграции русского населения в послевоенные годы, более ранний период. Именно тогда, в первые годы после окончания войны и вплоть до 1953, когда удалось переехать в США, на роль «Первого поэта Южного полушария» мог бы претендовать с наиболее серьезными творческими основаниями именно Борис Анатольевич Нарциссов. Хотя размышлять ли было тогда на подобные темы ему, химику, поэту без единой книги? А путь назад, в Эстонию, был закрыт: Эстония вновь стала частью СССР.

Моя переписка с ним, что греха таить, пропала в диссидентские 1980-е годы: опасно было, хотя я вроде бы и занимался только эмигрантской поэзией, стараясь сделать для нее всё, что было возможно, – чувствовал, что еще на моем веку эта поэзия дойдет до станка Гуттенберга не во Франкфурте, а в Москве. Но что поделать: Саша Богословский тоже занимался лишь Борисом Поплавским, а три года получил, и жизнь ему эти отнятые годы определенно сократили – сейчас его уже нет «по эту сторону», как сказал бы именно Борис Анатольевич. Спасибо Ю. П. Иваску в США: с Нарциссовым он меня связал, и тот на основные мои вопросы успел ответить, хотя смерть стояла у него на пороге. И одним из вопросов, заботивших меня, был такой: принято было считать, что никто не отразил в русской поэзии Австралию так глубоко, как это удалось Нарциссову; я чуть ни наизусть выучил его довольно большое собрание стихотворений «Звездная птица» (Вашингтон, 1978) – и не видел там Австралии. (Сборники поэта были расположены в этой книге необычно – и, как теперь вижу, неудачно: от последнего к первому.)

Борис Анатольевич почти рассердился (жаль, письмо цитировать могу лишь по памяти): как это так – нет Австралии? Одно из последних стихотворений первого его сборника (Стихи, 1958) ясно было озаглавлено «Timeless Land» – «Страна Вневременья», а эти слова уже давно служат постоянным поэтическим обозначением Австралии! Правда, из-за путаной композиции сборника я этот заголовок прозевал, да и не знал я ничего про «постоянное обозначение». Но прочее мог бы и впрямь заметить: стихи об эвкалиптах, о звезде Канопус (ведь и впрямь в навигации это Южная Полярная Звезда, из Москвы ее не увидишь), о том, «как попадают в Бисбен» («…Ах, совсем, как в Австралии, в Квинсленде – Брисбен!»), и много-много другого. Австралия действительно оказалась мрачноватой, но чуть ли не главной музой Бориса Нарциссова.

Второй музой была – что вполне предсказуемо – его фамилия, так раздражавшая Валерия Перелешина, что он несколько раз сочинял на нее не особенно удачные эпиграммы («…а если псевдоним у вас такой – / Тем более я выбрал бы другой!»). Между тем имя Наркисс (Нарцисс) по святцам не особо-то и редкое – к примеру, это имя одного из семидесяти апостолов, – и если родился ты с такой фамилией, с чего менять ее в поэзии? А поэт ко всему еще и цветы любил – и неустанно разводил их у себя в саду, в предместье Вашингтона. «Так подходила к поэту, любящему цветы, его цветочная фамилия!» – писала в некрологе ушедшему Нарциссову в 1982 году Валентина Синкевич.

Третьей музой его был некий бесформенный Южас (см. с. 294 данного издания) – лучше и не представлять себе, что это такое. Лев Толстой якобы сказал по поводу повести Леонида Андреева «Красный смех»: «Он пугает, а мне не страшно». Зато спрятанный на темном чердаке в сборнике стихотворений «Шахматы» крик слепого мальчика «Южас!» – это то, что вовсе не предназначено пугать. Но читателю хоть немного, а страшно.

Между тем жизнь поэта где-то всё же начинается. Если по старой карте, то родился Борис Анатольевич 14 (27) февраля 1906 Года в с. Наскафтым Кузнецкого уезда Саратовской губернии. Отец будущего поэта работал там ветеринарным врачом, мать же Бориса, Валентина Кирилловна, урожденная Янсон, была наполовину эстонкой – и вот эта не особо значительная четвертушка эстонской крови спасла жизнь семьи Нарциссовых. В 1913 году семья переехала в Ямбург Петербургской губернии; осенью 1919 года вместе с отступающей армией белых Нарциссовы оказались в Эстонии – и достаточно просто, если верить анкетам, оптировали для себя эстонское гражданство. Основания к тому были: родным языком мать семейства как-никак считала эстонский. Но с сентября 1921 года Борис Нарциссов учился в Тарту все-таки в русской гимназии, которую окончил тремя годами позже. Времена совсем не располагали к гуманитарным наукам, разве что в свободное время, и юный Борис поступил на естественно-математический факультет университета в Тарту; он с отличием окончил его и был оставлен при университете, как мы сказали бы, в аспирантуре. Так сложилось, что на всю жизнь поэт стал инженером-химиком: в ожидании войны больший спрос имелся разве что на врачей, однако куском хлеба поэт Борис Нарциссов с этого времени был обеспечен на всю жизнь. И получил возможность понемногу войти туда, где чувствовал себя куда более комфортно, – в храм литературы.

Не очень рекламируя свои занятия, он писал стихи еще в гимназии, а с 1928 года вступил в Юрьевский цех поэтов; в том же году появились в печати первые его стихотворения. О «Цехе поэтов» Нарциссов оставил уникальные поэтические мемуары – длинное стихотворение «Двойники», попавшее в его посмертный сборник. Вот его описание: «Академический эстонский Тарту. / А там поэты: Цех Поэтов, /И все в очках и все – Борисы. / Один – весьма потом известный Вильде / (Расстрелян немцами в Париже); / И неизвестный Тагго-Новосадов / (Замучен после в ГПУ); / И ваш покорный – чудом уцелевший. / И ментор старший наш: / Борис Васильич Правдин, /Доцент, поэт, эстет и шахматист ». О судьбе Правдина Нарциссов не сообщает ничего; она отчасти загадочна: в 1944 году, с приходом советских войск, Правдин… вышел на работу, как будто ничего не случилось. Участвовал в создании большого эстонско-русского словаря, в 1954 году отправился на пенсию, умер в 1960 году в Тарту, там и похоронен… Может быть, «берегли для процесса». Тогда все сходится: после смерти Сталина таким людям была прямая дорога на пенсию. Но до Нарциссова, которому едва ли светила подобная участь, эти сведения могли не дойти. Один лишь автор стихотворения, визионер Нарциссов, мог бы ответить, почему он промолчал. Мне и угадывать не хочется. Ибо Россия – тот же кокодрил: вцепилась в душу тебе – так уже не отвяжется.

Так вцепилась в 1940 году советская власть и в Нарциссова: химик? офицер? Быть тебе отныне советским офицером, расстрелять потом успеем (эта мысль даже не особо скрывалась). Но на фронте всякое бывает. В 1943 году Борис Нарциссов угодил в немецкий плен. Не курорт, но и не концлагерь: Нарциссов снова (и вполне правдиво) мог доказать, что родина его – Эстония, а к СССР он отношения не имеет. Немцы хозяйственно отправили оного эстонца, химика к тому же, на сланцевые разработки на его родину – в Эстонию (правда, к этому времени они уже почти проиграли войну). В 1944 году «эстонец» Нарциссов оказался в Германии, потом – на территории, занятой союзниками (во французской зоне), ну, а дальше (1950-1953) была Австралия, дальше были эвкалипты и звезда Канопус почти точно над Южным Полюсом, были новые стихи… и в конце концов, пересекши три океана, добрался Борис Анатольевич до последней родины, до США – там тоже были нужны химики. Зашуршали стихи, и через тридцать лет после первой публикации у Нарциссова наконец-то вышел поэтический сборник «Стихи» (Нью-Йорк, 1958; 96 стр.; 300 экз.). Поэту было пятьдесят два года, но его творческая биография только начиналась. Даже в поэтическом переводе он успел оставить след – в первой же его книге был неординарный перевод «Улалум» Эдгара По, поздней перевел он кое-что с эстонского, но не очень много: он не хотел терять свои поэтические годы.

Последующие четыре сборника Нарциссов выпустил так, что стало ясно: это – не написанные только что стихи, это то, что скопилось в душе и в письменном столе за годы «печатного отсутствия» в литературе. Второй сборник «Голоса» (1961), наполненный эсхатологическими и отчасти оккультными мотивами; третий, «Память» (1965), с его фантастическим присвоением двойной фамилии ночному небосводу – г-н Мигуев-Звездухин, – понемногу стал выдавать поэтические пристрастия Нарциссова: его любимым поэтом оказался Бунин, столь назойливо непопулярный по обе стороны границы среди сторонников хоть «парижской ноты», хоть социалистического реализма. Здесь Нарциссов неожиданно близко сошелся во мнениях с В. В. Набоковым, с творчеством которого «цветочный поэт» сходился часто (хотя бы в одной любви к шахматам). Только жизнь человеческая коротка для того, чтобы успеть что-то, кроме самого главного. А для Нарциссова главным была литература, не только поэзия, но порой и проза; можно лишь пожалеть, что времени на новеллистику ему почти не хватило. Четвертый сборник Нарциссова «Подъем» (1969) и выпущенный уже после выхода на пенсию (1971) сборник «Шахматы» (1974) закрепили за Нарциссовым место одного из самых заметных поэтов русского Зарубежья. Но собрать пять сборников на одной полке по силам лишь тому, кому их сам автор подарит, а это дело почти разорительное. Интерес к Нарциссову рос, но росли и его годы, пора было собрать из своего творчества что-то итоговое.

Этим «итоговым» стал немалый том его стихотворений «Звездная птица» (Вашингтон, 1978), начинавшийся разделом «Новые стихотворения» и продолженный всеми пятью изданными до того сборниками. Двадцать лет «книжного» присутствия в русской литературе и отстоящая от нее в прошлое на тридцать лет дата первой публикации его стихов недвусмысленно говорили: перед нами творческий отчет за полвека серьезной работы.

…Однако том, выведший Нарциссова в первый ряд зарубежных поэтов, стал последним, вышедшим при его жизни. Валентина Синкевич в некрологе вспоминала, как сказал он ей в одном из последних телефонных разговоров: «Пожелайте мне самой скорой смерти». Поэт не был религиозен, но и в смерть в общем понимании тоже не верил: «я точно знаю, что это не конец» – Смерть была для него избавлением от болезни и от болей, смерть сулила ему встречу с родными и близкими, уже ушедшими за ее порог.

Ему нимало не был страшен голый и слепой мальчик на пыльном чердаке, кричащий одно кошмарное слово «южас», да и жуткий призрак гавайского вулкана Мауна Кеа, «белая дева», представлялся рядовым явлением. В отличие от действительно страшненького Юрия Одарченко, Нарциссов не пугался цепляющихся к нам по ночам в темных и хлороформных переулках «кокодрилов»: было это всё, было раньше, как и встречающийся у него «размахай» – ближайший родич тех размахайчиков, которых так любил рисовать на полях рукописей Георгий Иванов. Нарциссов знал силу своей волшебной фамилии: нарцисс, окропленный лучами звезды Канопус, лишает сил всех небритых вампиров, всех чудовищ Антарктиды, и нет у них власти над тем, кто нарциссом властно укажет на шахматную доску и прикажет играть. Полагаю, не одно нечестивое чудище в подобной ситуации либо сбежало от Нарциссова, шепча с конца к началу текст первой попавшейся молитвы, а то и хуже: повиновалось, село за столик и послушно проиграло свою партию и то, что заменяло ему душу.

Уже после смерти поэта (в ночь с 26 на 27 ноября 1982 года) вышла еще одна тонкая книга – «Письмо самому себе» (Нью-Йорк, 1983). Книга оказалась недоставаемой в темные годы андроповского правления и никому не нужной в годы Перестройки. Я был озабочен изданием четырехтомника русской эмигрантской поэзии первых двух волн («Мы жили тогда на планете другой». М., 1994— 1997), собирал материалы, и «посмертный Нарциссов» был мне отчаянно нужен. Адрес вдовы поэта, Лидии Александровны, мог измениться, но ведь мог остаться и прежним. Я рискнул написать ей письмо обыкновенной почтой (до интернета было еще далеко-далеко) и через некоторое время вынул из почтового ящика пакет. Там было не только письмо от Лидии Александровны, но и нужная книга она лежит сейчас передо мной, на ней теплый автограф и дата: «Июль 1990». Эта чудесная, пусть и недописанная, книга открыла нам другого поэта: именно она кончается стихотворением «Двойники», без которого непредставим самый мир русской «лимитрофной», русской эмигрантской поэзии.

Времена хоть и не канатом, но всё же связывались. А ведь Лидия Александровна Нарциссова (1913-2004), урожденная Горшкова, дочь стеклопромышленника, прожила после этой даты еще 14 лет. Она знала, что стихи мужа возвращены России. И терпеливо ждала отдельного издания его произведений в России. Счастливая супруга, мать, бабушка и прабабушка знала – год-другой значения не имеет. Спасибо вам, Лидия Александровна, за разрешение на издание этой книги!

Мы не так уж сильно запаздываем. Да и думается, что это издание — не последнее.

…А кокодрил?..

… да ну его в темный переулок. Пусть живет как может, если уж прицепился, если уж без него русскому человеку не выстоять, не выдюжить, дом не построить, строфу не дописать.

Октябрь 2009