Письмо самому себе: Стихотворения и новеллы

Блестят фигурки на доске –

Ладьи, слоны, цари и кони…

Сверлит упрямо боль в виске

И к проигрышу ходы клонит.

И это мир. Когда-то хаос,

Он превращен в закон игрой.

Я прячу голову, как страус,

Во всё, в чем есть закон и строй.

Но уберут фигурки в ящик,

Когда дадут последний мат,

И будет снова настоящий

Бессветный хаос – Тиамат.

Вспетуши ты скажинное слово –

И сейчас же рассеется ночь,

И конец будет царствия злого,

Упыри кувыркнутся и – прочь!

Упыри-то – они разновидны,

А сидят они, может, во мне.

Ну, а прочим, которым обидно –

Успокойтесь: бывают вовне.

Вот немного ещё – и припомню,

Шевельну языком и скажу.

А вот лезет на ум всё не то мне,

А вот сел и копною сижу.

Не могу. Позабыл. Не машина.

Не колдун. В голове, как засов.

Или больше уж нет петушиных,

Этих самых, которые – слов?

Это маятник – раз и два,

С замедленьем – едва-едва.

Он качается день и ночь,

И никто не может помочь,

Оттого, что оно как вода:

Измерение, время – куда? —

Ускользает и катится прочь,

И никто не может помочь.

Ну, а маятник – это я,

И в законах стоит статья:

С каждым взмахом катиться, скользя,

И помочь ничем уж нельзя.

Ты уходишь, и падают листья –

Точно дни опадают с меня,

Точно кто-то широкою кистью

Начал лица и краски менять.

Ты уходишь и ты не узнаешь

При нечаянной встрече меня.

Так из церкви домой возвращаясь,

На ветру не доносят огня.

Неизбежно и нужно дождаться

Опустелого долгого дня:

Мне до вечера будет казаться,

Что ты, может быть, вспомнишь меня.

Время совсем как вода течет:

Скоро придется давать отчет,

Как это время ты зря провел,

Как пустоцветом напрасно процвел.

Верно – не скроешь – конечно – всё так:

«Жизнь начинается завтра, простак!»

Завтра – но завтра начало конца:

Завтра – как серые плиты свинца.

Всё опадает, как в осень листва, –

Счастье-несчастье, дела и слова.

Да, но ведь что-то должно было быть,

То, что живет и чего не забыть.

Да вот слова… Неужели и те, –

Те, что казались ключом к красоте?

Я отравлен, точно трупным ядом,

Злобою, своею и чужой.

Ближний мой! Не стой со мною рядом

Ты и я – тлетворны мы душой!

Я устал скрывать и ненавидеть,

Но другой дороги не найду.

Только Ты бы мог сказать: «Изыди

Из своей могилы на ходу!»

Дым кадильный и слова канона…

Но помогут ли и как спасут?

Византийского письма икона –

Строгий лик вещает строгий суд.

Всё ушло: расколы и витии,

Но остался Незакатный Свет.

Через храмы тяжкой Византии

Путь ведет в Твой бедный Назарет.

И пускай на миг, но я светлею:

Я в дыму кадильном, точно сон,

Голубой, как небо Галилеи,

Вижу Твой синеющий хитон.

Ваше гиперболическое величество!

Я, квадратик графленой бумаги,

Квадратик, которых огромно количество,

От любви исполняюсь безумной отваги.

Вами выражаются эластичность и электричество,

Вы скользите изгибами изотерм –

И иные нахожу для вас я термины!

– Лебединой шеей, женственной линией,

Порывом свежим вешнего ветра,

Вы скользите в пространства бездонно-синие,

Рожденная в мысли Великого Геометра!

Не скучная парабола, не тупая прямая, –

Стремительная, как Люцифер,

Вы, гибким броском взмывая,

Летите, танцуя, под музыку сфер.

Я, крепостной координатной сетки,

Жалкий полип на скале числа,

Молю, чтобы на эту самую клетку

Судьба уравнений вас привела.

Войдите в меня, рассеките, пронзите!

И после того – пусть удел мой – забвение!

Будьте моею на миг, о, пленительная,

И на миг, но мое примите значение!

Две дамы-старухи нудно

Суются в мои дела.

Дела эти скучны и скудны:

Дела – как сажа бела.

Одна – хлопотлива, седая,

Бубнит всё время под нос.

Другая – в тени оседает;

Вот эта – совсем без волос.

Почтительно им уступаю,

Но сердце так и кипит!

– Тенета плетут, наступают:

Ни та, ни другая не спит…

Помочь не может мне ярость

В неравной глупой борьбе-с.

– У одной фамилия – «Старость».

У другой – ну,тоже на «С».

Алгебраического смысла

Ищи и в счастье, и в тоске:

Мы для кого-то только числа

На разлинованной доске.

Выводит Высший Математик

Для нас неведомый итог,

И каждый маленький квадратик

Зовет всё это словом: «Рок».

Мне рок запутал уравненье,

Свел в нерешимый интеграл

И, дав мне мнимое значенье,

Стереть с доски не пожелал.

Но я нашел ответ короткий,

Анестезирующий боль,

И мне осталось только четко

Теперь в конце поставить ноль.

Разделю себе скальпелем голову,

Серо-розовый мозг извлеку,

И с него, беззащитного, голого,

Струйки боли и кровь потекут.

И его по курчавым извилинам

Буду рвать остриями ногтей.

Распластаются мысли бессильные

И мой мозг не захочет хотеть.

И останется мертвое месиво

На стекле синеватом стола,

Но двойник засмеется, и весело

Отзовется дрожанье стекла.

Я блуждаю в сырых переходах,

В погребах и ямах промозглых,

Заключенный на долгие годы…

Или это – извилины мозга?

Точно вздохами, мерной капелью:

«Это ты? Это там? Кто со мною?»

Шелестит в тишине подземелье.

Или это шаги за спиною?

Он не виден. Он как паутина.

Точно тень, в закоулках таится.

Он двойник. Он тебя не покинет,

Он подходит к самой границе.

Ты не знаешь – когда, но когда-то

Вдруг блеснут зрачки пред тобою,

И тебя на прощанье, крылатый,

Он коснется холодной губою.

Настойчивый ветер обшаривал

Весь вечер извилины труб,

И с ветром, сипя, разговаривал

Сугроба горбатого труп.

Я знал, что готовятся ужасы,

Но некуда было уйти.

Я слышал, как пухнет и тужится,

Как близится что-то в пути.

А ночью кладбищенским выходцем

В окошко царапался снег.

А ночью с глазами на выкате

За тьмою следил человек.

И утро еще не маячилось,

И брезжить ему было лень,

Как в дальнем углу обозначилась

Костлявая белая тень.

Эти возятся ночью и стелются,

Греются на свете фонаря,

Прилипают на миг к постели,

Шелестом со спящим говоря.

И льются из комнаты в комнату,

Но любят там, где не спят.

Собираются целые сонмы там,

В одеяниях серых до пят.

Они – из потемок варево,

Но это – не наша еда:

Увидишь – и не заговаривай, –

А не то тебе скажут – когда…

Это – как будто костлявые пальцы:

Ветер по крыше ветвями скребет.

Это – как будто подкрышные мальцы

Возятся, бегают взад и вперед.

Всё — как обычно: и садик, и дом…

Только, как взломщик, вползает тревога.

Только, как ветер, метет чередом

Темной судьбою в душе у порога.

Этот порог – между «было» и «будет»…

Это – под крышкой моей черепной

Возится житель проворный ночной…

Это – царапает ветер и будит.

Ну вот, луна – сухая россыпь,

И оспины от падавших камней;

Рубцы калош – тугая поступь

Людей, свой след оставивших на ней.

И мячик Марса красноватый,

И кратеры, – такая же луна,

На снимке мутном автомата

Из тьмы, с бездонного пустого дна.

Да, и Венера – ад нездешний,

Смертельный газ и тусклый, пыльный жар

И жизни нет, и тьмою внешней

Одет наш голубой и белый шар.

Мы знать хотели непременно.

Нам всё изведать надо до глубин.

И вот ответ – во всей Вселенной

Ты, человек, – один!

Драконограмма пришла

Из пространств: «Поглощаю».

Астрофизиков всех

Суматоха трясла

(Был и зависти грех):

«В Паломаре уже совещанье:

Сообщают, что то вещество…»

«Нет, но это уже существо!»

«Ах, оставьте, – ведь антиматерия…»

В инфракрасном – какие-то перья:

Это спектр поглощенья.

Поглощенья – кого?..

А на Млечном угластою тенью –

Существо? Вещество? Естество?

Да и Путь-то не прежний, а бледен,

И как будто местами изъеден.

И всё ближе драконово слово:

«Поглощаю свеченьем лиловым».

И я был в духе в день седьмый

И сферу зрел, подобную кристаллу:

Она живой была и ширилась в пространство,

Пятнистая подобно шкуре леопарда.

Но пятна тоже были как живые,

Росли, и двигались, и умирали.

И были овые черны, как уголь,

И овые цвели, как яспис и сардис.

Под пятнами же плавали, как рыбы,

Пером спинным касаясь пятен,

Живые сущности в той сфере,

Имели лики и очьми глядели,

Но, от питанья спасены, ничтож снедали,

И были мысленны, а не телесны.

И мне открылось в духе, что те пятна

Всё были человеки в сей земной юдоли,

А рыбы чрез перо спинное

Снабжали человеков мыслью.

Скорее, скорее, скорее –

Такой же подвижный, как ртуть,

Меркурий, Мор Курий, – он реет,

Чтоб искрою быстрой сверкнуть.

Гермес Трисмегист на Скрижали,

Холодное знанье судеб:

«Что сеяли, то и пожали,

Когда вы войдете в Эреб!..»

Сожженною малой планетой

Себя знаменуя вовне,

Так, в Деве осенней в огне ты

И темен в весеннем Овне.

Ничто и Никто станет Некто.

Не злой и не добрый, – ничей –

Ты – тусклый фонарь Интеллекта

Над хаосом древних ночей.

Тусклый, свинцовый взгляд.

Вечный смертельный холод.

Всепожирающий яд,

Хронос, костистый голод!

Шар на фоне колец –

Точно глава на блюде.

С Хаосом древним ты, злец,

Смертью прижит был во блуде.

Звезды в тумане чадят.

Время застыло льдиной.

Но пожираешь ты чад,

Вздыбив свои седины.

Кто вам сказал, что весна,

Счастье, что небо лазурно?

– В черных провалах, без сна,

Видит вас око Сатурна.

Голые камни оглоданы жаром,

Скалы ожгут, как печь.

Ты над пустыней в сиянии яром

Будешь парить и жечь.

– Во Льве золотом ты венчан, царь,

Ваал в раскаленном чреве,

Ты – Огнь Поядающий, ныне и встарь,

Ты – плод на небесном древе.

Эллипсы нижутся тонкою вязью:

Ты из каких-то ужасных глубин

Сгустки с кометной светящейся грязью

Тянешь уловом вечных годин.

– Сын Желтых Драконов и сам дракон,

Творя, пепелящий творимое, Шива,

Питаемый жаром атомного сшива,

Зовомый Соль или Сон!

Ну, что такое? – Кружится планетка

Вокруг земли, и, вот, по ней ходили:

Навеки на луне осталась метка

Шаги людей по первозданной пыли.

Но, зеркало ночей моих бессонных

И синий свет над снежными полями,

Луна колдует из глубин бездонных

С бесчисленными голыми нулями.

Ты – серп Дианы, полный лик Селены

И темная безликая Геката!

– Ступени крыш спускаются покато, –

Лунатик замер: ждет и хочет плена…

Холодным сладострастьем тихо тлея.

Холодная, приблудная планета,

Ты, в сизо-черной глубине светлея, –

Астральная обманная монета.

В глухую ночь из зыбей водных

Всползает медленно и он,

Членистоногий и холодный,

И ядовитый Скорпион.

Светясь едва, глубоководно,

Клешней вонзаясь в небосклон,

Несродным двум стихиям сродный,

Он – двух враждебных сил закон.

Он порожденье вод глубинных,

И яд его — как яд змеиный.

Но вот на влажной тьме небес

В паучьих лапах и суставах

Огнем несытым и кровавым

В нем светит уголь – Антарес.

Когда злонравный Сагиттарий

Тугую тянет тетиву,

То для него Новембрий хмарью

Свинцовой кроет синеву,

Чтоб мог неведомо и тайно

Вершить планетные круги,

Дабы не зрелись и случайно

Его тлетворные шаги.

В такие дни скорей понятен

Закон земных враждебных пут.

В такие ночи резче внятен

Неотвратимый счет минут.

Тогда в просветах неба черных

Мерцает Северный Венец,

И громче слышен голос норны,

Предвозвещающий конец.

И смутно видны очертанья

Средь поздних звезд подъятых рук:

Стрелец восходит тусклой ранью

И молча напрягает лук.

Она не оставляет знака

И точно луч звезды легка, –

Когда слетает с Зодиака, –

Стрела Небесного Стрелка.

Нашу память тревожат руны,

И обрывки песен нас манят.

Вспоминаются волны и дюны,

И суровые лица в тумане:

Мореходы – гребцы и юнги,

Бородатые конунги, скальды…

– Мы – балтийские нибелунги,

Вальдемары, Олеги, Рагнвальды.

Нибелунги – люди туманов

И упорной, тяжелой думы,

И на оклики черные вранов

Отвечает нам бор угрюмо.

И пускай нам старые норны

Предвещают беду и горе –

Мы, как наши думы, упорны,

Всё равно, мы пускаемся в море.

Всё это было, конечно, во сне:

Ветер, мороз и луна на сосне.

Время и место ступили назад:

Вот, – я вернулся и опрошенный сад.

Нет никого в этих старых местах:

Возится ветер в обмерзших кустах.

Лунные сумерки, нежить и мгла.

Всё позабыть тишина помогла.

Только какая-то тонкая нить

Хочет дорогу назад сохранить.

Снег и молчание ночи немой:

Вот что нашел я, вернувшись домой.

Снег засветил синеватым свинцом:

Месяц-мертвец наклонился лицом.

Я тоже был свидетелем бессильным

Расстрелов, зверств, насилий, пыток,

Но этого всего вам не расскажешь:

И слов мне не найти, и даже хуже –

Меня не будете вы вовсе слушать:

«Ах, это всё уж мы давно слыхали!..»

Но я вам расскажу про мелкий случай.

Совсем пустяк, когда сравните с пыткой;

Пословица такая есть: «Не надо

Над молоком пролитым плакать!»

Я видел это. Я хочу оставить

У вас занозу в памяти навек.

Я рос в уездном городке – убогом –

Когда-то Ям, потом казенный Ямбург,

Как Миргород,

Был «нарочито невелик», без «фабрик».

Продукция – капуста, клюква,

Картофель и другой нехитрый овощ.

«Кругом леса из черных елей

И мхи заржавленных болот…»

Был в географиях указан кратко:

«…А промысел – сдают в наем квартиры

Для офицеров N-ского полка…»

Так при царях. Потом Февраль, Октябрь,

Ходили с красным бантом, говорили,

Потом «искореняли классовых врагов»,

Потом – потом взаправду голодали

Ввиду того, что немцы под шумок

Вплоть до Наровы фронт свой протянули,

А там до нашей Луги – двадцать верст,

И ничего оттуда не укусишь!

У нас: «леса из черных елей

И мхи заржавленных болот»,

А на восток – голодный Красный Питер.

Продкомы продналогом кулаков

Искореняли там, где находили,

И, значит, некогда кормить нас было…

А обыватель, «гражданин» отныне,

Сосал, как мог, нехитрый овощ

С четверткой хлеба (тоже не всегда).

Коров поели: «Мясо – государству!

А вот не хочешь ли сенца!»

Положим, не было и сена тоже,

А с молоком – «Хучь плачь!»

Ребята плакали и тихо мерли.

Но видит выход красный гений,

Где обывателю дан мат:

Всегда, везде без исключений

Восторжествует диамат!

Тут диалектики мерцанье

Во тьме кромешной – верный свет,

И отрицанье отрицанья

Сведет прорехи все на нет.

Похабный мир нейтральной зоной

Снабдил рабочий парадиз,

И се – мужик там без препоны

Все производит, как на приз!

От станции Комаровки

До станции Дубровки –

Ржавые рельсы, пустые вагоны.

От деревни Дубровки

Застучали подковки –

Везут с молоком бидоны!

Да вот когда еще прибудут!

Да привезут еще в обрез…

Растут хвосты морского чуда:

Впотьмах народ в хвосты полез!

Быть может, вам перед билетной кассой,

Бывало, нужно было постоять,

Ну, полчаса, и то казалось долго.

А тут с пяти часов утра стоишь на месте

Часы, часы, не двигаясь совсем.

Вот, привезли! И дрогнул хвост, и замер.

Но драгоценность надо кружкой мерить,

Но надо с карточек купоны резать.

И надо сдачу марками давать

С квадратных керенок, зелено-красных

И желто-бурых: сорок, двадцать.

Увы! совсем мифических рублей!

– Народ, конешно, ждамши озвереет…

– Оно, опять, с утра не емши…

За месяцы друг к другу пригляделись:

Вот баба с носом, та – совсем без носа.

А этот вот – очкарь «интеллигент».

Мне женщина запомнилась одна –

Наверно, раньше звали дамой.

Теперь худая, с виноватым видом,

С испуганными серыми глазами.

Иной раз девочка к ней приходила,

Ну, приносила хлеба и картошки.

У девочки такие же глаза

С голодной синевой под ними.

Ей шепотом: «Не стой здесь,

Иди, за маленьким смотри…»

Кто эта женщина – не знал никто;

Ее буржуйкой бабы злыдни звали.

Так вот, она однажды получила,

С манеркой со ступенек шла,

А тут вдруг слух: «Бидон последний,

Вот те получат, а вот эти – нет!»

Ну, бабы ринулись ко входу

И у нее манерку вышибли из рук.

Я никогда не видел, чтобы так бледнели.

Она белела, точно молоко.

Потом нагнулась к белой луже,

И я услышал странный звук – икоту.

Так плакала она

И молоко лакала, как собака, –

Конечно, чтобы не пропало…

Сильный насморк у кота

И простуда живота.

Расчихался старый кот

И хвостом сердито бьет.

Он не хочет молока,

Не причесаны бока,

Скисла рожица, как гриб:

Кот совсем, совсем погиб!

Ну, а кто виноват?

Ходит кот ночью в сад,

И не так уж давно

Подглядели в окно:

В ранний час, поутру,

По сыру, по мокру,

По дорожке с песком

– Ходит кот босиком.

В сырых лесах Мадагаскара,

Средь лихорадочных болот,

Струя таинственные чары,

Цветок неведомый растет.

Как крылья бабочек пестрея,

С земли взбираясь на кусты,

Пятнисто-белой орхидеи

Цветут жемчужные цветы.

Болото влажно пахнет тиной…

Но, заглушая терпкий яд,

Переплетаясь с ним невинно,

Струится тонкий аромат.

А из-под листьев орхидеи,

Свисая с веток и суков,

Выходят матовые змеи

Бессильно нежных черенков,

И кто в кустарник заплетенный

Цветами странными войдет —

Тот забывает, опьяненный,

Весь мир и запах нежный пьет.

Он видит дивные виденья,

Неповторимо сладкий сон.

И в неизбывном наслажденьи

Безвольно долу никнет он.

Над ним качает орхидея

Гирлянды бабочек-цветов.

К нему ползут бесшумно змеи

Бессильно-нежных черенков.

И в тело медленно впиваясь,

И кровь и соки жадно пьют

И к обреченному спускаясь,

Цветы острее запах льют.

Корою красной светит бор сосновый

И мелкий ельник – яркий изумруд.

Круги седые паутин с основой

Упругой вздрогнут в ветре и замрут.

Всё тихо. Только шорох быстрой белки,

Да вот малиновый капорский чай

Качнется и наклонит стрелки,

В стремительном полете невзначай

Задетый шелестящей стрекозою.

И снова тихо. С рыжего ствола

Спускается янтарною слезою

Из трещины пахучая смола.

Совершенно жемчужный свет.

Совершенно стеклянная тишь.

– Ты, река, зеленеешь в ответ

И плавучие травы растишь.

Оседает в лесу туман

На колючем еловом ребре.

Ты подумаешь: это – обман,

Это – северный сон в серебре.

Совершенно немой покой.

Точно жизни и смерти порог.

Над совсем неподвижной рекой

Затуманенный воздух продрог.

Весь день с болезненной зари

Сечет упрямыми слезами,

И в тусклых лужах пузыри

Играют бычьими глазами.

Песок на тяжких дюнах плотен,

И скрыт завесою седой

Туманно-дождевых полотен

Залив с тяжелою водой.

Сойди к воде. Вода уводит

Куда-то к викингам домой.

Зеленой, древнею волной

На запад Балтика уходит.

До самой старости, покуда жив я,

Я не забуду полевой тропы:

Я помню жарко-золотые жнивья

И гладкие, хрустящие снопы;

Зеленый ельник, солнцем разогретый,

Стеной по краю выжатых полей,

И радостный покой тепла и света,

Усталость гордую в руке моей.

Густую синеву родного неба

И облака слепяще-белый ком,

И вкус коричневый ржаного хлеба

С салакою и кислым молоком.

Серый, тугой плитняк.

Стены щербатой кладки.

Древен был известняк,

Стары были лопатки.

Башни ждут над тобой:

Ночью колдует Таллинн.

Позднего часа бой

Медлен, разбит и печален.

Светит зеленый газ.

Шаг отдается гулко.

Ты не ходи сейчас

К Страшному переулку.

Втиснут в стенных камнях

Вход на Малом подъеме.

Ходит Черный Монах

Плоскою тенью в доме.

Может быть, где-то вслед

Карлик тебя окликнет:

«Город за много лет

Весь ли достроен?» – Не пикни!

Молча махни рукой:

«Нет, не достроен Таллинн!»

– Если достроен, рекой

Смоет в залив он морской

Город грудой развалин.

Сыпучий снег летел в норд-осте

И каменел в тисках луны.

Ледник пахал поля до кости

И щедро сеял валуны.

Они твой лемех ждут со злостью,

Украдкой, точно колдуны.

Но вот столетья эст упрямый

Катал окатанный гранит,

И розовато-серой рамой

Теперь валун поля хранит.

И плуг идет легко и прямо:

Упрямый труд – ты сам гранит.

Враг уже на эстонской земле –

Некуда отступать.

Слева сосед – на сосновом комле,

Справа – пустая гать.

Сзади стоит отцовский дом,

Он пока еще цел.

Каждый куст здесь стрелку знаком.

В сердце – каждый прицел.

– Умирали викинги, стоя,

Непременно с мечом в руке.

У него наследство простое:

Ледяная решимость в зрачке.

Но всего дороже на свете

Ему вот эта земля,

И вот чахлые елки эти,

И в каменье свои поля.

И высокий удел немногих

Обозначен ему в облаках:

Умереть на своем пороге

С трехлинейной винтовкой в руках.

Медленным шагом вступаю я в храм твой, высокая муза,

Темен, упрям, – неофит, – скромен, как странник аскет,

Встал пред тобою, смущенный, и крылья мои потемнели.

Слушаю, как ты во мне ритмом пространство зажгла.

Дории звуки немые! Раздел и суровый, и гордый,

В трезво-могучих чертах он простотою пьянит,

Контуром хладным рисунка. Фронтоны, рельефы и фризы

Вместе с рядами колонн – истина их в чистоте.

Тихо я снова вступаю под сени их ясности строгой,

Робко встаю пред тобой, Дева, Творящая Гимн, –

Муза, моя чаровница! Свое заклинанье, как пламя,

Произнеси и заставь стих неумелый запеть.

Тихо, в безветрии ночью листва опадает на травы,

Точно касается дождь чутко уснувшей земли.

Первый призыв тишины. И последняя жалоба ветра.

Лист, говоришь ты с листом? Или с собою, душа?

Падают листья. И вижу, как месяц на хрупкой рябине

Точно в рубашке дитя, тощее, в ветках сидит.

Смотрит оттуда, как мертвый. Из дали глаза остеклянил.

Губы скривил и молчит. Машет мне белой рукой.

В замкнутом круге брожу я. В блужданье безвыходность давит.

Ночь – безысходный тупик. Только остались одни

Листьев, как птиц, переклички. И песнь обреченной цикады.

Путь отрешения, рок. Зов совершенного – смерть.

Стихи – цветы над целиною слова,

Над корневою тканью языка,

И нам звучит таинственно и ново

Другой язык цветением цветка.

И вот язык моих упрямых предков,

То светлый, как ласкание волны,

То твердый, как кремень, то зло и метко

Летящий в цель, то смутный, точно сны.

Как объяснить мне иволгу лесную

И дробную апрельскую капель?

Певучих гласных музыку двойную,

На «р», как гром, раскатистую трель?

Стихи на этом языке, как пламя,

Плывут неуловимо в глубину,

Плывут голубоватыми огнями

В свою, в тебе сокрытую, страну.

Объяснять бесполезно –

Это было вот так:

В облаках был железный

И наломанный мрак.

И откуда-то снизу –

И до облачных дох –

Фиолетовой ризой

Поднимался сполох.

Этот цвет аметиста –

И не синь, и не бел, –

Был и ярким, и чистым,

И горел, и кипел.

Я бежал по дороге

К этой сказке огня.

Но хватали за ноги

И держали меня

Те, кто делом и словом

Не пускали на смерть.

Но свеченьем лиловым,

Как магнит, была твердь.

Вот и стали кружиться

Свет и тени вокруг.

Вырывалось, как птица,

С хрипом сердце из рук.

Подо мною, в провалах, –

И до выжженных туч –

За лучом вырывало

Электрический луч.

И, вздымаясь, как дуги,

Били струи, звеня,

Синевато-упруго

Привиденьем огня.

И с шипеньем змеиным,

Поднимаясь на хвост,

Жалом тонким и длинным

Достигали до звезд.

Конечно, старьевщик дал эту сдачу:

Четыре доллара он смял в комок!

Вини себя за эту неудачу:

Бумажки тут же просмотреть бы мог.

В карман их сунул просто. А покупку

Рассматривал: случайно свет упал

От ламп на створку раковины хрупкой,

И вспыхнул в ней павлинами опал,

И надпись с тонкою резьбой на створке:

«Привет из…» и потом: «…тебя мы ждем!»

Привет откуда? – Ищем на конторке

Другую половину – не найдем!

И вот теперь фальшивая кредитка:

Как будто доллар сверху, а внизу

Коричневый рисунок — точно выткан —

И буквы непонятные ползут.

Какой-то город, южный и у взморья,

И роща куцых пальм; на берегу

Лежат обломки плитняка, и горе

Причалившим сюда: вот я могу

Скелеты различить в прибрежных ямах,

А из воды ползут на плиты скал

Всё змеи тонкие, ползут до самых

Покинутых домов. И зол оскал

Пустых безлюдных башен, стен и зданий.

– Но это ведь бумажка для детей!

И надпись поперек: «Мы ждем свиданья!

Цена билета. Прибывай скорей!»

На дальней вилле Люция Марцелла

В ту ночь мы пировали до утра.

Вино не веселило – праздник тела

Угарным, душным был, как дым костра.

Мы в лабиринте лавров возлежали.

И вот при первом сером свете дня

Я в поле вышел посмотреть на дали,

На медный блеск осеннего огня.

Поля в щетине рыжей были сжаты,

И ржавая опавшая листва

Дорогу крыла до страны заката,

И сучьев чернь вздымали дерева.

С восхода солнце било, пламенея,

И на ветвях изгибами петли

Из дерева изваянные змеи

Свисали неподвижно до земли.

И так до горизонта по дороге –

На каждом дереве висел пифон,

Точеный, гладкий и священно-строгий,

Как древний страж потерянных времен.

Бессонница, insomnia, in somnis…

Во мне, во сне восходят семена…

И это всё, что удалось припомнить

Чрез сон, – чрез смерть, – чрез жизней времена.

Эти комнаты были парадными –

Точно мебельный магазин –

Нежилые – слишком нарядные,

А отделка – дуб-лимузин,

До кофейного цвета мореный,

И повсюду тот же узор:

Терракота и темно-зеленый,

И таких же цветов ковер.

Но с глазами совсем свиноватыми,

И во весь пузатый объем,

Носороги вошли с виноватыми

Лицемордами в этот дом.

Застыдились вдруг носороги

Своего присутствия там

И метнулись вон, без дороги,

И по стульям, и по столам.

Этой комнаты жильцы боялись

И хранился в ней ненужный хлам,

А случайный новый постоялец

Извинялся: «Не ходите там:

Кто увидит серого лакея,

Беспременно вскоростях помрёт!..»

Как сейчас вот, вижу вдалеке я

Коридор с дверьми и поворот.

В тупике, за этой самой дверью

Будет пыльный сероватый свет,

Паутины бархатные перья

И пришельцу праздному ответ:

«Не тревожь нас, в сумерках навеки…»

Но вот это тянет, как магнит:

Мутный ужас бродит в человеке,

И зовёт, и манит, и велит.

Я вхожу в ту комнату послушно:

Пыль, шкафы, густая тишина.

От засохшей плесени здесь душно

И, как тусклый лёд, стекло окна.

И свистящим вздохом, еле слышно,

Стариковский шёпот позади:

«Так-то, брат Усышкин,

Так вот и ходи…»

Он открылся, огромный и пыльный,

Позабытый чердак предо мной.

Полусвет – но какой-то мыльный:

Светло-серый, тусклый дневной.

Свет из круглых и низких окон –

Только в небо: вниз не взглянуть.

За каймой паутинных волокон

На стекле столетняя муть.

А на камне (зачем он тут брошен?)

Голый мальчик один сидит.

Он слепой. И рот перекошен.

Он оставлен, брошен. Забыт.

И вот, телом тщедушным тужась,

Он кричит однотонно и громко,

Как машина, голосом ломким, –

Только: «Южас, южас…» и «Южас!»

На нем работала женщина –

Так, – под сорок, и больше молчала.

Этот лифт был старый и в трещинах,

Кое-где торчала мочала,

Мы поехали вниз, до подвала.

А в подвале ходили жители,

Повторяя одно и то же:

«Не пытайтесь до горней обители,

Мы для тех этажей негожи!»

А в углах возникали рожи:

Сперва – ничего за потемками,

А потом пузыри и пятна

Там сцеплялись углами ломкими

И глядели лицом неприятным.

Истязали жильцов, вероятно.

Мы скорее от них: «Поднимите нас!

– Поскорее на первый этаж!»

Нас тревожит эта медлительность.

Лифт дополз: наконец, это наш!

Он привычный, совсем не мираж!

«Ну, а дальше? Ведь есть сообщение?

Поднимите, пожалуйста,выше!»

Лифт уходит наверх, в расщелину,

Он идет всё тише и тише –

Мы теперь, наверно, под крышей.

Но кабина сквозь щели затоплена

Совершенно невиданным светом.

Мы сейчас же к лифтерше с воплями:

«Мы хотим выходить на этом –

Тут тепло и светло, как летом!»

Но она: «Остановка не тут еще!»

И потом поясняет мрачно:

«Там сияет Свет Испытующий,

Там все для всего прозрачны.

Оно не для всех удачно…»

И вот чердак дико-каменный,

И ночное небо над нами.

И огромно, и пусто. И знаменем

Расстилается бледное пламя

Запредельного света — над нами.

Эксперименты с зеркалом – вы сели

Перед стеклянной глубиной

И в двойника вперили взгляд: отселе

Для вас начнется мир иной.

Иной – он мир обратный: лево – справа…

Зеленоватый холодок

Сочится в мозг мой тонкою отравой

И застилает потолок.

И виден только в глубях отраженный,

Немой внимательный двойник.

Он слишком хищно, слишком напряженно

С той стороны к стеклу приник.

И вдруг встает, уходит деловито

Куда-то вбок и в глубину.

И мне он улыбнется ядовито:

«Иди за мной!..» И я тону.

Это я – и не я:

Эспаньолка моя! –

Нет се – как яйцо,

За стеклом вылезает босое лицо!

Это что ж? Колдовство?

Отраженье кого?

Ведь за мной – никого!

Это все-таки я – но надет

Бестолковый берет,

Серый в клетку, – со лба поперек –

Так не носят теперь – козырек –

А светильник – как матовый шар,

На веревкевисит … Но туман или пар

Всё в стекле заволок.

Вот опять потолок,

И свеча, и колет,

И мой красный берет!

Чтоб не быть от моих отражений в накладе:

Ух, не любят таких там, в Святой Эрмандаде!

— Перекрутят, как жгут,

А потоми сожгут!

Разбивать зеркала не к добру.

Лучше вот поутру

Заверну я проклятую вещь в покрывало

И снесу в потайную каморку подвала:

Там в сто лет не найти

К ней, проклятой, пути!

В моих экспериментах с зеркалами

Был странный случай: как-то я вошел

В свой кабинет под вечер за делами,

Чтоб не искать их утром, запер в стол,

И вот, смотрю – в стекле венецианском

Я в маскарадном виде отражен.

В костюме, как мне кажется, испанском.

Со шпагою – почти что из ножон.

Я был в спортивном клетчатом жакете, –

А там – шелка, и буффы. и перо, –

И всё же я – в ботфортах и в колете,

С бородкою, подстриженной остро.

Движенья наши повторялись те же:

Недоуменье и потом испуг.

Как долго длилось? Миги долго брезжат…

Всё помутнело и исчезло вдруг.

Но перед тем бездонной вереницей

В зеркальной глуби были огоньки,

И отражали бесконечно лица

Испуганные двойники.

В зеленой глуби, без движенья,

В прозрачных потайных углах,

Живут бездонно отраженья

В двух параллельных зеркалах.

Они таятся там веками,

Пока не вызовешь их ты,

И, как огней болотных пламя,

Они всплывут из темноты.

И ты поймешь тогда, что время –

Лишь отраженье двух зеркал,

Где два Ничто играют теми,

Кто попадает в их оскал.

Там я был совсем посторонним

И даже как будто прозрачным:

Вот, допустим, кто-нибудь тронет

И, как в воздух – совсем не значит…

Эти люди зря суетились,

Совершая то, что не нужно:

Поджидали, чтоб кто-нибудь вылез,

А потом и душили дружно.

Гомоздили малярные лестницы,

А в своем деловом разговоре

Уверяли, что будут месяцы

«Без пальта ходить в калидоре».

Аж на лбу выступали вены –

Так пузатый скакал и топал.

И тащили бюст «Бетховена»

И с надсадой хрякали об пол.

А с налета броском пугая,

С потолка нещадно орали

Сизо-черные попугаи –

Какаду вороненой стали.

И от этого пыльного чиха,

И такого содома голого

Озверелая палачиха

Обрубала ненужные головы.

– «Замечательной красоты комбинация:

Мат внезапный слоном и конями!»

И вот тут собираюсь дознаться я,

Что зовем красотой мы сами, –

И без нас красота – что такое?

Говорят – красота в покое,

Говорят – красота в движенье…

Может быть, она в выраженье?

– При чем здесь шахматы? Известно,

Что биллионы всех ходов

Возможны на пространстве тесном

Условной битвы игроков.

Бессмыслен весь Великий Алеф

Возможностей всего и всех.

Но древний Змий, свой хвост ужалив,

В кольцо сплетает мысли грех.

Он соблазняет Прометея

Похитить мысленный огонь.

И вот, над хаосом потея,

Весь в мыле, мат совершает конь.

И красота – в любом усилье

Создать сверканье мысли в нас.

Смотри: из угля – черной пыли –

В земле рождается алмаз.