Плащ Рахманинова

Несколько слов об источниках и литературной форме

Эти мемуары опираются на материал двух типов: первый — рукописи, устные источники и личное знакомство в течение четырех десятилетий (для истории Эвелин), второй — книги и вебсайты (для предложенного жизнеописания Рахманинова и исследования истории ностальгии). Записки и дневники Эвелин находятся в частном владении, и, хотя я не могу подтвердить историческую достоверность ее описаний Нью-Йорка в период между войнами, ее заметки говорят сами за себя. К тому же они помогли мне настолько полно реконструировать ее историю, насколько это вообще возможно. Главным источником истории Эвелин послужила наша почти полувековая дружба, наши встречи и телефонные разговоры, и, хотя я редко дословно цитирую ее записки, большая часть повествования неизбежно вырастает из реконструкции и интерпретации. В этом смысле «достоверность» ее версии событий: уроков фортепиано, отношений с учителями, музыкальной жизни Нью-Йорка в тот исторический период, прогерии и преждевременной смерти Ричарда, а также более фантастическая «вторая жизнь» в Калифорнии и знакомство с Дейзи Бернхайм — играет второстепенную роль, и проверить ее можно, только соотнеся с внешними фактами. Выявить степень достоверности — это задача биографа или историка, тяжелый труд, на исполнение которого у меня не было ни возможностей, ни желания.

Главный мой интерес был в создании модели параллельных вселенных великого композитора и молодой пианиста, игравшей его музыку. Именно по этой причине в первой и третьей частях, где рассказывается о вселенной Эвелин, почти нет отсылок к библиографическим источником. Вторая часть, посвященная исключительно новому типу жизнеописания Рахманинова, изобилует цитатами и ссылками. Я понимаю, что, рассказав историю Эвелин, мог непреднамеренно дать возможность будущим исследователям культурной и музыкальной жизни Америки первой половины XX века подтвердить или опровергнуть достоверность ее изложения событий.

Для жизнеописания Рахманинова и характеристики времени использовался материал другого типа, хотя вселенные Рахманинова и Эвелин географически и хронологически пересекаются. Новый тип жизнеописания, представленный во второй части, еще не получил признания в академических исследованиях Рахманинова: я придумывал его много лет в ответ на стандартизированную биографию Рахманинова, написанную Бертенсоном в 1956 году, которая до сих пор считается образцом. Мой новый взгляд на Рахманинова как человека строится на различных печатных, рукописных и оцифрованных материалах, и многие из них цитируются в книге; цель этих отсылок в том, чтобы показать весь широкий ряд источников, к которым можно было бы обратиться при написании полноценной новой биографии. Мне также удалось изучить небольшое количество литературы о Рахманинове, изданной в Советском Союзе и постсоветской России последних десятилетий, а еще — новые материалы, появившиеся на Западе. Источники моих исследований ностальгии — научные, медицинские, психологические, исторические, культурные — существуют в печатном виде и формируют обширный архив на тему, которую я изучал несколько десятилетий.

«Плащ Рахманинова» — произведение в смешанном жанре мемуаров и биографии; рассказ я веду от первого лица, чтобы дать возможность прозвучать собственному голосу. Этот голос, как я выяснил, пока писал, соединяет в себе мемуары и биографию, и если таким образом я нарушил какие-то жанровые правила, то готов понести ответственность. К тому же с моей стороны было бы лицемерием не признать, что я написал «Плащ Рахманинова» отчасти для того, чтобы найти свое место среди персонажей этого музыкального мира: Рахманинова, Эвелин, Ричарда, Адели Маркус и моих сверстников с Чатем-сквер. И более того, чтобы понять, каким же незаметным образом случился мой переход из начинающего пианиста в профессионального ученого, переход, который я совершил с такой сверхъестественной обыденностью, совершенно неосознанно, словно какой-то фокусник, живущий в моей памяти, не дал мне его заметить.

Учитывая, какую роль я играл в жизни Эвелин: единственный друг ее сына, ее alter ego в те годы, что она провела в Калифорнии, и, наконец, преемник, которому она доверила архивы, неудивительно, что мне хотелось поместить себя как можно ближе к центру двух вселенных, Эвелин и Рахманинова. Поэтому я так мало цитирую из наследия Эвелин: ее дневников, заметок, писем, даже наших телефонных разговоров, которые я потом записывал, — я привожу только те цитаты, которые дают яркое представление о ее характере и кричат о том, чтобы быть услышанными. Но в остальном я создаю эту реконструкцию своими собственными словами. Ее историю я мог бы рассказать только своим собственным голосом.

Представления Эвелин о Рахманинове сложились в результате ее одержимости этим человеком, его глубокими пожизненными меланхолией и ностальгией, которые она интуитивно почувствовала в нем, когда еще только училась играть на фортепиано. Ее чувства к нему, как и его к России, родились из наполненного сопереживанием воображения, способного создавать образы, практически сливаясь с ними. Эти чувства лежали в основе общей для них хронической ностальгии. Эвелин настолько сочувствовала Рахманинову, что воображала, будто она и есть он. Конечно же это далеко от истины. Она была дочерью бедных еврейских эмигрантов из Нью-Йорка, но еще и типичным поздним романтиком, как сам Рахманинов, способным воплотиться в другого пианиста. Бодлер, великий поэт и предтеча модернизма, сумел передать суть этого романтического процесса в своем стихотворении в прозе Les Foules: Le poète jouit de cet incomparable privilège, qu’il peut à sa guise être lui-même et autrui. Comme ces âmes errantes qui cherchent un corps, il entre, quand il veut, dans le personnage de chacun[136].