Пленники вечности

Глава 6. Усадьба

В сумерках пан Ходкевич в сопровождении своих ратников подошел к палатам, охраняемым двумя наемниками.

— Мне нужно увидеть Кривина, — заявил посланник короля.

— Пана Кривина? Он уже почивает, милостивый государь, — с ленцой ответил дюжий арбалетчик, с любопытством разглядывая панцири спешенных кавалеристов. — Утро вечера мудренее, как у нас говорят.

— И тем не менее, нам необходимо с ним встретиться.

— Никак не можно…

— Взять, — тихо произнес Ходкевич.

Арбалетчик так и не успел ничего понять, когда тяжелая рукоять сабли обрушилась на его подшлемник, и белый свет в глазах погас.

Второй наемник, успевший почувствовать неладное, метнулся внутрь помещения, на ходу вытаскивая короткий меч. В спину ему грянула латная перчатка, он слегка промахнулся и ударился лицом в дверной косяк. От тяжелый увечий его спас наносник легкого шлема. Подлетевший гусар резко подсек ему ноги и навалился сверху всей своей массой, сковывая движения.

— Придержи его, — скомандовал Ходкевич, устремляясь вперед.

Следом за ними в палаты вломились еще четверо гусар, бренча доспехами и грохоча сапогами по гладко оструганным доскам пола.

Навстречу королевскому посланнику попался еще один наемник, пытавшийся орудовать алебардой в узком проходе. Гусары приняли удары на щиты, выдавили его в широкую палату и забили саблями, с которых так и не сняли тугих ножен. Грохот вышел изрядный, но Ходкевичу уже было все равно.

Пан Кривин, полуодетый и с аркебузой в руках, бегом спустился с верхнего этажа.

— Что за разбой вы тут учинили, пан Ходкевич? И это служба короля?

Он поигрывал в пальцах тлеющим фитилем.

— Отложите свое оружие, Кривин, нам нужно поговорить. Не будь ваши ратники такими упрямыми ослами, дело обошлось бы миром.

— И не подумаю, пока не услышу о ваших намерениях. — Кривин нацелил аркебузу в грудь посланнику.

— Чем начинена ваша бесовская труба? Картечью? Помилуйте, пан Кривин, она только собьет драгоценную эмаль с моей кирасы и попортит стены палаты.

— При случае выбьет и глаз, — пообещал Кривин, поднося фитиль к пороховой полке. — Уберите усар и спрячьте саблю. Я не могу разговаривать в присутствие этих стальных болванов.

Ходкевич вбросил клинок в ножны.

— Почем мне знать, что у вас наверху нет пары-тройки приятелей с кинжалами? Давайте выйдем на двор.

— А вы бы вышли на моем месте?

Ходкевич тряхнул головой и рассмеялся.

— По совести сказать — вряд ли.

— Вот видите. Что же предлагать другому то, на что сами не горазды?

— Есть еще кое-что, пан Кривин. Я никогда не оказался бы на вашем месте. Так как у вас наверху насчет ратников?

— Наверху находится хозяйка здешнего края, пани Маржанка, — с неохотой признал Кривин. — Она сейчас в несколько деликатном положении и не может спуститься вниз и засвидетельствовать свое почтение незваным гостям.

— Все ясно, не станем же мы компрометировать дочь славного рода… Идемте наружу.

Кривин швырнул фитиль себе под ноги, отложил аркебузу и быстро сбежал вниз.

— А что до ратников, — заметил он, — то они, верно, сейчас окружают палаты.

— Не тешьте себя пустыми надеждами, милостивый государь. Вряд ли они настолько отважны, чтобы кидаться грудью на арбалеты.

— Экий вы хват, пан Ходкевич!

На дворе посланник сделал знак гусарам отойти и прошипел:

— Обстоятельства требуют от меня быстрых решений, Кривин. Того же провидение требует и от вас. Отвечайте мне быстро и правдиво: вы знали о том, что творится в погребе под вон тем теремом?

— Понятия не имею, — пожал плечами Кривин. — Хозяйка ключи держит постоянно при себе.

— Богом клянетесь?

— Клянусь, — солидно откликнулся наемник. — А что там особенное? Золотой краковский дракон вместе с умирившим его пастушком из легенды? Свиные окорока? Святой Грааль?

Пропустив мимо ушей колкости, Ходкевич продолжил расспросы:

— Зачем вы солгали мне, что были вызваны сюда пани Маржанкой, а не приехали вместе с ней?

— Она попросила. На ее совести и ложь.

— Допустим. Давно ли вы знаете ее?

— Месяц назад ее служанка нашла меня в одном краковском кабачке и предложила службу и золото.

— Опять-таки — допускаю. Видите, как я доверчив, пан Кривин!

— Чистый святой угодник, — закивал головой недовольный наемник. — Прям, хоть на колени падай.

— Если все, что вы говорите, правда, вам и вашей хоругви повезло.

— Чистая правда, можете опросить моих людей, или послать в Краков нарочного. В харчевню «Тридцать сарацинских голов» что на улице колбасников. Тамошний владелец, пан Ковачик помнит все, что происходило перед его взором чуть ли не с колыбели.

— Имели ли вы виды на это поместье? Смотрите мне в глаза. Кривин. Вы ведь понимаете, о чем я?

Наемник упер сжатые кулаки в бока.

— Не хотел ли я украсить свой щит малюсеньким гербом пограничья? Я не настолько тщеславен, милостивый государь. Мое дело — в поле воевать, а не хозяйство разводить. А виды я имел исключительно на несомненные прелести пани Маржанки.

— Надеюсь, вы успели оценить их, сударь. Значит, вы просто ищете службу для вашей хоругви, не более?

— Именно так все и обстоит, богом клянусь.

— И королевская служба кажется вам не хуже любой другой?

— Если бы вы предложили пойти под пана Сапегу или пана Лисянского — я бы еще подумал. А король есть король, действительно — служба ему ничем не хуже другой.

— И сколько же злата обещала вам Маржанка? Много ли успела заплатить?

Кривин назвал сумму и Ходкевич присвистнул.

— А не завираете ли вы вдвое, сударь мой разлюбезный?

— Не вдвое, а самую малость, — честно признался Кривин.

Ходкевич вытащил из раструба перчатки-краги аккуратно запечатанный свиток.

— Вот вам рекомендательное письмо к ростовщику городка, мимо которого вы без сомнения проезжали по дороге в поместье. По нему он выдаст вам треть искомого злата. Остальное получите лично от меня, когда справитесь со службой.

— И в чем же она будет заключаться?

— Вы проследуете к северной границе следующим маршрутом.

Пока Ходкевич называл дороги, городки, мосты и развилки, Кривин вглядывался в его лицо, силясь понять, не шутит ли его собеседник.

— На месте вы приступите к патрулированию границы. Хоругвь должна быть готова по первому же приказу вторгнуться в Ливонию и занять следующие замки и переправы…

— Выходит — быть войне с московитами? Славно, давно того требует добрая половина Польши и святые угодники.

— Так вы готовы поднять хоругвь и идти на север?

— Честно сказать, — Кривин привалился к бревенчатой стене терема, — как только я увидел вас, королевского офицера, вместе с гусарами, да услышал про идущее сюда войско, то вмиг смекнул, что придется уходить.

— Вы проницательны, сударь.

— Того требует мое ремесло. Затея пани Маржанки прибрать к рукам столь лакомый кусочек с самого начала казалась мне сомнительной. Но не ведал я, что уйду с золотом и на верную службу.

Слово «верную» он особо выделил.

— Не сомневайтесь в моем слове, — сказал Ходкевич. — Я не собираюсь обманом удалять вас из поместья. Рекомендательная грамота не поддельная, служба на северной границе и впрямь нужна королю. Жаль только, что вы столкнулись в «Тридцати сарацинских головах» не с вербовщиком короля, а со служанкой этой авантюристки.

— Отчего же она авантюристка? Ближайшая родственница Громобоя, выросшая вдали от семьи…

— Сказки все это, Кривин.

Ходкевич засуетился, услышав голос разъяренной вторжением Маржанки, препирающейся с гусарами.

— Сделаем так. Сейчас вы велите своим людям выходить по одному и скидывать оружие на воз. Потом выведете их из города. Ручаюсь честью своей, очень скоро из ворот выедет воз со всей вашей справой. После этого можете вернуться назад. Наверняка вам будет любопытно и поучительно взглянуть на происходящее.

— Непременно. Так я и поступлю.

Гусары расступились, и Кривин направился к помещению, где забаррикадировались его люди.

— Эй, собачьи дети, слушайте меня. Воевать с королем мы не нанимались. А потому — выходите по одному, сабли и прочее кидайте на воз! Это говорю я, ваш голова, пан Кривин.

После недолгой тишины послышался звук раскидываемой баррикады и появился первый ратник наемной хоругви. Оглядев двор, он сплюнул себе под ноги, подошел к возу и швырнул на него нагрудник и алебарду. Немного помявшись, присовокупил к этому и шлем.

— Ступай сейчас же наружу и жди остальных, — сказал Кривин.

— Принесла нас нелегкая в эти сарацинские земли, — проворчал воин, уныло бредя к распахнутым настежь воротам.

— Выше нос! Злато от нас никуда не денется, мы теперь будем на королевской службе.

— Интересная служба выходит, — буркнул воин. — Только что ошейник не успели напялить, и руки скрутить…

Следом за первым потянулись остальные ратники. Ходкевич не стал наблюдать за разоружением и направился внутрь терема. Маржанка встретила его гневными воплями. Выглядела она разъяренной тигрицей, глаза метали молнии, волосы находились в полном беспорядке, что придавало ей вид чистой фурии.

— Кто дал право вам вваливаться с саблями в личные покои благонравных людей? Я стану жаловаться, вас сгноят в казематах, Ходкевич!

— Насчет благонравности я умолчу, пани, — улыбнулся Ходкевич, снимая с головы шлем. — Что же до права, то дадено оно мне самим польским королем.

— Его величество конфискует эти земли в пользу короны? При живых наследниках? Мнится мне, что вы самоуправствуете, милостивый сударь.

— Живые наследники? Иной раз спрашиваю я себя — как таких земля носит?!

— Это вы о чем, пан кавалер?

— Извольте отдать мне ключ от подвала.

— Какого такого подвала? Вашим гусарам захотелось окороков и моченых яблок? Так обратитесь к прислуге!

— Вы знаете, о каком подвале идет речь. О сводчатом, с дубовыми вратами… Или прикажете силой его взломать?

Маржанка медленно отстегнула от пояса связку тяжелых ключей. Ходкевич протянул руку, но она резким движением метнула связку в пылающий камин, установленный здесь по рыцарской моде.

— Сами в огонь полезете, или гусаров кликните? — ядовито спросила она. — Глядите, как бы усики не опалить…

Ходкевич повернулся к ней спиной, пробормотав грязное ругательство.

— Эй, там, люди Кривина вышли? Кто свободен — ломайте дубовую дверь.

Маржанка издала звук, весьма похожий на рычание.

Когда разоруженная хоругвь вся собралась под стенами укрепленного поместья Жигеллонов, Кривин, влекомый любопытством, вернулся назад. Его впустили, и ворота замкнулись.

Как раз в это время тяжелая скамья, используемая гусарами в качестве тарана, сокрушила дверь в погреба Громобоя.

— Факел мне! — крикнул Ходкевич и пригласил командира наемников: — Следуйте за мной, милостивый государь.

Кривин нырнул вслед за королевским посланником под изящную резную арку.

— И что же мы намерены здесь найти?

— Думаю, пана Громобоя. Хорошо бы — в добром здравии…

— Он же пропал!

— Сдается мне — здесь и пропал. В степь он не уезжал. Вернее, собрался уезжать, послал вперед дружину, а сам задержался. Ратники на воротах припомнили, что не ехал он впереди своих верных людей. Дело было ночью, в спешке и суете…

— Ну и служаки, — проворчал Кривин. — Своего хозяина потерять. А куда дружина сгинула?

— Заговор был сплетен весьма искусно. Дружина попала в татарскую засаду. Или те, кто их перебил совсем недалеко отсюда, желали выдать себя за татар… Утром мои гусары нашли их останки, крымские стрелы и кем-то оброненный волосяной аркан.

— Что же с самим Громобоем приключилось?

— А это мы сейчас спросим у него самого, — сказал Ходкевич, шаря факелом вокруг.

Среди бочек и свешивающихся с потолочных крюков свиных окороков он заметил слабое шевеление.

— Связан, — прохрипел Кривин, метнувшись вперед и приподняв пана Жигеллона с соломенной подстилки. — Сейчас кляп сниму, глоток воздуха его взбодрит.

Послышалось хриплое дыхание и бессвязная ругань.

— Не воздух ему сейчас нужен, а вот это… — Ходкевич встал на колени, бережно поддерживая седовласую голову, поднес к запекшимся губам Громобоя мех с вином.

— Кликни людей, пусть спустятся и помогут ему выйти. — Королевский посланник сосредоточенно срезал ремни, опутывающие тело спасенного.

— И кто же его сюда упрятал, да так ловко? Маржанка ведь и вправду со мной прибыла в поместье.

— Это еще предстоит выяснить. Думаю, кто-то из холопов. Нашелся ли в усадьбе кто-либо, кто «опознал» родственницу, нечаянно нагрянувшую с целой хоругвью?

Кривин стал припоминать.

— Такой рыжий детина, конюх здешний. Он, да еще какая-то монахиня, находившаяся тут невесть зачем. Точно, совершала якобы какое-то паломничество, или обет какой исполняла… я в этом не силен. Эта божья пташка говорила, что знала в Кракове пани Маржанку и даже возила от нее письма к Громобою, пока не приняла постриг.

— Их сейчас нет в поместье?

— Как в воду канули третьего дня.

Появились гусары, помогли подняться Громобою, который хлопал глазами и нес какую-то околесицу, повели вверх по лестнице.

— Надо выйти к солнцу, милостивый государь, — заметил Кривин, кинжалом отхватывая от окорока изрядный кусок и впиваясь в него зубами. — Тошно здесь. Дух крысиный, солома гнилая…

— Погоди-ка. Сударь…

Ходкевич прошелся вдоль стен, высветил еще одну дверь, ударил в нее ногой повыше замка, приналег плечом. Кривин поискал глазами, выхватил из стенной скобы погасший факел, принялся чиркать кресалом. Ходкевич исчез в черном зеве открывшегося прохода.

Наемник успел доесть добрую треть окорока, приложиться к меху королевского посланника, оставшемуся лежать на соломе, — и тут наконец появился Ходкевич. Факел в его руке дрожал, лицо было белее мела.

— Многое я повидал на своем веку, но такое…

— И что же там? Скелет бабушки Громобоя?

Кривин протиснулся мимо Ходкевича. В пляшущем под земляными сводами факельном свете он увидел чудовищную картину. Подвал был буквально завален телами. Пять или шесть трупов, изуродованных, скованных кандалами и связанных ремнями… Тяжелый застоявшийся смрад ударил в нос, под ногами пискнула крыса, метнувшаяся по оскаленному лицу мертвеца в темный угол.

У дальней стены страшного помещения высился резной дубовый стол, заставленный алхимическими ретортами, заваленный исписанными листами и пыточными инструментами. На стенах алели написанные кровью бесовские знаки — пародия на нормальные буквы и рыцарскую геральдику.

Кривин выскочил, как ошпаренный.

— Помилуй бог, — прошептал он. — Довелось побывать в тайнике настоящего некроманта!

— Долго же сей грех замаливать… — Ходкевич уже справился с эмоциями, двинулся вверх по лестнице. — Давненько не случалось такого в здешних краях. Когда король узнает, велит спалить поместье и пепел развеять.

— Не велит, — убежденно сказал Кривин. — Всякое про него говорят, но никто не отрицает несомненные военные таланты. А укрепление здесь знатное, да и расположено отлично. Чистая заноза в боку московитов, вторгшихся в Ливонию. Здесь надобно божьих людей пригласить со свечами и книгами. Они быстро нечистый дух выведут.

Очутившись на свежем воздухе, королевский посланник расправил плечи.

— Приведите сюда пани Маржанку, или как там ее…

Самозванка явилась сама, двое гусар следовали за ней в отдалении.

Ходкевич уставился ей в лицо, силясь прочесть хоть тень, хоть намек на то, что перед ним не человек, а посланник бездны. Понятное дело, печати сатаны на челе он не углядел.

— Вы бывали, пани, в сем подвале?

— Бывала, — улыбнулась совершенно спокойная Маржанка. — Жаль только — вас со мной не было, милостивый государь. Я уж вам кое-что пошептала бы на ухо…

— И эти шаловливые ручки, — пробормотал Кривин, — сами держали клещи и прочую палаческую справу?

Маржанка уставилась на свои белые ладони, словно впервые их увидела. Потом подняла лицо на наемника и улыбнулась ему.

— Предатель, — сказала она еле слышно. — Знай, от мести моей тебе не уйти ни на земле, ни на воде.

К Ходкевичу протолкнулся тот самый ратник, что первый усомнился в убытии Громобоя из поместья.

— Не знаю, пан Ходкевич, что вы в том подвале нашли, кроме моего хозяина, но догадываюсь. Вы карлика поймайте!

— Какого карлика?

— Был в ее услужении такой… коротколапый горбун с бесовской рожей. Только и показался в первый же день, как заехала к нам сия самозванка. После в ее покоях сидел.

— Это где же, — засопел Кривин. — Уж не в верхней ли комнатушке терема?

— Больше негде ему прятаться было, — подтвердил ветеран. — Выходил он только глухими вечерами, когда Маржанка к погребу ходила, будто ключница.

— Горбун, говоришь? — Кривин отчего-то раскраснелся и сделался необычайно зол. — А ну-ка, сударь мой Ходкевич, вели обыскать терем.

Вскоре действительно нашли карлика, который умудрился спрятаться за сундуками.

Там была у него медвежья шкура, какая-то снедь и даже фляга с вином. Словом, устроился уродец весьма комфортно, аккурат напротив опочивальни Маржанки.

— Вздернуть его на воротах, — ярился Кривин. — И не снимать, пока воронье не склюет!

— Без суда нельзя! — Ходкевич гадливо рассматривал мелкие черты уродца.

— Какой тут суд — полный подвал трупов, пыточный инструмент, а у него руки вон какие здоровенные… Не Маржанка же из людей жилы тянула? Не по силам ей.

Кривин не унимался, ходил вокруг связанного карлика, едва сдерживаясь, чтобы не заколоть кинжалом.

— Да вы на рожу его поглядите? Христианин истинный, увидав такую рожу, обязан враз за колом осиновым бежать, или за посеребренным мечом. У всякого колдуна помощник есть, дух нечистый. Когда это кот, когда крыса, а случается — и такой вот вурдалак, созданный в насмешку над родом человеческим.

Ходкевич покачал головой.

— Церковникам его показать надо. Да и опросить не мешает.

— А ты спроси его о чем-нибудь, пан кавалер, — посоветовала Маржанка весело. — Густав, скажи: Ходкевича не мать родила, а баран вычихал.

Горбун улыбнулся своей хозяйке и что-то промычал.

— Он говорить не умеет? — спросил Кривин, отступая от карлика, словно от ядовитого гада.

— Открой рот, Густав.

Ходкевич глянул на разинувшего пасть карлика и со вздохом отвернулся. Язык уродца был вырван под корень.

— Но у тебя, милашка, — набычился Кривин, — язык имеется. Говори — почто людей мучила?!

— Расскажу — не поймешь, тупица. Не твоего это ума дело.

— Отчего же не отпираешься, не юлишь? — спросил Ходкевич. — Ведь знаешь, что тебя ждет.

Маржанка повела вокруг взглядом, и бывалые воины отшатнулись.

???

соломы в волосах, измятое платье — и более ничего. Жигеллон долго смотрел на Маржанку, та на него.

— Смешно, милостивый государь, — заметил пан наконец. — Действительно, похожа на тетушку мою, да и на бабку. Вот только глаза пустые и холодные, не наши, не фамильные.

Маржанка глядела на него, словно на неодушевленную колоду.

— Говоришь, людей она умучивала? В двух шагах от меня? Видно, двери крепкие, или рты ведьма им замыкала заклятьем каким… Ничегошеньки я не слышал, кроме иной раз мерзкого хихиканья карлика, да звона тихого.

Самозванка вдруг открыла рот и холодно спросила:

— А ты внимательно посмотри в эти глаза. Ничего не припоминаешь? Не фамильные черты ищи, верно, не родственница я тебе…

Ходкевич с интересом наблюдал, как Громобой оглядывает лицо Маржанки со странным выражением на физиономии.

— Тридцать лет назад дело было, ближе к Пасхе, на дороге к мельнице. Тогда край еще в запустение не пришел, — напомнила Маржанка. — Некий молодой барчук с псарями и собаками ехал с охоты и повстречал юную богомолку, идущую в деревенскую часовню.

Жигеллон вдруг схватился за сердце и тяжело осел на подушках.

— Напомнить тебе, как собаками травил для озорства? Плетью бил? Как потом подол на голову задрал, а после, натешившись, своим псарям отдал?

— Замолчи, прошу тебя.

Маржанка безразлично отвернулась.

— Тебя я точно настигну. Жаль только, не в этот раз, все откладывала на сладкое, хотела с делами срочными разобраться, а потом уже и припомнить старый должок.

Ходкевич удивленно поднял брови, переводя взор с женщины на побледневшего пана.

— Убери ее, кавалер Ходкевич, назад, под землю, — застонал Жигеллон. — А мне вели вина подать.

Маржанка повернулась и вышла, словно и не замечая, как гусарская латная рукавица вцепилась в ее руку повыше локтя. Простучали сапоги конвоиров, хлопнула внизу дверь.

— И что все это значит, сударь мой? — отважился спросить Ходкевич.

— Прошлое всегда нас нагоняет, — пустыми глазами уставившись в потолок, изрек Громобой. — Беспутным юношей я был, бес крутил душой, как хотел. Всякое случалось. А когда на поле брани клюнула татарская стрела не в сердце, а в крестик нательный, кинулся я грехи замаливать. Взял обет никогда к женщинам не прикасаться, защищать земли христианские. Так и жил, позабыв призраки нечистой совести. Видно плохо молился, не получил полного избавления.

Ходкевич покачал головой.

— Господь тебе судья, пан. Только на суде не выплывет ли вся эта история? Ведьму-то крепко допрашивать будут.

— Мнится мне, — заметил Жигеллон, делая изрядный глоток и не чувствуя винного вкуса, — не будет никакого суда.

И как в воду глядел.

Под вечер постучался в ворота Кривин в сопровождении двух своих ратников.

— Отчего не на границе ты с хоругвью своей? — спросил Ходкевич. — Или передумал?

— Пришел поклон тебе земной отвесить, — сказал Кривин, слезая с коня. — Ростовщик злата отсыпал не канителясь. Хоругвь идет в сторону Ливонии, как и уговаривались. Хочу на суд посмотреть.

— Так он не здесь будет, а в Кракове. Есть там особые люди церковные, которым по роду занятий положено с сатанинскими отродьями дело иметь.

— Как, не станете сжигать ее? А как же умученные? А заточение пана Жигеллона? А попытка захвата поместья? Ты же посланник королевский, сударь Ходкевич, особа с полномочиями…

— Куда торопиться?

Кривин покачал головой.

— Тяжело спать, когда ведаешь — ходит по земле эдакое чудовище в ангельском обличье. По мне, так надо голову отсечь и к ноге приложить, чтобы, значит, не вернулась в другой раз, а потом все вместе в костер кинуть. Место то, понятное дело, солью засыпать, чтобы даже трава не росла на поганом пепле…

Ходкевич, занятый уже другими заботами, — прибыло войско королевское, — откланялся:

— Лучше бы тебе, пан, следовать в сторону Ливонии. Оставь это дело на Церковь и короля.

— Что ж, — обескуражено проговорил Кривин. — Дам коням роздых, и тронусь.

Дважды в день Маржанку выводили из подвала на свежий воздух. В эти мгновения ни ратники, ни офицеры старались не выходить на двор, опасаясь сглаза и порчи. Слухи о вурдалачке ходили страшные, молва стократ преумножила ее преступления.

Карлика держали на конюшне, прикованным к столбу. От еды он отказывался, только шумно лакал воду и зыркал крысиными своими глазами. К нему ратники тоже опасались подходить близко, словно к раненому зверю.

На прогулке приблизился Кривин к Маржанке.

— Ну что, тварь демонская, исчадье адово! — воскликнул он. — Небось жалеешь, что мало душ сгубила?

— Заставить тебя язык проглотить, или сам умолкнешь? — милым голосом спросила Маржанка.

— У меня оберег есть, не страшен мне твой дурной глаз, — расхрабрился Кривин. — При свете солнца, небось, власть твоя испаряется, словно туман над болотом?

Самозванка громко и отчетливо произнесла несколько слов из числа тех, что заставили бы покраснеть и погрязшего в грехах ландскнехта.

— Ах ты, курва! — Кривин кинулся вперед и с размаху ударил кулаком по лицу пленницы.

Гусары кинулись и оттащили разбушевавшегося наемника.

— Что такое? — появился Ходкевич. — Пан Кривин, ты заставляешь меня пожалеть, что доверил тебе службу. Оставь пленницу и ступай к своему коню. Дорога на север начинается сразу после разрушенной мельницы, аккурат после пруда.

— Конями таких разрывать надо, — прорычал Кривин, раздраженно стряхнул с себя гусар и действительно зашагал к конюшне.

Маржанка громко и безобразно рассмеялась окровавленным ртом:

— Тебе бы только с бабами воевать… Чтоб руки отсохли твои, и все остальное хозяйство!

Гусары захохотали, Ходкевич погрозил пальцем полонянке:

— Велю кляп забить, если еще подобное услышу.

Маржанка замолчала.

Мало кто успел разглядеть, как во время потасовки Кривин умудрился вложить в ладонь полонянки узкое стальное шильце…

Подойдя к конюшне, Кривин увидел толпу служек и недавно прибывших в поместье солдат.

— Что случилось? — спросил он, взяв седло и водружая его на конскую спину.

— Карлик помер, — ответили ему. Действительно, маленькое уродливое тело лежало, свернувшись калачиком. Один из воинов осторожно ткнул в него алебардой, потом осмелел и пинком перевернул труп.

Горло карлика было аккуратно перерезано.

Ходкевич быстро провел опрос и закусил губу. Его провели!

Ни Кривин, ни его люди не приближались к конюшне в то время, когда могло произойти убийство. Думать можно было на кого угодно из прибывших солдат.

— Маржанку стеречь в оба, — отдал он распоряжение.

— До встречи на границе, посланник королевский, кавалер Ходкевич! — крикнул Кривин от ворот, помахав рукой. — Примерно накажите душегубицу!

Ходкевич тоже махнул ему рукой, разглядывая мертвого карлика.

«Этого точно надобно сжечь, — решил он. — И, по совету Кривина, засеять пепел солью…»

Так и поступили с помощником самозванки.

Утром следующего дня пан Жигеллон решил спуститься в погреб и еще раз глянуть на Маржанку. Давний неискупленный грех тянул его к ведьме, как магнитом… Ходкевич, опасаясь, как бы пан не зарубил свою мучительницу, пошел следом.

Но на сене лежал один только плащ и отомкнутые кандалы.

— Что за морок? — схватился за саблю молодой кавалер. — Дверь же наружная заперта! Куда она испарилась?

— Здесь еще одна есть, — напомнил Жигеллон и ринулся в страшную комнатку.

Замок, установленный сызнова, оказался вскрыт так же ловко и аккуратно, как кандалы.

Тело умученных давно вынесли и захоронили, реторты и прочие непонятные сосуды разбили рукоятками сабель, пыточные инструменты упаковали в сундук для суда. Все же остальное на дубовом столе, покрытом бурыми пятнами, оставили на месте.

Сейчас высокие и странно мерцающие свечи горели по углам комнаты, на столе и стенных крюках, знаки на стенах тускло мерцали болотными огнями.

На звук шагов Маржанка медленно повернулась. Была она совершенно без одежды, и нагота ее тела, подсвеченного огнями, показалась Ходкевичу омерзительной.

— Это вы, доблестный пан Жигеллон, и верный пес королевский?

Голос самозванки сделался неузнаваемым, грубым, почти мужским.

— Я покидаю вас. Но не расстраивайтесь, покидаю на время. Вернусь, когда смогу.

Она подняла руку ко лбу, словно что-то припоминая.

— Что-то я забыла, кажется… Ах да… Будьте вы прокляты во веки веков!

Следом она изрыгнула какие-то словеса, похожие более не на человеческую речь, а на лязг и скрежет зубовный, шорох змеиной кожи по холодным камням, крысиный писк…

— Не дай ей договорить! — взвизгнул Жигеллон.

Продолжая шептать, Маржанка сделала шаг вперед и оказалась в середине свеженачертанного свечным воском знака. Ходкевич прыгнул вперед, разя кинжальной рукояткой, но оружие пронзило пустоту, пройдя сквозь голову самозванки, как сквозь пыльный столб или призрак.

Ведьма на глазах изумленных мужчин истаяла, хотя голос ее, читающий заклятье, продолжал еще некоторое время звучать под земляными сводами. В последний раз полыхнули знаки на стенах, и погасли. Остались только тускло мерцающие свечи.

Ходкевич, осеняя себя крестным знамением, наклонился.

На утоптанном полу погреба лежала голая женщина, черты лица которой лишь отдаленно напоминали Маржанку. Из ее горла торчало аккуратное стальное шило. Вот только кровь, которой положено было хлестать из раны, отчего-то еле сочилась.

В начертанном на полу знаке, который вскоре также исчез, Басманов признал бы метку Фемгерихта. Но Ходкевичу он не сказал ничего, да и не собирался доблестный вояка вникать в бесовскую кухню.

— Упустили мы ее, пан, — сказал он дрогнувшим голосом хозяину усадьбы. — Мой тебе совет — срой эту домину вместе с погребом.

— Так и сделаю, да еще и часовню на этом месте велю поставить, чтобы круглые сутки тут молитвы читались. Это надо же — так опоганить родовое гнездо!..

Когда они выбрались на площадь, Ходкевич сорвал с головы шапку и вытер влажный лоб, с наслаждением подставив лицо ветру.

— И все же прекрасен белый свет!

Жигеллон невесело улыбнулся этому его порыву.

— Молод ты еще, пан. Это благо, не растрать его понапрасну, как я сделал…

— Ну так как? — повернулся к нему Ходкевич. — Станешь мне про шляхетские вольности говорить, или дозволишь расположить гарнизон в усадьбе? Дело к войне катится, Громобой.

— Располагай здесь хоть целую армию. А как дело до войны дойдет, то и я за короля сражаться пойду. Гнетет сердце страшный груз, от такого только вино да война лечат.

— И добрая музыка, — рассмеялся Ходкевич. — Говорят, с солдатами прибыл хороший бандурист. Не закатить ли нам пир?