Пляжная музыка

Эпилог

Следующим летом мы с Ледар Энсли поженились в Риме и на свою свадьбу пригласили всех, кого любили. Закончив сценарий для Майка Хесса, мы обнаружили, что не можем жить друг без друга. Когда я наконец решился сделать Ледар предложение, то обнаружил, что Ледар вместе с Ли уже заказала в Чарлстоне свадебное платье, составила список гостей и подготовила объявление для газеты. Единственным человеком, удивившимся тому, что я влюбился в Ледар, оказался я сам. Но у меня был печальный опыт, и я знал, какие трудности и опасности разъедают края даже самой сильной любви. А потому мне хотелось иметь твердую уверенность.

Я задал ей вопрос на вечеринке, которую мы устроили в честь Джордана Эллиота за день до его тюремного заключения в Форт-Ливенворте. Ему дали пять лет тюрьмы за убийство и преднамеренное уничтожение государственной собственности. Обвинение требовало, чтобы Джордана посадили за решетку на двадцать лет, но Кэйперс Миддлтон проделал большую работу, чтобы убедить федеральные власти, что, если дело дойдет до суда, все трапписты как один подтвердят, что Джордана можно причислить к лику святых. Генерал Ремберт Эллиот переехал в Канзас, чтобы быть поближе к сыну в течение всего срока его тюремного заключения. Во время совещания суда с адвокатами сторон генерал яростно защищал сына. Генерал Эллиот каждый день навещал Джордана в тюрьме, и между ними даже возникла искренняя привязанность. К своему удивлению, а потом и к всеобщей радости, они обнаружили, что дружба между отцом и сыном может пробиться через боль и неприятие, омрачившие их нелегкое прошлое. На обломках своей жизни они неожиданно нашли друг друга, примирившись даже с тем, что они такие разные.

Накануне свадьбы мы с Ледар пошли на холм Яникулум. Под нами жил своей тайной жизнью укутанный туманом древний город, готовящийся к последнему рывку, прежде чем заходящее солнце скроется за верхушками гор. Там внизу, среди далеких огней, зажигающихся один за другим, уже вовсю шла подготовка к вечеринке, на которой мы будем присутствовать еще не в качестве мужа и жены. Я решил, что Яникулум — именно то место, где я могу показать Ледар письмо Шайлы. В письме все было сказано скупыми точными фразами. Много лет назад в зале суда оно позволило мне отвоевать у Фоксов право самому воспитывать Ли. Письмо растрогало меня до глубины души. Оно еще раз напомнило мне то, что я познал такую страсть, которую редко кому удается испытать в жизни. По этой причине у меня хватило сил на то, чтобы отпустить Шайлу, но не на то, чтобы сказать ей «до свидания». Сейчас, в вечер перед свадьбой с Ледар, я должен был освободиться от этой зависимости и позволить любви Ледар начать потихоньку залечивать мое израненное сердце.

— Стало быть, это оно, — произнесла Ледар, когда я протянул ей конверт. — То знаменитое письмо.

— Оно заслуживает такого определения, — ответил я. — Сама увидишь.

— А кто еще его читал? — поинтересовалась она.

— Суды Южной Каролины, а теперь — ты, — сказал я. — Я не скоро покажу его Ли. Ей и так досталось.

— Я уже ревную тебя к Шайле, к тому, что было между вами, — призналась Ледар. — Может, письмо меня только расстроит?

— Письмо все объяснит. В нем есть кое-что и о тебе.

— Обо мне?

— Увидишь.

Ледар осторожно вынула письмо из конверта. Оно было написано второпях, и Ледар не сразу удалось разобрать неровный почерк Шайлы.

Дорогой Джек!

Все должно было кончиться по-другому, но ничего не поделаешь, любовь моя. Клянусь тебе, ничего не поделаешь. Помнишь тот вечер, когда мы влюбились друг в друга? Вечер, когда дом упал в море, а мы поняли, что не можем разомкнуть объятия. Тогда мы и представить себе не могли, что сможем полюбить кого-то другого — так сильно вспыхнуло в нас это чувство. А помнишь ночь, в которую мы зачали Ли на верхнем этаже отеля «Рафаэль» в Риме? И это были лучшие минуты моей жизни, поскольку мы оба хотели ребенка, лучшие — поскольку все сумасшествие и отчаяние нашего существования мы смогли превратить в то, что давало нам надежду. Джек, когда у нас с тобой все было хорошо, мы могли поджечь весь мир огнем нашей страсти.

Я не сказала, почему решила оставить вас с Ли, так что говорю тебе, Джек, об этом сейчас. Это снова мое сумасшествие. И на сей раз мне уже не выдержать. Вернулась та женщина. Вернулась хранительница монет, та, о которой я рассказывала тебе в детстве. Когда я была ребенком, она всего лишь смотрела и жалела меня, но теперь она стала жестокой. Она говорит голосами немцев и плюет в меня, потому что я еврейка. В детстве, Джек, я не могла пережить то, что пришлось вынести моим родителям. Их боль разрывала мне сердце. Каждое утро я просыпалась, чувствуя их невысказанную печаль и зная об их войне со всем миром, которую невозможно описать словами. Ребенком я носила в себе эту боль. Я пила ее, питалась ею, она оседала в моей крови. У меня никогда не хватало мужества полностью осознать ужасную историю своих родителей. Все, что им пришлось пережить, трогает меня, и тогда я начинаю сходить с ума от бессилия.

Хранительница монет зовет меня к себе, Джек, и я больше не в силах сопротивляться. У меня в пуговицах нет монет, с помощью которых я могла бы откупиться. Лагеря смерти зовут меня, Джек. На руке свежая татуировка с номером, а долгая поездка в вагоне для скота подошла к концу. Мне снится «циклон-В», и когда я брошусь с моста, то просто попаду в яму, заполненную искалеченными телами шести миллионов евреев, чтобы воссоединиться с ними, ибо они преследуют меня. Среди этих убитых евреев лежат тела моих родителей, но им не настолько повезло, чтобы умереть. И в этих ямах, которые мучают меня во сне, мое законное место. Я стану еврейкой, которая вытаскивает у мертвецов золотые зубы, еврейкой, из исхудавшего тела которой будут варить мыло, так нужное солдатам рейха на русском фронте. Это сумасшествие, Джек, но оно реально. Оно всегда сидело во мне, и я прошу у тебя прощения.

Но, Джек, милый мой Джек, хороший мой Джек, как могу я оставить тебя и Ли? Как мне сказать о хранительнице монет и моей любви к вам обоим? Но хранительнице монет не нужна моя любовь, ей нужна моя жизнь. Ее голос так соблазнителен при всей своей отвратительной слащавости, и она прекрасно знает свое дело. Она знает, что я не смогу никого любить, пока моя страна остается страной кастрированных, одержимых и хныкающих людей.

Но все это к лучшему, Джек. К лучшему для меня. После того как меня не станет, расскажи, пожалуйста, обо мне Ли. Расскажи о всех хороших моментах нашей жизни. Правильно ее воспитай. Люби ее за нас обоих. Балуй ее, как баловала бы ее я. Постарайся найти в себе мать, Джек. Она в тебе есть, и это хорошая мать, и я рассчитываю на тебя, надеюсь, что ты ее найдешь, и даже будешь гордиться ею, и сможешь отдать Ли самую нежную, самую трепетную часть своей души. Сделай ту работу, которую должна была сделать я, и не позволяй никому встать у тебя на пути. Благодаря любви к нашему ребенку ты тем самым сохранишь светлую память обо мне.

И, Джек, дорогой Джек, когда-нибудь ты встретишь другую женщину. И я уже люблю эту женщину, и преклоняюсь перед ней, и уважаю ее, и завидую ей. Она получит моего любимого человека, и если бы я была жива, то не позволила бы ни одной женщине в мире отнять тебя у меня. Скажи ей это и расскажи ей обо мне.

И скажи ей еще одну вещь, которую я говорю тебе сейчас, и я очень хочу, чтобы ты меня внимательно выслушал.

Я жду тебя, Джек. Я жду тебя в доме, который забрало море в ту первую ночь, когда мы полюбили друг друга, когда мы поняли, что наши судьбы переплелись. Люби ее, будь ей верен, но скажи, что я уже подготовила этот дом к твоему приходу. Вот и сейчас, Джек, когда ты читаешь это письмо, я жду тебя там. Дом этот находится под водой, и ангелы летают по его закоулкам, выглядывая из-за шкафов. Я буду ждать, когда ты постучишься, и я открою тебе дверь, и я затащу тебя в комнату, где мы танцевали под пляжную музыку и целовались, лежа на ковре, и где я позволила тебе полюбить себя.

Женись на хорошей женщине, Джек, но не на такой хорошей, от которой ты не захотел бы вернуться ко мне, в наш дом под водой. Надеюсь, она будет прелестна, надеюсь, она полюбит нашу дочь так же сильно, как должна была любить ее я. Но предупреди ее, Джек, что я не отдам ей тебя навсегда. Я отдам ей тебя только на время. Сейчас я ухожу, но я буду ждать тебя, дорогой, в доме, что смыло волной.

Я приказываю тебе, Джек, и это последний крик моей души и моей неумирающей любви: женись на потрясающей женщине, но передай ей, что это я привела тебя на танцы. Передай ей, что последний танец остается за мной.

О, мой любимый!

Твоя Шайла

Ледар перечитала письмо еще два раза, а потом аккуратно сложила его и отдала мне. Несколько минут она молчала, стараясь сдержать слезы.

— Я не смогу тебя любить так же, как Шайла, — произнесла она наконец. — Я не так устроена.

— Я сделал ошибку, показав тебе ее письмо, — виновато улыбнулся я.

— Нет, ты все правильно сделал, — ответила она и, взяв мою руку в свою, поцеловала. — Это прекрасное письмо, оно просто рвет душу. Правда, оно меня немного пугает. И на него нет ответа.

— Я чувствую то же, что и ты, — признался я. — В каком-то смысле я пленник этого письма. И я всегда плакал, когда читал его. Перестал плакать всего пару лет назад.

— Джек, давай спустимся с холма и начнем жить на полную катушку, — предложила Ледар. — Давай будем любить друг друга так сильно, как только сможем. Но последний танец останется за Шайлой. Она это заслужила.

Джордан прислал из тюрьмы в Ливенворте длинное письмо. Он благословил наш брак и пообещал в день нашей свадьбы отслужить мессу на родине. Он понял, что камера ему не страшна, а тюремная дисциплина не слишком строга по сравнению с суровыми правилами траппистского ордена. Он сообщил, что тюремное начальство разрешило ему исполнять функции священника и проводить среди сокамерников занятия по теологии и философии. Он написал мне, что у него болит сердце за все человечество, поскольку он видит, как много людей страдает и мучается от постоянной душевной боли, и его тревожит, что так мало из них молятся, чтобы облегчить свои страдания. Джордана беспокоило даже не то, что заключенные были безбожниками, а скорее то, что вера в Бога не давала им утешения. Они говорили ему о бессмысленности и тупом однообразии своей жизни. Души их были опустошены и неразвиты, а глаза воспалены в результате бессонницы. Никогда еще Джордан не встречал такого количества людей, отчаянно нуждающихся в духовной поддержке.

В одном письме он написал, что очень счастлив. Пребывание в тюрьме сделало его ближе к миру и еще больше укрепило его веру в предназначение быть священником. И это, если можно так выразиться, ратифицировало его призвание, еще больше повысив ценность его деятельности. Он превратил Ливенворт в филиал монастыря и увлек многих своих сокамерников светлой красотой добровольного одиночества траппистов. Джордан писал, что усердно молится и делает все возможное, чтобы искупить грех, совершенный им во времена безрассудной молодости, когда что-то в нем, как и во всей стране, разошлось по центральному шву. Каждый день он молился за упокоение душ молодых людей, которых он, сам того не желая, но все же убил. Он посылал нам с Ледар свое благословение и испрашивал разрешения обвенчать нас, после того как выйдет из тюрьмы.

Я в тот же день послал ему телеграмму, в которой сообщил, что мы с Ледар не сможем считать себя по-настоящему женатыми, пока он лично не благословит наш союз.

Следующим утром, в день нашей свадьбы, мы с Ли вышли на пьяццу Фарнезе, чтобы прогуляться по сияющим терракотовым улицам города, где девочка провела большую часть своего детства. Я хотел побыть это последнее утро наедине с дочерью, и Ледар прекрасно меня поняла. «Когда все было в порядке, — думал я, держа Ли за руку, — в нашей любви были элементы и нежности, и доверия, и сообщничества, что отличало ее от всех других видов любви».

Узнав истории Джорджа и Руфь Фокс, я часто ловил себя на том, что, глядя на Ли, пытаюсь представить себе, как ее грузят в вагон для перевозки скота, или бреют наголо, прежде чем запихнуть в газовую камеру, или гонят с поднятыми вверх руками через всю деревню к свежевырытому рву, на краю которого уже ждут автоматчики. Я упивался красотой дочери и был уверен, что убью каждого немца на земле, кто захочет причинить боль моему ребенку. Мне невыносима была одна мысль о том, что мир когда-то был настолько одержим дьяволом, что охотился и истреблял детей, словно насекомых или паразитов. «Если бы Ли Макколл, дочь еврейской женщины, родилась пятьдесят лет назад, то превратилась бы в черный пепел, висящий в воздухе над польскими горами», — подумал я, еще крепче сжав руку Ли.

Но именно в то утро я решил поведать Ли душераздирающую историю Руфь Фокс во время Второй мировой войны. Я рассказал об убийстве семьи Руфь, и о том, как она спаслась благодаря католикам — польским подпольщикам, и о том, как она пряталась в монастыре до тех пор, пока Великий Еврей не выкупил ее чудесным образом и не переправил из оккупированной Польши в Уотерфорд, штат Южная Каролина. Ли впервые услышала от меня о платье, когда-то сшитом для своей дочери Руфь прабабушкой Ли, и о том, как эта давным-давно умершая женщина сделала пуговицы из восьми золотых монет — монет, с помощью которых Руфь проложила себе путь к свободе.

И я, снова окунувшись в захватывающие события тех далеких дней, рассказал Ли, как Руфь спрятала платье с монетами за статуей Девы Марии с нимбом, как у королевы ангелов. В церкви, находящейся в раздираемой войной Польше, Руфь молилась этой женщине, родившейся еврейкой две тысячи лет назад в Палестине. Руфь всю жизнь верила в то, что Мария услышала молитвы неизвестной еврейской девочки, просившей о заступничестве. Руфь назвала статую «хранительница монет», и эта история оставила неизгладимый след в душе Шайлы, матери моей Ли.

На мосту Маццини, перекинутом через Тибр, я подарил Ли цепочку с монетой, которую Шайла никогда не снимала, за исключением последнего дня своей жизни. В своем завещании Шайла особо подчеркнула, что эту реликвию следует отдать Ли, когда та станет достаточно взрослой, чтобы узнать ее историю. Шайла доверяла мне, полагая, что я сумею найти подходящий момент.

— Когда война закончилась, у Руфи остались три монеты. Она сделала три кулона из этих монет. Один она носит сама, другой — тетя Марта. А этот носила твоя мама. Это была ее самая любимая вещь. И я хочу, чтобы ты вспоминала о маме всякий раз, как будешь надевать кулон. И вспоминать историю своей бабушки.

Ли надела кулон Шайлы, и я обратил внимание на то, что ее шея и плечи так же прекрасны, как у ее матери. Я уже начал замечать робкие признаки превращения Ли в девушку, и это бесконечно трогало и одновременно пугало меня. В душе я молился, чтобы Ли повезло найти мужчину, совершенно не похожего на меня: не такого измученного, не преследуемого демонами, любящего посмеяться и поговорить, жизнерадостного и веселого.

— Я не сниму его до конца жизни, папочка, — пообещала мне Ли.

— Твоя мама была бы очень довольна, — ответил я. — А теперь нам пора возвращаться. Тебе ведь сегодня еще надо помочь мне жениться.

— Не могу больше ждать. Мне давно пора обзавестись мамой. Ты не находишь?

— Ты права, — согласился я. — Кстати, Ли. Спасибо тебе за то, что ты у меня такая хорошая девочка. Ты самый милый, самый лучший и самый любимый ребенок на свете. Ты была такой с самого первого дня, как тебя с мамой привезли из родильного отделения больницы, и ничуть не изменилась. Мне абсолютно ничего не надо было делать — только смотреть на тебя и восхищаться.

— Ты себя недооцениваешь, — ответила Ли, разглядывая золотую монету на цепочке. — Все-таки я росла не сама по себе. Это ты меня воспитывал.

— Это было таким удовольствием для меня, моя маленькая.

Вечером все гости прибыли на Капитолийский холм, на пьяццу, построенную по проекту Микеланджело. Неожиданно стали собираться грозовые облака, и легкий бриз с Апеннин сменился резкими порывами ветра, разносившими по каменной мостовой обрывки газет. Сообщения о свадьбе пятидесяти с лишком пар были расклеены на застекленных досках для объявлений у внешней стены старинного здания, служившего частично художественной галереей, а частично — часовней для проведения обряда бракосочетания. Именно сюда приходили римляне, чтобы связать себя законными узами брака в Вечном городе. Объявления были написаны от руки витиеватыми буквами, характерными для стран Старого Света. Вокруг нас отдельными группками неловко топтались брачующиеся в окружении довольных родственников: миловидные римские невесты и их нервные темноволосые женихи, стоявшие в ожидании, когда над запруженной народом площадью прозвучат их имена. Оглядываясь по сторонам, я думал, что человеческие особи находятся в великолепной форме и в мире нет ничего прекраснее женщин.

Когда наконец выкрикнули наши имена, толпа друзей и родственников, специально приехавших в Рим на церемонию, радостно загудела. За неделю до свадьбы в Рим прибыла шумная компания из Уотерфорда, и я понял, что нет более неуправляемых людей, чем путешествующие южане. С громкими воплями они гурьбой ввалились в большой зал, пахнущий кожей и старинным бархатом, но тут же притихли, подавленные величием помещения с высокими потолками, а еще торжественным видом элегантных и бесстрастных, как буддийские ламы, людей, которые должны были внести записи о нашем браке в римские анналы. Жители Южной Каролины скучковались с левой стороны от прохода, а мои римские друзья уселись справа. Среди них была и учительница Ли, сестра Розария, сидевшая рядом с Парисом и Линдой Шоу; сестра Розария послала мне воздушный поцелуй. Я поклонился братьям Раскович и помахал официанту Фредди, который в полдень покинул «Да Фортунатто», чтобы присутствовать на церемонии. Пришли и врачи, выходившие меня после ранения в аэропорту. Из Венеции приехала Марчелла Хазан[226] с мужем, а из Флоренции, оставив на неделю свой кулинарный класс, — Джулиано Бужиали. Журналисты и знаменитые повара явились, чтобы отпраздновать свадьбу своего собрата. Я быстро оглядел их и подумал, что в этой части часовни собрались авторы по меньшей мере тридцати кулинарных книг. Если бы во время церемонии в зале взорвалась бомба, кулинарные пристрастия половины мира тут же изменились бы.

Ледар посылала воздушные поцелуи нашему менее многочисленному контингенту из Южной Каролины. Мои братья вместе с семьями приехали в Рим за две недели до свадьбы, и я тут же отправил их в путешествие по Италии. Мать Ледар немало повеселила половину зала, когда помахала им пальцем и протяжно сказала: «Ciao, yʼall»[227]. Они с мужем привезли с собой детей Ледар и Кэйперса. Приехали и Великий Еврей с женой Эсфирь, и Сайлас с Джинни Пени, которая совершенно неожиданно полностью восстановилась после перелома шейки бедра. В Риме она постоянно брюзжала, поскольку ей казалось, что итальянцы говорят на чужом языке, специально чтобы ее позлить. Доктор Питтс сидел сзади вместе с Селестиной Эллиот, которая по-прежнему не разговаривала с мужем, считая его виноватым в том, что Джордана посадили в тюрьму. Три университетские подруги Ледар привезли с собой своих мужей. Майк прибыл немного позднее других, но зато в сопровождении невероятно красивой актрисы Сандры Скотт, ставшей впоследствии его пятой женой. Сестра Шайлы Марта сидела в первом ряду вместе со своим женихом из Атланты.

Отец не приехал, но прислал коротенькую объяснительную записку следующего содержания: «Я по-прежнему пьян и, возможно, надолго останусь в таком состоянии. Джек и Ледар, я ничего не могу с собой поделать и знаю, что нет мне прощения. Я действительно не могу. Моим свадебным подарком станет то, что я не буду конфузить вас обоих на вашем торжестве. Это лучшее, что я могу для вас сделать».

Мировой судья откашлялся и сделал знак, что пора начинать. Ли в белом шелковом платье, на фоне которого ее волосы до плеч смотрелись как темное пламя, с букетом цветов шла рядом с нами. Она надела кулон Шайлы, и в вырезе ее платья ясно выделялся профиль царя Николая, такой же острый, как и детские ключицы Ли.

Я наклонился, чтобы поцеловать дочку, и очень удивился, почувствовав, что ее лицо мокрое от слез.

— Почему ты плачешь?

— Потому что я счастлива, глупый папочка, — ответила Ли.

Мы с Ледар опустились в позолоченные резные кресла. Рядом с нами уселись шафер и замужняя подруга невесты, выбор которых мог показаться несколько спорным. На эту роль мы пригласили Джорджа и Руфь Фокс и отмели возражения обеих семей, заявив, что данный вопрос не подлежит обсуждению.

Идея принадлежала Ледар, и я даже прослезился, когда она мне такое предложила. У Ледар был природный дар к верному жесту, врожденное чувство такта, и она прекрасно понимала, что мы оба отчаянно нуждаемся в примирении с окружающими и в исцелении. Я рассказал Ледар о том, что выпало на долю Фоксов во время войны, а еще о том, каким это было для меня ударом узнать все слишком поздно. Приглашая мать Шайлы в качестве подруги невесты, Ледар тем самым демонстрировала любовь к Ли. Я просил Джорджа Фокса стать моим шафером в надежде побыстрее залечить болезненные трещины в наших отношениях. Это словно обеспечивало незримое присутствие Шайлы и напомнило всем о том, как долго и тяжело мы шли к прекрасному моменту, когда нас с Ледар навеки свяжет клятва верности.

Потом мы с Ледар поднялись и посмотрели друг на друга, и нам обоим понравилось то, что мы увидели.

После того как мировой судья объявил нас мужем и женой, друзья и родственники поднялись и аплодировали нам стоя, и я поцеловал Ледар.

Мы вернулись на пьяццу Фарнезе, где на террасе моей квартиры был устроен свадебный пир, причем братья привезли с собой полный комплект записей пляжной музыки Южной Каролины. Каролинцы показали римлянам, как южане танцуют шэг, и веселье продолжалось до двух часов ночи. Даллас, Дюпри и Ти проявили удивительную тактичность, не став проигрывать песню «Save the Last Dance for Me». Я ни секунды не сомневался, что, вернувшись в Южную Каролину, они будут рассказывать каждому встречному и поперечному, что познакомили итальянцев с нашей пляжной музыкой.

Я как раз обносил последних гостей коньяком, когда Ледар подошла ко мне, чтобы сказать, что собирается вместе с детьми проводить родителей в отель «Хасслер». Я решил было пойти вместе с ними, но она, кивнув в сторону разбредшихся по гостиной друзей, объяснила, что хочет уложить родителей спать, так как они явно перебрали итальянского вина, и их отвезет Дюпри, а Джон Хардин составит компанию.

— Но ведь сегодня наша первая брачная ночь! — воскликнул я, и в ответ Ледар, встав на цыпочки, поцеловала меня.

— Я тебя разбужу, — пообещала она.

— Я не буду спать. Хочу встретить рассвет.

— Хороший выбор, — улыбнулась Ледар.

— Лучшего и не бывает, — ответил я.

— Ловлю тебя на слове, — снова улыбнулась она.

— Вот почему я и подарил тебе это, — заявил я, указав на золотое кольцо у нее на пальце.

— Вот почему я и приняла твой подарок.

Когда все разошлись, я снова вышел на террасу, чтобы посмотреть на рыжевато-коричневый лабиринт улиц. Ночью казалось, что город вырезан из жженого сахара. На площади внизу два фонтана переговаривались между собой на языке бегущей воды. Мне хотелось поблагодарить Рим за то, что он лечил мою израненную душу, поглаживая меня руками в лайковых перчатках. Рим научил меня, что красота сама по себе дорогого стоит; он приютил меня, и нянчил меня, и вернул меня на путь истинный. И мне хотелось найти для него слова благодарности. Посмотрев на крыши домов и яркие огни на набережной Тибра, я пообещал себе когда-нибудь написать любовное письмо со словами признательности и благодарности Вечному городу. Услышав за спиной какой-то шорох, я обернулся и увидел Ли.

— А я думал, ты уже давно спишь, — удивился я.

— Я слишком перевозбудилась, чтобы уснуть, — ответила она, взяв меня за руку.

И мы стали вместе смотреть на пьяццу — я и моя дочь, вместе с которой мы уже много лет любовались этой широкой и красивой площадью. Я так многим был обязан и этому ребенку, и этому городу, что неожиданно понял: слова — всего лишь знаки, которые наносишь, чтобы описать самое сокровенное, когда тебе необходимо выразить и великолепие, и волшебство, и неотвратимое чувство утраты, возникающее в эти стремительно бегущие, беспокойные часы.

— Ли, мы так долго были с тобой одни, — сказал я, глядя на одинокий автомобиль, промчавшийся по площади.

— Слишком долго, папочка, — уточнила она.

— Словно Одинокий Рейнджер и Тонто.

— Нет, нам было лучше, чем им, — возразила Ли.

— Я тоже так думаю.

— Папочка!

— Что, малышка?

— Я не могу не думать о маме, — вздохнула Ли. — Мне стыдно, что я так рада за вас с Ледар.

— Стыдиться тут нечего, — произнес я. — Я тоже весь день о ней думал.

— Почему?

— Потому что мне хотелось рассказать ей о свадьбе. Мы ведь привыкли с ней всем делиться. Мне хотелось, чтобы она узнала о тебе, обо мне и о Ледар.

— А что бы ты ей сказал, папочка?

— Что, надеюсь, у нас будет все хорошо, — ответил я.

— Больше, чем хорошо, — возразила Ли. — У нас все будет просто замечательно. Мы станем семьей.

— Ты ведь всегда этого хотела, малышка?

— Ага. Но я хотела этого даже больше для тебя, чем для себя. Ты был таким одиноким, папочка. Я не могла видеть тебя таким.

— Эх, надо было лучше скрывать свои чувства!

— Никто, кроме меня, этого не знал, — потупилась Ли. — Но не забывай, что я твоя дочка и кому, как не мне, все о тебе знать.

К дому подъехал автомобиль, и мы увидели, как из него вышли Ледар и мои братья. Дюпри с Джоном Хардином разделись до трусов, залезли в большой фонтан. Дюпри окунулся с головой, а Джон Хардин лег на спину. Ли отпустила мою руку и побежала вниз, к Ледар, которая держала одежду братьев.

Я рассмеялся про себя, глядя, как братья радуются купанию в неразрешенном месте. Из дверей вместе с Ли вышли Ти с Далласом, и Ти прыгнул в фонтан прямо в костюме. Ли присоединилась к нему, даже не сняв нарядного платья, а я смотрел на них сверху так, как будто все это происходило в другом мире, далеком, но очень дорогом моему сердцу.

Мне отчаянно не хватало родителей. Как бы мне хотелось, чтобы они были здесь и разделили со мной этот вечер! Я помолился за Люси, поблагодарив ее за то, что любила меня, как умела, лелеяла меня и давала возможность почувствовать себя принцем в городе, в котором все когда-то над ней смеялись. Я поблагодарил своих братьев и своих друзей, свой город и свой штат, а еще свою слабость к хорошей еде и незнакомым местам. Моя жизнь была полной и насыщенной, причем я осознал это только сейчас. В Рим я приехал раздавленным, одержимым Шайлой, но жизнь показала мне, что бывают вещи и похуже.

С площади до меня доносились смеющиеся голоса тех, кого я любил. И я поблагодарил мир за то, что впустил их в свою жизнь. Я в последний раз обратился к Шайле Фокс, попросив у нее прощения за то, что я так счастлив.

Я мысленно поблагодарил ее и извинился за то, что приходится ее сейчас покидать. А еще добавил, что был бы верен ей и никогда не покинул бы ее, какими бы тяжкими ни были ее страдания и какими бы глубокими ни были ее раны и шрамы в душе. Закрыв глаза, я снова впустил в себя свою неизлечимую потребность в Шайле, свою любовь к этой девочке, которая пробиралась ко мне по тайной тропе, проложенной по ветке дуба, и которая изменила весь мой мир, открыв бездонные глубины своей души.

— Джек, — услышал я чей-то голос с площади и очень удивился, поняв, что это моя жена.

Посмотрев вниз, я увидел, что Ледар присоединилась к своей новой семье, бултыхающейся в мерцающей воде фонтана. Свадебное платье облепило ее тело, а мои братья и дочь махали мне руками, настойчиво приглашая к себе. Я бросил взгляд на левую руку и удивился тому, как изменило ее кольцо, которое Ледар купила и надела мне на палец. Я потрогал его, в полной мере ощутив начало новой жизни.

Прежде чем спуститься вниз, я улыбнулся, вспомнив о назначенном свидании с Шайлой. И поскольку она обещала мне это свидание и поскольку научила меня ценить значение волшебства в драме нашей жизни, я знал, что Шайла будет терпеливо ждать меня, ждать нашего танца, который продлится целую вечность где-то там, на дне необъятного сверкающего моря.