По дорогам прошлого

ПОТОМКИ БОГДАНА ХМЕЛЬНИЦКОГО

Перед столом следователя стояла молодая женщина.

Она едва держалась на ногах. Допрос длился уже более трех часов. Не легко ей было стоять так долго на одном месте, а следователь не позволял сесть.

Еще в раннем детстве она перенесла тяжелую болезнь и после этого всю жизнь ходила с трудом.

Сейчас ей казалось, что еще немного, и она упадет на пол, тут же, у стола следователя.

«Только бы не упасть! — мучительно думала женщина. — Только бы не показать палачам, что я слаба, боюсь их!»

Шли вторые сутки, как королевские жандармы арестовали молодую крестьянку Параску Амбросий и привезли в город Черновицы, в сигуранцу. Офицеры союзной королю Михаю гитлеровской армии называли румынскую сигуранцу попросту гестапо.

Параске Амбросий недавно исполнилось тридцать лет. Всю свою жизнь она провела в родной Задубривке, славясь лучшей вышивальщицей на всю Буковину.

Измученная допросом, она упала на тюремные нары. Невеселые думы охватили ее. Вспомнила Параска суровую, полную бедствий жизнь своих непокорных отцов и дедов.

Далеко за Днестром, между реками Прут и Серет, залегла Северная Буковина, заселенная украинским людом. Не забывали буковинцы Богдана Хмельницкого. Не дошел он, правда, до покрытых могучими буками гор, до самых крайних жителей древнего Киевского государства славян. Но помнили они, от дедов к отцам переходило, помнили, как украинский народ поднялся на польских панов, как дрались братья с войсками заносчивых шляхтичей, разбили их в жестоких сечах и объединились с Москвой.

Давно это было, почти триста лет назад.

Объединилась Украина с Москвою в одно государство, а они, буковинцы, остались далеко от родного корня, в чужом краю, в туретчине. Затем австрийцы захватили их, а вслед за ними — румынские бояре.

Складывали люди песни про Богдана Хмеля, про то, как он во главе украинских мужиков, казаков, боролся со шляхтой, крымчаками и турецким султаном за вольную жизнь, за свободу украинских людей. Кобзари с древними кобзами в руках пели эти песни по базарам и ярмаркам, призывая народ к борьбе…

— Нам бы Богдана Хмеля! — шептали мужики, сидя на завалинках у своих белых хаток-мазанок. — Он вывел бы нас до нашей матери — Украины.

Но не приходил новый Богдан Хмельницкий…

…В одну из душных сентябрьских ночей тысяча девятьсот сорок первого года следователь сигуранцы, капитан Антоний Валенчану, вновь вызвал на допрос Параску. Возле капитана румынской жандармерии сидел, нахохлившись, обер-лейтенант гестапо гитлеровской Германии Ганс Кунц, инструктор второго следственного отдела Черновицкой сигуранцы.

— Ты, по крайней мере, грамотная? — спрашивал женщину капитан.

Параска опустила голову на грудь. Она шаталась. Перед ее глазами ходили черные круги. Избитое жандармами тело ныло от глухой, щемящей боли.

— Молчишь?.. Писать умеешь, собачья кровь? — кричал в ярости следователь.

— Читать читаю, писать не обучена.

— Не обучена! А кто пишет эти пакостные вирши? Я пишу их? — надрывался капитан.

Женщина молчала.

— Господин Валенчану, пожалейте себя. Не стоит из-за этой мужички расстраивать нервы! — успокаивал следователя инструктор гестапо. — Ведите допрос непринужденней, веселее, как игру в мяч!

— Скажи, Параска, — спросил, успокоившись, Валенчану, — признаешь ты себя виновной в распространении антиправительственных виршей и песен?

— Песни сочиняю не я. Народ складывает их. Ждут люди, ждут братьев с востока. И песни о том складывают! А я ни при чем здесь! Я — слабая, больная. Ни при чем! — воскликнула женщина, окидывая жандармов ненавидящим взглядом.

Тонкая, стройная, с горделиво поднятой головой, с растрепанными черными густыми волосами, она, несмотря на свою немощность, испугала Валенчану и обер-лейтенанта.

— Вы понимаете, что мелет эта сумасшедшая? — брезгливо спросил следователь гестаповца. — Вы только послушайте!

Кончиками пальцев он взял со стола листок бумаги и, брезгливо морщась, прочитал:

— На Украину!.. Вы понимаете, на У-кра-и-ну!.. Это Украина у нее матушка! И еще вот!.. Перлы!..

Валенчану уткнул глаза в листок и забубнил:

Капитан зло швырнул листок со стихами на стол.

— Материнской ласки захотела, мужичка! — ухмыльнулся он.

— Всыпьте ей плетей! Может быть, услышит «родимая матушка»! — сказал обер-лейтенант Ганс Кунц.

— Ты сочинила? Ты? — замахнулся на Параску стеком следователь.

— Народ, не я!..

— Я тебе дам — народ! — закричал в исступлении Валенчану и стегнул стеком по лицу женщины.

На ее щеках выступил багровый рубец от удара, но она, закусив губы, глядела с презрением на искаженные злобой лица своих мучителей.

— Генерал Антонеску, наш милостивый покровитель, обращается к тебе в последний раз, — говорил спустя минуту монотонно, словно заученное раз навсегда, следователь. — Он призывает тебя прекратить сочинять преступные песни, возбуждающие крестьян и горожан против законного правительства. Пиши так, как пишут другие, наши лучшие поэты. Прославляй в своих песнях великое королевство Румынию, ее пресветлого короля Михая, маршала Антонеску и наших высоких покровителей. Тебе дадут деньги, станут лечить. Иначе… смерть! Иди, подумай! — буркнул он.

Параску увели.

…В камере, куда втолкнули Параску, женщины подхватили ее, помогли добраться до нар, уложили и молча окружили избитую.

Обессиленная, опустошенная допросом и пытками, Параска опустилась на нары. Рядом с нею села пожилая женщина. Она гладила голову и лицо Параски, перебирая пальцами ее волосы. Сдерживая рыдания, Параска безучастно глядела прямо перед собой и никого не видела. Но вот она поднялась с нар и взглянула на окованную железом дверь камеры.

— Нет, проклятые! — крикнула Параска исступленно. — Буду сочинять! Буду! Полетят мои спиванки по всей Буковине, расскажут народу, где искать правду. Слушайте! — крикнула она властно подружкам по камере:

Параска кончила читать стихи. Ее знобило. Седоволосая крестьянка обняла Параску, прижала ее голову к своей груди.

— Спасибо тебе, доченька! — прошептала она.

— Спасибо! — поклонились Параске женщины, усаживая ее на нары.

Тюремная ночь длинная…

Не в силах уснуть Параска. Болит избитое тело, ноет сердце. Вспоминает она свою жизнь, год за годом, день за днем. Трудная, тяжелая жизнь. А как хорошо жить! Как хочется выйти на волю, увидеть отца с матерью, брата… Как хочется запеть песню… Такую, чтобы подхватили ее люди и пели вместе с нею.

Вспомнилось Параске, как ждала она на Буковину советских братьев.

…Мороз лютовал… Заметал поземкой дорогу. Снег скрипел под ногами прохожих. Люди спешили: скорей бы в хату, такой холод на дворе. Выйдет молодица зачерпнуть воды в колодце, да скорей обратно к теплу — не замерзнуть бы, часом.

Казалось, что в такую стужу вечером, впотьмах никто не высунет носа за дверь. Так нет же, не сиделось кое-кому дома. И ничто не брало их, ничто не страшило этих людей. Они бродили по селу, сходились на огородах и, узнав, что кому-то удалось достать газету, шли в хату, читали, обменивались скудными новостями.

Чаще всего собирались у Ивана и Домки Смошняков. Хата просторная, детей нет. Кругом огороды, кустарник. Трудно увидеть, кто заходил к Смошнякам. Самое удобное место для сборов.

На дворе возле хаты ставили охрану от жандармов, а сами за газету — что там, на Украине…

Приходил Микола Павлюк. Серьезный, суровый с виду человек.

— С девятьсот двадцать пятого года в партии, — говорил с почтением о Миколе Иван Смошняк. — В коммунистической!

Однажды Микола, зайдя вечерком к Смошнякам, взглянул на собравшихся и, словно на перекличке, стал вызывать их по именам.

— Санхира Нагуляк!..

— Здесь! — ответила молодая девушка, зачем-то вставая с лавки и краснея.

— Совета Романюк?..

— Здесь я! — встала другая.

— Домка Смошняк?

Домка, постарше годами своих подружек, с усмешкой отмахнулась от Павлюка. «Поди ты, мол! Видишь, что тут я, чего зовешь!»

— Эге! Да здесь, Иван, собрались лучшие задубривские вышивальщицы, — сказал он, улыбаясь.

В сенцах послышался шум. В хату вошла закутанная в теплую шаль поверх подбитого бараньим мехом кожушка Параска Амбросий.

— Теперь все! Круглым счетом! — усмехнулась Домка.

— Зачем ты?.. — сказал с укором Павлюк. — Тяжело тебе в такую непогодь.

— Хочу со всеми быть! Вместе! — зарделась Параска и села на лавку рядом с Советой Романюк, лучшей своей подружкой.

— Ну, добре. Нечего таиться! — встал из-за стола Павлюк. — Настал час, друзья! Бегут польские паны… Бегут от Красной Армии. Идет она самосильно на помощь бедным людям. Теперь и к нам на Буковину придет, чует мое сердце. Встретить надо наших братьев с честью!

Он помолчал, будто вспоминая что-то.

— Подпольная сельская организация «Вызволение» дает вам поручение. Неси, Иван, прапор! — сказал он хозяину хаты.

Иван ушел в сени и быстро вернулся обратно с большим глиняным кувшином в руках. Павлюк, не говоря ни слова, взял от Ивана кувшин и опрокинул его горлышком книзу. На стол выпал лоскут красной материи.

— Разверни! — сказал Павлюк хозяйке.

Домка развернула и, встряхнув, разложила на столе алое полотнище, уже на четверть вышитое шелком.

— Наступила долгожданная пора, друзья! Красная Армия близко! Надо заканчивать прапор — это знамя! Одной Домке не справиться. Потому-то и позвал вас. Вышивайте знамя быстрее да лучше. Понятно?

Женщины молча кивнули головами.

— Предупреждаю: если знамя попадет в руки жандармам, нам всем грозит смерть!..

…И еще вспомнилось Параске, как Микола Павлюк готовил задубривцев к встрече с воинами Красной Армии. Он знал: Параска умела складывать песни, умела петь их вместе с задубривскими девчатами. Но она умела и молчать, как молчит камень. Об этом тоже знал Микола Павлюк. За это он не меньше, чем за хорошие песни, ценил Параску.

— Ты бы, Параска, сложила песню к приходу наших братьев — воинов Красной Армии. С нею мы пойдем встречать их, — сказал он как-то Параске.

— Попробую! — пообещала она.

Об этом знали только они двое.

А Микола без устали ходил от хаты к хате, разговаривал с людьми, показывал полученную с превеликим трудом в Черновицах советскую газету «Известия», тайком читал ее сельчанам.

…Красная Армия все приближалась. Она освобождала западные области Украины из-под гнета польских панов, вызволяла своих украинских братьев из вековой неволи.

Польские паны, напуганные, растерянные, бежали через Румынию кто как успел.

На дорогах люди глядели, как бежали паны.

— Тикайте, бисово отродье! — приговаривали они. — Наши бояре тоже скоро побегут. Недолог их час!

Жандармы рыскали но селам, арестовывали крестьян, бросали в тюрьмы не только за неосторожно сказанное слово, но и за смелый взгляд, за усмешку.

— Радуетесь! — хрипели жандармы в застенках, истязая свои жертвы.

В хате Домки Смошняк кипела работа.

Микола Павлюк усадил за вышивку знамени для встречи воинов Красной Армии самых искусных вышивальщиц. С утра до поздней ночи, сменяя одна другую, сидели они над вышивкой.

Параске он поручил самую трудную работу.

— Ты, Параска, вышивай герб Советского Союза — серп и молот. Справишься? — спросил он.

— Справлюсь!

Щеки у Параски покраснели от радостного волнения.

Как-то собрались в хате у Домки все вышивальщицы вместе, залюбовались, как ладно да споро кладет Параска нитку к нитке, вышивая желтыми шелками серп.

— Спой нам, Параска, свою спиванку, — попросила Совета Романюк.

— Какую спиванку спеть вам, подружки?

— Про матушку родимую, про Украину.

— Слушайте, девоньки! — просияла Параска.

И по хате полились чистые звуки голоса. Параска пела о саде, что расцвел на диво людям, о том, что ей тяжко и тоскливо без матушки родимой, а цветы кивают в саду головками, будто приветствуют людей с наступлением тепла и весны.

выводила Параска печальный мотив песни.

— Откуда это у тебя, песни твои? — спросила подружку Совета.

— От матери, от бабушки своей. Слышала я от них о славном Довбуше, о храбрых опришках, как они с топорцами в руках проходили по помещичьим имениям по Закарпатью и Буковине, как сжигали упырьи гнезда всемогущих кровопийцев. На всю жизнь запомнила я истории о Мухе — ненавистнике панов, о смелом Кобылице, о Богдане Хмельницком, Кармелюке, Кривоносе. Про все это и пою!

…Все новые и новые картины вставали в памяти Параски.

Она вспоминала, как, оставаясь наедине за вышивкой прапора, налегала на работу, радуясь тому, что занята в таком важном деле.

«Шутка сказать! Поручение подпольной организации „Вызволение“ — вызволения буковинцев из-под власти румынских помещиков», — думала Параска.

Она мечтала о том дне, когда все люди родного села, и стар и млад, выйдут с веселыми песнями навстречу тем, кого они с таким нетерпением ждали долгие годы.

Так, за вышивкой знамени, сами собой сложились слова новой песни.

— С нею задубривцы пойдут встречать воинов Красной Армии, — сказала Параска Павлюку, закончив читать слова песни.

…И сейчас, в тюремной камере, видит Параска перед своими глазами этот прапор.

Домка расправила уголки полотнища и, любуясь вышивкой, спросила:

— Ну как, Микола, хорошо вышили?

— Спасибо вам, товарищи женщины! — Павлюк низко поклонился вышивальщицам. — Честь и слава вам за ваш труд!

Лицо Параски озарено счастливым сиянием. Она чуть слышно шепчет слова сложенной ею когда-то песни. С нею в жаркий, июньский день тысяча девятьсот сорокового года задубривцы всем селом пошли длинной колонной навстречу полкам Красной Армии.

Параска шла близко от знамени. Подружки помогали ей. Параске не трудно идти. Радость предстоящей встречи вливала в нее силы.

Играла музыка.

Вышитое Параской и ее подружками красное знамя развевалось на ветру. Далеко было видно, как нес его в руках Микола Павлюк.

…Идут, идут неисчислимые силы Красной Армии, машина за машиной, и в каждой — герои. Вот они поравнялись с задубривцами и остановились. Руки встречающих протянулись к рукам солдат. И вот воины уже на земле. Задубривцы с возгласами приветствий рванулись к ним.

Из машины вышли командиры, обнялись с Павлюком и его товарищами.

— На вечные времена! — сказал, волнуясь, Павлюк.

А командир, обнимая его еще раз, ответил:

— На вечные времена, товарищи!

Не долго стояли машины с воинами Красной Армии на месте. Скоро они пошли дальше, к Сад-Горе и к Черновицам. Но пока стояли они у Задубривки, Павлюк успел рассказать солдатам и командирам Красной Армии, как задубривская подпольная организация готовила знамя для встречи.

— Дорогой товарищ Павлюк! — обратился к Миколе командир. — Знамя, вышитое женщинами в подполье, — это музейная реликвия. Это знак любви людей Западной Буковины к советскому народу, к своей истинной родине. Ваше знамя нужно сохранить!

— Что ж, — ответил Павлюк, — Россия и Украина — одного корня калина. Сохраним!

Командир поблагодарил вышивальщиц за отвагу и мужество, за то, что они готовили знамя под угрозой тюрьмы и смерти.

— Такое не забывают! — сказал он, пожимая руку Параски.

— Как мы ждали вас! — сказала Параска и смахнула с глаз слезы.

— Не плачь, сестра! Не плачь! Сегодня у нас с тобой радость!

От ласковых слов затрепетало в груди Параскино сердце. Взмахом руки она сняла с шеи монисто — незамысловатое ожерелье из цветных камешков — и протянула командиру.

— На память! — крикнула она в волнении.

«…Вот сейчас над Буковиной ночь, тьма кромешная, — думала Параска. — А наше знамя там, в родной нам стороне. Оно стоит в музее, и люди с любовью глядят на него.

Пройдет лихая година. Как дым, как гнилой болотный туман, рассеются вороги, и буковинцы заживут с советским народом одной счастливой жизнью…».

Думала так Параска, и ей становилось легче. Не страшили ее ни угрозы жандармов, ни побои, ни пытки.

Далеко-далеко на востоке она видела свое знамя.

Знамя подполья.