По дорогам прошлого

ОБИТАТЕЛИ ДВОРЦА КШЕСИНСКОЙ

Однажды у старого приятеля Ивана Александровича Борисова Измайлов увидел любопытный фотоснимок.

На землю брошена холстина. На ней, на фоне деревянной изгороди и стоящего в глубине скромного, выбеленного известью домишки с открытым настежь окном, расположилась живописная группа из шести молодых солдат.

Внизу снимка тянулась поставленная в кавычки надпись:

Фотограф выцарапал ее на негативе снимка, да так и отпечатал для характеристики тех, кого он сфотографировал.

«Солдаты — и дворец известнейшей в дореволюционное время петербургской балерины?» — удивился Измайлов.

Он знал, что Владимир Ильич Ленин в апреле тысяча девятьсот семнадцатого года выступал в этом дворце перед партийными работниками Петрограда, а с балкона дворца не раз говорил с питерскими рабочими.

Но при чем тут солдаты-фронтовики и эта надпись?

— Кто это? — спросил Измайлов приятеля.

Тот рассмеялся.

— Сказать тебе, не поверишь.

— Да кто же они, эти «обитатели дворца»?

— Я, своею собственной персоной, и мои друзья-однополчане — радисты штаба сорокового армейского корпуса царской армии, — ответил не без гордости Борисов и пододвинул фотоснимок поближе к Измайлову. — Присмотрись лучше! А я расскажу тебе его историю.

Измайлов с интересом рассматривал на фотокарточке однополчан Борисова довольно редкой в то время специальности — солдат-радистов, а его приятель приступил к рассказу.

— Собрали нас, радистов, со всех концов Российской империи. Жили мы в сороковом радиотелеграфном отделении сорокового армейского корпуса. Жили дружной семьей.

Вот этот, в верхнем углу слева, я сам — коренной петроградец, рядом — латыш из Риги, Александр Калнин. Подле него — киевлянин, Кочергин, высокий, стройный красавец, умница, каких мало. Внизу подо мною — балагур, весельчак, разудалый парень, русак с широкой душою — Василий Попов, из города Верного, теперь Алма-Ата. Чего он забрался на край света, трудно сказать. Беспокойная душа. Все искал нового, а попал к нам, в штаб сорокового корпуса.

Рядом с Василием пристроились два украинца: Иван Гетало и Семен Ищенко. Оба Харьковской губернии, оба не говорили, как мы с тобою, а балакали на украинской мове. Парни, скажу тебе, огневые. Грамотные, дело знали не хуже латыша, а тот считался среди радистов богом.

На карточке они изображены рядом с Поповым, совсем как лучшие дружки, но в жизни цапались с ним частенько. Гетало с Семеном — франтоватые солдаты — держали себя в чистоте и порядке, а Попов был не то чтобы грязнуля или растрепа, но и не на высоте, как говорят. Фуражка сдвинута набок, ремень не затянут, сапоги без лоску. Но радист отличный, особенно на приеме шифровок. С головой парень.

Так, полушутя, полусерьезно, представлял Борисов своих дружков-однополчан.

Где они теперь? Какова их судьба? Живы ли? — он не знал. С той поры прошло почти полвека,

Оказывается, друзья фотографировались в маленьком румынском городке Онешти, в конце апреля тысячи девятьсот семнадцатого года.

Услышав, что фотоснимок сделан в апреле тысяча девятьсот семнадцатого года в прифронтовой полосе, в скором времени после свержения в России царя, Измайлов так и подскочил.

— Не снимок, а событие! — зашумел он. — Живая история!

— Эту историю я и рассказываю тебе, — прервал его Борисов. — Ты только слушай, не перебивай.

Февраль тысяча девятьсот семнадцатого года застал Борисова на далеком участке румынского фронта. Цензура свирепствовала. Письма, газеты не доходили до солдат. Что творилось дома, они не знали.

Штаб корпуса располагался километрах в двадцати от линии фронта. Но и сюда вести из тыла последнее время почти не поступали.

Ежедневно штаб корпуса принимал шифрованные и обычные радиограммы из ставки верховного главнокомандующего из Могилева.

Ежедневно немецкое командование передавало открытые сводки для русских, на русском языке. В них излагались успехи немецкого оружия на Восточном и Западном фронтах и события в далеком тылу, в России. Сведения преподносились в угодном германскому командованию духе.

Ежедневно радисты посылали немцам и австрийцам составленные штабными офицерами русского корпуса такие же хвастливые сводки об успехах союзных: русских, французских и английских войск и о скором крахе австрийской и германской империй.

На языке солдат-радистов это называлось обменом любезностями.

Жизнь на корпусной радиостанции текла размеренно, без особых потрясений. Но однажды ночью в конце февраля немцы сообщили в очередной радиосводке, что в Петрограде беспорядки, рабочие заводов бастуют…

На другой день поздно вечером немцы заговорили снова. Они передали длиннющую сводку о перестрелках на улицах Петрограда, о боях рабочих с полицией и жандармами.

На приеме сидел Ищенко.

— Вот брешут так брешут, тьфу! — не выдержал он, записывая полученные по эфиру знаки: точки и тире, такие же, как и на обычном телеграфе.

Прошел еще день.

У аппарата дежурил Попов. Подошло время принимать радиограмму из ставки верховного. Сколько Василий ни старался, никак не мог уловить позывных Могилева.

Капитан, начальник радиостанции, торопил:

— Принимай живее, корпусной ждет!

Ставка молчала.

Капитан рвал и метал, требовал проверить радиоаппаратуру. Но сколько ни бились радисты, сколько ни волновался заменивший их у аппарата капитан, связь со ставкой верховного не налаживалась.

— Аппарат в полной исправности, готов к приему и передаче! — рапортовал капитан возмущавшемуся полковнику, помощнику начальника штаба корпуса. — У нас все в порядке, Василий Николаич! — сбивался он с официального тона. — Ставка не отвечает…

Ставка молчала. Но не молчало командование германской армии. Оно сообщало последние новости из России: в Петрограде бунт.

А еще через день немцы сообщили: в Петрограде переворот.

Что за переворот, какой переворот — никто ничего не мог понять. Офицеры собрали солдат по взводам и объяснили: враг пытается разложить русских солдат, распускает вздорные, ложные слухи о беспорядках в столице, о забастовках, о каком-то перевороте. Русский солдат стоял за веру, царя и отечество и будет стоять. Не верьте вымыслам врага.

Прием немецких сводок поручили офицерам.

Солдаты замечали какую-то необычную суетливость офицеров, растерянность.

— Что-то знают, черти! — говорил Попов. — Ишь как забегали!

Но все шло по заведенному порядку: солдат собирали на утреннюю и вечернюю молитву. На поверках пели «Боже, царя храни».

В первых числах марта в штаб корпуса привезли на грузовичке двух разведчиков: русского и немецкого. Русский унтер-офицер захватил в плен немецкого унтер-офицера. В штабе дивизии немец дал очень важные сведения, настолько важные, что командир дивизии спешно отправил его в штаб корпуса. И не одного, а вместе с тем, кто приволок его на собственной спине в окопы.

Скоро русский унтер-офицер освободился. Его оставили на сутки при штабе корпуса отдохнуть. Начальник штаба обещал награду — Георгиевский крест.

Вечером, сидя на лавке возле домика радистов, унтер-офицер рассказал солдатам такое, что те обомлели:

— На передовых немцы кричат русским: «Чего сидите в окопах? Вашего царя в Петербурге сняли!»

— Как это сняли? — не понимал Василий Попов.

— Сняли! — кричат. — Кончать войну надо! Пора по домам! Намучились!

— Ты что, очумел? За такие слова знаешь куда загонят? — окрысился фельдфебель, исправный служака из хуторян, с красным, словно помидор, лицом.

— Пошел ты вместе с царем к своей бабушке! — возмутился унтер-офицер и, махнув рукой, отошел от радистов, с которыми калякал об окопных новостях.

— Так! — сдерживая злость, произнес Калнин. — Царя сняли, а мы молимся за его здравие…

Вечером, после команды «На молитву!» латыш заявил:

— Молиться не будем!

— Что ты сказал, шкура? — подошел к Калнину фельдфебель.

— Сказал: молиться не будем! И петь «Боже, царя» не будем.

— Отмолились! — стал рядом с ним Василий Попов.

— И мы не будем! — присоединились остальные.

С того дня ни молитв, ни «Боже, царя храни» у радистов. Все отменили.

Солдаты ждали: офицеры объяснят, что происходит, но те молчали.

Дня через три в штаб корпуса пришло пополнение.

— Эй, васильки во ржи, какие новости?

— Новости, ребята, новости! — тараторил неказистый с виду солдат с такими синими глазами, что казалось, будто вместо глаз у него торчат два василька. Это впечатление усиливалось еще и тем, что усы, брови и волосы на голове у солдата были цвета спелой ржи. Так за ним и осталась кличка: «Васильки во ржи».

— Вот вам и новости, — сказал солдат, оглядываясь по сторонам.

Быстро вынув из-за пазухи гимнастерки какие-то бумаги, он ловким манером сунул их Попову.

— Читай! Только без господ офицеров. А не то — в маршевую роту и на передовые к австриякам! — засмеялся он.

— Свобода, брат! Вот и все новости!

Васька, долго не думая, так же как только что до него солдат с васильковыми глазами, сунул бумаги в карман шаровар — и в сторону.

Немного спустя он сидел у себя на койке. Его окружили Борисов, Калнин и Иван Гетало.

— Вот беда, Семки нет, — сетовал украинец.

Семен Ищенко и Кочергин дежурили на радиостанции.

Окна в комнате закрыли наглухо. Двери приперли изнутри койкой.

— Читайте, ребята! — сказал Попов.

— «Правда». «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — прочитал вслух Калнин и растерянно поглядел на товарищей.

— Чего, чего? — не поверил Борисов. — Ты протри глаза!

— Пролетарии всех стран, соединяйтесь! — повторил латыш такие непривычные слова.

Растерянность прошла. Он овладел собой.

— «Воинам революции», — прочитал Калнин вполголоса, но так, что все слышали:

Латыш замолчал. Он глядел то на газету, то на товарищей и пожимал плечами, не понимая еще, что же произошло.

Он взял в руки другую газету.

— Читай, читай! — нетерпеливо потребовал Василий.

— «Алеют знамена… Красные значки, символы радостной победы, на ружьях солдат, у всех на груди — как цветы… Ликует Царь Царей — Народ», — читал Калнин все громче и громче.

— Что же это, братцы? В Петрограде, народ ликует, а у нас господа офицеры воды в рот набрали. Что это такое, я вас спрашиваю, — вскочил с койки Василий Попов. — Сейчас же к ним! Пусть объяснят!

— Сядь, чумовой! — положил ему на плечо руку Борисов. — Они тебе объяснят пулей в затылок. Слушай! Не мешай…

Кое-как Попова успокоили.

— «Приказ номер первый, — прочитал Калнин, — первого марта тысяча девятьсот семнадцатого года».

Голос латыша звучал торжественно.

— «Совет рабочих и солдатских депутатов Петрограда предлагает…»

Калнин оглядел товарищей и еще торжественнее, словно настоящий артист, прочитал:

— «Во всех воинских частях и на судах военного флота немедленно выбрать комитеты из представителей от нижних чинов. Солдаты уравниваются в правах со всеми гражданами».

— Теперь можешь действовать, — сказал он Попову. — Организованно! Через солдатский комитет!

Вот тут-то и началось…

Ни Борисов, ни Попов, никто другой из команды радистов не думали до этого о том, какой они партии.

— Рабочей! — говорил Борисов.

До войны он несколько лет работал в монтажном цехе завода Эриксона, что на Выборгской стороне в Петрограде. Собирал там телефонные аппараты, считался отличным механиком-слаботочником.

Началась война тысяча девятьсот четырнадцатого года. Его призвали в армию и, как специалиста высокой руки, оставили работать в столице на центральной городской телефонной станции. Только года через полтора Борисова направили в действующую армию,

Борисов с полным правом мог считать себя членом рабочей партии. Но как только взялись за выборы в ротные, а потом и в полковые комитеты, он сам и его приятели растерялись.

Они знали Российскую социал-демократическую рабочую партию большевиков. Но такое же название носила и партия меньшевиков. А еще есть партия социалистов-революционеров.

— Пойди разберись тут, — пробормотал Васька Попов. — Социал-революционеры. Может, это и есть самая правильная партия. Ишь какое название боевое, — рассуждал он.

— Для тебя самая подходящая партия — кадеты. Туда наш капитан записался, — смеялся Ищенко. — Там такие сытые да гладкие, как ты, нужны.

— Бросьте, ребята, я хочу разобраться, где наша с вами дорога, — говорил обиженно Попов. — Кадеты не для нас. Это понятно. С кадетами буржуи: фабриканты и заводчики. А вот наша путь-дорога где?

Радисты ходили на митинги, слушали ораторов. Своих и приезжих. Ораторы говорили хорошо. Послушаешь, все за рабочий класс, все за крестьян, а войну до победного конца требовали.

«Оборона отечества!» — кричали меньшевики.

«Защита свободы», — вторили им социалисты-революционеры.

Такой разлад кругом, такое смятение умов. Все кричат: «Мы за народ идем!», «Мы за народное счастье стоим!» Пойди тут разберись. То ли дело большевики. У них проще: «Долой грабительскую войну!»

Борисова избрали в ротный комитет.

— Теперь гляди в оба! — напутствовали его друзья-радисты.

На первых порах страшновато было сидеть на заседаниях. Хотелось сказать слово-другое о солдатской доле, да посмотришь на председателя комитета, поручика Гуляницкого, что расшифровкой радиограмм занимался, язык присохнет — и смолчишь.

А в полковом комитете, куда довольно часто приходил Борисов, и того хуже. Народ разношерстный. Председатель комитета — капитан, кадетского толка.

В те дни солдат нутром правду чуял. Офицер — белая косточка — дело другое. «Своя рубашка ближе к телу», — самый понятный для него закон. Вот он и стоял за «войну до победного конца», чтобы мундир свой сохранить, оклад командирский оправдать. А солдату мундир ни к чему. Ему молот в руки или плужок подходящий, чтобы землю вспахать да хлеб засеять.

Членов партии попервоначалу было совсем мало. Все больше сочувствующие.

Кто считал, что он сочувствовал социалистам-революционерам, то есть эсерам, кто меньшевикам. Те кричали о свободе, о правах человека и гражданина, о великом назначении России.

Строже держали себя сочувствующие большевикам. Да их было и меньше в комитете, человек пять всего.

Меньшевики и эсеры не давали большевикам ходу. Но те не молчали, в драку с меньшевиками и другими шли смело.

Борисов посещал заседания ротного и полкового комитетов, но выступал редко, больше слушал. По правде сказать, он немножко растерялся.

— Ты кому сочувствуешь в комитете? — приставал к нему Васька.

— Шел туда, ребята, казалось, сочувствовал рабочей партии. Попал в комитет, словно раскололся. Меньшевики к себе тянут, эсеры к себе. Большевикам рот замазывают.

— Маленький! Может быть, соску дать? Ты кадета послушай. Он тоже за народ, — издевался Васька. — Вот мы тебя коленом из комитета, тогда разберешься!

В самый разгар политических дебатов Борисову принесли письмо.

— Из Петрограда! — сказал солдат из батальона связи, с особым почтением подавая толстый пакет.

— Откуда? — удивился Гетало.

— Из Пе-тро-гра-да! — повторил по слогам военный почтарь. — По случаю свободы — без вскрытия!

Слова почтаря ошеломили всех, кто в этот момент находился в одной комнате с Борисовым.

— Читай! Читай всем, Иван! Эх, мать честная! — ударил каблуком об пол Попов. — Читай, комитетчик? Правду узнаем…

Борисов прочитал письмо вслух.

— Читай еще! С начала! — потребовал Гетало.

Письмо выслушали еще раз.

— Братцы! Родные мои! Что же такое творится! — чуть не плача, кричал Васька Попов. — Там, в Петрограде, по всей России, революция, народ с оружием в руках за свое счастье бьется с капиталистами, а мы тут в жмурки с господами офицерами играем. Братцы, что же это такое!

— Не блажи! — остановил его Кочергин, редкого ума солдат. — Борисов, ты член комитета. Требуй сбор! Прочитай письмо на комитете.

Совет Кочергина пришелся всем по душе.

После настойчивого требования Борисова и его товарищей удалось собрать ротный комитет, а еще через день — полковой.

Как ни вертелся поручик Гуляницкий, чтобы не допустить такого позора, как он говорил, Борисов прочитал письмо на полковом комитете.

Только Борисов закончил читать письмо, как председатель полкового комитета поспешно предложил:

— Что же, граждане! Примем к сведению зачитанное письмо. Других предложений, надеюсь, нет?

— Как это: «к сведению!» Почти пять тысяч лучших людей опустили в братскую могилу — и к сведению. Не согласны мы! — закричал со злостью солдат в пилотке летчика. — Они свободу для нас добывали, а вы — к сведению! Не согласны!

Начался шум. Сочувствующие меньшевикам и эсерам поддержали капитана.

— К сведению! К сведению! Куда его больше? Узнали обстановку и хватит! Спасибо на том!

Солдат из авиачасти шепнул Борисову:

— Слышь, земляк! Плюнь ты на этих горлохватов! Пойдем со мной!

Дня через три письмо Борисова было размножено на пишущей машинке под копирку и помимо полкового комитета, с засевшими там кадетами, меньшевиками и эсерами, разослано в ротные комитеты на передний край.

В некоторые части Борисов выезжал с письмом сам. Читал его солдатам, говорил, что получил от товарища по работе на городской телефонной станции Семена Григорьевича Русакова, питерского рабочего. Все в этом письме правда. Каждая буква омыта в крови погибших за свободу людей.

До этого письма никто подробностей о событиях в Петрограде не знал. До офицеров, правда, кое-что дошло, но они скрывали от солдат, объясняли по-своему. А тут вдруг словно пелена с глаз свалилась. Многое прояснилось, стало на свои места.

В середине апреля Борисова командировали в Петроград. В комитете решили: коренной петроградец скорее, чем кто другой, разберется в делах, к тому же остановиться есть где.

Полковой комитет поручил привезти из Петрограда литературу и инструкции: как быть фронтовикам дальше?

Прощаясь с Борисовым, члены комитета просили привезти побольше литературы.

Прижав Борисова в уголке, член полкового комитета меньшевистского толка убеждал:

— Подумай о меньшевиках! Меньшевики, брат, всегда вместе с рабочими!

— Эсеры, друг, — это в революции всё! Социалисты! — это тебе раз. Революционеры! — это тебе два. Нет партии более революционной, чем наша партия, — втолковывал ему в другом углу представитель эсеров. — Вези литературу. Забросаем солдат. Откроем глаза. Пусть видят правду.

Солдат из летной части дал Борисову адресок:

— Запомни крепко, там помещается Центральный Комитет большевистской партии. Зайди обязательно. Скажи: тяжело нам здесь и людей мало, жмут меньшевики с эсерами. Попроси книжек, листовок. До скорого! — сказал он и ушел.

Команда радистов провожала Борисова до станции, благо до нее рукой подать, и капитан разрешил отлучиться на полчаса.

— Приедешь в Питер, Иван, походи, послушай ораторов, узнай, что говорят. Посоветуйся на заводе, где работал, по какой дорожке шагать нам дальше, — говорил за всех латыш. — Так и скажи, не стесняйся, шестеро, мол, солдат сомневаются. Слушают ораторов, а с кем идти не знают и путаться в ногах правды не хотят. Прощай, брат!

Расцеловались и разъехались в стороны. Борисов — поездом — в Петроград, друзья — грузовичком — к себе на радиостанцию.

Приехал Борисов в столицу и первым делом на Выборгскую сторону, на завод Эриксона (ныне «Красная Заря»). Встретился там со старым другом по монтажному цеху — Михаилом Колтухой.

— Походи, брат, послушай, что в цехах люди говорят. Да гляди внимательней, чтобы не споткнуться. Слушай ушами, проверяй своей солдатской головой, сердцем фронтовика. Нужна будет помощь, приходи, поможем, — сказал Колтуха.

От Колтухи Иван заглянул еще к одному старому дружку, Орлову, на телефонную станцию.

— Иван! Ты? Живой? До чего здорово! — радостно встретил Орлов. — Совсем к нам? Люди так нужны, как никогда! Пропадаем без знающих людей!

Походил радист по отделам телефонной станции, послушал, о чем говорят люди. Все то же: меньшевики и эсеры схватились за руль, никого близко не подпускают.

— Не верь им! — сказал Орлов. — Болтуны! Сходи лучше во дворец Кшесинской! На Петроградской. К Ленину!

Распрощался Борисов с друзьями и пошел по улицам Петрограда.

Послушал ораторов, помитинговал в двух-трех местах, обошел центральные комитеты партий: и меньшевиков и эсеров. Поговорил там о фронтовых делах. Песня знакомая: «оборона отечества», «защита свободы». Посмотрел, какую литературу можно получить для ребят. Взять ничего не взял.

Найти дорогу в Центральный Комитет партии большевиков было не трудно, От Марсова поля через Троицкий мост до Каменноостровского проспекта, а там сразу направо. Возле мечети с голубыми минаретами дворец Кшесинской. Царский подарок балерине. А во дворце — Центральный и Петроградский комитеты партии большевиков.

— значилось на доске у входа в красивый каменный дом в два этажа с балконами.

Пока Борисов разбирал надпись, за его спиной остановились еще два солдата.

«Делегаты! — мелькнула у Борисова мысль. — Такие же, как я, от фронтовиков».

Пехотинец в старенькой, видавшей виды шинельке, кашлянул и спросил Борисова:

— Скажи, товарищ, что она обозначает собой, эта буква «б». В конце стоит. Махонькая такая?

— Российская социал-демократическая рабочая партия большевиков. Большевики! Вот какое большое слово в этой маленькой букве! — объяснил Борисов.

— Это нам известно! — ответил важно пехотинец и, помолчав, добавил — Выходит, ты за большевиков?

— За большевиков! Ну, а ты сам за кого? — в свою очередь, спросил пехотинца Борисов.

— Мы за коммунистов, за тех, кто землю крестьянам…

— За коммунистов?

— Да!

— В таком случае нам вместе, дорога одна! Пошли!

Борисов легонько подтолкнул пехотинца в спину и шагнул к дому с надписью «РСДРП(б)».

Борисов поговорил здесь вдоволь, рассказал обо всем, что волновало фронтовиков-солдат, получил три тючка с литературой и листовками и отправился в обратную дорогу.

Приехал.

Тюки с литературой летному солдату сдал.

— То есть так удружил! По гроб жизни не забуду! Погибаем без настоящей литературы, — сказал солдат, сдвигая пилотку на ухо.

— Ты уж того, не ругай. Получил-то я три тюка, а довез только два, — сознался Борисов и рассказал летчику, что в поезде на обратном, пути встретились ему хорошие ребята, солдаты соседнего корпуса. Узнали, что в тюках большевистская литература.

— Дай, да дай!

Так пристали, что пришлось Борисову вскрыть один тючок и поделиться с соседями своим добром.

«Что же противиться! — подумал я. — Не одни мы правду ищем. Пусть почитают!»

— Правильно сделал! — одобрил слова Борисова солдат в пилотке. — Нам хватит и двух тючков.

— На большевиков работаете? — язвительно заметил председатель полкового комитета, капитан, член партии кадетов.

— Ничего, мы обойдемся! У нас своей хватит! — процедили сквозь зубы меньшевики с эсерами, узнав, что Борисов не привез для них ничего.

У них к этому времени и в самом деле литературы всякой было хоть завались.

Покончив с официальными делами, Борисов отправился к себе, в небольшой домик, где жили его друзья радисты. Здесь ему закатили такую встречу, что он не знал, куда деваться.

Дружеским объятиям не было конца. Васька Попов нажимал: «Давай, говори! Как в тумане живем. Говори главное, что привез из Петрограда».

— Главное? — пытливо посмотрел на всех Борисов.

— Самое главное, без чего жизнь не в жизнь! — повторил Попов.

Борисов вынул из пачки привезенных с собою газет номер «Правды».

— Слушайте, что пишут солдаты других фронтов:

Борисов закончил читать.

— Для солдата это и есть в наши дни главное, — сказал он, складывая газету.

— Правильней того, что в «Правде» написано, не придумаешь, — произнес убежденно латыш.

— В последний день перед отъездом из Питера слушал я, как товарищ Ленин выступал перед солдатами Измайловского полка, — начал было рассказывать снова Борисов, но за стеной домишка что-то хлопнуло. В открытое окошко всунулась помидорная рожа фельдфебеля:

— «Правду» читаете? Похождения во дворце Кшесинской слушаете? Отчетик, значит, о путешествии к господину Ленину? Так, запомним…

— Пошел вон! — закричал Попов.

Помидор исчез.

Неделю спустя шестерка радистов фотографировалась. В роли фотографа выступал фельдфебель. Он заглаживал свою вину перед радистами. Старался.

— Сфотографирую вас, а вы родным пошлете снимочек. Все вместе. Друзья-товарищи!

Рассаживая радистов поудобнее, он голубиным голосом ворковал:

— Правда, взглядов мы с вами разных. Я — за порядок и твердую власть, за кадетов, значит, за крепких хозяев. Вы, выходит, к большевичкам тянете! Тоже не плохо! Определенно, по крайней мере. В одном мы с вами сходимся: и мы и вы соли насыплем на хвост этой шушере — меньшевикам и эсерам. Несамостоятельные люди меньшевики. Эсеры того хуже. Так, так, минуточку. Спокойно!.. Снимаю!.. Готово! Еще разок! Так, так, замрите! Приготовьтесь! Раз, два, три! Вольно!

Солдаты, шутя и пересмеиваясь, поднялись с земли. Через два дня радисты получили от фельдфебеля готовые фотокарточки.

— На добрую память! — подавал он с ехидной улыбкой свое изделие.

Внизу, вдоль каймы оттиска, во всю длину, тянулась такая же ехидная, как и улыбка фельдфебеля, надпись: «Обитатели дворца Кшесинской».

— На этом и можно бы кончить мою историю, — сказал Борисов. — Разве добавить несколько слов, что все мы, солдаты-радисты, хоть и не были тогда большевиками, но с гордостью понесли присвоенную нам фельдфебелем в насмешку кличку: «Обитатели дворца Кшесинской».

Мы и на деле доказали, что кое-что поняли в происходящих событиях. Спустя месяца четыре после того, как фельдфебель сфотографировал нас, по всей вероятности не без задней мысли передать фотоснимок «по начальству», мы случайно оказались героями одного серьезного события.

Незадолго перед тем меня выбрали в полковой комитет. Председателем комитета был старший унтер-офицер из связистов, человек умный, напористый, решительный.

Штаб корпуса стоял тогда в селе Костино, в Буковине.

Перед тем, как мне пойти на дежурство, председатель комитета предупредил:

— Обстановка тревожная, Борисов. Будь начеку. В случае чего, дай знать.

Во время дежурства пришла шифрованная радиограмма. Не могу сказать почему, но шифровка не понравилась мне. Сердцем почуял — серьезное что-то таится в ней.

Вспомнил, как днем несколько раз подходил к аппарату начальник станции, спрашивал:

— Шифровка не поступала?

Тогда еще Васька Попов обратил внимание.

— Что это корежит его шифровкой? От милой, что ли? Никогда так не скучали господа офицеры по шифровкам!

Вспомнил я слова председателя комитета, окликнул Попова:

— Вася! Что-то неспокойно мне! Сбегай за председателем!

В другое время Васька ни за что не пошел бы. А тут поглядел на меня и, ни слова не говоря, исчез.

Не прошло пяти минут, как они оба стояли возле меня.

— Вот! — протянул я шифровку.

— Бери ребята, револьверы — и за мной. К поручику Гуляницкому. Только без шума! — приказал председатель.

Поручик работал при штабе на расшифровках радиограмм. У него хранились шифры. Мы знали, в эти часы он отдыхал у себя в отдельном домике, в таком точно, как тот, в котором располагалась наша шестерка радистов.

Мы вошли к поручику. Он спал. Никого в доме не было. Поручика разбудили.

Увидев вооруженных людей, он опешил.

— Не пугайтесь! — сказал председатель комитета. — Мы не тронем вас. Расшифруйте эту радиограмму, и мы оставим вас в покое. Только без фокусов!

Поручик испуганно пробормотал, что он готов.

— А шифры?

— Они при мне! — указал он на металлическую шкатулку на столе возле койки.

Достав из кителя ключи, он открыл шкатулку и вынул оттуда аккуратную тетрадочку.

Заглядывая в нее, поручик быстро набрасывал что-то на листе бумаги, потом прочитал нам приказ генерала Корнилова всем офицерам Юго-Западного фронта.

Корнилов призывал господ офицеров сорокового корпуса поддержать его, выступить против революции Совдепов.

Пока мы находились у поручика, прибежал оставленный у аппарата Семен Ищенко. Семен волновался. Только что он принял радиограмму от радистов соседнего корпуса. Радисты сообщали, что у них в корпусе офицеры подняли мятеж. Действовали по приказу генерала Корнилова.

Предупредив поручика, что он находится под домашним арестом, не должен выходить из дому и принимать кого-либо у себя, мы ушли.

Председатель выставил у двери дома Гуляницкого надежный караул.

Радиограмму уничтожили.

Получилось так, что радисты нашего корпуса в самое горячее для Корнилова время сорвали контрреволюционное выступление офицеров сорокового армейского корпуса. Те ничего не узнали о радиограмме генерала и не могли поддержать его.

— Теперь вам понятно, почему я с такой гордостью храню этот фотоснимок с надписью: «Обитатели дворца Кшесинской», — сказал Измайлов, убирая в папку реликвию Великой Октябрьской революции.