По колено в крови. Откровения эсэсовца

Глава 26. Сен-Ло

После бомбардировок союзной авиации Сен-Ло представлял собой груду развалин. Мы тут же поняли, что здесь, как и на Восточном фронте, следует применять тактику «крысиной войны». Группенфюрер Ламердинг распорядился, чтобы все бойцы, имевшие хорошие показатели по стрелковой подготовке, установили оптические прицелы на винтовках и заняли удобные для обзора позиции: на церковных колокольнях, крышах и т.п.

На северо-западе шли ожесточенные бои, мы были готовы к тому, что части вермахта отступят под натиском союзников у Карентана и соединятся с нами. В этом случае дорога на Сен-Ло для союзников будет открыта, они этим воспользуются и тут же угодят в расставленные нами силки—в нашу засаду.

Несколько дней спустя англо-американцы сумели прорвать наши позиции под Карентаном. Преследуемые союзниками пехотинцы вермахта ворвались в Сен-Ло. Гауптшарфюрер приказал мне следовать в составе вновь сформированного взвода с рацией. Мне с несколькими бойцами предстояло взобраться на часовую башню для осуществления корректировки огня нашей артиллерии с целью замедлить продвижение союзников и вынудить их разделить силы на подступах к Сен-Ло. В качестве наблюдателя со мной отправился Крендл.

Пробравшись через руины, мы, войдя на первый этаж башни, стали подниматься по винтовой лестнице наверх. Площадка, с которой нам предстояло вести наблюдение, располагалась на высоте около 18 метров. Весь город был как на ладони. Изучив северо-восточное направление, мы не обнаружили признаков присутствия американских войск. Мельком взглянув на Крендла, я заметил, что он не на шутку взволнован. Дело в том, что до сего времени нас не отправляли выполнять подобные сопряженные с риском для жизни задания.

— Знаешь, что? — спросил я, заметив его любопытный взгляд.

— Что я должен знать? — недоуменно спросил он.

— То, что ты — прекрасная мишень для противника, — впервые за всю войну пояснил я своему старому товарищу.

— Да пошел ты к дьяволу, Кагер!

— Дело в том, что я только от него, — ответил я. — И он велел мне возвращаться к тебе.

И я, не выдержав, расхохотался, однако Крендл, судя по всему, не был расположен к юмору. Вероятно, вспомнил, что подобный диалог однажды имел место, когда мы тряслись на корме танка по дорогам Бельгии, правда, теперь роли поменялись.

— Нет, серьезно, Кагер. Меня все это не на шутку беспокоит.

Это было сказано таким тоном, что мне стало не до смеха. Фидлер с Зайлером недоуменно уставились на нас, не зная, что и сказать. Бом через бинокль вглядывался на северо-запад. Некоторое время спустя он передал его Крендлу.

Было уже за полдень, когда Фриц разглядел что-то непонятное на горизонте. Я сообщил об этом по рации на командно-наблюдательный пункт. Другие наблюдатели также докладывали об обнаруженных ими американских вездеходах, танках, грузовиках и пехотинцах. У меня свело живот. К русским я успел привыкнуть, а вот каковы будут американцы в роли противника? Неизвестно, что можно было ожидать от них.

Наши артиллерийские батареи стали высчитывать траектории ведения огня по целям примерно в 500 метрах за Сен-Ло. Нам предстояло определить, с какой скоростью передвигаются союзники и за какое время они сумеют одолеть эти полкилометра, и соответственно корректировать артогонь. Крендл, определив необходимые данные с помощью угломерной сетки бинокля, доложил первые координаты, я передал их артиллеристам. Наши 8,8-см открыли огонь по врагу.

Первые разрывы вызвали жуткий переполох в стане противника. Американцы бросились врассыпную. Координаты неприятеля докладывали и другие наблюдатели, американцы рассредоточились по близлежащим полям. Крендл заметил пехотинцев, засевших под защитой танков, и начал высчитывать координаты для последующих прямых попаданий артиллеристов.

Я не мог понять реакции американцев: они рассредоточились, однако отходить не стали. Оправившись от первого шока, они бросились прямо к внешним границам Сен-Ло.

— Они наступают! — прокричал я в «Петрике». Артиллерийский огонь усилился, однако не смог остановить со слепой решимостью наступавших американцев.

— Уж русские — безумцы, а эти и подавно! — пробормотал Бом.

Он был прав. Мы наблюдали, как наши пулеметчики открыли огонь по американцам, наши солдаты стали забрасывать их гранатами и в упор обстреливать из фаустпатронов их танки и грузовики. Американцы, ненадолго юркнув в первое попавшееся укрытие, продолжали наступать, причем наверняка зная, что мы обозреваем их с высоты — они прекрасно знали и другое: добраться до Сен-Ло означало спастись от сокрушительного огня нашей артиллерии.

Крендл продолжал выкрикивать координаты, я передавал их по рации артиллерийским батареям. Час спустя американцы вплотную подобрались к линии нашей внутренней обороны. Стали поступать сообщения о том, что противник сумел прорвать ее северо-западную внешнюю границу. Американцы все же вошли в Сен-Ло.

Стали поступать распоряжения собраться на центральном участке обороны. Нас не пришлось упрашивать остаться на башне.

Для нас удержание Сен-Ло означало сохранить и наши первичные посты связи вдоль берега реки Вьер. Наступавшим на Сен-Ло союзникам удалось прорвать 8-километровый пояс нашей мощной обороны. Условия местности играли нам на руку и существенно замедлили темпы войскового подвоза союзников. Но — как бы то ни было — союзники имели полное превосходство в воздухе, что не могло не сказаться на темпах и нашего войскового подвоза.

Мы занимали Сен-Ло частями 7-й армии, 2-го корпуса и 2-го воздушно-десантного полка. Едва перейдя границы города, американцы тут же остановились и стали окапываться. Следующие несколько дней подряд на Сен-Ло обрушились обильные ливни.

Причины нашей медлительности следовало искать в том, что мы неоднократно обращались с просьбой прислать подкрепление. Наше командование намеревалось перебросить нам в помощь 5-й воздушно-десантный полк и дополнительно подразделения нашей части СС, оказавшиеся отрезанными от нас на позициях за рекой Вьер. Кроме того, командование рассчитывало прислать нам на подмогу и 256-ю дивизию вермахта. Увы, но ни одного из перечисленных намерений осуществить не удалось.

Погода испортилась настолько, что ни нам, ни противнику не представлялось возможным проведение воздушной разведки. В один из дней начала июля, в самый разгар дождей, американская армия начала широкомасштабное наступление на Сен-Ло.

Шарфюрер отправил нашу группу в составе Крендла, Фидлера, Зайлера, Бома и меня сопровождать расчет тяжелого пулемета МГ-42 на чердак полуразрушенного здания. Слава богу, наверное, впервые за всю войну мы получили вменяемый приказ. Нас всегда бросали на самые рискованные операции, причем без надлежащего прикрытия. А тут на тебе — целый расчет тяжелого пулемета! Это внушало хоть какое-то успокоение.

Стрелка звали Эрих Риттер, второго номера — Конрад Цвайг, а наблюдателя — Ойген Фогель. Мы взобрались на чердак, Фогель тут же установил на треноге пулемет и залег за ним. Цвайг, улегшись рядом, приготовился подавать ему ленту. Фогель в бинокль обозревал близлежащие улицы.

Как на улице, так и внутри здания было небезопасно. В результате авианалетов союзников Сен-Ло пострадал настолько сильно, что достаточно было одного снаряда, и едва державшиеся остатки стен рухнули бы. Мы чувствовали, как пол под нами ходит ходуном, деревянные балки вокруг трещали, скрипели, грозя обвалиться и заживо похоронить нас. Примерно час спустя американцы приостановили обстрел, и мы стали дожидаться, пока дым рассеется и осядет пыль. По-прежнему лил дождь, мы не отрывали взора от улиц.

— Разведывательный патруль, — доложил Фогель.

Выглянув, мы заметили шестерых американских солдат, шагавших по улице. Американцы передвигались сомкнутой группой — идеальная мишень для нашего МГ-42. Риттер щелкнул затвором, и я в этот момент подумал: «Вот же дурни! Хоть бы разошлись! Рассыпались!»

Когда до американцев оставалось не более 20 метров, Риттер нажал на спуск. Все шестеро были срезаны очередью крупнокалиберного пулемета. Один из них жутко завопил от боли. Риттер, чуть приподняв ствол, решил добить их, но Фогель остановил его, указав на конец улицы, — там появился еще один патруль. Американцы стали прикрывать своих бойцов, которые оттаскивали раненых и убитых. У одного я заметил в руках печально известную базуку. Стоило Риттеру сейчас дать очередь, как нас тут же бы засекли. Мы лежали, вжавшись в пол, стараясь остаться незамеченными.

Я услышал, как кто-то из американцев выкрикнул:

— Там что, снайпер?

— Пулемет! — простонал в ответ его раненый товарищ.

— Вот же черт! — прошипел Зайлер. — Сейчас побегут нас искать!

Миновало несколько томительных секунд, и снова раздался голос:

— Оставаться на местах! Где этот пулемет?

Крендл и Фидлер занервничали, стали перешептываться, мол, сейчас этот янки заложит нас.

— Надо его прикончить, — подытожил Риттер.

Цвайг прополз в угол чердака и высунул ствол своей винтовки К-98 в щель между досок.

— Сейчас шлепну его, — сказал он.

Боже праведный, мелькнуло у меня в голове, ведь это уже не война, а черт знает что. Охота, спорт, убийство! По мне, затаиться бы, переждать, пока эти янки не уберутся.

— Стреляй, — приказал Риттер.

Цвайг, помедлив, несколько раз нажал на спусковой крючок винтовки. И хотя попал в раненого американца, но так и не убил его. Получив еще одну рану, солдат вопил как резаный. Я больше не мог это выдерживать. Полнейшее отсутствие здравого смысла взбесило меня.

Тут американцы открыли стрельбу. Их пули дырявили стены, разбивали вдрызг черепицу крыши. Но противник так и не сумел определить, откуда выстрелил Цвайг. Они стреляли куда ни попадя из ярости. Я уже стал было подползать со своей винтовкой к дощатой стене, но был остановлен Цвайгом.

— Куда ты собрался? — спросил он.

— Пристрелить этого, что лежит внизу и орет. Ему все равно конец придет. Не хочется, чтобы человек страдал!

— Ничего, пусть пострадает, — вмешался Фогель. — Мало того, это весьма кстати, что он страдает именно на глазах своих товарищей!

Я приказал Цвайгу не мешать мне, но тут меня призвал к порядку Крендл.

— Кагер, — обратился он ко мне, — если и ты сейчас стрельнешь, они точно засекут нас.

Невыносимо было лежать и слушать предсмертные вопли американского солдата. В голосе было отчаяние и безнадежность. Несколько раз он принимался звать мать.

— Христом Богом прошу тебя, — взмолился я. — Пусть хотя бы другие отволокут его куда-нибудь отсюда!

Крендл кивнул.

Зайлер и Фидлер еле сдерживались, а вот Бом поддержал меня.

— Пусть и правда оттащат раненого. Риттера аж перекосило от отвращений.

— Пусть только попадут в зону огня, я и их перещелкаю.

Цвайг с Фогелем были в нерешительности. Риттер вел себя так, как подобает вести солдату на войне. Когда-то я тоже не испытывал особого сочувствия в раненому врагу. Говорят, что люди черствеют душой на войне, во всяком случае, трудновато пробудить в них сочувствие к противнику. Я же успел вдоволь насмотреться и на смерть, и на страдания, и считал, что чаще всего они бессмысленны. Я ведь впервые видел этого раненого америкашку, и, строго говоря, мне бы начхать на него, и делу конец. Но крики его напомнили мне о том русском,'которому я воткнул штык в спину в Грозном. Этот американец вопил от страха перед своим скорым концом. И мне показалось непристойным, если ангелу смерти придется вытаскивать его из лужи на глазах у соратников и врагов.

— Идите и оттащите его! — заорал я. — Мы не будем стрелять!

Сначала я даже не поверил, что решился на такое, но мне показалось, что и остальные мои товарищи за такой вариант. Кроме Риттера, разумеется.

— Пусть только вылезут, — процедил сквозь зубы пулеметчик, — всех перебью.

Тут меня ошарашил Крендл. Фриц навел винтовку на Риттера и заставил его заложить руки за голову.

— Вы это серьезно? — не понял тот.

— Вполне, — ответил за Крендла Бом, тоже подняв ствол своей К-98. Фогель с Цвайгом хранили молчание.

— Идите и уберите своего раненого товарища! — крикнул я еще раз. — Мы не будем стрелять!

Двое безоружных американцев, опасливо озираясь и расставив руки в стороны, подошли к раненым. Внимательно оглядев их, они подхватили своего единственного уцелевшего товарища и молча оттащили его в безопасное место. Вскоре патруль убрался прочь, скрывшись в узком боковом переулке.

— А ведь мог и всех семерых уложить, — с досадой произнес Риттер.

— Бог ты мой! Тебе пятерых мало? — недоверчиво пробурчал Бом.

— Вы все за это ответите, — предостерег Риттер.

— За что мы ответим? — спросил Крендл.

— Да! — вмешался и Фогель. — За что это нам придется отвечать?

Мы в один голос заявили Риттеру, что будем отрицать свою вину, надумай он стукнуть на нас. Прошло несколько секунд. Все, включая и Риттера, молчали.

— Лучше нам подыскать другую позицию, — предложил Цвайг. — Могу на что угодно спорить, что американцы нам этого не простят и пригонят сюда танк.

Цвайг был прав на все сто. В нескольких кварталах от нас защелкали выстрелы, и, похоже, бой приближался. Когда мы убрались с чердака, Риттер попытался убедить нас тоже пойти туда, откуда доносилась стрельба. Ему не терпелось кого-нибудь прикончить, неважно кого.

Бом повел нас в противоположном направлении, и вскоре мы проскользнули в какой-то подвал, где находились бойцы 2-го воздушно-десантного полка. Я связался с SSTB. Наши командиры были настроены весьма оптимистично. Мы получили приказ атаковать американцев, но в серьезные схватки не ввязываться, а постепенно отходить. Требовалось заманить союзников в Сен-Ло, а самим уйти из города на соединение с нашими силами подкрепления, сосредоточенными вокруг города. Так американцы непременно угодят в расставленные нами силки и будут уничтожены.

Мы действовали в соответствии с приказом и с незначительными потерями отступили. Подобной тактики мы придерживались, наверное, с неделю, после чего собрались на подступах к городу и, перейдя шоссе Сен-Ло-Перье, направились на соединение с нашими силами, ожидавшими нас на хорошо укрепленных оборонительных позициях. По расчетам нашего командования англо-американцы обязательно предпримут попытку прорваться из

Сен-Ло и тут же двинутся на наши позиции, поскольку больше им идти некуда.

Несколько дней спустя союзники обрушили на наши позиции сокрушающий артогонь. Обстрел был настолько интенсивным, что все мы сразу же поняли, что он знаменует начало их прорыва. Ничего страшнее мне за всю войну не приходилось испытать. Час, если не больше, мы с Крендлом, Зайлером, Фидлером и Бомом пролежали в окопах, в страхе шевельнуться и наблюдая, как в небо устремляются черные фонтаны земли. В конце концов все кончилось, звуки разрывов сменились тихим потрескиванием пламени.

Но уже вскоре артиллерия противника вновь подала голос. На сей раз нас обстреливали не разрывными, а дымовыми снарядами. Густой красный дым стал заволакивать пространство перед нами, там, где протянулось шоссе Сен-Ло-Перье. Когда в небе загудели двигатели самолетов, мы не могли поверить своему везению — пилоты, приняв дымовую завесу за границу сектора бомбометания, обрушили смертоносный груз на позиции своих.

В тот день враг нас не атаковал. Мы были не в курсе урона, нанесенного врагу своей же авиацией, из-за строгого соблюдения англо-американцами режима радиомаскировки. Как считали наши офицеры, именно радиомаскировка и сыграла роковую роль — неприятель не смог выйти в эфир для связи с соответствующими авиаподразделениями, чтобы те прекратили бомбежку.

На следующий день примерно в то же время на наши позиции в районе шоссе Сен-Ло-Перье снова обрушился шквал артогня союзных войск, а потом снова все вокруг стала заволакивать уже знакомая нам непроницаемая красная пелена. И снова ветер примерно на километр отнес дымовую завесу к позициям англо-американцев.

Опять в небе загудели моторы вражеских бомбардировщиков, которые снова принялись бомбить своих. Разумеется, досталось и нам, но американцам куда сильнее. Поэтому кое-кто из наших ликовал.

Я к их числу не относился, хотя не без злорадства воспринял фатальные ошибки противника. По прошествии четырех лет войны последствия досадной оплошности союзников вызывали во мне даже изрядную долю грусти. Я на своем веку повидал немало примеров, когда наше командование допускало вопиющий идиотизм. Видимо, теперь дошла очередь и до американцев расплачиваться за идиотизм своего командования.

По окончании бомбардировки союзники все же решились атаковать. Однако фактор внезапности был утрачен, но у американцев просто не было иного выхода, как атаковать нас. Но, хотя мы и успели окопаться, у нас не было возможности вызвать на подмогу танки. Американцы, остервенело атакуя, сумели во многих местах прорвать нашу оборону. Поступил приказ отойти, но мы не расценивали наш отход как отступление, хотя, по сути, именно так и было. Но наши командиры из кожи вон лезли, чтобы убедить нас, что, дескать, это никакое не отступление, а временный отход для соединения с другими частями для формирования мощной обороны. И мы верили в это на протяжении всего сентября, когда вели оборонительные бои, в том числе и в кольце окружения. И хотя потери нашего полка оставались относительно низкими, нам не раз приходилось отступать, невзирая на все наши усилия и попытки оказать отпор врагу, и уж, конечно, ни о каком создании мощной линии обороны и говорить не приходилось.

6 августа мы получили приказ овладеть деревушкой под названием Мортен с целью попытки вклинения на стыке между 1-й и 3-й американскими армиями. Нашей главной целью было установление контроля над дорогами вокруг Мортена, что позволило бы нашим силам поддержать наступление на расположенный на побережье город Авранш.

Высота 314, находящаяся восточнее города, была под контролем сил американцев, включавших подразделения противотанковой роты и противотанковый батальон. Благодаря исключительно выгодной позиции союзники полностью контролировали дороги вокруг Мортена, так что любые попытки пробраться к лежащему севернее Мортена Л'Аббе Бланш начисто исключались.

Мы выступили после полуночи, и мой взвод был передан в состав к передовым частям 2-й танковой дивизии. Мы действовали при поддержке частей 1-й танковой дивизии СС, 116-й танковой дивизии вермахта и 17-й мотопехотной дивизии.

Не успели наши танки набрать скорость и рассредоточиться, как по нам открыли пулеметный и автоматный огонь. Наши танки дали несколько выстрелов по домам, где во множестве засели американцы, ответили и мы, стреляя почти наугад, по вспышкам выстрелов. 17-я мотопехотная дивизия и 116-я танковая нанесли фланговый удар по Мортену с севера, мы же стали обходить деревню с запада. К 3 часам мы были уже там и могли воспользоваться кое-какими преимуществами, хотя продвижение вперед в значительной степени затруднялось хорошо оборудованными пулеметными гнездами, позициями расчетов базук и артиллерии малого калибра. Но к 4.30 мы сумели пробить оборону врага, а к рассвету полностью овладеть Мортеном.

Однако эта маленькая победа нисколько не облегчила задачу по овладению высотой 314. Иными словами, мы по-прежнему не обрели контроль над подъездными путями вокруг Мортена, а находившиеся на ней вражеские корректировщики обеспечивали прицельный артогонь, не позволявший нашим силам подкрепления войти в Мортен, а нам выйти оттуда.

До самого полудня 7 августа мы не получали ни новых приказов, ни вообще сведений о наших силах на данном участке. Неужели нас отрезали от своих? Неужели союзники просто заманили нас в эту деревню, как мы заманили их в Сен-Ло? Мы очутились в плотном кольце окружения, но за его пределами сражались наши товарищи. Все это вызывало самые горячие споры в нашем взводе.

— Мы ведь заняли Мортен, — резонно заключил Крендл, — но, черт возьми, что нам теперь с ним делать?

— Американцы вывели отсюда всех до одного жителей, а потом заманили нас в ловушку, — утверждал Зайлер.

— Я готов сражаться до последнего патрона и отдать жизнь, — высокопарно произнес Бом.

Именно тогда я осознал смысл последней фразы герра генерала, услышанной от него тогда, в Кале. Да, в один прекрасный день эта война для нас кончится. Для одних раньше, для других позже. Для многих она уже закончилась. Для тех, кто в могилах, усеявших всю Европу и Россию.

Готов ли я сражаться до последнего патрона и отдать жизнь ради защиты национал-социализма? Нет, не готов.

Герр генерал писал мне, что на земле героев нет, посоветовав мне предпринять все, чтобы выжить в этой войне. Я понял заключавшийся в этих строках смысл: в Германии, в ее политическом устройстве не осталось ничего, ради чего можно было бы отдать жизнь. Мне кажется, что он, пожалуй, намекал и на плен, если у меня не будет иного выхода. Разве может считаться почетной гибель ради бессмысленной идеологии? Я согласен, было бы почетно погибнуть патриотом, любящим Германию, преданным боевым товарищам из взвода. Я не пытался дать некое рационалистическое объяснение, утверждая, что, дескать, это оправдало бы любой риск, даже излишний. Я тогда сказал себе, да, я готов выполнить любой приказ, но впредь я буду действовать осмотрительнее, помня о бойцах взвода и о себе. И если мне выпадет оказаться лицом к лицу со смертью, что же, я приму ее как подобает солдату, помнящему о своем долге. Я понимал, что, вступая в СС, я становился частью их, что гибель моя — отнюдь не абстракция. Я с самого начала понимал, что в армии мне прикажут совершать действия, сопряженные с риском для жизни. Дело было не в трусости, мне приходилось побывать в переделках, и трусость вполне можно было списать со счетов. Естественно, страх был и оставался, он предшествовал любой акции, но каждый раз, едва начинали стрекотать пулеметы и грохотать разрывы снарядов, я настолько был поглощен тем, как спасти жизнь, что поневоле забывал о страхе. Чудно ведь, если задуматься над тем, как разум наш способен вытеснять одно, чтобы выдвинуть на первый план другое.

Дезертирство как вариант никогда не стояло на повестке дня. В особенности если задуматься над последствиями такого шага для моих родных и близких. Не стану лукавить — мысли о нем приходили мне в голову. И не раз. Мне кажется, что нет такого солдата, кто не прикидывал бы возможность дезертировать, в особенности если ему ежедневно и ежечасно приходится рисковать жизнью. Жить-то каждому хочется. В могилу, как известно, не торопятся. Удивительные мысли приходят иногда голову в минуты опасности. Приходили они и мне, но всерьез я никогда не взвешивал возможность сдаться в плен врагу. И не только потому, что не видел в этом логики, но еще и потому, что меня волновала судьба моих родных. И опять — я ведь изначально отдавал себе отчет в том, что меня ожидает в армии и на войне. Именно это и определяло мое стремление придерживаться определенных моральных обязательств.

Среди моих товарищей находились и такие, кто избрал вариант самоубийства. Например, Лёфлад. Я никогда не мог понять желание человека свести счеты с жизнью. Мне приходилось участвовать не в одном бою, и пока что я оставался в живых. Если тебе приходилось совершать невозможное и при этом выжить — это есть истинная победа. И она приходит к тебе не раз, и не два. Как может человек, оставшись в живых после жутких, страшных передряг, вдруг решить, что жить больше не стоит? Мне всегда казалось, что такой подход здорово отдавал гордыней.

И наоборот, нынешний ход войны заставлял меня понять, с реалистической точки зрения, что мы имеем все шансы проиграть ее. Но наивное мышление 22-летнего солдата — вещь непостоянная. Мне пришлось миновать период, когда я ощущал себя невосприимчивым ни к смерти, ни к страданиям. Но позже мне пришлось стать свидетелем тому, как гибли мои товарищи, да и сам я был ранен. Я наивно верил, что мне потом повесят на грудь очередной орден или отправят в отпуск после первого ранения. Я представлял, как фельдмаршал пожмет мне руку в знак признания того, что мне выпало испытать. Но ничего подобного не произошло. Вышестоящее начальство не усмотрело в моей военной биографии ничего героического. Я просто был одной из бесчисленных и весьма легких мишеней для пуль и снарядов врага. В наши полки прибывали солдаты, чтобы тут же погибнуть и кануть в воспоминания. Только в воспоминания. Не хотелось мне становиться воспоминанием. Я стремился оказаться в числе выживших.

Русские надвигались на Германию на севере со стороны Финляндии и на востоке через Польшу. Союзники — с юга через Италию, а на западе — через Францию. Против нас были Англия, Америка, Австралия, Канада и Россия. И численностью населения эти страны намного превосходили рейх — нас было всего лишь 70 миллионов. Наше командование в пылу мобилизации уже взялось за детей и стариков. Правда, союзникам было на это начхать — они просто неумолимо надвигались на нас. Казалось, силы их неисчислимы.

Германия стала формировать добровольческие части и соединения из жителей Украины, Эстонии, Латвии, Венгрии и других стран, но этот контингент по части боевой выучки представлял собой убогое зрелище. Про себя я уже решил, что война нами проиграна. И, конечно же, я не желал подобного исхода. Мне не хотелось разделить стыд и унижение, ожидавшие Германию в случае ее поражения. Я надеялся и желал полной и окончательной ее победы.

Не могу объяснить почему, но подобные мысли стали одолевать меня именно в период, когда мы, окопавшись, залегли под Мортеном. Как-то оглядев взвод, я убедился, что единственный из тех, с кем мы начинали войну, был Фриц Крендл. Столько ребят погибло. И скольким еще предстоит погибнуть.

Шарфюрер приказал мне собрать взвод и следовать в танковую дивизию СС Лера. Нам предстояло выбить союзников с высоты 314 и овладеть ею.