По колено в крови. Откровения эсэсовца

Глава 33. Домой!

У нас с Фрицем Крендлом камень с души свалился, однако мы никак не могли отделаться от мысли, что же все-таки будет с нашими родными. Ведь вину взвалят и на них. Шпенглер, Бом, Хайзер и Шультхайс втолковывали мне, что, дескать, это было коллективное решение. Каждый из нас, утверждали они, вполне мог отказаться, но ведь не отказался же. Отсюда следует, что мы тогда в Бад-Херсфельде всем взводом решили сдаться в плен. Как бы то ни было, всем нам не терпелось поскорее связаться с родными и узнать, какова их участь. Но, будучи служащими СС, мы были лишены права переписки. Единственное, что мы получали регулярно, так это посылки от Красного Креста.

Утром 9 мая мы узнали, что нам предстоит еще серия допросов и медосмотров перед тем, как отпустить нас. О том, сколько это продлится, не было сказано ни слова, однако, по словам американцев, не очень долго. По пять раз в день нас строили и, выкликнув кого-нибудь, отводили на допрос, после чего усаживали на грузовик и увозили в неизвестном направлении. Иногда таких было до десятка в день, а иногда не больше двух.

16 мая прозвучала фамилия Рольфа Хайзера, и его тут же повели на допрос в одну из построек. Остальным велели разойтись, а солдаты американской военной полиции явились в наш барак забрать вещи Рольфа. В тот же день его увезли куда-то. Я порадовался за него, и мне мучительно захотелось, чтобы на одном из ближайших построений выкликнули и меня. На следующий день лагерь покинул и Шпенглер. Потом аж до 29 мая никого из бойцов нашего взвода не вызывали — в тот день увезли Шультхайса и Бома.

3 июня на очередном построении прозвучала фамилия Крендла. Он вышел из строя и, по-видимому, с нетерпением дожидался, пока выкликнут и меня. Были названы фамилии нескольких человек, потом и моя.

Меня привели в одну из служебных построек и велели сесть у стола. Допрашивавший меня лейтенант американской армии был приятно удивлен моими знаниями английского. Насколько я понял, это был завершающий допрос, потому что каждое мое слово фиксировалось в протоколе, который секретарь печатал на пишущей машинке. Я должен был до мелочей перечислить лейтенанту мой послужной список, назвать адрес проживания в Магдебурге. Офицер заверил меня, что в тот же день меня отпустят. После этого мне вручили пропагандистский буклет на немецком языке о зверствах национал-социализма. Мне было велено прочесть буклет, а потом ответить на вопросы, помещенные на последней странице. Я прочел текст, ответил на вопросы, затем мне вернули мою старую форму, упакованную в картонную коробку. Лейтенант сказал, что я могу снова надеть ее сразу же, как слезу с кузова грузовика. Всех пленных должны были доставить в Германию в Дюрен. Когда мои документы были готовы, мне вручили целую стопку бумаг, подтверждавших, что я военнопленный, отпущенный на свободу, и принадлежу к категории А, сухопутные войска. Я понятия не имел, что означает пресловутая «категория А», но она служила свидетельством того, что я в глазах союзников — потенциальный военный преступник.

Я последним садился в кузов грузовика. Напротив с улыбкой до ушей сидел Фриц. Все время меня не покидала мысль о том, что все-таки с моими родителями. Нас сопровождали двое конвоиров, но им, похоже, было наплевать на нас.

Где-то около половины девятого вечера мы пересекли германскую границу, а в 21.45 прибыли в лагерь в Дюрене. Поскольку действовал комендантский час, нам предстояло провести ночь в запертом бараке, обнесенном колючей проволокой.

4 июня 1945 года в 6.30 утра мы с Фрицем Крендлом скинули форму военнопленных и переоделись в свою прежнюю. Мы выжили в этой войне и могли идти на все четыре стороны.

— Ну, и что теперь? — спросил Фриц.

Прочитав вывешенные указатели, мы решили следовать за основной массой бывших солдат. Нам гарантировалось пропитание, проезд к месту жительства. Фриц намеревался податься в Плауэн, то есть на юго-восток, мне же предстояло добираться до Магдебурга, то есть на северо-запад. Повсюду у немногих оставшихся телефонных будок стояли длиннющие очереди. Такие же очереди были и на транспорт. Многие бывшие солдаты решили идти на своих двоих. Мы с Фрицем тоже решили пройтись по Дюрену. И этот город не пощадила война и бомбардировки. Нас нагнал на запряженной лошадью телеге какой-то пожилой мужчина.

— Вам куда? — осведомился он.

— Мне в Магдебург, — ответил я.

— А мне в Плауэн, — сказал Фриц. Он недоверчиво поглядел на нас.

— Вы что, собрались топать туда пешком? Комендантский час повсюду. Садитесь-ка лучше на телегу.

Поблагодарив его, мы забрались на повозку. Наш возница повернул на запад, а мы стали расспрашивать его о том, что же все-таки происходит в Германии. Но старик сделал вид, что просто не слышит нас и ни слова не ответил. Так мы проехали несколько километров. И тут Фриц возьми да спроси его:

— Вы верите в то, что Гитлер покончил жизнь самоубийством?

Старик остановил лошадь и велел нам слезать. Но мы принялись извиняться, дескать, мы не хотели его оскорблять. Возница смягчился и позволил нам ехать дальше. Фриц удивленно взглянул на меня.

— Думаю, нам сейчас бесплатно преподали урок. Теперь мы знаем, какие темы можно обсуждать, а какие нельзя.

Наконец мы прибыли на конечную остановку трамвая. Ожидавших было на удивление мало. Может, люди просто не догадывались, что пустили трамваи? Прибыл вагон, люди стали садиться и опускать монеты в кассу. У нас за душой не было ни пфеннига, но мы рассчитывали на свой CTajyc военнопленных. Я так и сказал вагоновожатому, что, мол, денег ни копья.

— Раз нет денег, тогда слезайте, — хамовато ответил он. Тут к нам подошла пожилая женщина и заплатила за нас

обоих. Мы поблагодарили ее, и трамвай двинулся места. Мы ехали стоя через весь город. Потом нам удалось договориться с представителями военной полиции о том, что мы доберемся до Кёльна. Было уже довольно поздно, начинался комендантский час. Мы решили удобства и безопасности ради переночевать на вокзале.

Было уже, наверное, за полночь, когда Фриц растолкал меня.

— Пошли позвоним! У телефона пара человек, не больше.

Я поднялся и прошел к стене, вдоль которой стояли телефонные будки. Английский и американский военные патрули проверяли документы, попросили предъявить и меня. Простояв час с чем-то, я все же смог заказать разговор с домом. Телефонистка сказала, что связи с Магдебургом нет — дескать, линию еще не успели восстановить после бомбежек. Сердце у меня упало.

Помедлив, я передал трубку Фрицу, он попытался заказать Плауэн. Как я тогда позавидовал ему, когда он услышал голос родителей и моментально почувствовал облегчение — ведь раз его родителей не тронули, то наверняка и с моими все в порядке. Я попросил его дать мой номер его родителям и дозвониться до моих в Магдебурге — мол, со мной все хорошо, еду домой. Он передал, и родители Фрица заверили его, что обязательно позвонят.

К полудню нам удалось выхлопотать посадочный талон на поезд до Падерборна. Туда мы прибыли 6 июня и полдня прождали поезд, следовавший до Лейпцига. Там мы 8 июня и расстались с Фрицем. Он стал дожидаться поезда на Плауэн, а я — на Магдебург.

Вышло так, что мой прибыл раньше, и мы, обменявшись адресами и телефонами, клятвенно заверили друг другу, что непременно увидимся. В конце концов, мы когда-то поклялись друг другу побывать в Барселоне, если вернемся с войны живыми. Мы обнялись на прощание, потом я взобрался на площадку, и после долгого ожидания поезд, наконец, тронулся.

В Магдебург я прибыл утром 9 июня 1945 года. Город пострадал от бомбежек, но сигнальная башня у железнодорожной станции уцелела. Я шагал по родному городу и не узнавал его — так его изменила война. Пройдя мимо родной школы, я издали узнал крышу нашего дома. Слава богу, он не был разрушен. Ускорив шаг, я направился к нему.

— И куда это мы так спешим? — вдруг донесся до меня чей-то голос.

Я так увлекся, что даже не заметил пожилого мужчину с мотыгой в руке, стоявшего во дворе одного из домов. Я показал на свой дом.

— Домой.

Мужчина осуждающе покачал головой.

— В таком-то виде! В этой форме?

Я невольно оглядел себя, не понимая, что он имеет в виду.

— Удивляюсь, как это люди тебя камнями не забили по дороге, — злобно прошипел он.

Он пригляделся ко мне.

— Постой, не ты один из сыновей Фляйшмана?

— Да, верно, я — Карл.

— Точно, ты, — хмуро отозвался он. — Теперь я тебя узнал.

Повернув голову, мужчина посмотрел вдаль, будто о чем-то раздумывая.

— Вот что, лучше будет, если не станешь позорить своих, — сказал он. — Тем более что у тебя тот же размер одежды, что был у моего сына. Давай-ка зайдем ко мне.

Мне не терпелось добраться до дома, но по тону незнакомца я понял, что мне лучше последовать его совету.

Когда мы вошли, пожилая женщина, очевидно его жена, вопросительно посмотрела на нас.

— Посмотри-ка, кто к нам явился. Один из ребят Фляйшмана. И он послужил в этих окаянных СС!

Женщина невольно прикрыла рот ладонью, словно мое присутствие было чем-то непотребным. Я тогда еще не понимал, в чем дело. Понимание пришло позже. Все объяснялось до боли просто: теперь в каждом, кто служил в СС, видели преступника. Слухи о концлагерях и зверствах СС стали всеобщим достоянием. Неудивительно, что всех, у кого были руны в петлицах, считали исчадием ада.

Мужчина вернулся в комнату с шевиотовым костюмом в руках и парой носков. Он не то чтобы по-хамски бросил мне эти вещи, но, чувствовалось, что он не считает необходимым обременять себя излишней деликатностью.

— Вот, напяль-ка лучше это барахлишко, — предложил

он.

Я переоделся. Задерживаться у этих людей мне совершенно не хотелось, и я, поблагодарив их, поспешил к двери.

— Будь прокляты эти СС! — пробормотал хозяин мне в спину. — Подожди минуту!

Я недоуменно повернулся. Хозяин, порывшись в шкафу, вытащил пару туфель и бросил их мне под ноги.

— Надевай!

— Откуда вы меня знаете?

— Знаю. Потому что ты в этой чертовой школе, что напротив, десять лет протирал штаны за партой. Разве не так?

— Все так.

Он оглядел меня, оценивая, как сидит на мне костюм его сына.

— Можешь не возвращать его. Нашему сыну Никласу он больше не понадобится.

И, взглянув на меня в упор, добавил:

— Погиб наш сын. Говорят, что в России. И мы даже не знаем, где именно.

Его жена подала мне сверток.

— Там фрукты и хлеб.

Поблагодарив супругов за заботу, я с огромным облегчением ушел.

Выйдя на улицу, я заторопился домой. И не заметил, как перешел чуть ли не на бег. Распахнув калитку, я буквально ворвался в дом с криком:

— Мама! Папа! Я вернулся!

Отец, выйдя из гостиной, недоверчиво поглядел на меня. Мать показалась в кухонной двери и, узнав меня, всплеснула руками. В глазах ее стояли слезы. По лестнице сбежали обе моих младших сестры и, увидев меня, замерли на месте, явно не понимая, что вдруг понадобилось у них в доме этому незнакомому молодому человеку. Я бросился к родителям, обняв их, крепко прижал к себе, продолжая бормотать:

— Это я! Я! Я вернулся!