По наклонной

Елисеевская дача

В первой половине воскресного июльского дня в следственный отдел милиции аэропорта позвонили из таможни. При личном досмотре пассажирки Завьяловой, летевшей в Стокгольм, под стельками ее туфель, в углублении, специально вырезанном в толстой упругой подошве, была обнаружена крупная сумма иностранной валюты.

Квартира Завьяловой — она жила в Пушкине — мало походила на жилое помещение. Скорее напоминала склад универмага. Впрочем, пастельных тонов женские комбинезоны итальянской фирмы «Анна», бледно-голубые, полупрозрачные финские куртки, футболки «Феррари», блестящие, из ткани с люрексом, женские купальники на складе вряд ли залежались бы.

Обыск затянулся до позднего вечера. Из шкафов, чемоданов, из разбросанных на ковре пакетов извлекались все новые и новые вещи, и этому, казалось, не будет конца. Устали и сотрудники милиции, выглядела утомленной и Нина Юрьевна Лескова, старший инспектор таможни, красивая шатенка лет тридцати пяти.

Ее пригласили на обыск, потому что она больше других была в курсе случившегося. Все началось утром, когда Лескова оформляла документы рейса «SU-635. Ленинград — Стокгольм — Осло».

В выходные дни в международном отделе аэропорта всегда цейтнот. А летом особенно. С раннего утра радио почти без пауз на четырех языках объявляло о регистрации многочисленных рейсов. Иностранцы всех национальностей и оттенков кожи буквально распирали зал отлета. Казалось, негде яблоку упасть, а к аэровокзалу продолжали подкатывать интуристские «Икарусы» со свежим пополнением улетающих. И едва службы успевали закончить оформление очередного рейса, как осипший голос диспетчера тут же объявлял о регистрации следующего.

На одну пассажирку Лескова обратила внимание сразу. Модно одетая женщина в широкополой летней шляпе держалась уверенно, с вопросами ни к кому не обращалась. Прошла службу санитарно-карантинного контроля, привычно зарегистрировала билет и багаж. У столиков с чистыми бланками таможенных документов задержалась, отыскала нужный листок, стала заполнять.

«Летит не в первый раз», — автоматически отметила Лескова, ставя штампы на декларации.

Регистрация рейса № 635 вот-вот должна была закончиться, но пассажирку это, видимо, не беспокоило. Не спеша заполняя декларацию, она при этом беседовала с провожавшим ее высоким, прибалтийского типа парнем. Оглядывалась, как будто ждала кого-то. Не исключено, что и нарочно тянула время. Словом, вела себя не совсем стандартно.

К таможенной стойке женщина подошла за десять минут до конца регистрации, пропустив вперед парочку английских туристов — поджарого старика в гетрах и стройную, чопорную старуху в плащ-накидке. Подождала, пока англичане пройдут, и, как ни в чем не бывало, протянула инспектору документы.

Лескова быстро пролистала заграничный паспорт. Завьялова Ольга Константиновна. Летит по «гостевой» визе. К сестре. Та постоянно проживает в Стокгольме, репатриантка. Мельком взглянув на свои наручные часики, Лескова четко проставила вверху декларации время. Тем самым ответственность за возможную задержку международного рейса ложилась на запоздавшую пассажирку. А в том, что багаж этой дамы придется досматривать самым тщательным образом, Лескова уже не сомневалась.

В СССР установлена государственная монополия внешней торговли. Выгода от торговли с другими странами должна идти в доход государства, которое перераспределяет ее в интересах всех граждан. Контрабандист же, который «тянет» вещи через границу в обход установленных законом правил, подрывает принципы внешней торговли. Незаконно обогащаясь и паразитируя на нетрудовом доходе, в конечном итоге он причиняет ущерб нашему обществу.

Через таможню ежедневно проходят сотни, а то и тысячи людей. Туристы, спортсмены, военнослужащие, дипломаты, моряки загранплавания, бизнесмены. Всех не перечислишь. В подавляющем большинстве это уважающие закон люди. Но иные осмеливаются переправлять через границу то, что не дозволено или дозволено, но в допустимых количествах.

Чаще это делается из корысти. Кое для кого пересечение границы служит доходным промыслом: накупят по дешевке вещей, пользующихся у нас популярностью, и стремятся избежать таможенной пошлины, чтобы потом легко, без труда обогатиться.

К какому обману, каким хитроумным приемам прибегает эта публика! Какие, к примеру, разнообразные изобретает тайники! Откуда только ни случалось Лесковой извлекать припрятанное! Тайники в тюбике зубной пасты и в банке с джемом или в трости, зонтике, утюге — это детские игрушки. Контрабандные ценности находила она и в двойном дне чемодана, и даже в полом протезе инвалида, да мало ли еще где.

Времена Данкайре и Ремендадо давно прошли. Внешность современного контрабандиста, как правило, лишена романтической приметливости. Конечно, таможня оснащена самой современной поисковой техникой, роль которой переоценить трудно. И не случайно значительная часть «громких» контрабандных дел заводится благодаря умелому применению методов технического поиска. Но техника не всесильна. Годы работы в таможне научили Лескову быть и физиономистом и психологом. Она знала, чем и как невольно выдают себя люди, находящиеся в стрессовой ситуации, знала, что нарушитель с контрабандой в чемодане, даже самый опытный, всегда хотя бы чуточку взвинчен, напряжен. В считанные секунды умела по малоприметным признакам, часто лишь штрихам в поведении пассажира, «войти в образ», уловить черту, за которой начинается притворство и ложь.

Было жарко. Позади запаренных женщин, регистрирующих билеты и багаж, за зелеными фуражками пограничников, Лескова видела залитое горячим солнцем летное поле, откуда доносился приглушенный рев реактивных двигателей. На служебных стоянках белели фюзеляжи воздушных лайнеров: стремительные дельфиньи корпуса «Ту-154», похожие на гигантские торпеды туши аэробусов, приземистые «Боинги» компаний «Люфтганза» и «Финнейр». Лескова вздохнула, ей хотелось, чтобы пошел дождь. И еще больше хотелось, чтобы ее подозрения не подтвердились и чтобы эта красивая женщина оказалась честной.

Лескова увеличила масштаб изображения. На экране монитора отчетливее проступили контуры предметов в нижней части чемодана — привычные рисунки туалетных принадлежностей, босоножек, зонтика. Верх же чемодана по-прежнему оставался затемненным. Лескова остановила транспортерную ленту.

— Откройте, пожалуйста, чемодан, — попросила она.

Женщины стояли теперь лицом к лицу. Обе были одного роста, примерно одинакового возраста, обе приятной внешности шатенки. А между ними, на металлической стойке, подле раскрытого чемодана, возвышалась горка шкурок черно-бурых лисиц.

На мировом рынке наша пушнина ценится высоко. На аукционах, проводимых каждый январь объединением «Союзпушнина», иностранные фирмы охотно покупают мех песцов, соболей, горностаев. Платят твердой валютой. Естественно, что вывоз пушнины отдельными гражданами запрещен.

Взгляды женщин встретились. Инспектор глядела холодно-вопросительно. Пассажирка — враждебно:

— В чем дело? Это мой палантин. Я намерена носить его в Швеции.

— Летом?

— Да, летом. Мое дело, какую вещь когда одевать… Однако при беглом осмотре «палантина» бросалось в глаза, что шкурки сшиты между собой на живую нитку.

— Я буду жаловаться вашему начальству. — Тон пассажирки становился все более агрессивным. — Из-за вас опоздала на свой рейс. Потеряла уйму времени…

Лескова показала женщине декларацию, вверху которой значилось время, когда началось оформление:

— Вы сами не спешили, так что обижаться не на кого. Улетите другим самолетом. А теперь, поскольку время нам позволяет, примерьте, пожалуйста, свой палантин. Мне кажется, что он вам несколько великоват…

Ну а потом, после короткой беседы в служебном помещении, в присутствии двух понятых был произведен личный досмотр пассажирки.

Из досмотровки Лескова вышла с толстой пачкой зеленых долларов США.

В квартире было душно. За распахнутым окном виднелись раскаленные за день крыши старых домов, хмурящееся небо. Похоже, к вечеру ожидался дождь. Завьялова сидела около подоконника, не глядя на разложенные повсюду кипы разноцветных, броских вещей. Казалось, происходящее в квартире хозяйку не касалось. Она о чем-то думала. На вопросы, обращенные к ней, отвечала рассеянно и односложно.

…Прежде они жили в коммуналке. Мать разошлась с отцом, когда Ольге было четыре года. Тот работал механиком в автопарке, был неплохим специалистом, но пил запоем, пропивая не только свой заработок, но и деньги жены.

Время шло послевоенное, нелегкое. Ольга росла младшей и, сколько помнит, вечно донашивала за старшей сестрой то пальто, то платье. А школьную форму они носили одну на двоих, пользуясь тем, что занятия у них были в разные смены. Зато каждое лето мать вывозила дочерей в Сиверскую, где много лет подряд снимала дачу.

Сиверская издавна слыла исконно дачным местом. В начале пятидесятых кое-где еще сохранились низко осевшие, но все еще прочные затейливые дачи — все разные, несхожие, украшенные мезонинами, причудливыми копьевидными башенками, некогда выстроенные состоятельными петербуржцами. Вместе с матерью Ольга любовалась стилизованным под средневековье замком в Новосиверской. Мать ахала и восторгалась. А приехавший погостить отчим (тогда еще будущий отчим) рассказывал, будто бы дом некогда принадлежал купцам-миллионерам Елисеевым.

— Они владели магазинами, лучшими в Петербурге и Москве. Были известнейшей в России торговой фирмой. Дачи строили только в живописнейших уголках. И какие! Вообще купечество, — говорил отчим, словно назидал, — умело жить красиво. Правда, не все знали чувство меры.

Прогуливаясь в пижаме по зеленому берегу, отчим любил повторять Ольге историю о свадебной тройке, слетевшей с этого крутого оредежского обрыва и вдребезги разбившейся.

Жить лучше других, но не терять голову, как со временем выяснилось, было жизненным принципом этого человека.

Рассказы отчима действовали на пылкое Олино воображение. А мрачное здание бывшей елисеевской дачи даже снилось. Вместе с подружками она несколько раз ездила к Новосиверской плотине дивиться на замок. Девочки приезжали на велосипедах, а Ольгу по очереди везли на рамах. Своего велосипеда у нее не было. Об «Орленке» Ольга только мечтала. Она росла подвижной и темпераментной. Бегала быстрее всех мальчишек, не побоялась на спор нырнуть головой с пятиметровой вышки. Ей очень хотелось иметь велосипед, но матери такая покупка тогда была не по карману.

Родные и близкие говорили, что Олина мать второй раз вышла замуж удачно. Казалось, наметился поворот в материальном положении семьи. С отчимом они съехались, выменяв просторную квартиру на Фонтанке. Обстановку тоже поменяли, купив на смену старой мебели современную, полированную. Повесили ковры. У прежних жильцов очень удачно, почти за бесценок приобрели беккеровский, в хорошем состоянии, рояль. Трудно сказать, зачем рояль понадобился отчиму, но с ним не спорили. Инструмент занял треть самой большой комнаты, но стоял так, для мебели, — дома никто не играл.

Кроме рояля старые жильцы продали и обширную библиотеку. Впрочем, книги тоже предназначались больше для интерьера. Брались с полок редко. Чтение отчим не поощрял, следил только за одним — чтобы тома стояли один к одному, ровно и красиво.

Второй муж матери работал директором телеателье на Старо-Невском. Он хорошо зарабатывал, но в тратах был самодур. Деньгами распоряжался единолично и так, что ближние никакой пользы из его покупок не извлекали. Дома вечно звучали любимые отчимом пословицы, вроде «Денежки счет любят» и «Копейка рубль бережет». Мать за глаза звала его жмотом, но уважала за оборотистость — качество, которым сама не обладала. Олина мама всю жизнь оставалась скорее мечтательницей о деньгах. Причем мечтам этим так и не суждено было осуществиться. Первый ее муж, судя по отрывочным Ольгиным воспоминаниям, все пропивал, а второй — копил.

В середине шестидесятых, когда повысился спрос на книги, отчим удачно продал библиотеку и купил на вырученные деньги дачу в Пелле.

Пелла, конечно, не Сиверская, зато дача своя. Мать, уже немолодая и больная многими болезнями женщина, воспрянула: наконец можно пожить для себя, для дочерей. Ей очень хотелось комфорта, красивой жизни. Став домовладелицей, она возмечтала о цветочной торговле. Не щадя себя, копала, сажала, поливала. Цветы вырастали, конечно, но… летом. А спрос на них. как известно, существует и зимой и ранней весной. Чтобы иметь нарциссы и тюльпаны круглый год, нужны были теплицы, квалифицированный уход. Но муж не любил работать руками. Дочери, к тому времени уже студентки, и подавно: к физическому труду обе не были приучены. Постоянные препирательства по поводу поливки цветов, покупки удобрений и прочего действовали отчиму на расшатавшиеся к старости нервы. Дача никому не дала ни комфорта, ни радости, ни покоя. Ее продали, а деньги Олин отчим положил себе на книжку. Мать возмущалась, требуя своей доли. Жаловалась соседям, грозила обратиться в суд, плакала. И все напрасно: в денежных вопросах отчим был тверд как кремень.

Ольга не утешала мать, а про себя думала: «Нет, я буду жить по-другому».

Окончив политех — в шестидесятые годы держалась мода на технические вузы, — Ольга работала инженером-экономистом в проектном институте. Сто десять рублей оклад плюс тридцать процентов квартальной прогрессивки, что называется, не ах, далеко не разбежишься. Ощущение, будто она занимается в институте не тем, не покидало Ольгу все те годы. Замуж она вышла на четвертом курсе — захотелось побыстрее самостоятельности. Дома осточертели извечные разговоры об экономии, пословицы о денежках, которые любят счет.

Муж Ольги заведовал лабораторией в том же институте. Он был кандидат наук и, по отзывам, подающий надежды ученый. Но надежды оставались надеждами, а повышали в их институте медленно. Зарплата мужа из года в год оставалась на прежнем уровне и возможности — самыми рядовыми. Жили, как казалось Ольге, скучно. Из развлечений — только кино. В ресторан, смешно сказать, раз в год позволяли себе сходить.

В сущности, из Олиной затеи стать независимой ничего не вышло. Ее самостоятельная жизнь мало чем отличалась от жизни матери, вечно скорбящей из-за отсутствия денег, как при первом, бедном, так и при втором, богатом супруге. Ольга томилась и грустила. А муж не тужил. Не вникая в проблемы жены, вечерами корпел над книгами, работал уже над докторской диссертацией. Занимался спортом. Вставал спозаранку и ежедневно бегал чуть ли не по десять километров. При этом умудрялся неизменно пребывать в отличном настроении, чем особенно раздражал молодую жену.

Затаившись, Ольга жаждала перемен.

Пожалуй, решающее значение в их дальнейшей семейной жизни сыграло то обстоятельство, что в 1971 году сестра Ольги познакомилась на выставке в Гавани со шведом-коммерсантом. Некоторое время они встречались, и вскоре сестра вышла замуж и уехала в Швецию. Судя по письмам, она зажила в роскоши: собственный коттедж в предместье Стокгольма, два автомобиля и даже трактор для обработки участка.

Большинство подруг сестру осудило. Да и сама Ольга первое время недоумевала: как это так, вдруг уехать из родного города, от близких людей? Впрочем, осуждала недолго.

Поток цветных фотографий, присылаемых по почте, иллюстрировал теперешнюю жизнь ее сестры. Автомобили, стереоаппаратура, шикарные туалеты — эти вещи так были желанны для Ольги. Сколь разительно отличалась жизнь сестры от скромного быта Ольги! Сердце ее, не знавшее иного чувства, кроме страсти потребления, такой разницы не выдержало.

«Главное в жизни — это направление», — говаривал ее отчим. И Ольга свое направление выбрала…

Виктор Робертович сразу показался ей настоящим мужчиной — энергичным, деятельным, волевым. Когда они познакомились и сблизились, Робертович работал «метром» в одном из скромных ленинградских ресторанов, но уже имел «Волгу», «ГАЗ-24», был на хорошем счету в общепите и говорил, что со дня на день займет директорское кресло.

Слово у Виктора никогда не расходилось с делом, это Ольга сразу почувствовала. Он действительно вскоре возглавил коллектив ресторана, находящегося неподалеку от города, на развилке оживленного курортного шоссе.

С неделю Оля колебалась. Беспокойно спала. Ей снилась Сиверская, сумрачный Елисеевский замок над электростанцией, во весь опор мчащаяся по высокому берегу тройка… Решение было принято: лучше рискнуть слететь с обрыва, но хоть раз испытать взлет.

Окончательно убедившись в том, что с ее мужем много каши не сваришь, Завьялова, расторгнув брак, все силы сконцентрировала на Робертовиче. Они поженились. И Ольга через нового мужа наконец попала в круги, как ей казалось, самых деловых и преуспевающих людей.

Друзья Виктора Робертовича жили полной жизнью, так считала Ольга. Для них не существовало дефицита. Они не признавали общественного транспорта, ездили исключительно на автомобилях. От зари до зари не покладая рук сосредоточенно и целеустремленно делали деньги.

В сфере, где вращался Виктор, от человека требовались постоянная собранность и строжайшая пунктуальность. Ведь сдержанное слово оборачивалось большими деньгами, а нарушенное — сулило крупные неприятности.

Помощников Робертович подбирал себе сам. Старательных работников он вознаграждал сообразно с заслугами, нерадивых беспощадно карал. Нарушившие правила игры в его заведении наказывались не только рублем. Ольге случайно удалось быть свидетельницей, как после закрытия ресторана возле стойки трое лощеных официантов в черных смокингах ногами учили уму-разуму четвертого. Робертович в это время листал счета за служебным столиком, не глядя в сторону происходившего.

Он жил по волчьим законам. Да, именно под влиянием этого матерого, не знавшего устали волка и закончилось формирование характера Ольги Завьяловой, завершилось ее падение.

Мир, открывшийся перед Ольгой, и пугал и притягивал. Но довольно скоро она поняла, что выбор ею уже сделан и ход назад к «нравственно-скучным» будням и рядовой зарплате инженера-экономиста заказан.

Некоторое время она приглядывалась к новым людям, изучая их повадки, ориентиры, их метод жить. Но Ольга не могла долго оставаться только созерцательницей, не такая у нее была натура. И жаждала она одного — поскорее самой окунуться в дело.

Виктор устроил ее в бар официанткой. На первых порах Робертович строго-настрого запретил Ольге во что-либо ввязываться. «Рассчитываться, — внушал он, — строго по счету, недолив там, обвешивание — ни-ни». Он говорил, что для Ольги работа официанткой — это начальная школа, первая ступенька лестницы и что главное для нее — это научиться общаться с людьми, научиться, как он говорил, чувствовать человека. «Будь фотоаппаратом, — учил Робертович, — сама не изобретай ничего. Копируй других, но копируй в точности». Она оказалась способной и расторопной ученицей.

…Все шло наилучшим образом. Проработав в общепите несколько лет, Ольга добилась многого и стала на равных со многими. Она ездила на своих «Жигулях», фирменно одевалась, имела доступ практически к любому дефициту. Завьялова постепенно вросла в категорию людей, «решающих вопросы». Теперь она могла, например, устроить номер в гостинице, попасть без очереди на выставку популярного художника, выйти на нужного человека в приемной комиссии престижного вуза. Всюду у нее были теперь друзья, или друзья ее друзей, или просто хорошие знакомые. Казалось бы, не так уж мало для молодой женщины.

Но вот как-то летом она впервые слетала по вызову к сестре в Швецию и снова надолго утратила обретенное было равновесие. Коттедж, где жила сестра с мужем, конечно, уступал елисеевской даче, тем не менее, вернувшись домой, Ольга с горечью ощутила, что до сестры ей по-прежнему далеко. Да, она имела вполне стабильный доход, но собственного, к примеру, трактора, возделывающего участок на ее вилле, у Ольги все-таки не было. Как и самой виллы.

И особенно обидным казалось то, что сестре все досталось не ценой каждодневного напряжения, бессонных ночей, постоянного риска все потерять и самой угодить за решетку, а почти даром, можно сказать, в мгновение ока. Сестра обскакала ее, вытянула счастливый лотерейный билет, рассуждала она.

Изменились взгляды Завьяловой, переменились оценки. Теперь она окончательно утратила интерес ко всему, кроме комфорта и незаслуженной роскоши. Может быть, в этом была виновата ее мать, вечная мечтательница о деньгах? Или отчим с его нравоучениями? А может быть, решающую роль сыграло железное воспитание Виктора Робертовича, преподанные им уроки? Трудно сказать. Так или иначе, Ольга вернулась от сестры и потеряла покой. Все ей опостылело. И работа, так увлекавшая прежде, казалась теперь бессмысленной суетой. В самом деле, думала она, чайной ложкой жажды не утолить. Что толку быть маленьким колесиком в огромном общепитовском механизме? Колесиком, которое вдобавок вращалось не само по себе, а лишь в полной зависимости от воли Робертовича: того не смей, туда не суйся. Новый муж сковывал ее самостоятельность, занудно учил ее, будто умеренность — главное качество в их профессии. Но ей уже надоело вечно от кого-то зависеть, надоело давать отчет. Хотелось своего, прибыльного дела.

Вещи, обнаруженные во время обыска, опись которых заняла десятки страниц, громоздились на столе, диване, сдвинутых креслах…

Завьялова рассказала следователю, как в Стокгольме через сестру свела деловое знакомство с двумя шведскими гидами. По существу, у них был заключен контракт, по которому гиды переправляли в СССР вещи, распределяя их среди туристов. Ольга реализовывала это имущество, встречаясь с клиентами чаще всего в ресторане «Баку».

— Зарвалась я, — говорила Завьялова, — с обрыва сиганула. Да и какое-то стремление к риску у меня развилось. Честное слово. Я ведь не первый раз шкурки эти провожу. Сошьешь наскоро, будто накидка или муфта, и никто не придирается. А с валютой — это уж прямо черт попутал, не иначе. Говорили мне умные люди, чтобы не связывалась, так нет.

Валютой иногда расплачивались ее покупательницы — долларами, фунтами, «тяжелыми» западногерманскими марками. Правда, нечасто. А вообще деньги у этих молодых девиц явно водились. Расценки на вещи никого не смущали. Пятьдесят рублей за очки «Феррари» — пожалуйста, триста за куртку финской фирмы «Карелия» — да ради бога. У Завьяловой сложилось впечатление, что этим герлам вовсе безразлично, почем платить.

Прежде она презирала подобных девиц, смысл жизни которых состоял только в том, чтобы одеваться, опережая моду. Себя Ольга считала иной. Но сейчас, во время обыска, она видела, что для серьезных людей в милицейской форме и невозмутимой таможенницы нет принципиальной разницы между нею и ее покупательницами. Не исключено, что ее считали павшей еще ниже.

Ей захотелось крикнуть, что это ошибка и она не так уж виновата. Она ведь только воплотила мечту своей матери, желавшей видеть дочь непременно обеспеченной, не сделала ничего такого, что вызвало бы осуждение многих, может быть, слишком многих уважаемых ею людей.

За окном шумел дождь. Обыск окончился. Взглянув в окно, таможенный инспектор Лескова увидела мокрую крышу противоположного дома и рассеянно подумала, что она напрасно не захватила с утра зонт. Осунувшаяся и бледная контрабандистка расписывалась в протоколе. Фирменная ручка дрожала в ее пальцах. Теперь она мало походила на ту элегантную, безмерно уверенную в себе даму, еще сегодня утром явившуюся к регистрации стокгольмского рейса.

Лескова поймала себя на жалости к этой женщине, так глупо распорядившейся своей жизнью, разменявшей ее на мелочи. Теперь ее ждет суровое наказание.

В квартире было накурено, душно. Инспектор поспешила на улицу. Дождь шел торопливо, будто наверстывая упущенное. Лескова вспомнила, как хотела его с утра. Болела голова. Впрочем, внешне это ни в чем не выражалось. Она умела скрывать свое самочувствие.

Дмитрий и Анатолий Шестаковы