По наклонной

Ловкач… неудачник?

Передо мной на столе лежат письма от читателей, пришедшие в ответ на мою публикацию в «Литературной газете». Их очень много. Инженеры, научные сотрудники, молодые специалисты и кандидаты наук откровенно и горячо пишут о своей профессиональной судьбе, о тех взаимоотношениях, которые сложились у них с выбранной специальностью. Картина типичная. Вот некоторые строки из писем: «Мой творческий потенциал оказался невостребованным», «Атмосфера многолетней развращающей бездеятельности, установившаяся в нашей лаборатории, лично меня, молодого специалиста, на трудовые подвиги не подвигала, а изменить ее я не мог», «Нет у инженера ни морального, ни материального стимула трудиться лучше», «От былого престижа инженера осталось одно воспоминание», «Потратив шесть лет в вузе на то, чтобы освоить свою специальность, я теперь оказался перед фактом, что не могу элементарно обеспечить свою семью: жену и двоих маленьких детей». А инженер Ф. П. Тютюнник из г. Сумы вообще считает, что «технари — это самая беззащитная категория работников». Горькие, горькие слова.

Среди авторов писем немало и таких, кто расстался со своей профессией, устроился дворником, грузчиком, мастером по ремонту телевизоров или продавцом овощей (выгодно!). В основном это молодые люди. И мы не можем не признать, что отток инженерно-технических работников в сферу обслуживания, где всегда есть надежда на неофициальный «приварок» к зарплате, — не просто единичный случай, а социальное явление. Молодой научный сотрудник из Ленинграда, по вполне понятным причинам не назвавший своей фамилии, не без едкой иронии пишет, что, с тех пор как открыл свой маленький бизнес (торговля фирменной звукозаписывающей аппаратурой), почувствовал себя «полноценным человеком».

А вот еще штрих к злободневному вопросу о нетрудовых доходах. Пожилой профессор спросил у своего нерадивого студента: «Зачем вы, голубчик, учитесь? Профессия инженера вам явно не по душе, зарплата будет небольшой…» На что юный муж, тонко улыбнувшись, заметил: «Зарплата будет небольшой, зато и делать ничего не надо». Но если строго: зарплата в конце месяца за ничегонеделание — это тоже нетрудовой доход. Выходит, можно получать деньги ни за что и оставаться при этом как бы честным человеком (под суд-то не отдадут, во всяком случае). Нравственные нормы размываются, теряют свою упругость, особенно в глазах молодых, еще не окрепших людей, только начавших свою трудовую взрослую жизнь. Социологи подтверждают: да, падают среди молодежи ценности труда и трудового образа жизни, на которых человек спокон веку держался, да, центр интересов перемещается из сферы общественно-производственной во внепроизводственную (бытовую, досуговую, покупательскую и пр.), а значение денег как средства получения удовольствий неуклонно растет. Есть такая тревожная тенденция. Но не из вакуума же она возникла, эта тенденция, что-то же питает ее?

В этом очерке я попыталась наметить тот сложный комплекс социально-нравственных причин, которые превратили способного студента, а затем молодого специалиста, энергичного и не лишенного, заметьте, совестливости, в оборотистого малого, вложившего все свои душевные силы в добывание и выколачивание — отнюдь не невинными способами — средств к своему якобы благополучному существованию. Вина ли это его? Или, может, беда? Давайте думать.

И все-таки было в них что-то такое, что наводило на мысль о маскараде, о подмене какой-то странной. Особенно в этом, с бородой. Кажется, даже встречались где-то. Хотя едва ли. Сразу и не сообразишь, в чем именно дело, — вроде нормальные грузчики из Лентрансагентства. Молодые, рослые. Как вошли один за другим в квартиру, так наша просторная прихожая сразу тесной показалась. А эти прямо красавцы. И одеты щеголевато, хоть и в рабочих куртках. Джинсы фирменные, в облипну, кроссовки, кепочки-лондонки — у кого из замши, у кого из вельвета — так, по-простому… И вот эти виски коротко стриженные — нет, не в парикмахерской у первого попавшегося мастера за 35 копеек, а в салоне, у «своего», с предварительным звонком… Странно все-таки. Хотя что, собственно, странного? Молодость, вкус к модной одежде, достаток — почему бы не позволить себе грузить мебель в джинсах за 160 рублей? В конце-то концов?

— Рояль, пожалуйста, осторожнее…

— Не беспокойтесь. Сами видим — старинный инструмент. «Беккер». Звучит? Да-а! Не «Стейнвей», конечно, но все же…

Так, между прочим: «не Стейнвей». С нажимом легким. Мы, мол, тоже не лаптем щи хлебаем, чтоб вы знали.

Нет, дело, разумеется, не в модных стрижках и не в одежде. Диссонанс какой-то внутренний, какие-то концы с концами не сходятся. Примерно как на овощебазе: сотни людей в ватниках и сапогах картошку перебирают, а его, инженера из НИИ, отбывающего свою «плодоовощную повинность», сразу отличишь от коренного овощебазовца, хоть и работает шустро — поднаторел уже, а все неродная она ему, овощебаза. Вот так и с грузчиками этими… (Впрочем, все эти отрывочные наблюдения потом, позже выстроились в какую-то систему, а тогда, в разгар переезда, просто краешком сознания, впопыхах, невнятно зафиксировались, просигналив: «Что-то не так», — и отложились в памяти до поры.)

Пока грузчики выносят мебель, бригадир потихоньку увлекает главу семьи в кухню. До меня доносится негромкий, но твердый голос:

— Значит, машину к парадному не подогнать, хозяин, а в путевке у меня написано: подъезд свободный. И оплачивали вы, между прочим, как за свободный…

Шеф свое дело туго знает. То, что по квитанции заплачено, его не больно греет. Сейчас он объяснит, что документы неправильно оформлены, и машину ему не подогнать, и мест не двадцать пять, как указано, а все тридцать, и что вот это, лишнее, они не повезут… Вот так, не повезут, и все. У нас покуда не коммунизм, чтоб за бесплатно работать…

— Ну, почему же за бесплатно. Мы как-нибудь сумеем компенсировать. Сколько, вы полагаете?

Шеф загибает пальцы: этаж четвертый, лифта нет, 30 метров от подъезда до машины, 30 — обратно… Итого дополнительных услуг… Глава семьи в замешательстве. Он прикидывает, что такую сумму он зарабатывает за неделю добросовестного труда. «Нет, это уж, знаете, слишком. Это вы хватили». Дело хозяйское. Перевозите сами. И от подъезда до машины — тоже, пожалуйста, сами тащите. А в машину они погрузят — это ради бога. Как хотите, так и тащите. Все, хозяин… Время — деньги. У нас еще заказ в Купчине… До свиданьица…

Несколько коротких, быстрых, хорошо рассчитанных и умело нанесенных ударов, и противник повержен… Один, два, три, четыре… И вот уже полез во внутренний карман пиджака за бумажником. Все. Нокаут. Борьба была недолгой. Впрочем, и силы неравными.

А эти трое тем временем работают в поте лица. Пока шеф там, в кухне, зарабатывает каждому из них на кусочек масла. Нет, до этой деликатной работы они еще не доросли. Еще не тянут. Так, грубая рабочая сила.

Но работают грамотно. В темпе и — что самое главное — аккуратно. Не бьют, не бросают, не царапают. Даже стекла из стеллажа вытащили, мол, оберните одеяльцем, чтоб не разбить, не дай бог… Спокойные такие, не хамят, не ругаются. Вежливые. Вот и бабушка, которой вообще трудно угодить, которая не скрывает своего отвращения к джинсам, уже очарована, уже улыбается, уже доверительно сообщает им о своем несчастье, этом капремонте, который как снег на голову, и вот теперь надо уезжать куда Макар телят не гонял, а ведь здесь, в центре, вся жизнь прожита. А они кивают: дескать, понимаем вас, но ничего, привыкнете, и шутку какую-то довольно уместно вставляют.

— Ах какие милые, — шепчет бабушка. — Надо им дать пятерочку сверху, как ты думаешь? — обращается она ко мне. — Не обидятся?

— Обидятся, — говорю я. — Ни в коем случае!

Бедная, наивная бабушка!

…Обнажились стены со следами от старых фотографий. Опустели комнаты, будто жизнь от них отторглась и спрессовалась в странном смешении в этом ящике с надписью: «Перевозка мебели». Последняя коробка уложена в машину, последний узел втиснулся в просвет между шкафом и диваном. И странно видеть свой письменный стол без ящиков с сокровенным нутром, и чудно сидеть не за ним, а на нем, прислонившись спиной к холодильнику и обнимая глобус… Хлопнула дверца кабины, качнулся и поплыл наш старый дом, зияя дырами выбитых стекол и облупившейся штукатуркой — как больной, как раненый. Кажется, мы уезжали отсюда последними: строители уже ломали во флигеле перегородки и устанавливали во дворе подъемный кран…

Примостившийся рядом на ящиках бородатый грузчик чиркнул спичкой, закуривая.

— Жаль покидать родные пенаты?

Он повернулся ко мне, снял кепку и вдруг громко и заразительно засмеялся, откинув назад голову:

— Значит, не признаешь? В упор не узнаешь?

И этот взрывной, столько раз слышанный когда-то в институтских коридорах и аудиториях смех не оставлял никаких сомнений.

— Боря! Боже мой!.. Ну совершенно не узнать!

За те годы, что мы не виделись, Борис из молоденького студента с румяным лицом и пышной шевелюрой превратился в крепко сбитого бородача, модно подстриженного, с хрипотцой в голосе.

— Солидный мужик стал? — словно угадав мои мысли, сказал Боря.

— Весьма. Ну как ты, рассказывай. Как живешь, что делаешь, где работаешь?

И, только задав самый главный для бывших однокурсников вопрос: «Где работаешь?» — соображаю, что Боря, дипломированный инженер-электрик, только что грузил мебель в моей квартире в составе бригады грузчиков.

— Подрабатываешь в Лентрансагентстве?

— Нет, работаю.

— Временно?

— Постоянно.

Сказал и улыбнулся насмешливо.

— Давно?

— С полгода так.

Затянулся глубоко сигаретой. Получилась небольшая пауза.

— А… диплом? — спрашиваю.

— Диплом храню как память. Чтоб потомству показывать. — Смеется. Кидает быстрый взгляд на товарищей: они не слышат, разговаривают о своем.

— То есть с инженерством покончено? Навсегда? — не отпускаю я.

— Завязал. — Он прикрыл глаза, боднул головой. — А ты-то как, расскажи.

Разговор неприятен — это ясно. И вообще, нет у меня такого права — лезть к нему в душу. Друзьями никогда не были. Так, товарищи, иногда компания была общая, самодеятельность, КВН.

— Меркантильные соображения или как? — Это уже нахальство, понимаю.

Боря помолчал несколько секунд, раздумывая, видно, пресечь этот разговор или нет, вздохнул и, уже не паясничая, как-то просто, по-человечески махнув в сердцах рукой, сказал:

— Знаешь, долгая и неинтересная история. Если, конечно, очень хочешь, расскажу. Но не сейчас, позже…

И, потушив сигарету о подошву ботинка, он с силой отстрельнул окурок в окно…

Боря Карелин (назовем его так) учился в параллельной группе и был известен на курсе. Обаятельный, умный, начитанный, веселый бездельник. Увлекался туризмом, занимался в театральной студии, немного пел, немного играл на гитаре и писал популярные в студенческом кругу песни о горах, кострах и дальних странах. Учился легко, как бы между прочим. Мало кому удавалось увидеть, чтобы, сидя на лекции (что вообще случалось не так уж часто), Боря что-либо записывал в тетрадь. Во время сессии прилежные студенты, аккуратно посещавшие занятия, разрешали ему пользоваться своими конспектами. К третьему курсу он научился разбирать любой, самый «нечитабельный» почерк и мог свободно определять руку всех приличных студентов на потоке.

Боря задавал тон не только в своей группе, но и на всем курсе: на лекции ходил через две на третью, лабораторные работы защищал по нескольку штук кряду, к экзамену начинал готовиться в последнюю ночь и сдавал его непременно с блеском. Настоящий студент, говорил Карелин, должен овладеть предметом с налета, штурмом, выучивая, если понадобится, китайский язык за одну ночь. В этом смысле Боря был настоящим студентом. Ухитрялся получать по три зачета в один день и делал это без видимых усилий. Схватывал все на лету, был сообразителен и обладал колоссальной работоспособностью «на коротких дистанциях». Преподаватели говорили о нем: «Способный, но бездельник», и такая оценка в наших глазах считалась особым шиком. Полкурса молча и трудно боролись за звание одаренных бездельников, тщательно скрывая друг от друга те усилия, которых это иногда стоило.

Особенно легко, играючи, как-то элегантно сдавал Борис экзамены. Выходя из аудитории и небрежно помахивая зачеткой, где красовалась очередная пятерка, он напоминал нам ковбоя из американских фильмов — сильный, смелый, красивый, умный — словом, супермен, который все умеет, все может и найдет выход из любой безвыходной ситуации. Да, вот так надо жить — с твердой верой в свои силы, в бесконечность своих возможностей, легко и красиво!

Тогда мало кто представлял себе, что будет после окончания института, какая работа его ждет. Об этом как-то не говорилось и не особенно думалось. Жили веселым, суматошным, беззаботным студенческим «сегодня». Шагали от зачета к зачету, от экзамена к экзамену, с курса на курс, напевая любимую песенку про студентов, которые живут весело от сессии до сессии, а «сессия всего два раза в год».

Таких, как Карелин, насчитывалось среди нас не так уж мало, но он, безусловно, был самым блистательным, все остальные выглядели просто Борькиными эпигонами. Его беспечность, общительность, эрудиция и вот это молодеческое отношение к жизни восхищали и заражали необыкновенно. Жизнь казалась бесконечной и будущее — изумительно прекрасным. Что же касается Бори Карелина, то никто не сомневался: судьба готовит ему что-то совершенно замечательное и все мы ещё о нем услышим…

Часа через три, когда мои домашние разошлись обживать свои углы в новой квартире и разбирать скарб, мы остались с Борисом в кухне, за нехитрым, наспех собранным столом — намеком на новоселье. За окном чернел ранний осенний вечер, неуютный и холодный. По улице куда-то в поле уходил одинокий и пустой троллейбус. Непривычная тишина давила на уши.

— Тут, как говорит моя бабушка, волки по ночам воют, — сказала я, пытаясь разглядеть в оконной темноте признаки жизни большого города.

— Не расстраивайся, — успокоил Боря, заметно повеселевший от еды и питья, — через пару лет здесь все застроится, обживетесь, привыкнете… Когда мы переехали с Невского на проспект Художников — это у черта на куличках, — так тоже не по себе было первое время. А потом ничего, адаптировались. Свежий воздух — детям опять же полезно. И вообще человек ко всему привыкает. Иногда просто диву даешься, какой он приспосабливающийся.

— Вы с родителями живете?

— Нет. С женой и двумя короедами. Пацаны у меня. Двойняшки. Квартира трехкомнатная, кооператив. — И, перехватив мой вопросительный взгляд, добавил: — Дорого, конечно. В месяц шестьдесят рэ набегает. Но ничего, тянем. Не зря же я сменил работу!

— Не зря?

Боря усмехнулся:

— Все, конечно, не так просто.

Да, это было мне понятно, понятно лучше, чем кому бы то ни было, как нелегко сменить профессию, тем более если шел к ней долго. Понятны связанные с этим мучительные сомнения, и угрызения, и радость, что наконец нашел себя, и досада, что произошло это так поздно.

Но Боря не сменил профессию, а отрекся от нее. Он отказался не только от диплома — от внутренней заявки на будущее. Как, почему все это произошло? И с чего началось?

— А началось с того момента, как я получил распределение в один крупный научно-исследовательский институт. И оказался перед необходимостью работать. Работать!

Лаборатория, в которую попал новоиспеченный инженер Борис Карелин, занималась источниками питания. В большой комнате, тесно заставленной столами, Боре выделили рабочее место, завалили книгами, отчетами по НИР, сказали «знакомьтесь» и оставили в покое. Некоторое время он добросовестно вчитывался, но вскоре заскучал, начал томиться и бороться с неудержимым желанием по закоренелой студенческой привычке «свалить» в кино, в пивбар или просто пошататься по городу. На бесхозного, предоставленного самому себе Борю никто не обращал внимания, будто забыли о нем. Лаборатория продолжала жить своей обычной жизнью, а молодой специалист от нечего делать наблюдал эту жизнь со стороны, открывая для себя много любопытного.

Главный вывод, к которому пришел Борис, заключался в следующем: в каждый данный отрезок времени можно работать на всю катушку, без дураков, а можно вполсилы или даже в четверть; можно работать искренне, не заботясь о том, производишь ли ты впечатление занятого человека, а можно искусно имитировать бурную деятельность. И что самое важное — разницы в зарплате при этом никакой. Исходя из этих наблюдений, Карелин попытался классифицировать всех сотрудников по группам. Получились три основные группы, которые он условно обозначил так.

Первая — толкачи. Те, кто активно, самозабвенно продвигал работу вперед, находясь в неустанном поиске новых идей, новых решений, никогда не довольствуясь достигнутым. Они назывались мозгом лаборатории. Их было раз-два и обчелся.

Вторая — тягачи. Эти трудяги шли вслед за толкачами и добросовестно несли на своих плечах основной груз работы, как «чистой», так и черновой, неприятной. Их было несколько меньше, чем толкачей.

Третья — ибэдэшники — имитаторы бурной деятельности (бездельники в законе). Они не то чтобы совсем не работали — нет, какую-то лепту в общее дело вносили, конечно, но большую часть времени старательно маскировали ничегонеделание, пользуясь для этого широким арсеналом испытанных приемов. Этих оказалось много.

К четвертой, вспомогательной Карелин отнес смешанный тип работников, которые находились между основными группами.

Однако молодого специалиста в первую очередь заинтересовали ибэдэшники. Жилось им неплохо, голова ни за что не болела, как-то так уж повелось, что ничего особенного от них не ждали, а потому ничего необычного не требовали. И претензий по дисциплине труда к ибэдэшникам, как правило, не было. А к тягачам с толкачами — были. Эти, случалось, и на работу опаздывали (неважно, что они вечером уходили из института позже других), и в курилке могли задержаться. Не было в них регламента внутреннего, не звонил в них будильник ровно в положенный час, как в ибэдэшниках.

«Исследовательская» деятельность Карелина была в самом разгаре, когда его вызвал к себе завлаб. И Боря впервые почувствовал то необъяснимое и неприятное волнение, которое возникает у человека, оказавшегося перед дверью начальника.

Прямо из его кабинета Борис отправился к завхозу, где получил под расписку ватник, резиновые сапоги, рукавицы, и наутро уже катил в автобусе вместе с другими молодыми специалистами в подшефный совхоз «выполнять дело государственной важности».

Вернувшись через месяц в лабораторию, Боря наконец был представлен своей непосредственной начальнице. Варвара Никитична проработала в институте тридцать лет, о чем любила напоминать при каждом удобном случае. Она руководила группой, куда кроме Карелина входили еще три человека. Боря обратил на нее внимание еще в первые недели работы, когда, классифицируя сотрудников, затруднился, к какой группе отнести эту суровую даму — к тягачам или скрытым ибэдэшникам. Безвылазно сидя за рабочим столом, не поддерживая возникавших в комнате посторонних разговоров, практически ни на что не отвлекаясь, она постоянно была в работе: что-то писала, чертила, высчитывала. При этом без конца зевала, прикрывая рот сухонькой ладошкой, сосала с утра до вечера леденцы, отчего к концу дня в ее персональной корзине для мусора скапливалась целая гора фантиков, и отмечала в календарике недели, оставшиеся до пенсии (хотя вся лаборатория знала, что на пенсию Варвара уходить не собиралась).

Когда кто-то из сотрудников подходил к ней с вопросом по работе, она вся подбиралась, поджимала губы, настораживалась и сверлила говорившего маленькими пронзительными глазками, пытаясь разглядеть, не несет ли он в себе скрытую для нее опасность. Довольно часто Варвара ссорилась с сослуживцами, после чего демонстративно пила валерьянку, шмыгала носом и смотрела на всех с таким видом, будто говорила: «Вот видите, до чего вы меня довели», но, к чести своей, зла ни на кого долго не держала. Она относилась к той категории людей, которые любят представлять собственные похороны, жалея, что смогут на них присутствовать лишь в незавидной роли виновника торжества. За выражение неизбывного страдания на лице сотрудники прозвали ее Варварой-Великомученицей.

Опорой Варвариной, валом крепостным, личным телохранителем были ее огромный опыт, на который она неизменно ссылалась, проверенные годами методики расчетов плюс фантастическая добросовестность. Варвару очень ценили, и разработчиком она считалась неплохим, когда не нужно было решать ничего принципиально нового, так как этого — нового она боялась как огня.

Начало Бориной деятельности пришлось на довольно спокойный период в жизни лаборатории. Тема была в разгаре, сроки не поджимали, народ работал не спеша, без нервов. Варвара подкидывала Боре время от времени кое-какую нехитрую работенку: здесь данные переписать из одного документа в другой, тут внести в чертеж изменения, там тушью обвести.

Все шло своим чередом. Кипы чертежей, документации и связанной с этим утомительной, однообразной и почти бездумной работы, казавшейся Борису случайной, необязательной. Карелин даже для себя не мог сформулировать, какую задачу он решает и какой вклад вносит его труд в то большое и, видимо, важное дело, которым занималась лаборатория. Связь решительно не прослеживалась. Боря терпеливо ждал, когда кончится эта катавасия с бумажками и начнется собственно работа. Ведь должна же она когда-нибудь начаться!

Потом вдруг разразился аврал. Выяснилось, будто что-то куда-то нужно срочно сдавать, а — еще ничего не сделано. Прибежал начальник с выпученными глазами, поднялся крик, стали выяснять отношения. В поисках виновных конструкторы торговались с разработчиками… Заказчик грозил крупными неприятностями. Пахло жареным: горела премия. Началась беготня, запарка, работа по субботам. Варвара-Великомученица не убирала со стола пузырек с валерьянкой, ходила с утра до вечера с поджатыми губами. Карелин был на подхвате.

— Боря, бегите скорей в стандартизацию. Надо завизировать у них схемы. Срочно! Кровь из носу!

И Боря бежал через весь институт в отдел стандартизации, где сидела дюжина женщин всех возрастов, которые никуда не торопились, где пахло духами, пудрой и пылью. Боря улыбался, делал комплименты, рассказывал анекдоты, интересовался здоровьем — и все для того, чтобы схемы эти злополучные не в дальний угол бы сунули, а проверили, и не через месяц, не через неделю, а сегодня же, сейчас. Потом та же история повторялась у технологов — и снова просьбы, анекдоты и обещания.

Одно время это казалось довольно увлекательной игрой — собрать все подписи в фантастически короткий срок и с улыбкой триумфатора принести документы в лабораторию. Но постепенно у Бори стало складываться ощущение, что весь институт работает исключительно по принципу личных одолжений.

Затем вдруг опять воцарилась тишина. Все успокоились, простили друг другу обиды. Снова стали вместе пить чай с пряниками. Дружно ходили курить. Отмечали дни рождения. Выращивали огурцы, чтобы на майские праздники удивить соседние лаборатории салатом. Спорили, как и когда делать искусственное опыление. А там — лето… Дачи, загородные поездки, отпуска… И хроническое нежелание работать, ослабевавшее только к первым холодам. Нет, не у всех. Были такие, которые и в коллективных чаепитиях не участвовали — некогда, и к огурцам относились индифферентно. Ни лета, ни солнца за окном для них будто бы не существовало. Особенно один выделялся, в уголке, у осциллографа, — Хмырь (фамилия у него была Хмырев). Тихонький, серенький, как мышка. Пиджачишко потертый, рубашонка, застиранная до неприличия, стрижка «под польку» — мозг лаборатории, гордость отдела. Двадцать семь лет. Рассказывали, у него трое детей и жена-ведьма. В обед — все к дверям, в столовую, а этот сидит, бутерброд свой развернет из газеты и жует, не отрываясь от осциллографа, запивая чаем из термоса.

В его углу, бывало, толпились несколько толкачей. Хмырь, сидя на краешке стола и торкая ближайшего соседа в плечо тощим пальцем, что-то втолковывал, внушал, доказывал. Боря Карелин на другом конце комнаты прислушивался к их разговорам. Каскад, стабилитрон, обратная связь, защита, опорное напряжение… Каждое слово по отдельности было в общем понятно, но вместе в логическую цепочку не выстраивалось. Но, даже не улавливая сути бесед, Карелин понимал, что именно там, в углу, и идет настоящая работа. И это его странно и неприятно беспокоило.

В коллектив Борис влился естественно, легко, сразу. Даже с Варварой ему удавалось найти общий язык и вызвать в старой деве некое подобие материнских чувств. Никто в лаборатории не мог лучше Бори рассказать анекдот, сочинить стишок к юбилею сотрудника или организовать день здоровья так, чтобы все еще долго вспоминали карелинские шашлыки с дымком. И все бы ничего, если бы не работа, начинавшая Борю изрядно утомляет. Он по-прежнему жил в ожидании большого и интересного дела, для которого, как ему казалось, был создан, и потихоньку начинал заваливать дела маленькие и неинтересные. Варвара, ни в чем не терпевшая непорядка, неукоснительная и методичная, уже не раз указывала ему на ошибки в схемах, небрежности в оформлении документации и т. п.

Как-то Боря позволил себе намекнуть начальнице, что способен вообще-то на более интеллектуальную работу. На что Великомученица, не отрывая головы от своих бумажек, заметила коротко:

— Сначала азы освойте!

Боря в позу: сколько можно осваивать азы, сколько можно заниматься этой бумажной рутиной? Может ли он рассчитывать здесь на самостоятельную, творческую работу или так и будет в мальчиках бегать?

Варвара от неожиданности даже леденец свой заглотнула не рассосав. Очки сняла, на Борю посмотрела, как впервые увидела, и вдруг рассмеялась.

— Мне, — говорит, — смешно вас, голубчик, слушать. О какой самостоятельной работе может идти речь? Для этого надо как минимум быть специалистом. А вы — уж не обессудьте! — специалист только на бумаге, как, впрочем, и большинство молодых инженеров, которые к нам приходят после вузов. Мы уже перестали этому удивляться. Вы, Боренька, скажу я вам, безграмотны, не знаете элементарных вещей: как схему начертить в соответствии с ГОСТом, как выписать требование на детали, как правильно оформить технический документ, написать служебную записку… Более того, — и это самое ужасное — вы не умеете трудиться, не умеете делать над собой усилие!

Варвара говорила истину. Боря не был подготовлен к труду, не имел представления о том, что называлось производственным процессом. Он не понимал внутренней сути инженерной работы, ее изнанки. Представление об инженере, как о человеке, придумывающем схемы и рисующем их на клочке бумаги, заложенное в вузе, до смешного не соответствовало реальному положению вещей.

— Поймите и запомните на всю жизнь, — внушала Варвара, — разработать схему — самая незначительная часть работы. Ваша задача как инженера заключается в том, чтобы обеспечить жизнеспособность разработки, превратить ее в промышленную продукцию. Вот тут-то и начинается так не любимая вами бумага: технические условия, программы и методики испытаний, инструкции по эксплуатации, протоколы настройки, ведомости согласования, карты режимов. И все это надо писать, потом согласовывать, корректировать и снова писать…

— Так что же, — взорвался Боря, — я должен заниматься всю жизнь этой писаниной?

— И писаниной тоже. Как же иначе?

— А он? — И Боря кивнул в сторону Хмырева угла. — Что-то не замечал, чтобы он писал ведомости с инструкциями.

Варвара сразу губы поджала, в себя ушла. Хмырь был ее идейным противником. Он со своими оригинальными идеями, неустанным поиском нового, устремленностью в будущее вышибал почву из-под ног осторожной Варвары, вынуждал ее ломать отработанные методики расчетов, на нет сводя весь ее опыт. Он лишал ее чувства устойчивости, надежности, а этого Варвара простить ему не могла.

После разговора с начальницей Боря Карелин потянулся к Хмыреву, как к живительному источнику, он тоже хотел творчества.

Хмырь тихим голосом с ним поговорил, предложил схемку одну маленькую разработать. Боря взялся с энтузиазмом. Тык-мык — ничего не вышло. Тогда обложился книгами, учебниками, кое-как, пользуясь аналогами и готовыми схемами, что-то слепил, но внутренне чувствовал: чушь получилась полная, и нести Хмырю боялся, все оттягивал. Наконец Хмырь сам подошел, повертел набросок в руках и улыбку не сдержал:

— Работать-то она у тебя как будет? — И, заметив Борино замешательство, миролюбиво добавил: — Давай, что ли, вместе разбираться.

Просидев с Борей полчаса и растолковав, что к чему, сказал:

— Работай, старик. Сделаешь — подходи. Идейки какие возникнут — тоже подходи, — и снова забился в свой угол.

Боря не подошел ни на следующий день, ни через неделю. И Хмырь к нему больше не подходил. Он все понял.

Карелин вернулся под Варварино крыло, она простила измену, поскольку никогда и не сомневалась, что он не приживется у Хмырева.

Так Боря пережил первое в своей жизни фиаско.

Постепенно у него выработалось стойкое отвращение к работе, и он отсиживал положенное время в «присутствии» со скрежетом зубовным, пользуясь любой возможностью «сачкануть», увильнуть, проволынить, схалтурить и проявляя при этом удивительную изобретательность. Своим домашним Боря жаловался на рутину, отсутствие интересной работы, косность начальника… Ожидание перемен становилось все более тягостным. А Хмырь, тихий, умный Хмырь в углу у осциллографа был его вечным укором.

Вскоре кончился срок трехлетней стажировки молодого специалиста, и веревочка, связывавшая его с институтом, развязалась. Тут как раз произошло в жизни Бори важное событие: его жена, учительница пения, родила двойню. Сразу возникла масса проблем. На сто тридцать не очень-то разживешься семьей в четыре человека. И начались для молодой семьи черные дни. Когда же Карелиным, имевшим пятнадцать метров в коммуналке, предоставили возможность получить кооперативную квартиру, Боря схватился за голову. Жена не устраивала ему ни сцен, ни скандалов, а только тихо смотрела в лицо с немым вопросом. И Боря, никогда не страдавший от неуверенности в собственных силах, вдруг почувствовал себя немощным и беспомощным.

И вот тут-то позвонил Боре его давнишний знакомый и, узнав ситуацию, предложил по дружбе теплое место в Лентрансагентстве.

— Не бойся, Боб, тут нашего брата инженера — каждый второй.

И Борька пошел в грузчики, положив свой диплом в коробку из-под торта…

— Ты знаешь, до сих пор не осознал до конца, что же произошло. — Боря курил, глядя в темное окно. — Иногда вдруг как током ударит, аж в глазах черно — думал: что я, дурак, сделал? Как я мог? Впрочем, ладно, хватит! Что сделано, то сделано. — Боря выпрямился, вздохнул глубоко, улыбнулся: — Плесни-ка еще кофейку, хозяйка. Как мы там в студенчестве любили повторять: «Будем веселы, пока мы молоды, а молоды будем всегда»? Кстати, эти двое ребят, с которыми мы сегодня работали, не обратила внимания?

— Обратила. Оба — наши коллеги?

Борис рассмеялся.

— Не совсем. Саша — это который брюнет — инженер-механик, Володя — техник.

— А шеф?

— Шеф, он и есть шеф. Ушлый мужик, хватка как у волкодава. Подобрал себе бригаду интеллигентов. Мы вкалываем, а он… ну как сказать? — Боря замялся.

— А он берет на себя клиента?

— Ну, в общем, да.

Впрочем, как я поняла, это вполне устраивало и саму бригаду: не по душе им была щепетильная процедура — обработка клиента.

Мы стали вспоминать наших однокурсников. Со многими из них Боря продолжал поддерживать отношения.

— Сашу Леонтьева помнишь?

— Из четырнадцатой группы, высокий такой?

— Вот-вот. Так он теперь в «Метрополе» официантом. Иногда захожу к нему обедать. Ира Скворцова — экскурсоводом в Александро-Невской лавре. Сережка Марков, староста курса, четыре года инженерил — в телеателье сейчас мастером по ремонту цветных телевизоров. Толик Павлов…

— Что, и Толя? Он был лучшим студентом на курсе.

— Толя Павлов — инструктор обкома комсомола.

— А Ваня Круглов? Не знаешь?

— Ванька — инженер в каком-то НИИ. Петя Астахов — друг его — в аспирантуре, скоро защитится, говорят. Кстати, на Ленке Гурьевой женился, помнишь, они все парочкой ходили? Ленка знаешь где работает? Распределителем мест на рынке. Страшно блатная работа. А до этого соки продавала во фруктовом магазине на углу Невского и Литейного. Вот так-то, — резюмировал Боря. — Рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше. А ты помнишь, какой у нас был потрясающий курс! Сколько талантливых ребят! А как мы жили! Смотры нашей самодеятельности помнишь? Актовый зал битком набит, на улице спрашивают лишний билетик. А стройотряд в Карелии? Как мы ту узкоколейку в глухом лесу прокладывали, как вкалывали по двенадцать часов, как нас комары жрали. А вечером возвращались в лагерь и еще танцы устраивали, песни пели! Откуда столько сил было? А помнишь, как в свой единственный выходной за два месяца работы мы местным сено косить помогали? Навалились тогда всем отрядом и недельную норму их выполнили. А последний звонок? А гимн наш факультетский? Как стоя его пели, когда нам дипломы вручали? И ромбики, еще не обмытые, в потном кулаке сжимали. Помнишь?

И Боря вдруг запел наш факультетский гимн, сначала тихонько, с улыбкой, невнятно, а потом все громче, смелее. И вот я уже подпеваю ему:

Поздно вечером, когда мы прощались с Борисом в прихожей и он уже натягивал пальто, собираясь уходить, в дверях неожиданно возникла бабушка. Вытащив из кармана передника сложенную вчетверо пятирублевку, она демонстративно протянула ее Борису:

— Это вам, Боря, за труды, — и гордо распрямила свою старушечью спину.

Боря стал пунцовым. Возникла тягостная пауза. Все словно оцепенели.

— Спасибо! — сказал Борис, оправившись от смущения. — Но в таких размерах на чай не берем. Вот внучка вам объяснит.

Он посмотрел на нас печальными глазами, вежливо и чуть церемонно поклонился бабушке, пожал руку мне и ушел.

— Ну за что ты человека обидела, бабушка?

— За что? А ты не понимаешь, за что? Стыд бы поимели: Танька соками торгует, Ванька в ресторане прислуживает… Я все слышала, здесь стены тонкие… Их пять лет учили — для чего? Для чего, я тебя спрашиваю? И стипендию платили. Платили или нет стипендию?

И бабушка вдруг стукнула кулаком по столу с такой силой и так блеснула глазами, что я ясно увидела ее молодой, в красной косынке, на трибуне, а вокруг комсомольцы шумят, а за окном двадцатые годы… Ох, бабушка, бабушка!

— …На них государство надеялось, думало, специалистов растит, а они… Тьфу! Пирожки ни с чем — вот вы кто!

И, хлопнув дверью, она ушла к себе.

С Борисом Карелиным мы встретились снова года через два. Я мерзла на остановке автобуса, когда ко мне подкатили новенькие синие «Жигули». Дверца распахнулась, и знакомый голос крикнул:

— Залезай, подвезу!

В салоне было тепло, тихо играла приятная музыка.

— А ты сам-то куда едешь? — спросила я.

Он пожал плечами:

— В неопределенном направлении.

Боря, в распахнутой дубленке, вальяжный, за рулем собственной машины, смотрелся как на картинке. Он раздобрел, а лицом, пожалуй, поскучнел немного.

— Ты все там же работаешь, в Лентрансагентстве?

— Да, но теперь шофером. Здоровья нет мебель таскать. Как тебе моя игрушка? — Боря похлопал по рулю.

— Хорошая игрушка.

— Шестерочка. Новая. Месяц назад купил.

Мы помолчали. Разговор почему-то не клеился.

— Может, зайдешь чашку кофе выпить? — спросила я, когда мы подъехали к моему дому.

— Спасибо, не могу. Мне еще поработать малость надо. — Он заговорщически подмигнул. — Из вашего района сейчас косяком едут.

— Кто? — не поняла я.

— Клиенты. — И он кивнул в направлении стоянки такси, где выстроилась длинная очередь.

А-а-а…

— Что делать, — развел руками Борис. — Жить-то надо. Как говорится, не в деньгах счастье, но и не в их отсутствии. Правильно?

— В общем, правильно.

— Ну вот. Передавай привет бабушке, она у тебя славная. Надеюсь, уже не сердится на меня?

Боря захлопнул дверцу и, высунувшись из окна, оглядел меня критически.

— Слушай, а хочешь, я тебя по блату к нам в контору устрою? Диспетчером. Хорошее место. Приоденешься. Ей-богу, не пожалеешь. Подумай, а?

Татьяна Бутовская